Орфоэпия и орфофония

Орфоэпия и орфофония
Очень важно остановиться еще на двух моментах, имеющих тоже теоретическое значение: на
противопоставлении орфоэпии и орфофонии и на вопросе о том, может ли повлиять написание на
произношение. И следующий, очень важный вопрос, который никак нельзя обойти в связи с очень
важной ролью кодифицированной нормы, — как же норма должна исследоваться, какие методы
исследования нужно использовать, кто является носителем нормы, на каком материале должно
проводиться это исследование.
Несомненно, очень важно при исследовании произносительной нормы различать два ее аспекта
— орфоэпию и орфофонию. И объяснив, что это такое, обратим внимание и на то место ударения,
которое правильно, с нашей точки зрения, в слове орфоэпия. Орфоэпия занимается вопросами
нормативного фонемного состава слова. Например, в конце слова учусь в соответствии с
современной нормой должен произноситься мягкий согласный /s’/ или твердый /s/? Это дело
орфоэпии, потому что /s/ твердое и /s’/ мягкое — самостоятельные фонемы в современном
русском языке. Или как правильно сегодня — мягкий или твердый согласный произносить в
прилагательных единственного числа мужского рода: /zvónkij/ голос или /zvónk’ij/ голос, твердый
́́
согласный /k/ или мягкий /k’/, /t’íhij/ человек или /t’íh’ij/ человек, /v’il’íkij/ город или /v’il’ik’ij/
город? Когда-то оба эти варианты были правильными, и в Москве говорили /v’il’íkij/, /zvónkij/,
произнося твердый заднеязычный, а в Петербурге — /v’il’ík’ij/, /zvónk’ij/, произнося мягкий
заднеязычный. Это тоже дело орфоэпии, потому что /h/, /h’/, /k/, /k’/ — самостоятельные фонемы
в современном русском языке, во всяком случае, с позиции представителей щербовской
фонологической школы. А орфофония, или в работах французских лингвистов ортофония,
занимается вопросами нормативной реализацией фонем. Если нас интересует, какого качества
должны быть гласные в слове потакать или потолок, то какого качества — это дело орфофонии,
потому что орфофония занимается вопросами нормативной реализации фонем. Заметим, что
отнесение тех или иных явлений к орфоэпическим или орфофоническим, конечно, будет разным,
в зависимости от того, на позиции какой фонологической школы вы стоите. Естественно, что мы
рассматриваем все эти явления с позиции щербовской фонологической школы.
Вернемся к ударению. До того момента, до середины 70-х гг. прошлого века, когда
рассматривались только орфоэпические явления, а они, безусловно, самые важные и их нельзя не
заметить, на них легко обратить внимание, до того момента, как в орфоэпических словарях только
орфоэпические пометы и были, произносилось это слово с другим ударением — орфоэ́́пия. Но,
когда появилась орфофония, занимающаяся нормативной реализацией фонем, может быть, в
силу действия закона аналогии, сместилось ударение и в слове орфоэпи́́ я, и мы можем говорить
сегодня об орфоэпии и орфофонии.
Очень важно в определенных случаях, конечно, именно исследование орфофонических
моментов. Мы хорошо понимаем, что важнее орфоэпические, но часто не обратить внимания на
качество реализации того или иного звука нельзя. И вот любопытно то, что, хотя уже образовалась
единая произносительная норма русского литературного языка, некоторые небольшие различия
между произношением определенных слов москвичами и петербуржцами имеются, и не только
на уровне орфоэпии. Например, /búlachnaja/ стала ведущим вариантом нормы, но /búlashnaja/
можно еще иногда услышать в Москве. Или молочная столовая, но когда речь идет о Татьяне
Молочной, то москвичи произносят по-старому ее фамилию с сочетанием [шн]. Но сохранились и
некоторые различия орфофонического плана. Многие лингвисты писали об известной московской
протяжке, имея в виду длительность ударного гласного /а/. Вспомним слово потакать. Оно удобно
тем, что в разных позициях мы имеем аллофоны одной и той же фонемы, но петербургское
произношение характеризовалось постепенным сокращением длительности гласного /а/. Гласный
/а/ в позиции первого предударного слога короче, чем ударный, во втором — еще короче. Но
нерезкое сокращение, вплоть, иногда, до полного исчезновения гласного в позиции второго
предударного слога, свойственное московскому произношению: /ptakát’/, /ptalók/, /ptamú/ — это
московские варианты, а /patakát’/, /patalók/, /patamú/ — петербургские. Иногда в речи
московской интеллигенции мы слышим более значительные сокращения длительности
безударного /а/ во втором предударном слоге и большую длительность ударного — это различия
на уровне орфофонии, но их не учитывать тоже нельзя.
В книге «Русское литературное произношение» Р. И. Аванесова , блестящего лингвиста, тонко
анализирующего языковую материю, в частности, произношение, как раз много замечаний
орфофонического плана по поводу реализации отдельных фонем. Но словари, как правило, всетаки дают пометы орфоэпического плана, хотя очень важно в определенных случаях учитывать и
орфофонию.
Есть еще один вопрос, на котором следует остановиться, важный для понимания проблем нормы
и решения вопроса об основных чертах современной русской орфоэпии и орфофонии. Это вопрос
о взаимодействии нормы с устной и письменной формой речи. Мы хорошо знаем, что с
лингвистической точки зрения устная форма речи первична, письменная вторична. Но вместе с
тем процесс становления норм устной формы национального языка более длительный, чем
процесс становления норм письменной формы. Установление норм устной формы, с нашей точки
зрения, является более высокой ступенью развития нормализованного языка. Возможность
влияния письма на развитие устной нормы многими лингвистами отрицалась. Е. Д. Поливанов,
например, утверждал, что фактор орфографического влияния на фонетику и морфологию устной
речи — фактор исключительный, нуждающийся в особой культурной ситуации. Ученый считал, что
в порядке вещей, когда устная речь влияет на орфографию, в результате чего орфография
изменяется вслед за изменением произношения, а обратное влияние — это как раз исключение
из нормы.
Другие лингвисты, к ним относится Лев Владимирович Щерба , напротив, полагают, что одна из
тенденций развития современной нормы — приближение произношения к написанию. Л. В.
Щерба писал, что задача языковой политики в том, чтобы и разговорный стиль подтянуть под
полный и под существующее письмо. И одной из причин возникновения вариантности часто
считается воздействие письменной формы на устную.
В лингвистической литературе особенности ленинградского произношения, в отличие от
московского, объяснялись многими лингвистами в первую очередь влиянием письменной формы
языка. И по Р. И. Аванесову, те элементы литературного произношения и написания, между
которыми отсутствуют закономерные соотношения, благодаря чему осуществляется единство
написания каждой морфемы, должны быть изменены. Изменение правописания, с его точки
зрения, вряд ли возможно, так как это привело бы к необходимости переучивать массы пишущих,
и в связи с этим восстановление закономерных отношений между написанием и произношением
идет по пути укрепления новых произносительных вариантов, соответствующих написанию. С
такой постановкой вопроса, наверное, нельзя согласиться, тем более что переучить массы
пишущих, несомненно, проще, чем массы говорящих, потому что письменная речь легче
поддается кодификации, в то время как с кодификацией устной формы дело обстоит намного
сложнее. Известны случаи, когда определенные орфографические реформы проводились, и
массы пишущих переучивались. Влияние письменной формы речи на устную, наверное, все-таки
преувеличивать нельзя, хотя, рассматривая историю произносительных вариантов, можно
убедиться в том, что иногда в правописании определенную роль играет возникновение таких
форм. Но очень важно, понимая, что такие случаи возможны, их не преувеличивать.
Приведем пример, связанный с прогнозом Льва Владимировича Щербы. Когда стало ясно, что
существуют две возможности произнесения таких слов, как весна, пятерка, витязь, произнесение с
/e/ в безударной позиции или /i/: /v’isná/ и /v’esná/, /p’it’órka/ и /p’et’órka/, /v’ít’is’/ и /v’ít’es’/, Л.
В. Щерба, опираясь на такие случаи, как весна, певец, веду и пр., там, где написано Е
орфографическое, говорит, что, безусловно, победит эканье, именно потому, что оно имеет такую
поддержку написания. Но мы убедились в том, что это предсказание ученого не сбылось,
победило иканье. Это показало, что роль написания или, вернее, влияние написания на
произношение было явно преувеличено. Но, наверное, определенное воздействие можно
отметить — это воздействие написания на произношение. Проанализируем произношение
согласных перед среднеязычным согласным /j/. Мы все хорошо знаем, что /j/ среднеязычный,
мягкий, и перед ним все губные, как правило, произносятся твердо: /pjut/, /abjóm/, /s’imjá/,
/tr’ipjó/, а переднеязычные согласные мягкие на стыке корня и суффикса: /sud’já/, /zhil’jó/, /sir’jó/,
но на стыке приставки и корня и переднеязычные произносятся твердо: /abjést/, /padjést/, /sjest/.
Можно предполагать, что произношение твердых согласных в какой-то мере объясняется
написанием. Наличие твердого знака создает запрет на произнесение мягкого согласного, а при
мягком знаке согласный может произноситься и мягко, и твердо. Эти факты подчеркивала в своих
работах проф. кафедры русского языка филологического факультета СПбГУ Вера Федоровна
Иванова.
В большинстве случаев на утверждение того или иного варианта влияют, конечно, гораздо более
сложные факторы, и, наверное, в первую очередь системные отношения. Некоторое воздействие
при этом оказывает и морфология, а не фонетика. Например, при распространении формы
/grómk’ij/, а не /grómkij/ решающей могла оказаться аналогия с другими падежами (ср. формы:
/grómk’ih/ /grómk’im’i/ /grómk`im/), закон аналогии и закон экономии являются основными
законами, которые управляют произношением, и они универсальны. В случае произношения
двойных согласных ни о каком влиянии написания говорить вообще нельзя, так как при
одинаковом написании в одних словах произносится краткий, в других — долгий, иногда даже
одна буква читается как долгий согласный, /júnnij/. Поэтому, безусловно, рассматривать влияние
написания на материале многих языков нужно, но роль написания, письменной формы вряд ли
возможно преувеличивать, необходимости в этом никакой нет.
И еще один вопрос теоретического плана. Можно ли говорить о вариантности нормы, можно ли
думать о том, что в определенные периоды развития языка невозможно определить, какой из
вариантов действительно единственно правильный, может ли норма жить в своих вариантах? Это
серьезный вопрос, который тоже требовал очень тщательного рассмотрения и вызывал споры
лингвистов. Язык, как развивающаяся, вернее, саморазвивающаяся система, не может быть понят,
описан без учета вариантности некоторого числа составляющих его единиц различных уровней.
Варианты языковых единиц, обнаруживаемых в синхроническом срезе языковой системы любой
дробности, соотносятся не только синхронически, но и диахронически, как архетипы с неотипами.
Следует сказать, что здесь использованы термины очень известного лингвиста, Исаака
Иосифовича Цуккермана, который, занимаясь восточными языками и русским тоже, ввел понятия
«архетип», «неотип». Языковая система не может измениться, минуя вариантность, так как
любому переходу от этого архетипа, устаревшего на сегодня, к неотипу, новому варианту
обязательно предшествует период сосуществования архетипа с неотипом. Такой механизм
изменчивости языка и, следовательно, совокупность варьирующих единиц составляет, по
определению И. И. Цуккермана, «диахронический лимит» языковой системы, позволяя судить о
действующих процессах в языке и возможных направлениях его структурных изменений.
Что значит диахронический лимит? Лимит задается системой. Если есть в языке, в языковой
системе, возможность сочетания твердого согласного с мягким и мягкого с мягким, вот это и есть
лимит, а диахронический потому, что в определенные периоды развития языка первое место или
второе архетипа и неотипа занимает один из этих вариантов. Значительна роль территориального
фактора, престижность произношения столицы. Москва — столица, значит, вариант /uchús/,
/b’irús/, /str’iml’ús/ или /kan’f`eti/, /ár’m’ija/, /stáf`k’i/ предпочтительнее, он на первом месте, и как
бы устаревший тот, другой /uchús’/, /b’irús’/, /str’iml’ús’/ с мягким согласным и /kanf`’eti/, /árm’ija/,
/dv’er’/. Но изменилась ситуация, столица в Петербурге, и на первое место встает вариант
петербургский, он становится ведущим. Вот диахронический лимит с точки зрения времени, но
связанный, может быть, и с действием экстралингвистических факторов.
Итак, неизбежная эволюция нормы происходит через стадию сосуществования двух
признаваемых одинаково правильными реализаций одной системы. Хотелось бы такую
вариантность, когда оба варианта признаются и никак не маркированы, это вариантность первого
типа. Так, в современном русском произношении пока еще равноправными оказываются два
варианта произнесения, например, слово степь: абсолютно правильно /s’t’ep’/, но уже
правильным признается и /st’ep’/, т. е. не полностью мягкий первый согласный /s/. Или /rázv’e/ и
/raz’v’e/. И это как раз вариантность первого типа, оба эти варианта сегодня правильные. Но
вместе с тем эти варианты по мере развития языка могут стать неравноправными. Источником
такого неравноправия становятся или диахронические изменения в самой системе, изменения во
времени, или какие-то экстралингвистические причины, например изменение критерия
престижности. Ведущим вариантом становится какой-то один. Многие помнят, наверное, то
время, когда после согласных Ш и Ж, всегда твердых в фонологической системе русского языка, в
речи московской интеллигенции на месте орфографического А произносилось [ы]: /zhíra/,
/shigát’/, /shimpánskaga/. Но этот вариант, который какое-то время сохранялся еще в речи
московской интеллигенции, со временем перестал быть ведущим. Конечно, здесь, скорее всего,
действует закон аналогии, ведь никто не произносил /trivá/ после других согласных, не после Ш,
Ж, а только после Ш, Ж, а по аналогии с другими случаями стал и здесь произноситься гласный /а/
соответствующей степени редукции. Таким образом, эти варианты выстроились в определенном
порядке. И это, наверное, вариантность второго типа, когда один вариант как предпочтительный и
наиболее правильный уже обозначен.
Но вообще описание существующих орфоэпических вариантов и их определений, их
классификаций как вариантов первого или второго типа оказывается очень трудным, потому что
постоянное изменение языка, языковых норм, сравнительно быстрое изменение особенностей
орфоэпии приводит к максимальному сокращению периода сосуществования произносительных
вариантов, т. е. употребления того и другого как абсолютно равноправных. Преобладает случай
вариантности второго типа, когда уже один из них начинает занимать какое-то ведущее место.
Поэтому очень важно кодификаторам в своей работе учитывать эти факторы и попытаться, изучив
закономерности развития языка и поняв тенденции развития, а также по возможности используя
объективные методы исследования, предусмотреть это будущее развитие и определенные
тенденции развития языковой системы. При выборе одного из вариантов, при рекомендации
этого варианта в качестве предпочтительного по возможности такие тенденции учесть. Но это
очень сложный вопрос. Сложный потому, что язык находится в состоянии, как Л. В. Щерба
говорил, «более или менее устойчивого или вовсе неустойчивого равновесия». Трудно потому,
что изучение произносительной нормы требует целого ряда дополнительных, специфических
методов исследования. Гораздо проще, наверное, говорить о норме грамматической, если
возможно так определить, лексической, но произносительная норма — это вещь совершенно
особая.
В связи с этим очень важно подробно рассмотреть ряд вопросов. Как вообще быть с
исследованиями произносительной нормы, где взять тот материал, который даст объективные
выводы, применимые к любому другому материалу, где найти тех самых носителей языка, речь
которых образцова, соответствует, наверное, и тенденциям развития языка, и главное, с помощью
каких же методов можно получить объективную картину? Задача — проникнуть в языковую
систему, понять закономерности языковой системы, их изучить и описать. И когда речь идет о
норме произносительной, наверное, нельзя ограничиться только какой-то оценкой на слух, нужно
иметь объективные методы экспериментально-фонетического исследования речи.