Читать роман целиком

1
Александр Плоткин
ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД
роман
И наступят дни, когда будет голод,
не голод по пище или жажда питья,
но голод по словам смысла.
Пророк Амос
Никто не может знать, что же действительно
старое и что, собственно говоря, будущее;
эпоха ещё неясна в своей сущности, поэтому –
не понимая ни себя, ни ситуации – люди
борются, быть может, против подлинного
смысла.
К. Ясперс
ПРОЛОГ
2
Виктор приехал на встречу первым. Он поднялся из метро, и встал у выхода.
Вся площадь перед метро была застроена. Она превратилась в торговый
квартал. Тут стояли закусочная "Макдональдс", магазин одежды, киоски с
журналами, пивом, сигаретами, сумками и слоёными пирожками. Со всех
сторон висели щиты с рекламой. На ступеньках у станции кучками стояли
студенты. Опасаясь, что они разминутся, Виктор обернулся к выходу. В это
время стеклянная дверь станции открылась, Володя показался в проёме, и они
увидели друг друга. Несмотря на изменения, что-то осталось таким, каким
было раньше. Прошло двадцать лет.
- Витя! - Сказал Володя. – Это невероятно! ! Мы всё-таки встретились!
Здравствуй!
- Привет!
- Я очень рад тебя видеть!
- Да, я тоже.
Они присматривались друг к другу.
- Ну куда?
- Пошли туда.
- Ну пошли.
Они свернули направо. На всей улице шёл снос под новую застройку.
Котлованы со сваями, каркасы с торчащей арматурой, почти готовые здания
теснились вплотную, налезая друг на друга. Стояла жара и пыль. Только коегде ещё оставались старые дома, в которых жили прежние жильцы.
- Видишь, как всё сносят.
- Сейчас строят очень быстро.
Они сбоку разглядывали друг друга. Володя стал крупным и потолстел.
Виктор был лысым.
Они ещё раз свернули. На этой улице старые дома были превращены в кафе
и рестораны всех национальностей и стилей. В одном, оформленном в
почвенном стиле, у стены стоял
плетень с горшками и вышитыми
полотенцами. В другом подавали суши, и стояла лаконичная мебель под
Японию. Третье было оформлено
в
стиле отдалённого
сверхтехнологического будущего.
Володя и Виктор вошли в кафе "Ты пришёл". Здесь интерьер был выполнен в
стиле советских шестидесятых годов. На стене висели отрывные календари,
портреты Хрущёва и Гагарина, велосипед, счёты, чёрный телефон из тяжёлой
пластмассы с диском, на котором стояли буквы и цифры. Жёлтые деревянные
столы стояли без скатертей. Напитки подавались в гранёных стеклянных
стаканах.
- Может возьмём пива? Или хочешь что-нибудь ещё?
- Ладно, давай пива.
Официантка приняла у них заказ. Здесь работали официантками студентки
университетов. На девушке былы джинсы и короткая кофточка, оставлявшая
открытым живот с глубоким пупком. Это был очень молодой живот.
Они взяли креветок и пива.
- А помнишь швейцара? - Сказал Виктор.
3
Часть первая. ВУГЛУСКР - шмуц
Глава 1. Закручивание гаек
1.
Восьмого сентября 1978 года Виктор встретил мать. Они столкнулись на
Арбатской площади у метро Филёвской линии. Мать шла после работы. Они
остановились, и мгновение смотрели друг на друга. Потребовалось время,
чтобы перестроиться. Рядом с матерью стояли две приятельницы, ожидавшие,
что же произойдёт. Слева смотрела большая как башня Наташка. Она всегда
была готова реагировать шумно, бурно, эмоционально. Могла обложить
матом их психа начальника, или радостно броситься на колбасу и киевский
торт, пошутив при этом: "Без едьбы что за жизнь!" или "Люблю повеселиться,
особенно пожрать". Вторая, Софа, была умная, сдержанная, сухощавая, в
очках. Она всегда точно дозировала реакцию. Мать была из них самой
красивой. Она ещё оставалась красивой. Все трое стояли как будто наготове и
ждали. И он стал делать то, что от него ожидалось.
- Здравствуй, мам! – Он улыбался широкой счастливой улыбкой.
- Здравствуй, сынок. Ты куда это так мчишься? – Её весёлый голос
предполагал ответ на вопрос.
Подруги улыбались каждая по-своему, одна сразу во всю мочь, другая –
постепенно, сдержанно глядя через очки. Мать работала далеко, на
Измайловском парке. Начальник отпустил их сегодня пораньше, или сам не
пришёл.
- Мам, ну я тороплюсь, меня ждут, - Сказал он, улыбаясь так, как будто
впереди у него были женщины, девушки, девчонки, свидания, то чего не было у
неё и всегда ей не хватало.
Все трое заулыбались ещё сильнее. Наташка просто зацвела.
- Ну беги, беги, - кивнула мать, соглашаясь.
- До свидания.
Виктор радостной нетерпеливой походкой сбежал в подземный переход, из
которого в разных направлениях, двигаясь каждый своим путём, выходили
люди.
- Красавец он у тебя, Ленка. Всё б отдала за такого мужика. Эх, где мои
шестнадцать лет!
- И мчится, как молодой олень.
- Аж копытом бьёт!
Это было именно то, на что она рассчитывала, то, что хотела услышать. Лена
любовно смотрела вслед Виктору.
- Давайте зайдём в "Весну", я ему рубашку посмотрю.
- Ты о нём так заботишься!
- А как же!
- Это ж её молодой сын!
4
Виктор шёл по Калининскому проспекту так, как будто у него было важное
дело, которое надо было сделать, но он не знал где. Что ему было нужно,
оставалось непонятным. Что-то безжалостно гнало его, заставляя быстро
шагать по светлому асфальту, на котором, когда он смотрел перед собой, как
будто возникали маленькие серые завихрения, каждое из которых могло
превратиться в женщину. Нужно было всё изменить. Он жил не так. Казалось,
что это изменённое другое состояние находилось близко. В него можно было
попасть. Оно было где-то здесь, у людей. Оно заставляло себя искать. Оно
существовало. Но он продолжал идти не в том, в безнадёжном направлении.
Там, где он шёл, ничего нельзя было найти. На этом асфальте ничего не было.
Чувствовалось, что ты идёшь по застывшей жидкости, одинаковой во всех
направлениях, не по камню и не по дереву. Это было какое-то вязкое,
извращённое море, неестественное, хаотичное, никакое, не включённое ни в
какой смысл.
- Что же мне так плохо? – Вслух сказал Виктор, наконец, остановившись.
Раньше всё было нормально. Он жил, учился, окончил институт, работал
программистом, а теперь как будто получил какой-то сигнал.
Он стоял у кинотеатра "Октябрь". Напротив, в конце проспекта, светился
ресторан "Новоарбатский". На нём горел голубой глобус с самолётом реклама "Аэрофлота". Кроме ресторана там был бар с коктейлями "Привет" и
"Южный", где можно было с кем-нибудь поговорить и познакомиться с
девушкой, но в него не пускал швейцар. Мимо него нужно было всякий раз
прорываться. Виктор перешёл на другую сторону, и набрал скорость, чтобы
проскочить в вестибюле сразу направо. Но швейцар заметил его и встал,
развернув плечи, загораживая проход. Отставной кагэбэшник в белой
полотняной куртке! Любитель вспомнить о золотых годочках в комитете! Раз
можно было кого-то не пустить, так уж обязательно нужно было не пустить!
Он был не просто так человек! Он был со значением! Он был оттуда! Никого
Виктор не ненавидел так, как его! Не нужно было разговаривать, чтобы понять,
что это настоящий враг. Виктор пошёл на него прямо, не замедляясь. Швейцар
сосредоточенно смотрел, как он приближается, всё круче выгибая грудь в
официантской куртке.
- Целую тебя в нос! – сказал Виктор. От лица до лица оставалось
сантиметров тридцать. Виктор круто повернулся и ушёл назад.
У входной двери он оглянулся. Швейцар в белой куртке, выпучив глаза,
остолбенел и оставался стоять, открыв рот и выпятив грудь.
Зачем мне это нужно? – Углом сознания подумал Виктор.
Он пошёл мимо булочной, где купил свердловскую слойку, к метро
Смоленская. На ходу он ел слойку. Она была свежая. Он запил её
газированной водой за три копейки из автомата, в котором был только один
общий стакан. Виктор подумал, что живёт принудительной, вынужденной
жизнью, как будто вместо него живёт какой-то другой человек, издерганный,
жалкий, замученный, ни на что не способный, не владеющий собой Вуглускр.
Виктор придумал это имя или вспомнил из анекдота. И сразу представил себе
этого человека. Он не хотел им быть. Вуглускр жил вместо него, и он, Виктор
5
Ригин, не мог ничего с этим сделать. Он только почему-то мог это видеть и
понимать откуда-то со стороны.
Виктор хотел пойти к метро Смоленская, но дойдя квартал до половины,
повернул обратно к «Новоарбатскому». Он зачем-то дошёл назад до ресторана,
посмотрел на стеклянные двери, и прошёл мимо на Калининский. Он прошёл
проспект до середины, как будто что-то тянуло его за верёвку, повернул назад к
ресторану, широко шагая, как будто у него была какая-то цель, к которой он
настойчиво стремился. Подойдя к ресторану, Виктор подумал, что сейчас снова
туда зайдёт, но прошёл мимо, повернул за угол , и снова пошёл к Смоленской.
Дойдя до булочной, он повернул обратно, и пошёл назад к ресторану. Он
дошёл до поворота, и вдруг увидел друзей – Володю, Митю и Колю. Они
стояли втроем на некотором расстоянии от дверей «Новоарбатского» со
странным видом, как будто были во что-то погружены и не могли что-то
решить. Они были знакомы давно, и Виктор много о них знал, но сейчас это
всё не имело значения по сравнению с тем, как они стояли.
- Что вы делаете? – Спросил Виктор.
- Да хотели зайти в бар, но швейцар не пускает, – сказал Митя. Виктор
ревниво подумал, что они договорились встретиться без него. Было странно,
что они пришли сюда тоже. Они помолчали.
- Может куда-то пойдём? – предложил Володя.
- Пойдёмте по домам, - сказал Митя. – Я пойду домой.
- Да, - сказал Коля. – Я тоже.
- Ну ладно.
И они разошлись, как будто так встретиться и вдруг расстаться было
совершенно нормально и соответствовало ситуации.
2.
Матери Виктора Лене было далеко ехать от работы до дома. В этом
сконцентрировались все проблемы её жизни. Всё остальное, включая психа
неврастеника начальника, норовившего устроить из восьми подчинённых
женщин гарем, и разгуливавшего по нему как индейский петух, к тому же
совершенно не справлявшегося с тем, что в результате получалось,
попадавшего во вред работе под каждый новый каблук и терявшего от этого
остатки мозгов, она бы уже перенесла. Он всё-таки был приличный человек,
и они втроём с Наташкой и Софой привыкли к нему и его выручали, когда в
очередной раз в конце месяца всё грозило уже скандалом, мог не выйти журнал
"Станкоинструментальная промышленность" или бюллетень "Абразивный
инструмент", и он начинал орать, кидаться, умолять и обещать прибавку к
зарплате, которую он годами держал у Лены перед носом, как морковку на
палочке перед мордой у осла, потому что из восьми человек в отделе работать
могли только они втроём и две машинистки. Но длинная езда всё превращала
в муку. Из-за неё Лена приезжала домой такой голодной, что уже глаза лезли
на лоб. Сколько б она не пила чай с бутербродами перед уходом с работы,
пока добиралась до дому, опять смертельно хотелось есть. Наташка, та на
работе всё время хотела есть. Она покупала торт, резала отдельную колбасу
6
с серым столовым хлебом на тарелке, ставила чай с пряниками, и бурно всё
поглощала. Но всё равно хотела есть. Она говорила: "Опять чего-то хочется.
Поесть, что ли?" Софа ходила к замдиректору, она хотела стать начальницей,
собиралась перейти в другой отдел, и звала с собой Лену, но Лене ничего не
хотелось менять. Софа как начальник была бы лучше, но неизвестно, как
сложатся отношения, а тут было всё ясно. Она хотела дотянуть оставшиеся
двенадцать лет до пенсии тут. До Арбатской им было по пути с Наташкой. У
них для поездок в метро был разработан один финт. На Измайловской Лена
быстренько пробиралась в вагон и садилась на сиденье. Наташка, здоровенная
как башня, двигалась в толпе народа медленнее. Какой-нибудь дядька
нацеливался сесть рядом с Леной, но она, не вставая, двигалась перед ним по
сиденью, место оказывалось занято, а Наташка успевала тем временем
подойти и сесть. Дядька совался назад, но там уже тоже было занято. Он,
удивлённый, оставался стоять. Они потом с Наташкой очень веселились. Но
пока она добиралась до дому, очень хотелось есть. Первым делом на кухне,
сняв пальто, нужно было что-то положить в рот. Она уже очень устала.
- Хлебушка с сырчиком, - проговорила она вслух. – Рисика отварить.
Но сначала нужно было накормить любимого ребёнка. Отварить ему пачку
микояновских пельменей. Кроме того, надо было поскорее освободить кухню
для соседей, которые тоже хотели есть. Вдвоём на кухне было никак не
развернуться, и она не любила тереться спиной друг о друга с Матрёной. Они
с Витькой жили тут десять лет. Когда они переехали, Матрёна и Михал здесь
уже были. Эту квартиру нашла мать Лены Тоня после того, как Лена развелась
со своим мужем. Тогда казалось, что этот обмен – удача. Лена приехала после
развода из Одессы в Москву. В Москве жили её родители, Тоня и Макс,
которые научили её всему, поэзии и литературе. Это были не просто
интеллигентные люди, но такие люди,
которые распространяли эти
интеллигентность вокруг. Они прочно по своей сущности ей были. Они
оставались собой всегда и везде. Тут же жил и её брат Эрнест, от которого она
хотела любви, которой у него не было, а было, пожалуй, противоположное.
Что бы он ни пытался для неё сделать, каждый раз получалось плохо, обида и
какой-то вред. Лена это всё давно ясно понимала, но всё равно до слёз
пыталась преодолеть. Она всё-таки очень хотела, чтобы это было не так.
Чтобы её любили родственники. Обмен на Москву был великой российской
мечтой, все удивлялись, что это удалось, нужно было получить специальное
разрешение, но их двухкомнатная коммуналка обернулась для Лены конечной
станцией. Устроить свою жизнь, из-за того, что она жила в одной комнате с
взрослым сыном, Лена не могла. Витьке тоже некуда было пригласить
девушку. Виктор и Лена никогда не говорили об этом. При мысли на эту тему
оба испытывали неловкость, чувство вины, и физически ощутимый запрет, и
откровенно не говорили друг с другом никогда. Этой темы они вообще не
затрагивали. Лена вообще не знала, как об этом можно говорить. Софа
принесла на работу журнал "Здоровье" с заметкой про оргазм, и оказалось, что
Лена значения этого слова не знает. Само слово слышала, но что оно означает,
не понимает. Она первый раз в жизни увидела его напечатанным черным по
7
белому. Вот такая вдруг выяснилась интересная вещь. Этот журнал все друг
другу передавали. Оказывается, они никто ничего об этом никогда не читали. У
Матрёны полкухни занимал ободранный буфет со стеклянными дверцами и
железными ручками. И во всякую дырку было что-нибудь запихано,
обязательно что-то заткнуто. Они оба, Матрёна и Михал, служили стрелками
Военизированной охраны - ВОХР, и вся квартира была забита вещами,
украденными из мест заключения, которые они охраняли. Всякое свободное
место обязательно было заставлено, какие-нибудь старые тряпки непременно
заткнуты. Между стеной и буфетом воткнуты на попа большие как колёса
корундовые круги от точильного станка, под плитой чугунные рассекатели
неизвестно от какой печи и чугунные утюги. Все это они не использовали, но
уговорить их что-нибудь выбросить было невозможно. На подоконнике
занимала место коричневая эмалированная полуторавёдерная кастрюля с
надписью "Шестой отряд", из какой-нибудь тюрьмы или колонии. Где-то там
в проходной они друг друга и встретили. А так с Матрёной можно было
договориться. Она была баба ничего. Они вместе делали ремонт. Побелили в
местах общего пользования потолки. Только она всюду клала лаврушку, и всё
ей пропахло. Она без неё никакой еды не понимала. Правда, действительно, как она на каждом слове говорила. И в суп клала лаврушку, и в картошку.
Даже в макароны. Лена это рассказала Наташке, и та прямо ржала. Наташка
всегда смеялась во всю мочь, хороший человек.
Михал наскакивал в коридоре на Матрёну.
- Я думал, ты - русская народная женщина, а ты - блядь! Кошшка рваная!
Уххх! Артистка мосфильмовская! Блядь домодедовская! У-уу, тюремщица!
На "уххх!" он как уголовник истерически пускал в углу рта белую пену и
наскакивал совсем к её лицу. Инстинктивно она поднимала руки, чтобы
защититься, но всерьез не боялась, и смотрела на него круглым вороньим
прищуренным глазом. Когда Михал начинал вязаться, Матрёна выходила из
комнаты в пропотевшем сальном байковом халате в коридор, чтобы были
свидетели. Щуплый лысый Михал вылетал из комнаты к ней, и прижимал в
коридоре к стене. Сказав "У-у, тюремщица!" он, сделав белые глаза, слёту
разворачивался и уносился в комнату, оставив настежь дверь. Через какое-то
время он вылетал оттуда на Матрёну ещё раз. Прижавшись у стены и щурясь,
Матрёна выжидала, и только потом, выбрав момент, шла в комнату.
- Вот чёрт, сука водяная, - шипела потихоньку Матрёна, облизывая узкие
губы. – Чтоб те господь прибрал, враг. Сам тюремщик, правда, действительно.
Виктор видел, что свидетели Михала не останавливают. Он как заводной
механизм, как кукушка в деревенских ходиках, проделывал одни и те же
навсегда заложенные в него действия, и как раз хотел, чтобы были зрители.
Наскоки на Матрёну, попытки поссорить Виктора с матерью, донести ей: "А
он тут без вас приводил", чередовались у него с чинным чтением толстых
романов, и всё ему необходимо было показывать, как будто отчитаться перед
кем-то, и продемонстрировать, что он всё, что положено, выполняет. Он
открывал настежь дверь, надевал очки и садился к окну с книгой. Если Виктор
проходил по коридору, он показывал: "Во, вишь, читаю. Всё культурно!
8
Исторический роман ". Это был его любимый литературный жанр. Михал
читал про бунты и восстания Емельяна Пугачева, Степана Разина, Ивана
Болотникова и Кондратия Булавина. Он приглашал Виктора в комнату, и
показывал ему написанную самодеятельным лагерным художником картину –
лошадь, запряжённая в сани, на синем снегу с розовым закатом: "Во, это я
сам", хотя это рисовал не он. На шкафу у Михала лежали балалайка и
гармошка, вынесенные из Культурно-воспитательной части, на которых он не
умел играть. На стене висела Матрёнина икона. Матрёна была очень озабочена
темой смерти. Увидев в окно похороны, она всегда выходила на улицу, долго
расспрашивала, кто и от чего помер, долго стояла, внимательно слушала, и
говорила: "Царствие небесное, местечко райское". Ей тоже всё было понятно.
Икону, стоявший на кухне деревенский буфет, кровать с никелированными
шариками и круглый обеденный стол Матрёна привезла с собой в качестве
приданного. В комнате в Москве был прописан Михал, а Матрёна приехала к
нему из деревни, из загорода, он взял её к себе, и считал нужным ей об этом всё
время напоминать. С его точки зрения всё шло правильно, и так и должно было
продолжаться. Когда отец Виктора, носивший с штатским костюмом морскую
фуражку с гербом, приехал однажды в Москву в командировку и зашёл в
гости, Михал забежал в комнату, надел фуражку с зелёным околышем,
вытянулся, и отдал честь.
Бывший муж Лены Семён иногда наезжал в Москву, но зашёл проведать
сына и первую жену только один раз. Фуражку он носил как знак
несостоявшейся мечты о далёких плаваниях. Отец Виктора был сухопутный
моряк, занимался ремонтом и ездил в Министерство морского флота. Увидев
друг друга, Семён и Лена изменились в лице и бросились друг другу в объятия.
- Сёмка! – Крикнула Лена.
Семён остался у них обедать. Он посидел у них, наверное, часа два, хотя
думал только на минуту заглянуть. Оба что-то вспоминали, улыбались и
молчали. Лена приготовила лучшее, что могла, рыбу в сметане. Семён это
всегда любил.
- Ну что ж, - сказал Семён, собираясь уезжать, - я вижу, вы живёте хорошо.
Иногда Михал, подвыпив, пытался вязаться к Лене. Он со сладенькой
улыбкой начинал задавать вопросы с подковыркой:
- А вы не замужем, да? К вам гости ходят? У вас муж военный был?
Лена вышла из себя, перевернула веник, и от души потыкала им Михалу в
физиономию. Тот аж посерел.
Виктору всё казалось ненастоящим. Он жил не свою, какую-то чужую
жизнь. Так всё могло куда-то совсем уйти, и это было его собственной виной.
Он чувствовал себя так, как будто какие-то возможности из небытия
стремились через него прорваться в существование. Они требовали
осуществления и давили, как вода на плотину. Где-то в непонятном источнике,
который оставался неизвестно где, о котором он не знал, что думать, к
которому было неприменимо слово "находился", потому что он не лежал в
каком-то пространстве, для которого он не знал названия, случилось что-то,
что не позволяло больше спокойно оставить всё, как было. Пожалуй, самым
9
мучительным было то, что он ничего не знал об этом присутствии , которое
ясно ощущал, не имел представления о том, как о нём думать, и не даже не
знал слов, которыми его можно обозначать.
Недавно ему приснился сон. Как будто я в гостях ухаживаю за женщиной, вспоминал Виктор. Ночь прошла, уже утро, и в окно видны похороны. Солнце
высоко, часов девять, все сидят, пьют на кухне чай, в окно всё видно очень
отчётливо. Впереди идёт оркестр, музыканты одеты во что попало, сборная
солянка. За ними едет зелёная телега с длинной зелёной скамейкой. На ней
сидит покойник. Вот такие странные похороны, но во сне они никому не
кажутся странными. За телегой идут люди, довольно много людей, и вся
процессия медленно движется. Вдруг покойник открыл глаза и напрягся, чтобы
воскреснуть. Он не может кричать. Не может пошевелиться, живые одни
только глаза, и в них страшное страдание. Можно опять стать живым, нужно
только, чтобы кто-нибудь чуточку помог. Что-нибудь сказал. Просто хотя бы
закричал! Но никто ничего не замечает. Музыканты по-прежнему медленно
играют, голуби что-то клюют, летают воробьи. Из-за какого-то пустяка человек
не может воскреснуть. Нет чуда! А они смотрят на это из окна чужой
квартиры, усталые после бессонной ночи, равнодушно, спокойно, и кроме
него никто ничего не замечает. И вот этот момент проходит, проходит, сейчас
совсем уйдёт. А что он может сделать? Он не успеет. Ему ведь никто не
поверит. Он ничего не сможет предпринять. И в этот момент я почувствовал,
что покойник – это я, - вспомнил Виктор.
Он не знал, что делать. Так он мог до конца прожить чужую жизнь. Пока
жил не он, а Вуглускр, и занимал его место и время. Это был враг, который
всё у него отнимал. Но с чего надо было начинать? Что он мог изменить?
У них с матерью действовало соглашение не задавать неприятных вопросов.
Считалось, что так, как идёт, всё идёт правильно. И что он мог спросить?
Мать могла только расстроиться от вопросов, выражающих сомнение в
правильности их жизни. Эта жизнь уже была, она существовала, и от них не
отделялась. Особенно сильно соглашение не спрашивать действовало в их
единственной комнате, на маленькой, зажатой как остров территории, которая
только и была их домом. Здесь они всё устроили, насколько могли, как хотели.
Порог был последней границей, которую они защищали. Входя в комнату из
коридора, где уже висели чёрные пахучие соседские шинели, они радовались,
что у них всё обставлено правильно, как должно быть у интеллигентных
людей. Они были интеллигентными людьми, в этом он абсолютно не
сомневался. У Лены был хороший вкус, воспитанный её родителями, и всё, что
она покупала, бегая по магазинам, угождая продавщицам, доставала, было
красиво, по их возможностям, и точно соответствовало определённому
образцу, или проекту, который как будто был кем-то придуман, и всегда стоял
перед ней как чертёж. У них были чешские полки со стёклами заставленные
книгами, Камю, Тютчев,
Цицерон и Сенека из серии "Литературные
памятники", репродукции
Сезанна и Сарьяна, похожая на перуанскую
керамическая ваза, письменный стол, два кресла, светло-жёлтые обои,
настольная лампа с зелёным абажуром, и два дивана по двум разным углам, на
10
которых они спали. Если к ним кто-то приходил, Виктор считал себя
обязанным подтверждать правильность того, как у них всё было расставлено,
он был верный член их семьи. Здесь он даже ходил по-другому, не так как в
других местах. Эта комната изменяла его походку. Ему было здесь хорошо. В
комнате то, каким он был, хотел он этого, или нет, проявлялось наиболее
чётко. Теперь оказалось, что здесь живёт Вуглускр, который съедает его
жизнь. Ему нужно было что-то другое. Но как он мог что-то изменить, если
его мать все свои силы отдавала на то, чтобы поддерживать всё именно так?
Лена тоже испытывала сомнения. Но она никогда не говорила о них с
Витькой, чтобы ему не мешать. У него была молодость, девушки, и Лена очень
хотела, чтобы у него было веселье. У неё тоже было много вопросов, почему и
что она сделала не так тогда, когда было можно, но эти вопросы только
мешали жить. Она была интеллигентным человеком. Это все признавали. В
этом отношении она многим задавала тон и правила. У Софы не было такого
вкуса и понимания литературы, а Наташка и вовсе смотрела ей в рот. Она им
говорила, какие читать книги и какие смотреть фильмы. Она первая всем
купила
номер "Москвы", когда начали печатать Булгакова "Мастер и
Маргариту". Её учили её замечательные интеллигентные родители. Ей очень
хотелось, чтобы Витька веселился. Она хотела, чтобы он оставался с ней. Она
Софе так и говорила - у меня теперь один мужчина. Она им так гордилась. Она
сделала, всё чтобы он выучился на специалиста по вычислительной технике и
компьютерам. Она не хотела ничего нового. Всё как-то устроилось, и шло
определённым устойчивым ходом. Она боялась, что что-то может измениться.
Она про себя считала, что всё может измениться только к худшему.
Лена помыла на кухне посуду и вернулась в комнату. Витька сидел в кресле.
- Мама, поставим Вертинского?
- Давай, если ты хочешь.
Виктор поставил на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Радиолу
"ВЭФ-Аккорд" купил ещё Витькин отец. Пластинку подарил Лене её приятель,
член Союза писателей Женька Горелик. Купить её в обычном магазине было
невозможно. В Союзе писателей их давали только по одной по списку.
В опаловом и лунном Сингапуре!
В бурю!
Когда ревёт и стонет океан,
Вы брови тёмно-синие нахмуря,
Тоскуете одна!
Тай-тай-тарари-тай!
Тари-тари-тари-там
Тарам – тай –тай!
Это была их любимая пластинка. Когда Виктор и Лена пытались наладить
хорошие отношения, они её ставили.
- Витька, давай сходим к Анне Степановне. У неё есть дочка. Её муж был
когда-то дипломатом.
11
Она опять хотела его кому-то показывать. Анна Степановна была какая-то
очередная знакомая. Мать так хотела его показывать и гордиться им, что всё
время попадала под влияние каких-то новых женщин.
- Я никуда не пойду!
- Ну не хочешь, и не надо! Надоело, в конце концов! Ты ж ничего не
понимаешь!
Лена чувствовала, что Виктор принадлежит ей. Он как будто являлся её
частью.
Виктор сбоку взглянул на своё отражение в стекле книжной полки. На него
смотрел Вуглускр. Выражение лица у него было торжествующим. Полка висела
слева. Он всё время чувствовал желание снова увидеть своё отражение. Его
голова как будто сама автоматически поворачивалась к зеркалу.
Матрёна и Михал вышли в коридор, оделись, и пошли навестить дочку
Матрёны, жившую неподалеку. За криками в коридоре у них следовали
демонстративные сцены семейного мира, когда они куда-нибудь вместе
выходили с видом достойной супружеской пары. Также патриархальносемейно Михал напоказ говорил " Пойдём, мама, спать, пойдём", и
подталкивал к постели.
- А пойдём, пойдём, Миш, - подпевала ему Матрёна, - Пойдём спать,
спать.
Они прошли под окном. Михал шагал с образцовым и бравым видом,
оглядываясь по сторонам в поисках своего наблюдателя, почему-то больше
влево. Матрёна шла за ним, сверля глазом.
Виктор и Лена молчали каждый в своём углу.
- Слушай, Витька, - по-деловому сказала Лена. - У тебя не остался какойнибудь самиздат? Нужно всё уничтожить. Наташкиному мужу на работе
сказали, что будут обыски, могут снова сажать.
- Да, кажется есть, - тоже деловым, серьёзным голосом сказал Виктор.
У него был "Великий террор" Конквеста.
- Надо всё сжечь, пока соседей нет дома.
Виктор встал, и вынул из глубины ящика стола картонную папку с
Конквестом. Они пошли кухню, и зажгли свет.
Лена зажгла духовку газовой плиты и пачками клала в неё перепечатанные на
машинке листы. Рукопись была большая. Бумага чернела. Лена торопилась.
Виктор подавал бумагу из папки. Лена брала пачку, и ворошила её на
отдельные листы. Надо было побыстрее всё сжечь. Большие порции бумаги
плохо горели. Из плиты вырвалось пламя. Пошёл дым.
В это время раздался звонок в дверь. Лена остановилась. Позвонили ещё раз.
- Нужно открыть, - сказал Виктор.
- Открой, я потушу.
Виктор медленно пошёл ко входной двери, старясь выиграть время. Звонили
настойчиво.
- Иду, иду, - крикнул он.
Виктор открыл дверь. За ней стоял подполковник милиции. Это казалось
похожим на сон.
12
- Что это у вас горит? - спросил он.
- Ничего , - медленно ответил Виктор. - Зажигали плиту, загорелась газета.
Лена на кухне успела спрятать в стол папку с остатками "Великого террора", а
то, что было в духовке, вынула, сунула в помойное ведро и залила водой. У
неё всё получалось быстро, с точностью отчаяния.
- Пахнет дымом, - сказал подполковник, потянув носом воздух.
Сделав спокойное лицо и повязав для убедительности фартук, как будто она
готовила, Лена вышла в коридор. Милиционер внимательно смотрел на неё.
- У вас что-то горело, - сказал он.
Всё происходило как в Ленином детстве, когда однажды вернувшись домой
из школы, она увидела в доме ходивших куда попало чужих людей, и узнала,
что её отец арестован. Такова была её проклятая судьба. Сейчас он пойдёт на
кухню, обязательно полезет в духовку, и найдёт там листки "Великого
террора".
- Ну хорошо, - сказал подполковник. Он явно не хотел вникать в дело
дальше. – До свидания. Будьте осторожны с огнём.
КГБ распустил слух о возможных поисках самиздата и арестах, и проверяло
эффективность воздействия слухов на население. Подполковник милиции
получил задание обойти микрорайон, и установить, в скольких домах вечером
будут что-то жечь. Он обнаружил десять квартир.
Глава2. Бегство
Наступила зима. В окно был виден морозный закат, начавшийся часа в три.
Пейзаж
со снегом, залитым
светом, казался здоровыми и сильным.
Постепенно всё менялось, медленно темнело,
не спеша, с ровным
спокойствием.
Стены комнаты Виктора и Лены становились голубоватыми.
Сейчас всё решится, - подумал Виктор. - В этой комнате он был дома, с ней
он был связан, здесь должно было найтись и решение. Он стоял возле
письменного стола, иногда подходил к окну и отходил обратно. Виктор
обдумывал, как изменить свою жизнь. Собственно, он не столько думал,
сколько углублялся, скорее, входил в какую-то прохладную среду. Как будто
он должен был снова родиться. Вуглускра не было. Что-то приближалось,
какое-то решение. Оно как будто спокойно вплывало. Но что-то оттирало от
него. Как будто какая-то стена. Чем ближе оно приближалось, тем эта стена
казалась непроходимей.
Ночью Виктору приснилось, что он летает. Он сидел на диване. Потом
отталкивался ягодицами, плавно поднимался на небольшую высоту между
диваном и потолком, и свободно висел в сидячем положении. Сделав ещё одно
усилие, он мог поднять себя выше, ближе к потолку. Он висел в сидячем
положении, и сначала не осознал, что происходит. Я летаю, подумал, он. Он
13
сделал несколько усилий ягодицами, и поднялся повыше к потолку. Без этих
усилий он постепенно, медленно опускался. Вдруг он страшно пожалел, что
этого никто не видит. Это событие оставалось известно ему одному. Это было
невероятно обидно. В него никто не мог поверить. В комнате не никого не
было. Лучше всего это сфотографировать, подумал Виктор. Но это было
невозможно. Нужно было показать это, кому-то, чтобы остался свидетель. Он
подумал, что можно позвать Михала, чтобы тот вошёл. Пусть хотя бы он
увидит это. Он хотел, чтобы это кто-то увидел. Больше в доме никого не было.
Да это же сон, подумал Виктор. Это сон, подумал он, продолжая висеть в
сидячем положении под потолком, сокращая ягодицы. Потолок всё время был
у него над головой. И действительно, он проснулся и оказался лежащим на
диване.
Зазвонил телефон. Виктор бросился к нему и схватил трубку.
- Витя, ты меня ещё помнишь?
- Конечно!
- Это Аня.
- Я тебя сразу узнал!
- Я на всякий случай напоминаю.
- Нет, я помню.
- Ну вот. Значит, слушай. Я звоню, чтобы напомнить. Сегодня день рождения
группы.
В институте они вычислили средний день рождения и стали его отмечать. В
придачу к
просто дням рождения, Новому году, Первому мая, Дню
Октябрьской революции и другим праздникам. Это было частью стиля жизни
с Клубом весёлых и находчивых, бардовской песней, байдарками, палатками
и походами с рюкзаком. В институте они назвали свою компанию Все Ребята.
Пятерых девушек небольшого роста, образовывавших ядро компании, и всюду
появлявшихся вместе, для простоты обозначали взятым у преферансистов
словом "Фоски" - карты от шестёрки до десятки.
- А где вы?
- У меня дома.
- Я сейчас приеду.
Виктор стал переодеваться. Он вытянул из шкафа висевшие на деревянных
плечиках серые брюки и голубовато-синий свитер. Там же на плечиках висели
платья и костюмы Лены. Его как будто что-то выгоняло из комнаты. Виктор
выскочил в коридор, и взял с вешалки пальто и коричневую меховую ушанку с
поднятыми ушами и черными тесёмками. Щуплый Михал открыл настежь
свою дверь, и появился на пороге как кукушка из ходиков в синей гимнастёрке
с офицерским ремнём, широких валенках и очках.
- Бежишь? - Сказал он. Михал любил поучать и давать напутствия. Когда
Виктор убегал в институт, он всегда открывал дверь в коридор посмотреть, что
происходит, становился на пороге, и говорил, улыбаясь: "Учиться, Витя,
учиться и учиться!".
Виктор проскочил мимо него, захлопнул дверь, и оказался на улице, перед
окнами. От кого я убегаю? - подумал он. Ноги сами старались идти как
14
можно быстрее. Он шёл почти бегом, яростной спортивной ходьбой, как на
соревнованиях, и одновременно настраивался на веселье. Он подумал, что
заранее знает всё, что будет у Фосок. Там всегда происходило одно и тоже, и
всё превратилось в отработанный неизменный ритуал. Но голова быстро
наполнялась весельем, как будто впереди был манящий свет.
Виктор сел в троллейбус и запел:
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый,
И в смертный бой идти готов!
Он не хотел петь. На него смотрели пассажиры. Но Вуглускр всё равно пел:
И это есть наш последний
И решительный бой!
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Это надо было прекратить. Виктор пошёл вперед к кабине водителя. На
первом сиденье спиной ко всем сидела девушка. Виктору были видны только
длинные распущенные по плечам медно-рыжие волосы. Но сразу что-то
сомкнулось. Возникла дуга, и ощущение, что от этой женщины нельзя
отказаться, как нельзя передать другому свою жизнь. Виктор прошёл вперёд
и встал сбоку, чтобы увидеть её лицо. У неё была очень белая, голубоватая
кожа рыжих женщин, розовые губы, розоватый нос и густые брови над сероголубыми глазами. Виктору вспомнилось "За рыжую спесь англичанок"
Мандельштама. Что их соединяло, было неизвестно, но что-то властно
говорило им обоим о возможности и важности их контакта. Они могли что-то
сделать друг с другом. Они были друг другу нужны. Из пор её кожи прорастал
коралл и доходил до него, прорывая невидимую оболочку. Она смотрела
вопросительно, наклонив голову набок. Надо было что-то сказать. Вдруг он
почувствовал, что не может произнести ни слова. Как будто что-то сжало
горло. Вуглускр окаменел. Он во что бы то ни стало не хотел, чтобы это
состоялось. Виктор не мог отойти от неё или хотя бы отвести глаза. Слова
становились всё невозможнее. Одновременно Виктор понимал, что не имеет
значения, сколько он промолчал, важно что-нибудь наконец сказать. Но это не
получалось. Вуглускр стоял насмерть, и не хотел сходить со своих путей.
Виктор онемел и не мог ничего сделать. Девушка смотрела на него, а потом
отвернулась в окно. Так они ехали дальше. Троллейбус доехал до конечной, и
все вышли. Она прошла мимо, не оглядываясь на него, и пошла к вокзалу.
Виктор помчался веселиться. Он добрался до "Белорусской", доехал по
Бутырскому валу до пятиэтажки с "Гастрономом", на котором висел плакат
"Народ и партия едины!", взял пузатую бутылку "Гамзы" в пластмассовой
оплётке, и взбежал по лестнице к
Ане. Квартира гудела и кричала. За
столом в большой комнате пели:
Мы дружим со слюнявым Адмиралом,
Он был и остаётся славным малым,
А пинчера гоняли и гоняем
15
За то что он, зараза, невменяем!
Орлуша аккомпанировал на гитаре. Это был его репертуар.
Нам дела нет до бабы бестолковой,
Но к ней гуляет Вася-участковый...
Женька спел:
Но с ней гуляет Вася-участковый...
Орлуша остановился, перестал играть и опустил руки. - Не "с ней", а вот
именно "к ней", - сказал он. Он у них был Жрецом и Мастером Церемонии.
- Да? - Сказал Женька - Или я ошибся?
- Да, да!
Все остановились, начали снова, и спели куплет правильно.
Орлуша пел истово, с полной отдачей, соблюдая интонацию и общий
иронически-лирический дух. Если кто-то делал ошибку, он останавливался,
исправлял, "не так, а именно вот так", и все пели куплет сначала. Он был
большой походник. Особенно он любил употреблять сложившиеся у Всех
Ребят слова и поговорки, связанные с разными смешными историями,
эпизодами и анекдотами, которые все сразу вспоминали: "Лосиная вошь",
"Злая рыба осетрина", "Ядрёны пассатижи", "Навесить пендаля", "Пиздюлина
от часов" и "Зелёное , красное, голубое, здорово, Петька!" .
- О, кто к нам приехал! - певуче сказала
Аня. - Все Ребята уже, как
говорится, в сборе. Заходи. Для тебя ещё будет сюрприз.
- На ней было
новое серо-зелёное платье с длинным рядом маленьких чёрных блестящих
пуговиц. Она была маленькая, с круглыми щеками, и всеми другими
округлостями, стройная,
как будто пропорционально уменьшенная, и
ассоциировалась с популярным "Танцем маленьких утят". Все знакомые,
которых Ригин приводил к Фоскам, начинали роман именно с ней. У
остальных Фосок дело с этим шло туго. Они только сидели со всеми в гостях.
Аня была у Фосок лидером.
- Ригин! – Его всегда тут называли по фамилии.
- Прорезался!
- Нарисовался!
- Садись, - сказала Аня. - Товарищи, положите ему винегрета. Возьми сёмгу,
пока её не съели, - тихо сказала она наклонившись к нему. -Я тебе специально
оставила.
На столе стоял фиолетовый винегрет, жёлто-зелёный салат-оливье с
майонезом, любительской колбасой и зелёным горошком, шпроты,
переложенные из консервных банок в глубокую посуду, светло-коричневая
селёдка и кровавые болгарские консервированные томаты. У Всех Ребят было
меню, сложившееся ещё на первом курсе, которое с тех пор воспроизводилось
каждый раз без изменений. В институте они устраивали вечеринки чуть ли ни
каждую неделю, так что они в конце концов стали чем-то обязательным.
Виктора в этой компании любили. Его считали значительной личностью,
коварным, даже опасным мужчиной и большим ловеласом.
Аня сидела слева от него и Виктор чувствовал под столом маленькое круглое
бедро. Справа сидела узбечка Зухра по прозвищу Зухрёнок, учившаяся с ними
16
на факультете вычислительной техники. Остальные три Фоски, Неля, Нина и
Ирина, смеялись и сидели вразброс за столом. Все пятеро не вышли замуж, и
вместе получили после защиты диплома распределение в
научноисследовательский институт. Все они жили с родителями. Они старательно
работали программистами и набивали толстые колоды перфокарт. Зухра
никогда не отделялась от подруг. Поворачиваясь к Виктору, она застенчиво
взмахивала длинными чёрными ресницами.
Боевым приветом,
Красочным ответом
Русская ракета
Целится в зенит.
Пам!
И зимой и летом
Под дождём и ветром
Бабушку, невесту,
Мать твою хранит!
Мать твою, хранит!
Орлуша, Проша, Женька и Ароша построились в шеренгу и пели, маршируя
на месте, высоко задирая ноги. Это был то ли парадный строевой шаг, то ли
канкан.
Они вчетвером, собственно, и были Главные Все Ребята. Эту песню они пели
с тех времён, когда их всех в институте на компьютерном факультете гоняли
на военную подготовку, а может быть, ещё раньше в математической школе,
фига в кармане Советской власти. Они крепко держались за плечи.
Генералы из Америки
Вы напрасно нам не верите!
Скоро будете в истерике,
Как от случая с У-2!
Ать-два!
Били вас прикладом,
Били автоматом,
А теперь ракетой
Вдарим по мозгам.
Встретим если надо
Трёхэтажным матом
Трам тарам тарам там
Трам тарам тарам!
Все Ребята уже крепко выпили, и маршировали и орали так, что не хватало
дыхания. Они держались друг за друга, и выкладывались целиком, как будто
это был символ веры, или присяга чему-то.
Пусть же враг беснуется и бесится!
Пусть он лезет, если лезется!
Ему навстречу
Наш снаряд взлетит.
В самую серёдку
17
Поразит!
Паразит!
Покричав, они, счастливые, упали кучей на диван, обнялись, и стали
целоваться. Им этого было достаточно.
- Орлуша!
- Женька!
- А-а? Или я не прав?
Все Ребята тесно сгрудились на диване, прихватив с собой Аню и Нелю. Все
перемешались. Кто-то положил голову кому-то на живот. Кто-то устроился
поперёк всех. Кто-то кого-то совсем закрыл. Невозможно было разобрать, где
чьи руки и ноги. Все как будто слились в одно тело, у которого было
несколько голов.
Атмосфера охватывала Ригина, и всё это опять входило в него. Он
почувствовал, что всё прекрасно, они все - хорошие ребята, и главное дружба. Ему было также хорошо, как и всем.
- Пошли покурим, - Сказал Эдик. – Пора настала.
- Писец подкрался незаметно. – Сказал Попеша.
- Самое время. - Сказал Феля.
- Самое о-то-то! - Сказал Тит.
- И я с вами, - сказала Неля.
- И я, - сказала Ракоша.
Этих Виктор каждый день видел на работе. Они пошли курить на кухню. Во
второй комнате сидели Анины родители. Они не выходили. Виктор съел ещё
оливье.
Фоски в свою очередь тоже выстроились в ряд, и запели песню об
Орлуше, которую они сами придумали как пародию с изменёнными словами
на известный мотив "Он пешком ходил в аптеку, на работу, в зоосад". Его
постоянно передавали по радио:
Он мужчина настоящий,
Обстоятельный мужик,
Путь найдёт в любую чащу,
Продерётся напрямик,
И у нас охоты нету
Пропадать весь век одним,
По байдарке купим летом,
И увяжемся за ним!
Да за ни-иим!
- Витя, - сказала Аня, - а я читала Локка. - Все Ребята считали Виктора
интеллигентным человеком. Эта репутация сложилась без специальных
усилий. Они видели его таким, верно это было, или нет. Может быть, именно
это и была его настоящая роль, которую он должен был исполнять. Они как
будто видели его не там, где он был, но там, где он должен быть. Аня искала к
нему подход. Она старалась начать подходящий разговор. Она рассчитывала,
на то, что ему будет интересна эта тема. Виктор должен был найти, что
сказать, чтобы соответствовать тому, что от него ждали. Нужно было понять,
18
что именно необходимо. Виктор подумал, что он среди хороших друзей,
которые его понимают. Ему казалось, что он среди единомышленников.
- Ребята - сказал Виктор, поднимая бокал с "Гамзой". - Выпьем. Давайте
выпьем. За дело хороших людей! - Ещё продолжая говорить, он почувствовал,
что говорит не то, что нужно. Слова не соответствовали самой структуре
момента. Кому и что он сказал? Он и сам не знал, что именно он имеет в виду.
Какое дело? Он просто чувствовал необходимость для всех что-то изменить.
Что и как, никто не знал. Непонятно, откуда ему в голову пришли эти слова.
Это было что-то масонское. Дед Виктора Макс, ушедший в Красную армию из
семьи первой гильдии, воевавший за революцию, сконструировавший перед
войной танк, и отсидевший двадцать лет на Воркуте, а потом
реабилитированный, кажется, сказал своему старому другу, бывшему физику,
сидевшему за левый уклон, когда они обсуждали будущее человечества:
"Знаешь, Давид, я думаю, лучше всего было бы создать заговор хороших
людей".
- Нет, - сказала Неля. - Я за этот тост пить не буду. - Мама предупредила её,
когда она собиралась в гости, что КГБ сейчас закручивает гайки, ей сообщили
об этом на работе, и в компании нужно быть очень осторожной, и не вести
сомнительных разговоров. Кто стукач в у них группе, точно не было известно,
но предполагали, что это Серёжка Сергеев. Он сидел со всеми за столом и
улыбался. Серёжка был свой парень, учился с ними с первого курса, и его
всегда приглашали. Аня не собиралась с ним ссориться. Она ни с кем не
хотела ссориться. Она считала, что можно хорошо и практично устроить свою
маленькую жизнь, если поддерживать со всеми дружеские и миролюбивые
отношения.
- А давайте просто все выпьем, - сказала Аня.
Все чокнулись и засмеялись.
Тут из второй комнаты вышел Анин отец-инженер. Ему было сорок восемь
лет. Он поздоровался, и сразу наметил себе Виктора. Он как будто
почувствовал в Викторе оппонента, хотя тот не говорил ни слова. Он хотел
ему что-то доказать.
- Мы когда сдавали сессию, шли с девушками по Тверской, и обходили все
кабаки от "Арагви" до "Динамо". Раз мы идём, то ни одного не пропустим. –
Он доказывал своё превосходство. - У нас было два любимых места: ресторан
"Москва" и шашлычная "Ласточка". Нас всюду знали. Как мы придём, сразу
накрывают стол.
Виктор подумал, что они все держались определённой иронической формы и
не хотели из неё выходить. Можно было только из-под полы придушено
шутить. Это нужно было делать без пауз, всё время. Всё значительное или
серьёзное высказать было нельзя. Стоило ему взять другую ноту, как это
сразу чутко уловили. Хотя Эдик, например, тоже задавал несколько другой
тон. Ему был свойственен тяжеловесный черный юмор. Но всё-таки это была
ирония. Нужно было шутить, как будто просто разговаривать стало
невозможно.
Дочь архитектора девочка Рита
19
Чистила зубы куском динамита.
Взрыв прогремел на улице Жданова,
Уши - в Медведково, зубы - в Чертаново.
Все знали, что Попешин «писец подкрался незаметно» означает «пиздец
подкрался незаметно».
Но все-таки дело было не в этом. Ему вообще не нужно было здесь быть.
Какой-то голос всё время спрашивал Виктора : "Где ты?"
Кто-то позвонил в дверь.
- Сейчас для тебя будет сюрприз. - сказала Аня.
Вошли его друзья Володя, Коля и Митя. У всех в своё время были романы с
Аней.
- Слушай, а что ты тут делаешь? - Тихо спросил Виктора сильно лысый,
курносый, с массивным торсом и крутым сократовским черепом Коля. Он
спрашивал несколько виноватым голосом, как будто чувствовал, что его тут
быть не должно. Володя и Митя тоже неуверенно топтались рядом, и
осматривались вокруг с таким видом, как будто пришли не туда, куда должны.
Отец Володи в двадцатые годы был подающим надежды дипломатом и
чекистом, и остался в живых после чисток только потому, что вовремя уловив,
к чему идёт дело, взял вместо настоящей фамилии псевдоним, попрощался с
товарищами по работе и попросил перевести его
в Среднюю Азию
преподавателем иностранного языка для укрепления
кадров. О нём
действительно забыли. В Средней Азии он встретился с Авторхановым,
бывшим крупным коммунистом, который перешёл через границу в Иран, и
издал на Западе книгу "Технология власти". Потом отец Володи женился в
Ташкенте на молодой учительнице, и через тридцать лет вернулся в Москву.
Он старался не выходить из своей квадратной комнаты, заставленной
пересохшими книгами, брал переводы на дом, закладывал в уши вату, никого
не хотел видеть,
хотел жить взаперти и поскорей умереть. Прежнюю
фамилию он не хотел возвращать. Володя поступил на исторический
факультет на монгольское отделение. На более престижное японское не
хватило анкетных данных. Он работал в монгольском институте МИД,
занимался изучением древнекитайских хроник эпохи Трёх царств и любил
читать даосов. При этом он обслуживал как переводчик монгольские
делегации. Монголов он презирал и ненавидел, и рассказывал, что они идиоты, и привозят в Москву на продажу плохо сшитые кожаные пиджаки,
которые стараются через него продать. Виктору он казался человеком во всех
отношениях примечательным. На работе у Володи все время происходили
скандалы, связанные с тем, что он убегал от монголов, и заводил романы с
членами делегаций прогрессивных молодёжных движений капиталистических
стран, финками, канадками и француженками. Каждый раз он потом кричал в
отчаянье, что теперь карьера погибла. Но его почему-то прощали.
Митя ещё доучивался в институте. Он перешёл с геологического на
педагогический. Митя дважды менял институт, пугая своих родителей. Они
боялись, что он попадёт в армию. И два раза доставали ему нужные для
освобождения справки.
20
- Я же не смогу тебя в этот раз освободить! - кричал его отец.
- Сможешь! - Отвечал Митя.
- Можно кончить любой институт! Это всё равно! Нужно получить диплом!
- Ну, я знаю, что мне нужно.
- Что? Хотел бы я знать!
- Во всяком случае я знаю, что мне не нужно.
- Ты сидишь у меня на шее!
Митя жил в непрерывном конфликте с родителями, но из их двухкомнатной
квартиры не уходил. А куда он мог уйти? "Они жруны", - говорил он о
родителях, и поворачивал головой из стороны в сторону. Он делал так, когда
был чем-то недоволен и озабочен, как будто хотел освободиться от внутренней
верёвки, на которую он был привязан. Его мать любила готовить и
закручивать баночки с разными салатиками и укропчиками. Отец Мити,
двухметровый богатырского телосложения еврей, в войну был офицером
разведки. Митя был его младшим сыном, пошёл в него, и был такого же роста.
Отец любил вспоминать, как весело жилось в местечке. Кухня матери была
тоже в белорусско-еврейской традиции. Когда Виктор с Митей и его отцом
вместе возвращались с фильма Антониони "Затмение", его отец сказал: " Это
фильм о том, как у них людям непонятно, как жить. Но у нас это понятно".
Коля учился на том же факультете вычислительной техники, где Виктор. Он
был человеком сильных страстей, и во всё кидался с головой, сразу занимая
положение лидера. На первом курсе он занимался математикой, и получал
повышенную стипендию. На втором бросил науку, начал играть в футбол, и
создал команду, с которой стал выступать за институт на городских
соревнованиях. На третьем он вместе с командой засел в пивной на Покровке,
и затащил с собой половину факультета. После пивной они выходили на
бульвар петь матерные частушки. Частушки шли сериями. После каждой хор
пел припев:
- Колька, врёшь!
- Да хуль мне врать!
- Побожись!
- Да будь я блядь!
Частушки были редкостными и подлинными, так что не все филологи их
знали. Их записывали по деревням. Коля с друзьями, взяв московской
колбасы, поехали за новыми частушками под Саров, и нашли кладезь у
местных алкоголиков. Однажды это закончилось дракой с милицией. Отец
Коли, редактор телевидения, заплатил за него за взятку. Потом Коля занялся
женщинами, жил с первой красавицей и отличницей, которая целый семестр
вместо учёбы просидела с ним в пивной на Покровке. Но что-то тащило его от
одного к другому. Он начал знакомиться с посетительницами пивной,
заразился венерической болезнью, и провёл три недели за решёткой в
диспансере, где отбирали паспорт и не выпускали до конца лечения. Там у
него очень болезненно взяли мазок. Потом он начал писать стихи, и стал
показывать их Виктору. Он тоже видел Виктора каким-то авторитетом, не
таким, каким тот видел себя сам. Для Володи, Коли и Мити Виктор находился
21
в каком другом месте, и действовал на них оттуда, а не там, где как ему
казалось, он находился.
Все трое старались разобраться с наследством, доставшимся им от
родителей. Три советских поколения собрались у Ани на танцы.
- Может все-таки пойдём отсюда? – с надеждой, как-то умоляюще спросил
Володя, как будто ему было необходимо решение Виктора. – Давай уйдём, а? –
Митя оглянулся на эти слова, и посмотрел так, как будто ждал, что они решат.
Виктор как будто был для них ключевым элементом. Они считали его чем-то
важным и сильным. Они танцевали с партнёршами в середине комнаты.
Володя обнимал худую, самую высокую в комнате Нину. У Фосок она
единственная выделялась ростом и тонкой чувствительной талией. Он задал
свой вопрос быстро, как реплику в сторону, и сразу же повернулся обратно к
Нине, которой что-то весело рассказывал, виляя задом.
Повстанец Коля, распрямив мускулистую грудь, и улыбаясь медвежьими
маленькими глазками под сократовским широким лбом, держась подчёркнуто
вежливо и серьезно, как перевоспитанный хулиган, танцевал с Зухрёнком.
Зухра таяла. Для неё мужчины были загадочными властными фигурами,
повелителями, один из которых должен был когда-то стать отцом её детей.
Все Фоски, передавая друг другу, читали книгу доктора Спока о
гуманистическом правильном воспитании детей. Блестящей чёрной макушкой
она доставала Коле до груди. Зухра чувствовала, что всегда кто-то должен
быть главным и командовать, а она будет подчиняться. Во всякой ситуации
она сразу искала этого главного, и почти всегда это был мужчина. И она всегда
его находила.
Ближе к окну перешедший на педагогический факультет Митя танцевал с
Нелей. Они двигались друг перед другом на расстоянии полутора метра. Митя
переступал на месте, крутил головой и широко улыбался с таким выражением
лица, как будто хотел кому-то сказать: "Посмотри, что я делаю". Все Ребята
танцевали с Фосками. Анин отец внимательно смотрел с дивана. В тарелках
остался бордовый винегрет и селёдка. Эдик, Феля, Тит, Ракоша и Попеша
вышли на кухню курить. У них был свой ритуал закуривания.
- Доставай. – Сказал Феля.
- Самое время. - Сказал Эдик.
- Самое оно. – СказалТит.
- У тебя что? – Спросил Феля.
- "Ява" дукатская. – Сказал Тит.
- "Ява" явская. – Сказал Феля.
- Будет то, что надо. – Сказал Эдик
- Самое о-то-то. – Сказал Тит.
Магнитофон "Вега" играл Азнавура и Челентано.
Виктор танцевал с Аней. Она прижалась к нему всеми горячими точками.
Виктору казалось, что его охватывает и втягивает маленькое тёплое
кашеобразное облачко. Оно не только было ненужным, но и закрывало
другие пути, на которые он всё равно не мог вступить.
22
Аня считала, что у Виктора было множество женщин. Виктора считали
сердцеедом, потому что видели его с очень красивыми девушками. У него
действительно было много красивых знакомых. Он считал нужным
поддерживать эту репутацию, и держался соответствующим образом. На самом
деле в свои двадцать пять лет он оставался девственником, и не знал, как это
делается. Надо было это когда-то сделать. Но только было неизвестно, где.
Заниматься любовью в подъезде он не мог.
- Ай! – завизжала Неля, которой мама посоветовала опасаться на вечеринке
стукачей. У Мити из рукава выскочил хомяк. Он принёс его во внутреннем
кармане пиджака. Неля завизжала "Мышь!", и отскочила. Хомяк замер на
полу. Митя наклонился, поймал его, погладил, и опять посадил в карман под
мышку. Хомяка он всюду носил с собой. Все засмеялись.
Теперь Виктор танцевал с Ниной, а Володя с Аней. Потом Виктор
залихватски, в середине танца, оставил Нину, и подхватил Ирину. Ирина
радостно улыбалась, она поддавалась его гипнозу. Виктор считался у Фосок
королём, и гусарские выходки входили в его амплуа. Он не знал, зачем он это
делал. Почему ему нужно было изображать здесь сексуального героя? Ни одна
из Фосок ему не была нужна.
- Ну что, - спросила Виктора Аня. - Понравился тебе мой сюрприз? Но это
ещё не всё. – Она повернулась обратно к Володе и прижалась к нему.
В дверь позвонили. Вошли двоюродный брат Виктора Алик и Гришка, сын
Давида, близкого друга Викторова деда, левого уклониста, с которым тот
обсуждал будущее страны и судьбы человечества после событий шестьдесят
восьмого года. Виктор действительно удивился приходу Алика и Гришки, и
тому что их разыскала Аня. Обоих он знал с самого детства. Он не видел их
пять лет.
Алик с детства не любил читать, и оказался нелюбимым внуком. Макс, их
дед, не скрывал своего отношения к нему. Тоня, бабушка Алика и Виктора,
старалась сохранить и удержать вместе семью. Оба внука когда-то жили
вместе в квартире бабушки и деда. Там, по замыслу Тони, они оба должны
были перенять интеллигентность деда. Однако отношения отца Алика Эрнеста
и матери Виктора всё время что-то осложняло. Всё время находились новые
причины для обид. Алик превратился в высокого широколицего брутального
брюнета. Его институтская жизнь обернулась цепью скандалов. Всё кончилось
тем, что Алика выгнали из института за продажу джинсов. Это называлось
"спекуляция", и было запрещено.
Джинсы привозил
из-за границы
номенклатурный отец однокашника Алика, с которым они вместе торговали.
Другим способом достать джинсы в Москве было невозможно. Эти штаны,
"Левиса" и "Рэнглера", были мечтой золотой молодёжи. У Виктора таких
никогда не было, как Лена не мечтала ему их купить.
Гришка улыбался. С детства, когда на даче они бегали жечь костёр на
волейбольную площадку, Гришке всегда была нужна компания. Он говорил:
"публициум", общее пространство. В любом обществе он чувствовал себя
хорошо, и мог находится в нём сколько угодно. Но оказаться хоть на какое-то
время одному было для него мучением.
23
- Здравствуй, Витя, - сказал Алик.
- Как дела? - Спросил Виктор.
- Будем делать, - сказал Алик. – Познакомься. Это моя жена.
Рядом с ним стояла девушка в белой трикотажной блузке с вырезом, в
прозрачных колготках, на каблуках, с гладким лбом и вздёрнутым носиком, по
имени Света. Вокруг неё стояла аура аккуратности и благополучия. Виктор
впервые услышал, что Алик женился.
Алик не хотел всю жизнь подчиняться и унижаться как его отец. Он был не в
состоянии переносить подчинение. После скандала с джинсами Эрнест орал
на него каждый день, панически боясь потерять партбилет за плохое
воспитание сына. И именно понимание того, что отец кричит от страха,
выводило Алика из себя и заставляло кричать ещё громче. Выход из
положения был в том, чтобы двинуться вверх, тем более, что он вылетел из
института. Света было дочерью волейбольного тренера, вместе с женой на три
года уехавшего с женой тренировать сборную Северной Кореи. В постели с
Аликом она совершено сходила с ума, орала, и просила «Ещё, пожалуйста,
ещё.» Он жил с ней в четырёхкомнатной квартире в номенклатурном доме.
Аня пригласила Алика и Свету в гости намеренно. Она дружила со Светой
с давних пор, они вместе училась в школе, и Аня узнала, что яркий мужчина,
муж Светы, одновременно и родственник Виктора.
- Ну вот, - сказала Аня.
Алик танцевал со Светой. Виктор с Аней. Гришка познакомился с Нелей.
Виктор почувствовал толчок, как будто кто-то сказал ему, что он должен
уйти.
- Слушай, может мы пойдём из этого бесконечного кошмара? – сказал
Виктору Митя. Хомяк высовывался у него из кармана. Митин отец говорил:
"Вместо того чтобы завести себе девушку, он таскает в кармане хомяка".
- Пошли , - сказал Виктор.
- Пошли.
Володя и Коля сразу обернулись к ним. Между ними как будто действовала
безмолвная договорённость. Все четверо стали собираться.
- Мы с тобой созвонимся, - сказал Витя .
- Обязательно, - сказала Аня.
Виктор почувствовал что-то его что-то держит. Ему захотелось кого-то
пригласить с собой. Даже взять всех с собой, и изменить.
- Эдик, - Сказал Виктор, - поехали с нами. – Он уже почувствовал , что
говорит напрасно и неправильно. Это была неточность и пустая растрата сил.
- Не, - сказал Эдик. – Я уж буду тут. – Он хотел оставаться с кавээном и
бардовской песней.
Отец Эдика был классический электронщик из военного ящика. Он делал
большие военные компьютеры. Раз в неделю он приносил домой с работы
заказы, растворимый кофе, большую редкость, и колбаску, которую мать
Эдика, улыбаясь, прятала на кухне в высокий стальной холодильник "ЗИЛ".
Эдик в выборе пути следовал советам отца, и стал сильным программистом. У
24
него бывали приступы неподвижности, когда он, не в силах встать с кресла и
куда-нибудь двинуться, сидел и грыз ногти.
- Пошли, пошли, пошли, - сказал Володя.
- Приходите в гости, - сказала Света.
- Увидимся, - сказал Виктору Гришка. – Тут хорошие ребята. - Он бы всё
равно никуда не пошёл. Он хотел веселиться, там где было больше людей.
Ему уже понравились Все Ребята.
Виктор, Володя, Митя и Коля вышли, и встали на Бутырском валу возле
«Гастронома».
- Ну куда?
- Поехали ко мне, - сказал Володя.
- Поехали, – Сказал Митя.
У Ани по-прежнему пел Орлуша.
Аня сидела со Светой на диване, и слушала про Алика. Света, лучась от
счастья, рассказывала, как хорошо они с живут с бабушкой в квартире тренера.
Подошёл Тит.
- Эдику нехорошо.
Эдика рвало в туалете. Аня открыла дверь, посмотрела, вошла, взяла тряпку,
и стала заниматься его проблемами.
КГБ интересовала эффективность слухов как инструмента воздействия на
население. Нужно было оценить рост числа проявлений осторожности и
сдержанности в компаниях. Сергей Сергеев зафиксировал эти проявления на
вечеринке.
- Правильно они закручивают гайки! - думал Сергей Сергеев, вздрагивая. –
Очень хорошо! Так и надо. - В своей компании он любил повеселиться, любил
во всём участвовать, легко поддавался общему настроению, но одновременно
любил строгость и крепкую руку. Он тоже любил песни Орлуши про собак,
пиратов и «Кожаные куртки».
Глава 3. Сам себя за волосы не вытащишь.
Виктор, Коля, Митя и Володя сели в троллейбус. Всем четверым было
странно весело. Вырвавшись, они как будто слегка охмелели, и беспричинно
смеялись, улыбались, но всё время внимательно смотрели друг на друга.
- Сейчас, сейчас уже будем замечательным образом на месте, - сказал
Володя.
Они приехали на Донскую. У Володи был ключ от двухкомнатной квартиры
его тётки, сестры отца. Старуха была слаба, и прописала его к себе, чтобы он
получил квартиру, когда она умрёт. Она уже спала.
Комната была пустая, приготовленная к полному вывозу вещей. Остался
старый жёлтый комод, который хозяева собирались выбросить, венские стулья
с гнутыми спинками и фанерными истончившимися сидениями, и придвинутая
к стене кровать с большими подушками, поставленная без всякой связи со всем
остальным. Володя не жил здесь, и только приезжал ночевать.
25
- Садитесь, - сказал Володя. - Есть зелёный чай. Отличная вещь. Сейчас мы
тут всё самым чудесным образом приготовим. – Он крутил и вертел какие-то
завитушки.
Володя как будто совершенно игнорировал обстановку, и приглашал их к
этому тоже. Он хотел быть гостеприимным, и пытался создать уют в комнате,
находившейся в состоянии перехода от одного поколения к другому. На самом
деле они сидели на привале.
- От них можно сойти с ума, - Сказал Володя. – Они милейшие люди. С их
Фосками, песнями и танцами. Опасная вещь. Можно один раз туда пойти, и
никогда больше не выйти.
- А почему ты так о них говоришь? Чем они тебе не нравятся? - Сказал Коля.
– Он не любил, когда на кого-то нападали или кого-то презирали.
- Они? Они абсолютно не могут думать.
- Можно взять и уйти, - наклоняя мощный розовый лоб сказал Коля. Он
говорил тихо, странным для крупного человека писклявым голосом и во время
разговора делал небольшие движения торсом, как будто плыл по какой-то
реке.
- Если хватит сил, - сказал Володя.
Они придвинули венские стулья к постели. На одном стоял немытый
заварочный чайник, разномастные чашки и сахарница с песком. На двух других
сидели Коля и Виктор. Володя пристроил подушку, и полулежал в углу. Он
как-то постоянно внушал себе положение полного уюта и сибаритского
комфорта. Митя боком сел на край кровати. Он гладил своего хомяка,
которого пристроил рядом, опустил голову, и смотрел на него. Он всё время
молчал, и улыбался, поднимая одну бровь. Улыбка была направлена себе, чтото в самом себе ему казалось смешным. Виктор постоянно чувствовал пустоту
комнаты у себя за спиной.
- Ты самодостаточен? – спросил Коля. Виктора удивило это громоздкое
слово. Оно принадлежало к какой-то особой области, или группе, где его
применяли.
-Я? Нет. А может быть, и да. - Сказал Володя. – А разве ты не считаешь,
что свобода существует только исключительно в сфере абсолютного духа?
- Ну и что? - сказал Коля.
- Ну и вот, – сказал Володя. Он удобнее устроился на подушке. – Всегда
бывает так, что маленькая хорошо организованная группа захватывает власть,
и навязывает всем остальным всё, что считает нужным. Всё, что можно хотеть,
определяется этой группой.
Она регулирует поведение. Она всем
манипулирует. Можно читать, мыслить, так реализовывать себя, и это всё.
Это и есть причастность к абсолютному духу, который осознаёт самоё себя. –
Вот! - Он показал книгу "Борьба трёх царств в древнем Китае" из серии
"Памятники исторической мысли". – Больше ничего невозможно. – Нет, ясно,
что они негодяи и мерзавцы! – Он подпрыгнул горизонтально, лёжа на спине. –
Но нужно оставаться в рамках, которые они всюду определяют.
- Почему? – Сказал Коля, как будто он знал что-то ещё.
- Потому что это всё! Вся современность. Больше ничего нет!
26
Виктор приводил их в состояние, в котором начинали спорить. Он как будто
индуцировал это состояние на всех.
- Вот, я тебе прочту - сказал Володя, - Он полистал книгу. - "Невозможно
вытащить за волосы самого себя из реки, говорил Сыма Цянь". – Он посмотрел
в книгу и снова её закрыл. - Они всё тогда уже знали, я тебя уверяю! Мы
засыпаны вечностью, как песком. Подумай обо всех предыдущих поколениях!
Их уже нет. Представь себе это.
- Ты считаешь, что люди – просто дураки, и маленькая группа может всеми
управлять? – Спросил Виктор. В нём что-то этим было оскорблено. Человек
оказывался в положении раба. Дед Виктора Макс считал, что человек – хорош,
может стать свободным, и нужно бороться за справедливость и равенство.
Ради этого он ушёл из семьи первой гильдии, и отдавал свою жизнь. Виктор
унаследовал эту мысль от него. Она была его глубоким убеждением. Он даже
не понимал, как можно думать иначе. Значение человека - это было близко к
тому стержню, который он ни за что бы не отдал. Это было невозможно. –
Неужели человек навсегда на это обречён!
- А что ты не видишь, что это так?
- Люди могут это изменить.
- Как?
- Все люди вместе, - растерянно предположил Виктор.
- Все люди вместе! - Повторил за ним Володя. Он засмеялся – "Все люди
вместе!" – он произнёс это как бессмысленную фразу. – Но ты – замечательный
человек! Я тебя люблю! – Их действительно что-то связывало. У Володи в
институте был допуск в спецхран библиотеки по общественным наукам, и он
читал много такого, чего они не знали. Он понимал кое-что гораздо лучше их.
Он был из них единственным гуманитарием. На работе у него шёл очередной
скандал, и он боялся, что его уволят и лишат допуска. Кто-то опять донёс на
его роман с норвежкой. Володя плохо относился к номенклатурным коллегам
по работе, с которыми поддерживал дипломатические отношения, и любил
своих друзей. Кто-то ещё во время учёбы в институте привёл его в их
компанию, и с тех пор они держались вчетвером.
- То, что сейчас - это навсегда. – Сказал Володя. - Наш строй абсолютно
устойчив - абсолютно. Нас ничто не может изменить – ни изнутри, где никаких
сил нет, ни снаружи, где на самом деле в этом никто не заинтересован. Мы
везде одерживаем победы. Американцам на нас совершенно наплевать. Всё,
что сейчас есть, всегда и будет. То есть, конечно, во всяком случае, пока мы не
умрём.
- Мне нужно измениться, - сказал Виктор. – Я хочу стать другим человеком.
- А вот этого ты не можешь!
- Почему?
- Потому что у тебя нет сил. Ты определён тем, что существует. Ты можешь
выбрать только из того, что предлагается и определено. И всё, что ты можешь
подумать, тоже определяется этим. И ты не можешь выйти за эти рамки.
Свободы выбора нет. Всё определяется заданными границами и прошлым
твоей семьи, – сказал Володя. - Вот слушай, я тебе прочитаю.
27
Он стал читать.
"Водопад в Люйляне высотой в тридцать женей, пена кипит на сорок ли. Его
не могут переплыть ни рыбы, ни черепахи, морские или речные. Вдруг
Конфуций увидел в волнах плывущего человека. Конфуций подумал, что он
хочет покончить с жизнью, и послал учеников спасти его. Но ниже по течению
пловец вышел из воды, и пошёл вдоль берега, распустив волосы и весело
напевая. Конфуций догнал его, и спросил: "Водопад в Люйляне высотой
тридцать женей, пена кипит на сорок ли. Его не могут переплыть ни рыбы, ни
черепахи, морские или речные. Увидев вас, я сначала подумал, что вы – дух, но
теперь вижу, что вы - человек. Почтеннейший, позвольте спросить, как можете
вы делать это?" - "Следую движению воды, подчиняюсь ей во всём, ничего не
навязываю от себя", – читал Володя. Они внимательно слушали.
- Прошу. Ещё чайку. - Сказал Володя. - Можно с сахаром, можно без.
- Я решил. – Сказал Митя, всё ещё улыбаясь. – Я поеду в деревню.
Тут они почему-то набросились на него все втроём.
- Он уходит в народ! – засмеялся Володя. – Кто-то ещё уходит в народ!
- Народоволец! - Сказал Коля, двигая плечами, как будто плыл.
- Он прочитал это у Толстого. И у Достоевского. - Сказал Виктор.
- Ну, и что же из этого? – Сказал Митя, поднимая голову к нему. - Те, кто
тебя воспитывали, точно тебе сказали, что хорошо, что плохо, и вообще, что
думать. - Он читал Толстого и Достоевского, думая о себе, и стараясь найти у
них что-то настоящее применительно к своей жизни.
- А что ты будешь там делать? – Спросил Володя. – Он смеялся, дёргаясь на
кровати.
- Я пойду учить детей в школу.
- Кто тебе даст? У тебя же ещё нет диплома.
- Дадут. – Сказал Митя. Иногда он вдруг становился в чём-то абсолютно
уверенным, хотя эта уверенность ни на чём не основывалась.
- А зачем тебе самому это нужно?
- Я хочу вспомнить, каким я был в детстве. Я почувствовал, что забыл,
каким я был.
- Нет, это просто смешно! - Сказал Володя. – Ничего хорошего там нет, я
тебя уверяю!
- Ну, ладно, - сказал Митя.
Он молча встал, взял хомяка, и пошёл к дверям.
- Ещё чайку. Сейчас я заварю, - поспешно предложил Володя. Он встал с
кровати.
- Пора уже, наверное, - сказал Коля. – Поехали к Евсюку, – предложил он.
- Нет, - сказал Володя. – Я уже, пожалуй, тут останусь.
- Поехали , - сказал Виктор.
Глава 4. Застрахованный дом.
Виктор не хотел возвращаться в их с матерью комнату, где висели
застекленные книжные полки, обои вечером становились голубыми, а за
28
стеной Михал разговаривал с Матрёной. Он боялся там оказаться. Он туда не
хотел. Ему было жалко мать, он позвонил ей, и сказал, что не приедет. Лена
сдержанно приняла это к сведению, и дала этим понять, что она обижена и
недовольна.
Виктор и Коля шли по улице вдвоём. Что-то сблизило их и объединило.
Они
как будто стали совсем близкими людьми. С первого курса они
чувствовали взаимный интерес. Теперь это всё обострилось. Каждый думал,
что другой сможет ему помочь. Они могли положиться друг на друга. Коля был
душевный парень. С ним всегда было просто.
- Ты бывал у Евсюка ? - Спросил Коля.
Виктор знал о Евсюке мало. Ему было известно, что это – художник,
который выходил гулять на Горького, и вёз за собой на верёвочке паровозик.
Этот игрушечный паровоз в конце концов отняла милиция. Ещё Виктор видел
на домашней выставке у знакомых картины, к которым Евсюк, когда
заканчивал их, приклеивал окурок. У него была группа, с которой он
производил разные действия. Они ходили с клубками ниток вокруг
стеклянного "Универсама", и обмотали его так, что двери не открывались.
- Он это делает, чтобы снять табу, и внутренне освободиться. Увидишь, как он
в мастерской стремится переходить границы, – рассказывал Коля. – Могучий
человек. Просто потрясающий мужик. Я с ним уже третий месяц. И я
чувствую, что мной что-то меняется. Мы связываемся с ним всё крепче и
крепче. Непонятно, как его КГБ не трогает. Но у него, как будто, отец какая-то
крупная шишка.
Транспорта не было. Они останавливали машины. Четвёртой оказалось по
пути, и они залезли вместе на заднее сиденье.
- Ты не хочешь возвращаться к матери? – Сказал Коля.
- Нет. - Сказал Виктор.
- Я поговорю с Евсюком. – Сказал Костя. – Он может пустить, если вы с ним
друг другу понравитесь. По-человечески. Всё только так. - Он хотел, чтобы всё
было по-человечески. По-хорошему. Как он говорил , по-соборному.
- Куда тут? – Спросил водитель.
- Нам, пожалуйста, выход из метро к мясокомбинату. – Своим странным
скрипяще-писклявым голосом сказал Коля.
- Он как будто что-то
предвкушал.
- Я тут вчера ночью подвозил одного, - включился в разговор шофёр. – Из
Орехово-Борисово. Он девушку туда провожал. Едем-едем. Двадцать минут
уже едем. Он говорит, это что, только Таганка? А я отвечаю: это ж забытое
богом и чёртом Орехово-Борисово. Ты не езди туда. Пусть они там внутри
себя размножаются.
- Это вы хорошо сказали, - сказал Коля.
Он любил так разговориться.
Они подъехали к метро "Волгоградский проспект" мимо бетонных новых
девятиэтажек и магазинов с большими по-ночному светившими стёклами, и
вылезли из машины.
- Куда тут? - спросил Виктор.
29
- Тут не найдёшь, если не покажут, - сказал Коля. – Я тут сам каждый раз
путаюсь. Пойдём сюда. Помню, от метро назад.
Они шли вдоль забора из высоких бетонных плит с выпуклыми квадратами.
На одной висел рекламный плакат «Начинайте день с какао». Широкоплечий
Коля в короткой московке шёл впереди, скользя и весело взмахивая
опущенными ушами шапки. Виктор двигался, танцуя и балансируя на льду.
Одна большая плита была выломана. В заборе открывался проход.
- Вот. - Сказал Коля.
За стеной начался совершенно другой пейзаж. Они шли по утоптанной
дорожке параллельно железнодорожным путям. По ту сторону путей текла
незамёрзшая речушка, индустриальный сток или ручей, паривший на морозе.
За ручьём было поле или пустырь с какими-то кустами, обломками и местами
торчавшей из-под снега коричневой травой. За полем со всех сторон виднелись
высокие кирпичные трубы и цеха.
- Там есть мост, - махнул Коля влево.
Они шагали гуськом между сугробов по скрипевшей дорожке, забиравшей от
путей вправо. Дальше справа виднелась та самая бетонная стена, которую они
в противоположном направлении обходили с другой стороны.
За поворотом справа стояли три деревянных дома одноэтажных дома с
трубами и четырьмя окнами по фасаду. На окнах были резные деревянные
наличники. Перед домами стояла зелёная водонапорная колонка. У забора
правого дома была пристроена скамеечка со спинкой из двух досок.
Коля поднялся на крыльцо и постучал в окошко.
- Заходите! – Донёсся голос изнутри.
Они прошли сени. Коля распахнул дверь в комнату. Электричество было
выключено. Комнату голубым светом освещал телевизор. За столом сидели
двое молодых людей и девушка. Высокий, худой, бородатый Евсюк, спустив
штаны, стоял перед экраном телевизора, и членом бил по лицу выступавшего
Брежнева.
- Вот тебе, отец! Вот тебе, сука! А вот! Вот!
Он бил его по лицу членом, как палкой.
В Викторе столкнулись две реакции. С одной стороны, лицо Брежнева со
сползавшей вниз верхней губой вызывало ненависть. Это был враг.
Квинтэссенция врага. К тому же неодолимого и вездесущего. Всё что шло от
него, всегда было против Виктора. С другой стороны, то как это делалось,
вызывало головокружение и тошноту. Так делать было нельзя! Это было
запрещено! Это противоречило всему, чему его учили! Всему, на чём он стоял!
Вдруг Виктор почувствовал, что это противоречие мгновенно уходит куда-то
вниз, теряет силу, и он остаётся над ним, каким –то другим, непохожим на
себя и ровно спокойным. Внутри всё замолчало. Он почувствовал, что
никакого барьера между ним и людьми нет.
Он пошёл к столу. Евсюк поднял трусы и штаны. На столе стояли несколько
бутылок "Московской" водки и лежали пачки сигарет
"Родопи",
"Стюардесса" и "БТ". Евсюк подошёл к столу.
- Наша жизнь должна быть нашей, - сказал он.
30
- Надо внутренне перестроиться, - сказал Виктор.
Сидевшая за столом девушка поднялась, и села перед ним в полный шпагат
на пол. Она была высокой, верёвочно-худой, такой что все выпуклости
казались завязанными узелками. Девушка была пострижена совсем коротко,
под мальчика, и лицо у нее было необычным для Москвы, может быть финоугрским, со светлыми глазами. В довершение к этому она была в синих
джинсах и лёгкой рубашке в клетку. Она села, и продолжала сидеть в шпагате,
улыбаясь снизу. Похожа она была на гимнастку, или балерину. Всё тело что-то
говорило.
Виктор никак не ответил на этот жест, хотя она улыбалась ему, приоткрыв рот
с маленькими блестящими зубами. Ему от неё ничего не было нужно. Ему не
нужно было реагировать на каждую женщину. Он был свободен и точен. Ему
не было что-то от кого-то и себя самого нужно. Он мог просто видеть людей,
каждый из которых был каким-то и что-то говорил. Это состояние он мог
определить как точность и силу.
- Это Люба, - сказал Евсюк.
- Люба, - сказала Люба и подала Виктору руку.
- Виктор, – сказал Виктор.
Она села за стол, и только после этого улыбнулась.
- Игорь. – Евсюк протянул руку. А это – Алексей и Феликс.
Они сели за стол. Коля придвинул табурет и сел возле Виктора.
Хочешь водки? – спросил Евсюк.
- Нет, - сказал Виктор. – Я не пью. – Он пил только вино и немного.
- Чай?
- Чай – да.
- Вот он не пьёт, - повернув голову констатировал Феликс.
- А как же он живёт? – Сказал Алексей.
Евсюк налил всем, кроме Виктора. Они закусывали маринованным
горным луком "Анзур" из магазина "Таджикистан". В тарелке в маринаде
лежали розовый маринованный чеснок и зелёно-жёлтый тонкий перец. Евсюк
нарезал себе большими кусками сырую луковицу.
- Я - драматическая актриса. – Сказала Люба. – А это мои друзья, объяснила она про Алексея и Феликса. Алексей носил усы и пробор, у него
была какая-то воинственно-земледельческая внешность. У Феликса на голове
шапкой стояла роскошная курчавая шевелюра с фаюмского портрета.
У стены стояла ещё сырая новая картина Евсюка.
- Как тебе это нравится? – Спросила Люба, глядя на Виктора.
На большой картине был нарисован мертвец в белой рубашке, брюках и
лакированных туфлях, лежащий на круглом столе. Над ним в воздухе
параллельно висел второй мертвец, с таким же лицом, протягивая к нему руки.
Он был в таких же брюках и лакированных туфлях, но в пиджаке и галстуке.
Виктор посмотрел на картину. Он по-прежнему был собран и спокоен, и
свободно говорил и делал то, что само к нему приходило. Он был тут гостем, и
не собирался здесь оставаться. У него был свой путь. Он куда-то ушёл от себя
в поля высокой концентрации.
31
- Смерть в нас, - сказал он.
- Вот так вот, - сказал Феликс.
- Ну да, - сказал Евсюк. – Можно так, - сказал он. - Бери чай.
- Слушай, - сказал Коля, - Ему негде жить. Надо уйти от родителей. Ты его
пустишь?
- Ну иди в правый дом. Вот ключи. – Сказал Евсюк. - Хозяйка будет
рада. Она хотела, чтобы там кто-то сторожил, чтобы не залезли. Это тёткин
дом. Только в левый не ходи. Сосед хочет поджечь, чтобы страховку
получить. Тут все дома застрахованы.
Коля улыбнулся. Он был рад, что у Виктора удачно всё получилось. Он
любил что-то для кого-то устраивать.
Раздался стук. У крыльца сбивали с обуви снег.
- Пришли, - сказала Люба.
- Самое время, - сказал Феликс.
Стукнула дверь, и вошла восточная красавица иранского типа в шубе. Лицо
у неё было замёрзшим, и от холода сначала не двигалось. На меху блестели
мелкие снежинки. Она осмотрелась. Светил по-прежнему только телевизор.
- Евсюк, - сказала она. - Я твою дыру искала два часа. Бегала вдоль
забора. – Она сняла шубу.
- Ты кто? – Спросил Евсюк.
- Таня. Лапицкая. Из Одессы.
- А сзади ты ничего, - сказал Евсюк. Он поднялся, взял девушку за плечо,
и запустил ею в мертвецов. Лапицкая спиной полетела на картину.
- А спереди я тоже ничего, - сказала она, поднимаясь.
Евсюк опустился за стол. Мертвецы на картине смазались, но ещё
проступали. В холсте была пробита дыра.
Лапицкая изогнулась и посмотрела на платье сзади. Оно всё было в
краске.
- Я куплю тебе новое, - сказал Евсюк.
- Не надо. Я теперь - произведение искусства. - На лице у неё тоже была
краска.
Виктор почувствовал усталость.
Я пойду спать. - Сказал он Евсюку. – Я очень хочу спать. – Он
действительно чувствовал, что может заснуть.
- Ну иди, живи. - Сказал Евсюк.
- До свидания, - Сказала Виктору Лапицкая.
Глава 5. Аня за ним.
Три дома и водонапорная колонка уцелели от деревни Дубровка. Деревню
давно снесли, но три дома остались, потому что оказались на тройной границе
между мясокомбинатом, автозаводом и полосой отчуждения Московской
железной дороги. Два дома принадлежали тёткам Евсюка Антонине и
Корнелии, а третий молодому соседу, который хотел его сжечь, чтобы
получить страховку, но никак не решался. Ни одна организация не хотела
32
признать, что дома находятся на её территории, потому что тогда должна была
бы выплатить владельцам их стоимость. Спор тянулся уже одиннадцать лет.
Это была ничья земля. Всем было удобно считать, что домов нет.
У Виктора оказались три комнаты, по которым он гулял, чтобы освоиться.
Правда, деревянный туалет с круглой дыркой находился в огороде. Виктор
перенёс туда телевизор для освещения. Он ходил по большой, с низким
потолком и четырьмя маленькими окошками деревенской комнате, привыкая.
Пол был из широких, толстых, приятных досок. Всё было цело, удобно,
исправно, продумано, хотя старомодно и громоздко. Прочность и надёжность
сводились к величине. По стенам стояли тугие диваны со спинками, обитые
крепкой серой тканью с синими завитками. Спинки были тоже тугими, с
деревянными рамами, обитые той же крепкой тканью. В середине комнаты
находилось большое пустое место, по которому было весело ходить. Окно
спальни выходило в огород, на крышу деревянного погреба, засыпанную
толстым снегом. Дом принимал его, облучал незнакомыми происшедшими в
нём событиями иной,
совершенно чужой жизни, и
открывал новые
возможности.
Виктор жил в доме Корнелии, а Евсюк в доме Антонины. Он так и говорил –
"Я у Антонины", или "Я зайду к Корнелии" – это означало, что он придёт в
гости.
У покрытой желтоватым льдом колонки собирались алкаши, любившие это
место. Они пили водку, закусывали плавленым сыром и улыбались. Возле них
крутились собаки. Сбежавшие собаки со всей Москвы постепенно стягивались
сюда как к полюсу на запах мясокомбината. Периодически, когда варили
костный клей, с той стороны тянуло жутким сладковатым духом мертвечины,
но в доме он не чувствовался.
Лена, несмотря на огорчение, приняла уход Виктора спокойно и почти без
обсуждения. Она вообще не умела обсуждать вопросы, в которых чувствовала
неуверенность и смущение. У неё не было слов, чтобы о них говорить.
Собственно, она и не знала, что сказать Сын, конечно, был уже взрослым, и
хотел, чтобы у него было место, где можно было встречаться с девушками.
Она сама очень хотела, чтобы у Витьки было счастье и веселье. У него была
красота, молодость, он имел на это полное право. Лена чувствовала, что Витька
не может больше оставаться на том же месте, что он ходит кругами вокруг
каких-то проблем, и не может решить, а она не в силах помочь. Но об этом
Лена никогда не говорила. Эти соображения сами приходили и уходили, она
боялась этого направления мысли, и не хотела в это вникать. То, что Витька
ушёл от неё, было Лене обидно. - Уж если кто своего сына любит, так это я, сказала она Наташке. - Конечно, - сказала Наташка. – Да что ты, Ленка. Ты ж
для него всё. Я уж не знаю, что ты для него не делала. - Лена не понимала,
зачем нужен этот уход на какую-то помойку, что он будет там есть, и как
вообще решать бытовые проблемы. Она посоветовалась с родителями,
Максом и Тоней, и Макс сказал: "Может это пойдёт на пользу", задумался,
замолчал, и молча пошёл в другую комнату, а Тоня расспросила дорогу к
Евсюку и сказала, что нужно поехать, посмотреть, что там происходит. Ещё
33
Лена позвонила своему брату, Эрнесту, который в очередной раз собирался в
командировку в Индию, и попросила привезти для Витьки какие-нибудь
хорошие джинсы, "Леви Штраус" или "Рэнглер", которые она никак не могла
ему купить. Лена, возможно из-за обиды, ехать к Виктору не хотела.
Телефона у него теперь не было, но он сам звонил ей через день. Они с
Наташкой как обычно вместе ехали в метро до Арбатской. Обеим хотелось есть
уже до темноты в глазах, хотя они перед выходом слопали по бутерброду с
чаем. Всё равно они с Наташкой чувствовали себя голодными. Проделав на
Измайловской свой обычный номер, когда Лена двигалась по сиденью, они
сели рядом и оставили без места какого-то дядьку, который стоял, держась за
поручень, разглядывал их и не мог понять, как это его оставили в дураках такие
две вроде бы солидные дамы. Потом он сошёл на Площади Революции с таким
же глупым и озадаченным выражением лица. Были видны стоявшие на коленях
бронзовые скульптуры, матрос с наганом, лётчица и девушка, кормившая кур.
И тут что-то случилось. Лена вдруг почувствовала, что она в каком-то
странном необычном состоянии. Ей было легко. Так свободно и легко ей не
было никогда. Она как будто избавилась от тяжести, которую носила на себе,
привыкнув к ней, так что уже не замечала. Она видела всё вокруг себя ясно, не
ощущая ничего, кроме того, что ей легко, она свободна, не тревожится и
ничего не боится. От неё ушли беспокойство и страх, которые всегда были с
ней. Лена спокойно подумала, что это и есть настоящая она. Она - другая. Все
решения казались просты. Это состояние появилось в неизвестный момент.
Лена просто обнаружила себя уже в нём. Сидевший на противоположном
сиденье мужчина лет тридцати пяти внимательно и долго наблюдал за ней,
поднялся, шагнул к ней, встал на колени на пол и молча поцеловал ей руку.
- Ну, Ленка, - сказала потом Наташка, - тебе незнакомые мужики в метро
руки целуют, и на колени становятся.
Виктор сидел у Корнелии. Было уже тёмно. Стояла ясная ночь с редким
чёрным, не коричневым небом. Поднялась белая луна с голубыми прожилками.
Он услышал смех. Знакомый голос сказал: "Сейчас его не будет дома". Виктор
открыл. Первой на крыльце стояла Аня, улыбаясь. За ней, постепенно
спускаясь по ступенькам, сгруппировались Фоски и Все Ребята, а также Эдик,
Феля, Тит, Ракоша и Попеша, и Гришка сын Давида с высокой и крупной
новой подругой, и две девушки из Ленинграда, с которыми Гришка сын
Давида познакомился по дороге. Они располагались на ступеньках как
гимнасты в цирке или театральная труппа в мизансцене.
- Мы его нашли, - сказал Гришка.
Аня позвонила Коле, с которым у неё раньше был роман, расспросила, как
найти Евсюка, и позвала всех пойти к Виктору. Она решила, что будет лучше,
если с ними пойдёт Гришка, который, как она поняла, был сыном близкого
друга Викторова деда. Гришка сын Давида пригласил свою новую знакомую
Соню, и девушек из Ленинграда, Женю и Риту, которых он встретил в
автобусе. Он любил собрать как можно больше людей.
- Хорошо, что мы пришли? - спросила Аня.
34
- Познакомься, - это Соня. – Сказал Гришка. - Соня – Виктор, мой самыйсамый старый друг.
Все рассыпались по дому Корнелии. По комнатам в разных направлениях
двигались группы по два-три человека.
Гришка с Соней пробовали диваны. Он садился, и по-детски радостно
подпрыгивал. Соня усаживалась рядом. Она смотрела на Виктора, стараясь для
себя что-то понять, и готовилась подружиться. В ней было что-то
основательное, трезвое, добросовестное и трудолюбивое. Это было что-то
честное.
- Отлично! - Гришка улыбался, подпрыгивая на диване. – У тебя теперь уже
всё, что нужно. У него всегда замечательные женщины, - сказал он Соне. Как его ни увижу, он всегда с красивой женщиной. Он - замечательный
человек. Мы знакомы с детства, и даже как-то подрались. – Гришке сыну
Давида нравилось рассказывать о Викторе как о удачливом, неотразимом
покорителе женщин. Этой легенды он почему-то упорно держался.
- Очень интересно, - сказала Соня.
Она ещё училась в медицинском институте.
Фоски накрывали на стол, резали сыр и "Отдельную" колбасу. Они принесли
с собой с собой фиолетовый винегрет. Он лежал в стеклянных баночках.
– А у тебя есть ещё стаканы? - спросила Неля, которой родители объяснили,
что сейчас КГБ ведёт закручивание гаек и нужно опасаться стукачей.
- Сейчас мы посмотрим в буфете, - сказала Аня. – Да? - Она хорошо знала,
где у людей что стоит. Её круглые щёки радостно и возбуждённо горели. От
них как будто шёл невидимый влажный туман. Она улыбалась.
Её папа-инженер, гордившийся походами в "Арагви" и шашлычную
"Ласточка", делал глушилки. Аня шутя рассказала Виктору, как её дед включил
радио послушать "Би-Би-Си", и ничего не было слышно кроме гула, а её мама
сказала: "Твой отец не зря деньги получает". Аня чувствовала, что надо
Виктору рассказывать.
Эдик, Феля, Тит, Ракоша как заведённые пошли на кухню курить. Оттуда
уже раздавались их мрачные словечки: "зубешник", "супешник", "пельмяга",
"дрючить и ячить" и «какава со с мясом». Потом они стали читать стишки:
Ладошка к ладошке, и тапочки в ряд,
Трамвай переехал отряд октябрят.
И
Дайте мне женщину,
Синюю-синюю.
Я проведу по ней
Жёлтую линию.
Собравшись вместе, по-другому разговаривать они не могли.
- У тебя тут как на даче, - сказал Виктору Эдик.
Эдик запел частушку:
Шёл я лесом, песню пел.
Соловей мне на хуй сел.
Я хотел его поймать,
35
Улетел, ебёна мать.
Он пел, или почти декламировал, со значительной интонацией и входя в
образ. Закончив читать стишок или петь частушку, он нагибался и делал жест
руками, означавший: вот что я должен сказать. Он работал в том же Институте
принятия решений, где Виктор.
Ленинградки сообщили, что у них месячный проездной билет называется
карточкой, и что они приехали погулять на три дня, и один день думали
переночевать у родственников, а дальше пока не знают. Они осматривались, и
старались понять, кто есть кто.
- А что в соседнем доме? – Спросила одна.
Все Ребята поставили стулья к дивану, и уже настраивались петь.
- А давайте зажжём свечи, - сказала Аня.
Когда зимний вечер,
Уснёт тихим сном,
Сосульками ветер
Стучит под окном,
Луна потихоньку
На небе встаёт, а-а-а,
И жёлтым цыплёнком
По небу плывёт.
Это были их заклинания, любимая романтика. Они хотели вызвать дух
романтического лирического человека.
- Не "плывёт", а "идёт", - поправил Орлуша.
Все остановились, и спели сначала так как он сказал.
Виктор вышел в сени, надел шапку, и побежал к Антонине. Он не мог
избавиться от того, что не был собой, от того, что всё повторялось. Всего этого
у него не должно было быть. Всё это было одно и тоже, навсегда одно и тоже.
Но он не знал только, где находится что-то другое. Какая иная форма? Всё,
что они говорили и думали, не относилось к тому, что с ними происходило. На
самом деле происходило что-то совершенно другое.
- Подожди! – крикнула Аня. – Я с тобой!
Она догнала его, и горячей маленькой рукой держала за руку.
- А кто там живёт? - спросила Аня.
- Художники, - сказал Виктор.
- О! – Сказала Аня.
Она стала уважать его ещё больше. Аня пошла за ним как была, в короткой
юбке с круглыми коленками. У неё был хороший вкус, юбка была серая и
хорошо сидела.
Виктор постучал в окошко Антонины. Им открыла Лапицкая, завёрнутая в
белую простыню. В руке она держала свечку, поставленную в стеклянную
банку.
- Привет, - Под простыней она была голая. – Заходите, - сказала она, и
ушла.
36
Аня и Виктор были одни. Светил телевизор. Шла передача об освоении
Космоса. Из соседней комнаты вышел Коля. На большом лбу блестели капли
пота. Широкий торс он замотал простынёй. Под простынёй Коля был голый.
- Мы играем в "лунаход." – Сказал он, как будто о чём-то предупреждая. –
Снимает табу и расширяет границы внутреннего "я".
- Я , наверное, пойду, - испуганно сказала Аня. – Там гости. – Она быстро
побежала к Корнелии. Её что-то очень испугало.
Виктор с Колей вошли во вторую комнату. Коля размотал простыню. Все
были голые. Евсюк стоял рядом с Лапицкой и улыбался. Люба встала на
четвереньки, и пошла по комнате по кругу. Она была очень худой, голубоватобелой и гибкой. Рёбра казались тонкими веточками, как будто внутри у неё
росло дерево. Передвигаясь на ладонях и узких коленях, она была похожей на
очень худую собаку. Соски у неё были микроскопическими, как спичечные
головки. Подходя к каждому, она поднимала голову, и громким детским
голосом говорила: "Я - маленький лунаход!" Она обошла всех, вернулась на
своё место и распрямилась. После неё на четвереньки встал Алексей, и так же
пошёл по кругу, подходя к каждому со словами "Я – маленький лунаход." При
небольшом росте и крепких крестьянских бёдрах, у него были большие
ладони с длинными красивыми пальцами. Следующей встала на четвереньки
роскошная Лапицкая.
Виктор почувствовал, что какая-то сила выносит его из комнаты. Всё это
нарушало, то к чему он был приучен с детства. Запреты и табу, от которых не
мог отказаться. Их сила была сильнее, чем он. Он сразу вспотел. Почему надо
было нарушать то, что было всегда священным, то на чём были построены
человек и культура? Он был интеллигентным человеком, исповедовал
культуру, литературу и ответственность. Ему вспомнились его мать и дед, и
все, кто за ними стоял. Это уходило далеко к предкам. Они закричали и
затопали на него из-под земли ногами. Он нёс другую линию, и не хотел от
себя отказываться. - А почему я должен быть такими, как они? – Подумал он.
Виктор вышел в соседнюю комнату, и увидел, что на месте прежней картины
с мертвецами у стены стоит новая такого же размера. Мертвец, лежавший на
столе, приподнял голову и внимательно смотрел, как второй мертвец
старается незаметно, согнув ноги в коленях и нагибаясь, пройти мимо него.
Виктор взял со стола шапку, и пошёл назад к Корнелии. Во дворе, согнув
колени и пригибаясь, двигалась какая-то фигура. Она старалась незаметно
пройти мимо него. Фигура попала в луч от включённого в туалете для
освещения телевизора. Это был Сергей Сергеев. Аня пригласила его и
объяснила, как найти Корнелию, но он приехал позже.
- Здравствуй , - сказал Сергеев.
- Здравствуй, - сказал ему Виктор.
Они вошли в дом вместе.
Тит, Феля, Сергей Сергеев и Эдик сели играть в преферанс.
- Скажу "раз". – Сказал Тит.
- И два. – Сказал Эдик.
- Три, - сказал Сергей Сергеев.
37
- Семь первых, - сказал Тит.
- Вист, - сказал Сергей Сергеев.
- Полвиста, - сказал Эдик.
- Ложимся, - сказал Сергей Сергеев, и запел:
Недолго билася старушка
В злодейских опытных руках.
Все Ребята и Фоски на диване пели свою лирику. Они слились в дружеском
экстазе, и любовно смотрели друг на друга. Ленинградки освоились, и пели
вместе со всеми. Фоски ласково прижимались друг к другу и раскачивались в
такт:
Милая моя!
Солнышко лесное!
Где, в каких краях
Встретимся с тобою!
Они совсем расчувствовались, и плакали от жалости к самим себе.
Гришка с Соней сидели у него в спальне на кровати. Аня устроилась рядом с
ними, прислонившись к стене и выложив свои аккуратные ножки. Они
негромко беседовали. Соня смотрела на него выжидающе. У Ани блестели
глаза. Гришка тоже улыбался. Ему нужна была санкция и его участие.
- Иди к нам, - сказал Гришка.
Виктор вышел, и пошёл обратно к Антонине.
- Заходи, заходи, садись, - сказал Евсюк.
Они все сидели за столом в комнате, где стояла новая картина с крадущимся
мертвецом и светил телевизор. Все оделись и улыбались.
И тут его скрутило. Его завертело в воронку. Он был кастрирован. У него с
детства было что-то отрезано, и он мотался вдоль забора чужой судьбы, и не
мог пробиться к себе. Он подумал об этом, и в отчаянии покатился вниз, не в
силах ни за что зацепиться, чтобы удержаться. У него не было такой
женщины, как Лапицкая, как у Евсюка, у него могла быть только Аня, которая
относилась к другому разряду, которую с Лапицкой даже нельзя было
сравнить. Она вообще существовала как будто на каком-то другом уровне. У
него вообще не было ещё женщины в чёрт знает сколько лет, и неизвестно,
будет ли она у него вообще. Может нужно было сделаться художником? Он
вдруг начал всех с собой сравнивать. Все были кем-то. Он один был никто.
Они сразу это почувствовали.
- Заявка была выше, - сказала Лапицкая.
- Смотри , какая у тебя маленькая рука, - Сказал Алексей, взяв его за руку и
приложив к его ладони свою большую ладонь.
Лицо Любы как будто покрылось прозрачной плёнкой. Она превратилась во
что-то другое. Рот с блестящими маленькими зубами стал пугающим и
заманчивым. Она была ему нужна. Он хотел её, хотя точно знал, что она
совершенно не его тип. Её лицо стало привлекательным и хищным.
- Может выпьешь? – Спросил Евсюк.
Он налил ему полстакана водки.
38
- А так называется коктейль "Рембрандт", - Сказал Алексей, долив в стакан
пива.
- А так – "Ван Гог", сказал Феликс, доливая портвейна.
Виктор выпил этот стакан.
- Давай, давай, давай, - сказал Евсюк.
Дальше он ничего не помнил.
Аня, подождав, пока Все Ребята и Фоски ушли, решила узнать, где Виктор.
Гришка с Соней устроились у Корнелии в спальне. Ленинградки, которым надо
было как-нибудь переночевать, устроились на диванах. Тит, Феля, Эдик и
Сергей Сергеев тоже уже ушли, дописав пулю до сорока. Аня одела зелёное
пальто с меховым воротником, и пошла к Антонине. Она постучала в окошко.
Открыл Евсюк.
- Виктор Ригин находится не у вас? – Спросила Аня.
- Он умер, - ответил Евсюк. – Входите, посмотрите. - Он повёл её через
мимо Алексея и Феликса, смотревших мрачно и растерянно, и открыл дверь в
маленькую комнату. Виктор лежал на полу и не шевелился. Стоял неприятный
запах. Его вывернуло наизнанку во всех направлениях. Он был весь
перепачкан. Аня решила, что он мёртв. Вдруг для неё все затихло и как будто
все исчезли. Она осталась совершенно одна в тишине, в которой не было
слышно никаких самых слабых звуков. Она сделала несколько маленьких
шагов. Он пошевельнулся. Он был живой. В этот момент Аня поняла, что его
любит.
С Колей она перетащила Виктора к Корнелии, отмыла от нечистот и
блевотины, и уложила на кровать.
Сергей Сергеев написал в информации о сборищах в домах на территории
автозавода.
- А чего они там голыми ходят! – Сказал он сам себе вслух. – Вот им
теперь покажут! - Он был нормальный компанейский парень, но всегда
радовался, когда кого-то на чём-то ловил. Он любил общее, то что было
прочно для всех установлено, и крепко поддерживалось, а отдельное, личное
казалось ему опасным, сомнительным и виновным, и он радовался, что есть
строгий отец, который может хорошенько наказать по попке.
Глава 6. Материальная ответственность
Отец Мити, служивший в войну во фронтовой разведке, сказал с характерным
еврейским идишским акцентом, как говорили в местечках:
- Чёрт с тобой. Ты хочешь уехать в деревню вместо того, чтобы учиться,
поезжай. Ты говоришь , что хочешь там вспомнить себя.
- Да, - сказал Митя. – Отец стоял перед ним, и был таким же высоким,
широкоплечим, атлетически сложенным.
- Я не знаю, что ты там вспомнишь. Не понимаю вообще, что тебе нужно.
- Чего ты не понимаешь? Я стал не таким, каким был. Я вообще ничего не
ощущаю. Я - никто.
- Что значит никто? Как это ты себя не помнишь?
39
- Не помню. Я не знаю, кто я такой.
- А почему я всё про себя знаю?
- Потому что тебе это вколотили в армии.
- Ладно, хорошо, посмотришь жизнь. Она тебе даст по голове. Может быть
поправишь мозги. Запомни
одно – не расписывайся за материальное
имущество. Если с тобой что-то случится, я постараюсь тебе помочь. Но если
ты распишешься, а потом попадёшь в тюрьму, я ничего сделать не смогу.
Митя доехал электричкой до Тулы, оттуда добрался до Ясной Поляны,
осмотрел усадьбу Толстого, постоял молча в комнате со сводами, посмотрел на
то, что осталось от школы, в которой Толстой учил детей. Потом он вернулся в
Тулу, пошёл в Областной Отдел народного образования, предъявил справку о
том, что закончил четыре курса пединститута, и получил направление на
работу преподавателя физики в шестом – восьмом классах в средней школе
районного центра Раменское.
Директор школы повёл его в кабинет физики. Школа была восьмилеткой.
- Ты на сколько приехал? – Спросил директор.
- На год, - сказал улыбаясь Митя. – Но потом посмотрим.
- Ну идём, покажу кабинет.
- Идёмте, Вячеслав Степанович.
Он радовался, что начинается новая жизнь. Ему не терпелось начать уроки.
Директор шёл рядом и улыбался. Он открыл дверь кабинета своим ключом.
Всё было в паутине и пыли. На полу валялись разбитые приборы и
металлические штативы. Всё было поломано и, похоже, растащено. Сюда,
кажется, год никто не заходил.
- Физика у нас, к сожалению, не было, - сказал директор. – Физику вёл
учитель физкультуры.
Митя по инерции продолжал улыбаться. В пыльное окно косо, столбом бил
солнечный свет. Директор достал из-за пазухи бумагу.
- Распишись здесь быстренько за кабинет. Надо завтра женщину прислать
тут убрать.
Они стояли возле учительского стола. Митя, улыбаясь, достал ручку. Он
чувствовал себя в странном отупении, и не мог не расписаться. И в этот момент
он за спиной Вячеслава Степановича увидел богатырскую фигуру отца.
Митя быстро и неловко спрятал ручку в карман.
- Я не знаю, может здесь чего-то не хватает, - пробормотал он
заплетающимся языком, нелепо улыбаясь.
- Хитрожопый, - сказал директор. – Все вы, жиды, хитрожопые.
Митя ещё не знал, что этот момент сыграет ключевую роль в его жизни.
Директор повернулся, взял ключи и пошёл дверям. Митя шёл за ним. Он
по-прежнему улыбался, оттого что не умел конфликтовать, и не понимал, какое
должно быть лицо во время таких столкновений.
Митю поселился в комнате у хозяйки. Два её сына учились на бригадирском
отделении в Совпартшколе в другом районе. Школа оплачивала хозяйке
комнату и привезла машину дров. У хозяйки была соседка. Она ходила в
платке и брила голову наголо. Соседка принадлежала к сохранившейся с
40
дореволюционных времён религиозной секте. Их называли "Крестики". Их
было человек десять стариков и старух, и они никому не рассказывали, во что
они верили.
После первого месяца работы директор стал вычитать из Митиной зарплаты
всё, кроме того, что школа платила Митиной хозяйке за комнату. Директор
говорил, что штрафует его за нарушения трудовой дисциплины.
В субботу, единственный день, когда у него не было уроков, Митя с утра
поехал в Тулу в Облоно.
- Правильно сделали, что не расписались. Пришлось бы отвечать за
недостающее. И никаких штрафов по закону нет, - сказал тот же инспектор,
который дал ему направление в Раменское. – Он не имеет права не выдавать
зарплату. Но я ничего делать не буду. Вы приехали и уедете, а Вячеслав
Степанович здесь уже тридцать лет, и здесь останется.
Можно было плюнуть, и сразу уехать в Москву, но он не хотел прерывать
уроки и показаться слабым в глазах отца.
Митя продолжал учить детей, не получая зарплаты. При встрече с
директором он внимательно смотрел на него, всё также непроизвольно
улыбался и тёр рукой подбородок. Денег пришлось просить у родителей. Они
прислали почтовый перевод. Ему всё время очень хотелось сладкого, и он
покупал себе в сельском магазине мятные пряники и соевые конфеты
"Батончики".
Через две недели погостить домой приехали сыновья хозяйки. Они привезли
с собой двух девушек, как они говорили, "пробовать". Девушки учились в той
же Совпартшколе на факультете клубных работников. Братья сели за стол пить
водку, и смотрели, как девушки готовят обед. Оба считались завидными
женихами с перспективой. Митя сидел в комнате за тонкой перегородкой, и
не выходил. - Давай, шевелись, – слышал он через стенку. – Я к тебе ночью
приду! – Девушки старательно работали. Обед скоро был готов. Они сели
есть. - Бери, бери ещё, - слышал Митя голос старшего брата. – Что вы, не
надо, мы едим мало. – Это правильно, - одобрял второй брат. – Это хорошо.
После обеда девушки надели серые, специально привезённые с собой
испачканные белилами штаны, повязали косынки, взяли малярные кисти, и
начали белить комнату. Братья пили водку и смотрели, как они работают,
разглядывали их и улыбались. – Давай, давай, поворачивайтесь! - Митя не
выдержал унижения женщин, встал и вошёл. Братья сидели как хозяева, и
пили водку.
- Ну что ж у вас, девушки работают, а вы сидите, - сказал Митя.
- Чего-чего? - Сказал один. Второй смотрел, стараясь что-то понять.
- Что ж вот они работают, а вы сидите? – снова сказал Митя. Он странно
улыбался. Гнев был для него необычным состоянием. Он не умел сердиться, и
не знал какое должно быть в это время лицо.
- Тебе чего?
- Девок надо?
Митя, так же странно улыбаясь, повернулся, взял из ведра малярную кисть,
и встал белить вместе с девушками. Он ничего не подумал, но встал вместе с
41
униженными. Братья покатились друг на друга от хохота. Митя белил стену.
Девушка, работавшая рядом с ним, изо всех сил отворачивала голову, чтобы
на него не смотреть. Вторая, стоя на козлах, испачканных извёсткой, белила
потолок, и боялась повернуться. Братья смеялись.
- Что же ты унижаешь человека? – Сказал, обернувшись, Митя.
- Кого-кого?
- Какого человека?
- Я тебя унижу сейчас за человека! – Сказал старший.
Он достал из угла топор. Второй сразу схватил ржавый колун, стоявший у
печи. Девушки закричали
на одной высокой ноте. Митя стоял у
свежепобеленной стены. Он был выше обоих на голову, шире в плечах , но не
знал, что надо делать. Оба были матёрые, призёмистые, лет тридцати пяти –
тридцати шести. В двери ветром влетела хозяйка. За ней - соседка-сектантка с
серой бритой головой. Она махала руками и что-то бормотала. Вдвоём они
пошли на братьев, заслоняя Митю. Хозяйка оттёрла Митю в его комнату,
заперла дверь, и пошла удерживать сыновей.
- Что ты! Куда с ними спорить! Их тут все боятся! Мои убьют! – Сказала
она утром Мите, качая головой.
На зимние каникулы Митя привёз восьмой класс на экскурсию в Москву, и
показал им Красную площадь и Третьяковскую галерею. Дети держались
вокруг него, неуверенные в себе и беспомощные в своих самых нарядных
деревенских неуклюжих толстых пальто и почтительно-удивлённо смотрели на
Москву, как на что-то хорошее, сказку, куда они неизвестно как попали, и чего
они больше никогда не увидят. Она была для них какой-то далёкой
недосягаемой мечтой, в которой они случайно странным образом оказались.
Вечером дети с сопровождающими родителями уехали на автобусе домой, а он
остался ещё на несколько дней. Ему хотелось увидеть друзей, и поговорить.
Они всегда, ещё со школы, разговаривали так, как будто всё время обсуждали
одну и ту же тему.
Все четверо собрались у Виктора.
Историк Володя осматривал дом Корнелии, восторгаясь. – Потрясающе, говорил он. – Потрясающе! Всё совершенно не затронуто этим современным
всеобщим полированным умерщвлением. Как будто здесь жили какие-то
деревенские железнодорожники! - Сюда он приехал к Виктору в первый раз. –
Но теперь тут всё твоё. И можно делать, что угодно!
Коля молчал. Виктор не виделся с ним с того дня, когда он невероятным для
себя образом напился у Евсюка, и Коля вместе с Аней перенесли его от
Антонины к Корнелии. Тот день был как будто какой-то общей неудачей.
Митя влетел, быстро обошёл весь дом, махнул руками, и сел.
Они уселись на двух тугих диванах, стоявших друг напротив друга, в
четыре разных угла.
Надо уезжать, - сказал Митя, махая рукой. – Здесь больше ничего
невозможно. Люди испорчены. Просто испорчены. Мы заразились. Это просто
заразно. Порча, между прочим, и в нас. Здесь будет катастрофа, и я не хочу в
неё попасть.
42
- Да какая зараза? Да что ты знаешь? - Крикнул Виктор. – Ну ты видел когото! Почему ты решаешь за всех?
- Витя, я видел этих людей. Ты их не знаешь. Ты ничего не знаешь. Ты бы
видел, как они там сидели. Они тут хозяева земли.
- Ну ты знаешь про двоих. Это не значит, что все совершенно люди такие.
Тут есть прекрасные люди.
- Они тебе не смогут помочь! Как так можно, Витя! Как нелюдей! Поставить
работать, и разглядывать сзади как коров! – Его что-то в этом страшно задело.
- Да. Да. – быстро сказал Володя. – Нет, нет, если есть возможность, нужно
уезжать. Ничего хорошего тут не будет. Они совершенно обезумели, и могут
снова начать сажать. Раз ты еврей, нужно уезжать.
- Всё не сводится к политике. – Сказал Коля. - Важно добиться внутренней
свободы. А где ты живёшь, всё равно. Какая разница, какая страна. От себя
же всё рано никуда не уедешь. Ты ж везде будешь такой.
- Доучу до выпуска детей, и подам заявление в Израиль, - сказал Митя.
Виктор сидел на диване, чувствуя, что его как будто придавило
необходимостью сделать выбор для себя. Ему казалось такое решение
совершенно потусторонним. Он не думал об этом, и не собирался никуда
уезжать от привычных обстоятельств. Ему были нужны какие-то другие шаги.
Он должен был сделать то, что ему было нужно. Без этого любые попытки
казались бессмысленными.
- Я к Евсюку больше не хожу. Надоело. Ничего это в сущности не даёт. У
него получается свобода, а у меня - нет. – Сказал Коля. – Ничего не
изменилось. Я остался таким, каким был. Я с Евсюком вообще больше не
общаюсь. Он всё делает для себя. Я теперь нашёл тут одного человека из
МХАТа. У него йога, тантра и ушу. Очень серьёзная вещь. Мы ничего о себе
на самом деле не знаем. Можно выйти из собственного тела. Можно даже
добиться бессмертия.
- У меня очередное гонение на работе. – Сказал Володя. - За роман с
француженкой. Она пробыла две недели в Москве. Я её отловил на закрытом
просмотре в Госкино. Туда ходит вся кинематографическая элита и вся прочая
знать. Я для них делал синхронный перевод. Грозят отобрать допуск в
спецхран. Но директор меня любит. Я у них там, в этом безумии, лучший
аспирант. Теперь неизвестно, порвёт он снова донос у себя в кабинете, или
отправит по инстанции. Знаешь, как они его рвут вдвоём? Он вызывает
начальника моего отдела, протягивает ему донос, тот берётся за него рукой, а
потом один тянет в одну сторону, другой в другую. Чтобы ни одному не
отвечать. Я очень надеюсь, что всё обойдётся. Если отнимут допуск, это
будет конец, я не смогу работать. Но у неё такие изумительные ножки! – Он
зажмурился. – И трусики! Трусики! – Он взвизгнул.
- Вот что, - сказал Митя. – Давайте поедем, покатаемся на лыжах. На
несколько дней. Как ездили в школе. Снимем под Звенигородом дом. Зимой
там никого нет. Летом они все пускают дачников. Кто-нибудь нам сдаст. - Они
с Виктором вместе учились в школе.
- Поехали! – Сказал Коля.
43
Они взяли рюкзаки и лыжи, и доехали до станции Звенигород, по дороге
играя в шарады. Потом они вышли на площадь между зданием станции и
пивнушкой. Володе не терпелось надеть лыжи.
- Я всё-таки попробую, - сказал он, и проехал по пушистому снежку до
автобусной остановки.
Знакомый обшарпанный холодный автобус повёз их по дороге между
высоких засыпанных снегом елей.
- Выходим, - сказал Митя.
Впереди виднелся академический посёлок. Митин отец возил его сюда на
дачу. Академик без шапки, в седых усах, с розовым лицом, какого-то вечного
возраста, с улыбкой, в жёлтых брезентовых штанах, куртке и туристских
ботинках шёл по снегу вдоль дощатого забора, и нёс в алюминиевых судках
обед из столовой. Он проводил тут круглый год. Он жил какой-то не такой
жизнью, как все люди. За ним, виляя боками, такой же походкой шла собака.
На холме стояли две сосны.
- Это то самое место, - сказал Митя. – За холмом деревня. Нам туда.
Они поднялись за ним. Между соснами висел кусок железной трубы.
- Вот, - сказал Митя. – Летом здесь были качели. Когда я был маленьким,
отец меня на них катал.
- У-у, – сказал Володя.
- Хорошо, - сказал Коля. – Наверное, высоко летал.
Сосны стояли на самом краю обрыва. Качели поднимались над полем.
- Пошли, - сказал Виктор. Митя сюда рвался, но сколько можно было тут
стоять.
- Тише, Витя, тише, - сказал Митя.
Деревня была как на картинке засыпана пушистым снегом до окон.
Они зашли в магазин. Там продавался портвейн, о котором говорилось "Кто
не пьёт портвейн розовый, скоро ляжет в гроб берёзовый", плодово-ягодное,
которое называли "Плодово-выгодное" и "бормотуха", и водка калужского
разлива, именуемая "Коленчатый вал". Очередь брала яйца. – Да если б
Косыгин знал, что вы все в деревне яйца покупаете! - Поучала продавщица. Вы должны сами кур держать, и государству яйца сдавать! – Женщины молча
убирали яйца, завёрнутые в бумажные кульки, в кошёлки. Трое деревенских
на пустом месте в середине магазина тянули время. Они стояли в валенках, и
снова перемалывали давно переговоренное. Двое подначивали третьего,
поскольку больше уже нечего было сказать.
- Он вон в Москву собирается.
- Да куда ему в Москву.
- А чего? Вон, до Москвы рукой подать.
- Ну прям, рукой. Вон сколько ехать. Билет надо брать.
- Ну и купил бы, чего.
- Да купит он, жди, ага.
- Да было бы чего ехать, так купил.
- Да, поедет он, как же.
44
Коля сразу заулыбался, нашёл с ними общий язык, и стал дружески
советоваться, что лучше взять. Ему нравился долгий процесс обсуждения. Он
старался поднять в себе волну, которая всех соединяет. Ему нравилось быть со
всеми, на миру.
- Ну, что возьмём? – Спросил Коля Володю.
Они взяли "Плодово-выгодного" и "Коленчатый вал". Митя купил свои
любимые соевые "Батончики" и развесные "Сливочные помадки" без обёртки.
Они взяли ещё спичек, чёрного хлеба и рыбных консервов в томате.
Деревенские улыбались с Колей.
- А вы зачем приехали?
- Да вот, хотим снять на пять дней. Вы случайно не знаете, кто бы сдал?
- А, нет, не знаем. На пять дней никто вам не сдаст.
- Ну может знаете кого-нибудь?
- Да нет, кто же сейчас сдаст. Это сколько возится.
Надо было искать жильё по домам. Всё просто могло сразу закончиться, если
б им никто не сдал.
- Давай начнём отсюда, - сказал Виктор.
В крайнем доме им открыла круглолицая женщина. Несмотря на
стёганый ватник и серый платок, Виктор сразу почувствовал её
привлекательность.
- У мужа моего спросите. Пустит он вас, или нет. Сейчас он придёт. – Она
говорила живым, быстрым голосом.
Они остались ждать у крыльца с остеклённой террасой.
Её муж сразу понравился Виктору, когда подходил. Он тоже издалека
улыбнулся. Он был тоже в ватнике, но в чёрном, а не в жёлтом, в чёрных
валенках с калошами и ушанке. Лицо у него было смуглым, с чёрными
густыми бровям, с гладкой здоровой дублёной кожей. Он был намного старше
жены, но казался крепким, сильным. У него был не униженный, какой-то не
деревенский вид.
Виктор повторил ему, что они хотят снять дом на пять дней.
- Ну ладно, - улыбнулся он. – Я в комнате затоплю. Матрасы есть, а
бельё она потом принесёт.
Он отвёл их в комнату с железными кроватями с сетками, полосатыми
матрацам и маленьким почерневшим фанерным столом, которая сдавалась
дачникам.
- Вас как зовут? – спросил Виктор.
- Анатолий Иванович.
- Заходите вечером. Выпьем за знакомство, - предложил Виктор.
Они оставили рюкзаки, и пробежав между тех же двух сосен как в ворота,
помчались кататься на лыжах. Махая палками и крича, они гоняли по лесу,
пока не стемнело, а потом той же дорогой вернулись обратно.
Они переоделись в сухое, повесили всё сушится, и сварили на плите
кастрюлю гречневой каши с тушёнкой.
Пахло
отогревающимися
замороженными тяжёлыми колотыми осиновыми дровами.
45
- Ну, не холодно? – Зашёл, улыбаясь хозяин. Он снял шапку. Волосы у
него были густые, чёрные с железной сединой, коротко постриженные.
- Добрый вечер, Анатолий Иванович, - Сказал Виктор. – Всё в порядке.
Тепло. Заходите.
Они сели за стол. Виктор налил.
- За ваше здоровье!
- За знакомство!
- Чтоб вам тут весело жилось!
- Неплохое вино, - сказал Коля.
- Это-то? – Хозяин неопределённо улыбнулся.
- Это нам вино, а вам баловство одно, - в рифму сказал Виктор.
Потом они вышли на деревянное крыльцо. Хозяин и Коля закурили. Луна
освещала снег. Подбежала собака.
- Где бегал? - Спросил хозяин. – Он в деревне самый здоровый. Всех бьёт.
- Хорошая собака, - сказал Виктор.
- Я в деревне родился, в Вологодской области. - Сказал хозяин. - В
двадцать восьмом году у нас кооператив сделали. Брат мой был заведующим.
Картошка в подвале магазина лежала, и сгнила. Ему директор районной
кооперации говорит: или в тюрьму пойдёшь, или другого вместо себя найди,
сдай ему. А кому отдать? Никто вместо него заведовать не пойдёт, про
картошку-то все знают. Она в подвале гниёт. Дверь на замке. Ну, брат тудасюда. Потом мне говорит, прими у меня магазин. Тебе семнадцать лет
исполнилось. Тебе скоро в армию идти, тебя искать не будут. А потом забудется, в армии долго служить. Стал меня просить. Родители тоже просили.
А он как раз жениться собирался. И принял я у него магазин. Я ж хотел как
лучше. Районному директору всё равно, ему лишь бы кто отвечал. Он мне
магазин передал, и меня заведующим назначил. А потом мне повестка пришла,
и поехал я в армию. Так подвал закрытым и оставили. Брат мне письмо
прислал в часть, что комиссия была, акт составили, но меня искать не стали.
Я служу спокойно. А к концу службы прислал другое письмо, домой не
приезжай, что хочешь делай, тебя ищут, ждут, милиционер приходил. Ну и что
мне делать? К нам в часть вербовщик приехал. Записывайтесь, ребята, в
конвой, работа легкая, знать ничего не нужно, с винтовкой ходить вы умеете.
И подъёмные деньги даёт. Ну, а я хотел как лучше. Так двадцать пять лет в
лагерях и отслужил. Сначала в Кеми на пересылке, потом на Воркуте, аж
пока лагеря не закрылись. Весь Гулаг. Я курсы сержантские кончил. Сержант
конвойной службы. Я ж хотел как лучше. А потом под Москву поехал, в
охрану, дачи у академиков и академиш сторожить. И на ней вон женился. Она у
академиков в столовой поварихой работает. А я всяких видел, разный
контингент. Был у нас, я вам скажу, и бытовой элемент, и уголовнобандитический элемент, и контрреволюционно-троцкистский элемент, и
антисоветский националистический элемент...
Виктор дрогнул. Он почувствовал толчок. Хозяин мог на Воркуте
конвоировать его деда.
46
- Значит, вы могли моих родственников конвоировать, - неуверенно, не
желая верить, сказал Виктор. Ему не хотелось, но это было правдой .
Ему
казалось, что у него с хозяином был какой-то контакт. Хозяин в любой момент
мог застрелить или избить его деда.
Хозяин замолчал. С этим застывшим, неменяющимся выражением лица он
ушёл с крыльца.
- Он с тобой как с котёнком, - сказал Митя.
Утром хозяйка закрыла лицо платком. У неё был под глазом синяк.
- Слушайте, - сказал Володя. - Здесь недалеко где-то дом отдыха ЦК
комсомола "Ёлочка". Там должны быть знакомые девочки. Они приглашали.
Это как-то по реке. Поехали по реке?
- Поехали!
- Поехали!
Меж тех же двух сосен они съехали к реке.
Они спустились на лёд, и весело поехали гуськом. Володя бежал первым ,
задавая быстрый темп. Они скользили за ним, и пели, в такт отталкиваясь
палками:
Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут!
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут!
А потом:
Вперёд, заре навстре-ечу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и карте-ечью
Проложим путь себе!
Виктор подумал, что всё будет, так как есть. Какая-то оболочка прочно
держала его. Невозможно выехать из самого себя, - подумал он. - Они все
были заключены в ней. Он не был самим собой. Он не мог ни на что решиться,
и не мог из неё вылезти. Они общались друг с другом через эту оболочку,
которая пропитывала всё. Он смотрел, как Митя перед ним яростно
отталкивается палками, как будто хочет от чего – то убежать. Они бежали,
хрипло крича. Лыжи скользили по накатанной лыжне посреди открытой реки.
Продвигались берега, открывая новые участки со сходившими вниз ёлками.
За два часа они доехали до Дома отдыха, и вошли на его территорию со
стороны реки, где никто не охранял.
Возле корпуса хохотала компания вокруг бледной девицы с отёчным,
истомлённым лицом, певшей, оседлав припаркованный мотоцикл, прыгая на
седле и держась за руль:
О, бабы, бабы, бабы!
О, бабы, бешеный народ!
А как увидят помидоры,
Так сразу разевают рот!
А укуси меня за голову!
А укуси меня за грудь!
47
А укуси, пока я голая!
А укуси куда-нибудь!
Компания измученно, обессилено смеялась. Они не могли не смеяться, и не
могли остановиться. Они все стояли возле корпуса, поближе к двери, как будто
на минуту выползли продышаться, чтобы сразу вернуться назад.
- Утрахались до смерти, - сказал Володя.
- Это что, твои подруги? – С подковыркой спросил Митя.
- Ебучий заморыш. – С пониманием, без осуждения улыбнулся Коля.– Он
был готов принимать без осуждения всех. - У неё лицо, как будто она целыми
днями сношается.
- Надо замаскироваться! - Сказал Володя. – Нас узнают! - Он боялся, что их
распознают и выгонят из Дома отдыха. Из этого мог получиться огромный
скандал.
- Не надо, - сказал Виктор. – Наоборот. Пошли как есть. К чёртовой матери!
Они сняли лыжи, и понесли их на плечах.
- Подождите здесь, - сказал Володя Коле и Мите у входа в корпус. - Чтобы не
ходить всей толпой. - Они пошли искать знакомых вдвоём с Виктором.
Корпус был сталинской поставки. На паркетном полу лежали красные ковры
с зелёной полосой. На стенах деревянные панели. В коридоре на потолке
металлические светильники. Дверь в один из номеров была приоткрыта.
Володя заглянул. На двух сдвинутых вплотную кроватях лежали рядом на
животах две длинные комсомольские активистки-брюнетки.
Володя вошёл. Виктор вошёл за ним.
- Вас двое, и нас двое, - сказал Володя.
Комсомолки почти незаметно повернули
головы, явно намекая на
подходящее продолжение.
Виктор застыл.
- Пошли, пошли, мы же не их ищем, - сказал он быстро, вытаскивая Володю
за руку в коридор.
Через две двери они постучали. В номере сидели Нина Белянина и Галина
Головко.
- Вова, - сказала Нина, подошла и положила голову ему на грудь.
- Нина, познакомься с моим другом, - сказал Володя – Это Виктор Ригин, а
внизу ещё двое.
- Как хорошо, что вы приехали! Будем теперь дружить все вместе. А завтра
должна ещё приехать в гости Маша.
У неё было приветливое полное лицо с крупными губами. Она была просто
создана для гостеприимного дома, хозяйства и семьи. Несмотря на полноту,
она двигалась очень легко.
- Хотите конфеты? - Сказала она. - А? - У них стояла коробка помадок с
цукатами.
День они провели вместе.
Митя, азартно открыв рот, хищно резался в вестибюле в пинг-понг с
почтительно смотревшими на него комсомольскими работниками из Магадана.
Они не могли разобраться, кто он такой, и на всякий случай держались
48
подобострастно. Коля разговаривал с маленьким человеком с блестящими
металлическими зубами явно из обслуживающего персонала. Володя
испугался, что сейчас раскроется, что они не из этого дома отдыха, и вообще
не отсюда. Могли сообщить ему на работу. Маленький человек куда-то исчез.
- Всё в порядке? – Спросил Володя Колю. – Куда он пошёл?
- Да это киномеханик, - сказал Коля. – Сейчас пойду пить с ним спирт.
- Он что-нибудь спрашивал?
- Спросил, откуда я. Я сказал, что из Москвы.
Он тоже ушёл. Скоро они оба вернулись. Оба улыбались. Киномеханику
лестно было выпить спирта с начальником.
- Мальчики, - сказала Нина, - а пойдёмте с нами ужинать. Не волнуйтесь,
никто ничего не скажет.
В столовой столы были накрыты скатертями с оборками и стояли стаканы с
подстаканниками. Володя и Коля сели вместе Ниной и Галиной, Виктор и
Митя за соседний стол. Официантки принесли отварной язык с жёлтым
картофельным пюре, политым растопленным сливочным маслом, и винегрет.
Официантки были старой выучки, жили в соседней деревне, откуда их всегда
набирали, и не задавали вопросов, полагая, что все приехавшие – начальство.
Потом они принесли чай и горячие булочки, но смотрители подозрительно
мимо лиц.
- Булочки, - засмеялся Володя. - Непременно булочки!
- Булочки, хорошие булочки, - сказала Нина. – Они у нас каждый день.
- Можно переночевать, - сказала Нина. - Две кровати в соседнем номере, а
две – у знакомых ребят. Если хотите, можем пойти на танцы, а если не хотите,
можем посидеть у нас. А завтра приедет Маша.
- Слушай, поедем домой, - зашептал Володя в стороне Виктору. – Мне
придётся давать ей очередной сексуальный сеанс. Она в меня влюблена. Её
отец заведует отделом в МИДе. Я это всё ненавижу! И вообще я не хочу
оставаться в этом сумасшедшем угаре. Митя уезжает!
- Мы всё-таки поедем, - сказал Володя Нине.
Они связали лыжи и пошли к автобусной остановке. У главного входа в
Дома отдыха сидел вахтёр в кирпичной будке. В застеклённом окне была видна
его голова. Володя внимательно на него посмотрел. Тот внимательно смотрел
вперёд пустыми глазами. Володя благодарил Нину и разлетался в любезностях.
Коля, улыбаясь маленькими глазками знакомой Виктору улыбкой, сдержанновежливо, как он всегда говорил с женщинами, разговаривал с Галиной Головко.
- А мы завтра приедем к вам в гости, - сказала Нина. – Я хочу обязательно
познакомить Виктора с Машей. Это, я считаю, совершенно необходимо. Она
тебе очень понравится.
Жёсткий автобус подвёз их по пустой дороге до сосен с пустыми качелями,
на которых не было сиденья. Не надевая лыж, они прошли до дома.
- А давайте выпьем, - сказал Володя, бросаясь на кровать. У них был
"Коленчатый вал". Коля налил в эмалированные кружки. Открыли банку
консервов в томате. Остались ещё Митины конфеты - «Батончики».
- Митя, Митя.... - простонал Володя. – На глазах у него были слёзы.
49
- Ты что? - Спросил Виктор.
- Ты не понимаешь! Он уедет, а мы останемся. Навсегда! И его отъезд в
деревню в школу. И хомяк... Хомяк, с которым он ходил... – Он плакал и
сильно трясся.
- Ну, подожди, - сказал Митя, вставая. – Я ещё не уехал. Ещё будут проводы.
Хозяйка по-прежнему ходила, закрываясь с одной стороны платком. На
лице у неё ещё не прошёл синяк. Хозяин не показывался. Его больше не было
видно.
Нина Белянина приехала на следующий день после обеда.
- Вова! - Сказала Нина, – хорошо, что я приехала?
С ней приехали Галина Головко и Маша. Маша училась на отделении
структурной лингвистики филологического факультета. У неё была белая
кожа, медно-рыжие волосы, густые брови, розовые губы и серые глаза. Виктор
узнал её сразу, как только она вошла. Это была девушка, с которой он
однажды не смог познакомиться в автобусе. Виктору казалось, что от неё
растёт коралл, который дотрагивается до него. Он рвал его оболочку.
Митя доработал до конца учебный год, и подал заявление на выезд. В
ноябре он получил разрешение, и уехал. Потом подал заявление его отец.
Виктор никогда их больше не встречал.
Глава 7. Невинность
1.
Через день Маша уезжала домой. Виктор поехал её проводить на станцию.
Он держал её сумку.
Они стояли на снегу возле деревянной маленькой кассы и пивнушки.
Показалась передняя кабина зелёной электрички со стёклами и красной
полосой внизу. Она быстро приближалась.
- Я поеду с тобой, – сказал Виктор.
- Не надо, - сказала Маша.
- Почему?
- Потому что так устроен мир. Приезжай, как собирался, через три дня.
- Я позвоню, когда приеду.
- Звони, - сказала Маша, и вошла в вагон. Железные двери с резиновыми
краями закрылись.
2.
Это был его шанс победить Вуглускра. То, что они шли вдвоём, уже было
победой, которую только нужно было не упустить. Виктору казалось, что они
оба об этом знают. Их отношения – это было то, что должно было случиться.
Что-то ясно говорило об этом. Но как раз именно поэтому и могло не
произойти. Виктор шёл и частью сознания думал о том, что он должен сделать
чтобы её не потерять. Как они должны были двигаться вместе и навстречу друг
другу? Он думал, что они с Машей должны помочь друг другу, что они друг
другу необходимы, он был уверен, что она может ему помочь. Он мог стать с
50
ней тем, чем он должен быть. Почему он был в этом уверен? Быть может, она
чем-то, каким–то неуловимым, но мощно действующим качеством была
похожа на его бабушку в молодости? Когда они гуляли днём, ему казалось, что
от её жёлто-апельсиновых щёк падает рефлекс на снег.
- Носи джинсы! - зло сказала Маша.
- А просто в брюках нельзя?
- Все ходят в джинсах.
- Совсем не все.
- Все нормальные люди носят джинсы.
- Нормальные ходят и в брюках.
- Всё равно все их хотят!
- Нет, не это! - закричал Виктор. Он боялся её потерять. Ему показалось,
что этот разговор ведут не они.
- Ладно, ладно, - пробормотала Маша.
Поразительно было то, что она поняла его, он как будто достучался до неё –
другой, как будто у неё тоже был свой Вуглускр.
- Знаешь, - сказала Маша, - есть теория по которой все языки произошли
когда-то из одного. Или, может быть всего из четырёх. Как в истории о
Вавилонской башне, когда сначала все понимали друг друга.
Он выигрывал у Вуглускра. Они вместе побеждали.
Виктор провожал Машу из кино, с французского фильма про аппетитных,
почти съедобных сексуальных десятиклассников. Они шли по району, где
Виктор уже был. Но он показался ему странным и необычным. Как будто чтото вдруг изменилось, незаметное привычное устойчивое качество. Непонятно
что, но что-то всё-таки было не так.
- Не пойму, где мы идём, - сказал Виктор. – Какой-то незнакомый город.
- Не знаешь, что это за город? – Сказала Маша. – Москва.
Она косо улыбнулась. Ей понравилась эта шутка. Она получила
удовольствие оттого, что сделала ему неприятно.
- Зайдём к нам, - сказала Маша.
Они подошли к
её серому конструктивистскому дому с окнами,
разделёнными переплётами на квадраты, и немытыми выступавшими
стеклянными шахтами для лифта. Из-за грязи дом казался обыкновенным,
стёртым, не выделялся, как будто был подёрнут пеленой.
Родители Маши были кинематографистами. В доме были гости. Они
заходили почти каждый вечер. Они жили в соседних домах или неподалеку.
Здесь все знали что-то смешное. Все как будто прятались за улыбки, и
выглядывали из-за них, как из-за передвижных прикрытий или брустверов.
Все рассказывали весёлое и смешное. У них полагалось изображать весёлую,
лёгкую, быструю игру, в которую всё время выигрываешь, и побеждаешь.
Сидевший за столом тридцатипятилетний режиссёр, когда Виктор внимательно
смотрел на него, отодвигал в сторону лицо и оставлял на месте улыбку с
усами. Две девицы хохотали, глядя ему в рот. Другой молодой режиссер с
волосатой шеей, сразу чувствовалось, что у него волосатая грудь, он
поглаживал себя по непонятному бархатному свитеру, волосы как будто
51
пробивались через него, и держался так, как будто знал о жизни то , что она
была простой,
грубой и совершенно неумной, и чтобы в ней что-то
получалось, нужно было тоже делать простые грубые вещи, которых на самом
деле все хотят, и это всё, везде своя шайка, других законов нет. Рядом сидела
сорокалетняя актриса с большим телом и тяжёлым значительным лицом,
которое жило как будто отдельно от неё. В большой квартире все хохотали.
- Ну, как фильм? – Спросила Машина мать. Она дала им пропуск на
фильм в Дом кино.
- Прелестный. Так хорошо, что они все весёлые и глупые, - сказала Маша.
- Пойдёмте, я вам кое-что покажу, - сказала Машина мать Виктору.
Они пошли в другую комнату, где рядом с обычной мебелью, полированного
секретера и дивана, стояли несколько сломанных и нечищеных старых вещей с
резьбой, которые Машина мать считала антиквариатом, и всё время покупала.
- Вот, смотрите, - она показала большой, подгнивший и сломанный, с
ржавыми петлями и замками комод или сундук из широких коричневых
досок. У него были ножки в виде лап с чешуёй. - Его ещё нужно привести в
порядок. Тогда он будет стоить большие деньги.
Машин отец не выходил из своей комнаты. Он редко появлялся, а когда
выходил, здоровался, и сразу уходил.
Не садившийся за стол, а остававшийся в середине комнаты сценарист всё
время становился в позы знаменитости. Он подстраивал такие положения,
чтобы все на него всё время смотрели. Он разыгрывал специальные сцены. С
ним был его четырнадцатилетний сын Ванька, который усвоил игру отца, и
подыгрывал ему, подавая заранее известные реплики.
- Пап, - сказал он, - дай денег на мороженое!
- Хуюшки, сынок!
Все весело смеялись.
Режиссёр с волосатой грудью поднялся и сел на пол. У него были массивные
плечи и короткие ноги. Две смеявшиеся девицы тут же поднялись, и тоже
уселись на пол возле него как будто знали какой-то код. Они сидели улыбаясь,
и выглядели очень эротически. Это как будто был кадр из фильма. Они все
сидели намекая на что-то сексуальное, что должно начаться дальше. Маша тут
же села с ними.
Режиссёр, умевший уводить лицо в сторону из под взгляда, спросил Виктора:
Ну, а о чём думает молодежь? – Он как будто начинал серьёзный разговор.
Виктор рассказал историю о том, как Митя жил и работал учителем деревне.
- А что думаете вы? – Сказал в свою очередь он.
- Да так, я вообще ничего не думаю, - сказал режиссёр, так ловко убирая
лицо, что казалось что на этом месте больше никого нет.
- Вот гад, - хотел сказать Виктор.
Но Вуглускр сказал
- Вот так у нас думают, - извиняющимся голосом,
улыбаясь.
Виктор видел, как Вуглускр, продолжая улыбаться, отошёл в сторону.
Он чувствовал себя здесь приличным молодым технарём, образцовопоказательным молодым человеком с техническим образованием. Улыбчивым,
52
всегда вежливым, с которым можно было делать, что угодно. Его можно было
обманывать. Он не находил на это ответа. Его как будто отталкивали в роль,
которую от него ожидали. Но он же действительно работал программистом.
Виктор видел, что Вуглускр старательно соответствовал, тому, что ему
полагалось. Вуглускр принимал правила чужой игры, и не давал ему
предложить своей. Потом он захотелось жить той лёгкой весёлой жизнью,
которой жили эти люди. Почему он должен был быть рабом? Но может быть
действительно надо было всё изменить, и тоже пойти в кино? Виктор видел,
что нужно занять какую-то другую позицию, всё это было ошибкой, но
Вуглускр решал за него. Сам он как будто плавал где-то рядом.
- Вам нужно думать о будущем, - вдруг напустилась на него Машина мать. –
Вы должны думать о том, как заработать деньги. Нужно думать, как купить
машину!
- Не трогай его! – Крикнула Маша. – Оставь его в покое! Что ты от него
хочешь? Не надо к нему приставать! – Она пришла ему на помощь. Он
проиграл бы Вуглускру этот вечер совсем, но она ему помогла.
Виктор выпил с ней на кухне стакан чаю. В большой комнате ничем не
угощали. Потом он попрощался со всеми и собрался уходить.
- Погуляй с моей собакой! – вдруг сказала Маша.
Виктор не понял почему, он должен это делать, и гулять с её старым
фокстерьером Джериком.
- Ну давай выйдем с ним вместе, - сказал он.
Мама, я ненадолго выйду с собакой. – Сказала Маша.
Они спустились во двор. Маша вела на поводке старого, облезлого пса,
всегда механически и заученно делавшего одно и тоже.
- Не нравится моя собачка Джерик? – Спросила она.
3.
Виктор с Машей снова сходили в Дом кино по билетам, которые дала ей
её мать. Просто так не эти просмотры было не попасть. Фильм опять был
французский, про школьников, ехавших из Парижа в Ниццу. Они добирались
автостопом, ели красивые салаты, раздевались, загорали и купались в море Все
происшествия по дороге были короткими, смешными, не страшными и
благополучно разрешались. Все актёры были подобраны разнообразными и
сексуально привлекательными, как конфеты в шоколадном ассорти.
- Как хорошо, что всё так мило и глупо! – сказала о фильме Маша. – Через
год я получу диплом, и папины друзья возьмут меня в какое-нибудь весёлое
кинематографическое место. Мне предлагают заняться наукой. Структурная
лингвистика - интересная вещь. Но я этого не хочу. Я хочу в полоумный
кинематографический бардак. Там весёлая жизнь! Это же правда! Мне так
хочется, чтобы было весело! Я так хочу, чтобы было хорошо! Чудесный
хороший фильм! Мне понравилось место, где они разделись! Я так люблю
фильмы, где есть такие сцены!
Она строила свое сооружение, и не нужно было, чтобы он отвечал. Она
говорила сама с собой, с Вуглускром, с фильмом, который она смотрела. Она
53
каждый раз наслаждалась фильмом, который они вместе смотрели, и с
головой погружалась в него. А может быть, она именно хотела, чтобы он чтото сказал?
Виктор молчал. Фильм казался ему пустым и бессмысленным, это было
совершенно ясно, он мог это сказать, просто произнести, и дело было не в
этом. Кому это было ясно? Он не знал кто теперь он сам, а говорить, то, что
знал раньше, не хотел. Ему казалось, что Маша его понимает. У него всё время
было чувство, что они связаны как-то поверх слов. В какие-то моменты
оказывалось, что это так и есть.
Виктору опять показалось, что они зашли в какой-то новый город, в район,
где через старые, привычные черты как-то незаметно прорастали новые, как
будто знакомое лицо меняло очертания. Происходило изменение. Это
назойливо выступало на него. Что-то становилось другим. Новый город
возникал из-под старого.
- Не могу понять, куда мы пришли - Сказал Виктор. – Как будто какой-то
другой город.
- Что, не знаешь, какой город? Пожалуйста, могу тебе сказать. Москва, сказала Маша.
Она тоже это видит, - скорее ощутил, чем понял Виктор. Было даже
страшно, что Маша, хотела она того или нет, чувствует тоже, что он.
- Ты когда-нибудь купишь голубые джинсы? – Спросила Маша.
- Почему обязательно нужны джинсы? Я всё время это слышу.
- Зачем тут нужно думать? Они такие милые и приятные. Ты видел, как все
ходили в этом фильме?
Они подошли к новому цветочному киоску, застеклённому, освещённому
изнутри.
- Купите вашей девушке розу, - сказала продавщица. - Смотрите, как она ей
пойдёт. - Виктор купил ярко красную розу. Здесь он услышал, как Маша,
улыбаясь от удовольствия, тихонько и тоненько напевает в нос. Роза красиво
выделялась на её светлой дублёнке. Она была какого-то невероятного красного
цвета.
- Тебе нравится такой цвет? – Спросила Маша.
- Да.
- Мне тоже.
4.
Они встретились с Машей у метро Волгоградский проспект.
- Знаешь, где я сегодня буду ночевать? - Сказала Маша.
Виктор молчал, не догадываясь.
- У тебя. - Она улыбнулась. В её улыбке было удовольствие от того, что она
его удивила, и беспомощность. - Но имей в виду, что я в этом вопросе
рассчитываю на твои познания. У меня их нет. Так что я полагаюсь на тебя.
Виктор не имел никаких знаний в этом вопросе. Он даже не знал толком ,
как у женщин это выглядит. Тем более он не знал, что ему нужно делать, и как
вести себя, чтобы всё получилось. Он знал только онанизм, и испуганные
54
оглядки матери. Так она смотрела, ничего не говоря, когда до чего-то
догадывалась или что-то замечала. Но то, что Маша тоже ничего не знала, его
удивило. По тому, как она разговаривала, и по тому как вели себя у них в доме,
он думал, что она давно всё знает, умеет, и у неё было много любовников.
Теперь всё ложилось на него. Он должен был сделать так, чтобы всё
получилось. Но он не хотел говорить Маше, что ничего не знает.
Они прошли через дырку в заборе. Маша ещё не бывала у Корнелии.
В спальне она разделась, и весело улыбаясь, залезла под одеяло. Джинсы
остались на кресле. Виктор заставил себя всё снять, и полез в постель, тоже
стараясь улыбаться. Они лежали под одеялом, улыбаясь. Потом Виктор
сдвинул одеяло. Оба перестали улыбаться, и смотрели друг на друга. Каждое
место на теле смотрело на любое другое место, как будто научилось видеть.
В голове Виктора поднялись все его сведения на эту тему. На эти вопросы
был запрет, их не обсуждали. Они существовали отдельно от всего, что можно
было сказать или прочитать. Он помнил, как лицо матери становилось
испуганно-строгим и несчастным, когда каким-то образом случалось что-то
близкое к этой теме. От неё сразу требовалось подальше отступить. Виктор
вспомнил советские фильмы о любви, в которых герой и героиня, стюардесса,
лётчик, физик, солдат и геолог, лирически-возвышенно относились друг к
другу, и всё время печально расставались. Чтобы было легче, он попытался
превратить себя и Машу в персонажей такого фильма, и стал держаться и
думать так, как будто они были в этом кино. В голове он старался держать этот
образец. Но ничего не получалось. Они оба вспотели, и простыни стали
мокрыми. Маша под ним горячо дышала и смотрела снизу вверх на него. Он
видел её изящное розово-белое лицо и бело-голубую шею, от которых
поднимался достававший до него и рвущийся к нему коралл, которым она кудато сдвигала его. Виктор вспомнил французские фильмы, «Парижские тайны»,
в которых играл Жан Маре. Он носил усы, плащ и шпагу и снисходительно
брал за подбородок декольтированных испуганно-покорных служанок в
замках. Виктор попытался у себя в голове сделать всё таким, и держаться в
этом русле. Сначала этот фильм пошёл, внутри помогало, но в решающий
момент пропадало, не выходило, они вертелись на постели так и этак, и он
пытался снова и снова.
- Не получается, - сказала Маша. Они уже привыкли к тому, что оба голые.
И снова молча начали пытаться.
Виктору вспомнилась сцена из детства в Одессе. В одесском дворе Ванька
Хорозов, учившийся в пятом классе, объяснял ему значение слова «ебаться».
Виктор в это время учился в шестом. Ванька рассказал, что во двор за
трансформаторную будку зашли мужчина и женщина, он пошёл за ними
посмотреть, и немножко видел как ебутся. Он хихикал и глаза у него
становились круглыми и блестящими. Он всегда знал все сплетни в своём доме
про соседей, и рассказывал их. Ему нравилась Ольга из их подъезда. Он
прижимал её в подъезде к стене, и хлопал возле босых ног по кафельному полу
резиновым проводом. Глаза у него в это время становились красными,
наливались кровью, он выпучивал их и зло шипел: «А ну, сука!» Олька
55
пожималась, переступала на месте босыми ногами, и кокетливо говорила: «Ой,
ну Иван, ну что ты!» Это было всё, что Виктор знал о сексуальных отношениях.
Единственная школа, которую он получил. Он помнил этот двор и подъезд.
Они стояли перед его глазами. Виктор попробовал настроить себя как Ванька,
перевоплотиться в него, и стал пытаться ещё, но всё равно ничего не
получалось.
Маша лежала раскинувшись. Когда они видели друг друга, им скорее было
друг друга жалко. Всё-таки он боялся на неё смотреть. Виктор отвёл глаза в
окно. Там были видны голые кусты.
- А давай поспим , - сказала Маша.
Они заснули, и проспали до утра.
Виктор проснулся. Он сразу увидел, что в комнате совершенно светло, всё
было заполнено светом из окна, он почувствовал, что он готов, и стараться ему
не нужно. Это было частью того, что он застал, или точнее, того, где он
оказался при пробуждении. Он лежал на спине. Он как будто просыпаясь
обогнал Вуглускра. Он сдвинул его с себя. Он абсолютно точно чувствовал, что
его нет. Маша тоже проснулась. Она открыла глаза, и посмотрела на него. Она
тоже была здесь. Он взял её за руку, и потянул вверх. Она поднялась, и села
над ним. И получилось.
- У тебя есть горячая вода? – спросила Маша.
Горячей воды и ванной комнаты у Корнелии не было. Виктор сходил с ведром
к зелёной колонке, налил воды в тазик, и поставил греться на газовую плиту.
Потом он отнёс тазик, ведро и полотенце Маше в спальню.
- Выйди на минутку, - сказала она.
Через двадцать минут Маша уже была готова. Виктор вынес из комнаты и
вылил тазик с розовой водой, окрашенной кровью.
5.
Маша приезжала в дублёнке и голубых джинсах часам к семи. Виктор
встречал её у выхода из метро, и они шли к Корнелии.
Виктор полтора часа топтался у болтающихся стеклянных дверей, и ждал.
Она не приехала, и Виктор расстроенный прошёл через дырку к себе, и стал
мрачно готовить ужин, стуча посудой. У него никогда обычно не бывало
чувства одиночества у Корнелии. Сразу за бетонным забором с плакатом
«Начинайте день с какао» начиналась полная людей Москва, а он мог остаться
здесь в стороне, или пойти туда. Но сейчас ему было грустно, и всё казалось
ненужным и нелепым. У Антонины тоже никого не было. Свет в окнах не
горел. Евсюк с друзьями в последнее время там не появлялся.
Вдруг стукнула дверь, и вбежала Маша. Она кинулась к нему, радостно,
жалобно и музыкально без слов гудя в нос.
- Я думала, ты уйдёшь, я боялась, что тебя не будет, тебе невозможно
позвонить. Она боялась его потерять.
Они весь вечер не вылезали из постели. Под одеялом становилось жарко, и
тогда они сбрасывали его.
56
- Мне нравится дышать твоим воздухом, - сказал Виктор. Ему нравилось
вдыхать у её лица согретый воздух, который она выдыхала. Вокруг неё всегда
как будто стояла дымка. Она двигалась из неё к нему.
- Мне тоже , - сказала она, тонко постанывая в нос. Она нежно дышала в его
плечо.
Виктор голым вылез в окно на крышу подвала, спрыгнул в палисадник, и
обтёрся снегом. Маша смотрела из глубины комнаты. Он набрал в руки снега,
и пошёл к ней.
- Ай! – завизжала Маша ещё до того, как он донёс до неё снег, и растёр.
Розовый, рыжий и голубой цвет у неё на теле от снега стали ещё ярче.
- Слушай, - сказала Маша, - мне не нравится, как стоит этот стол. Он торчит
как-то по-идиотски. Давай его переставим.
Они взялись за письменный стол с двух сторон, и отодвинули его дальше от
окна.
- И пожалуйста, постригись короче. Мне так нравятся у мужчин короткие
стрижки.
6.
В воскресенье они поехали в Загорск, и гуляли по Лавре. Маша была в
джинсах, и в собор её не пустили. Виктор смотрел на неё, и чувствовал
нежность её ног.
За железной оградой, отделённые от гуляющих как стадо животных в
зоопарке, группами по несколько человек в сизых формах
стояли
семинаристы. Публика разглядывала их с чувством недоумения, любопытства и
некоторого превосходства, с ощущением собственной большей безопасности.
Один из семинаристов подошёл к решётке. И отвечал на вопросы. Его
расспрашивали о распорядке дня, о том, как их кормят.
- Бога нет, - сказал Виктор, когда они отошли. Его раздражали блестящие
серебряные звёздочки на голубом куполе и как матрёшки на базаре аляповато
расписанные оранжевым и зелёным церквушки.
- Нет, - сказала Маша. – Знаешь, как счастливы, кто верит. Вера в бога –
большое счастье. Они могут на него положиться. Они верят, что мы не всё о
себе о знаем. Как будто в нас есть какое-то начало. Что мы не только то, что мы
есть. Что мы можем измениться. Это же радость. Это очень приятно.
В голове у Виктора стояло унаследованное от деда насмешливое отношение
к религии и рассказы из «Декамерона» о ленивых и развратных попах. Ещё
Виктору помнил инквизицию, Торквемаду, отказ Галилея и Вольтера,
писавшего о церкви «Раздавите гадину!» Макс, дед Виктора, считал, что
религия ничего не даёт по сравнению с наукой и является пережитком
прошлого. Для деда все люди составляли какое-то единое целое, которое
продвигалось вперёд к прогрессу, само преобразуя себя, и не нуждалось для
этого в религии, которая была предрассудком необразованных людей,
неуклюжих бабок, с сусальной фальшивой серебряной фольгой на иконках. Из
57
того, что сказала Маша, сразу получалось, что каждый человек один, сам по
себе. Такой вещи как человечество, как общая сила, действующее по
собственным законам, возможно не существовало. Каждый был сам в себе, и
объективных общих законов, по котором надо жить, не было. Всё это быстро
пронеслось у Виктора в голове. Он не представлял себе, что можно подходить
к религии с этой стороны. Это всё меняло.
Они ещё засветло вернулись в Москву, и с вокзала поехали к Корнелии.
- Знаешь, - сказала Маша. – Там в конце должно быть такое удовольствие.
Что -то у меня его нет.
7.
Виктор позвонил из автомата Володе. Он искал с кем поговорить.
- О! Прекрасно! Ты как раз во время! Просто совершенно во время! Меня
простили! Мне простили француженку! Но дело даже не в этом! Я принимаю
монгольскую делегацию высокого ранга! У меня две чёрные «Чайки»! С
шофёрами! Хочешь, сейчас я за тобой заеду, и поедем кататься! Я могу
приказать им ехать, куда захочу! Поедем на двух «Чайках» кататься к
правительственным дачам на Ленинские горы! Пожалуйста, я очень хочу,
чтобы ты сейчас со мной поехал!
Володя захлёбывался от радости как пьяный. Виктор не мог ему отказать.
Через час они встретились.
- Вот они стоят, - сказал Володя, показывая пальцем на две чёрные «Чайки» «членовозы», когда Виктор вышел к нему на Волгоградский.
- Хочешь, поедем каждый на своей, а хочешь сядем в одну, а вторая будет
ехать за нами как почётный эскорт.
Он совершенно ошалел от знаков официального статуса, которые при этом
были не его – они относились к монгольской делегации, при которой он
считался переводчиком и экскурсоводом. Но всё-таки это была причастность к
высоким сферам.
- А где монголы? – Спросил Виктор.
- А я их запер в номерах. Это тупые партийные идиоты. Они ничего не
хотят видеть. Им дали номера в «Метрополе» с кондиционерами, и им нравится
там сидеть. Они наслаждаются роскошью, и никуда не хотят ходить. Я
договорился с ними, что их запру на ключ, чтобы они без меня не выходили.
Они считают, что так и должно быть, что я за них отвечаю и слежу за их
поведением.
Они доехали до Ленинских гор.
- Вот, - сказал Володя, показывая на ограды правительственных дач,
украшенные лепниной в виде рогов изобилия, шишек хмеля, ваз с цветами,
копий и пятиконечных звёзд. – Идиоты! Они сидят за этими заборами, и всех
душат. И не знают, что шишки хмеля – фаллический символ. Орнаменты из
античности, а шишки хмеля – из мистерий Диониса. Мистерии продолжаются!
Продолжаются! Негодяи, идиоты! Боже, какие идиоты! – Он старался говорить
шёпотом, чтобы не слышал шофёр.
58
- Хочешь, давай выйдем, и пойдём, а они пусть за нами едут малой скоростью.
– Предложил Володя.
Они вышли, свернули с главной аллеи, и пошли по городку
правительственных дач, примыкавшему к киностудии «Мосфильм». Машины
Володя отослал дожидаться вперёд.
- Видишь, как у меня всё хорошо, - сказал он, всё ещё вздрагивая от радости,
как будто её в любой момент могли отобрать. – Мы живём в своём времени.
Это только один шанс. Нас больше не будет. Никогда. Нужно участвовать в
современности, добиваться успеха, и действовать для тех, у кого власть.
Невозможно быть никем и нигде.
Они шли по переулкам между правительственных дач. Вокруг было
совершенно пусто. Не было видно ни души. Переулки без причины
сворачивали и сходились к небольшим площадям со срезанными тупыми
углами. Высокие жёлтые заборы сверху были украшены рядами белых
балясин.
- Представляешь, сколько людей сейчас тут нас слушают? – Сказал Володя. –
Ты понимаешь, сколько вокруг нас людей?! – Он захохотал.
Действительно, идти было тяжело. Кто-то внимательно смотрел и слушал.
- Ты знаешь, я женюсь на Нине Беляниной. Да, пожалуй так. Да,
определённо.
8.
- Виктор, - сказала Маша, - знаешь, мы не будем с тобой больше встречаться.
Это всё как-то слишком сложно. Ты хочешь непонятно чего.
9.
Отношения Коли с учителем йоги обострялись.
Ефрем, как его звали, говорил, что учился йоге, тай-чи и карате у китайского
учителя. Теперь он сам давал платные уроки. Всё это было глубоко
законспирировано. К нему в двенадцатиэтажку на Севастопольский проспект
приходили четыре ученика. В квартире было много разных самодельных
экзотических музыкальных инструментов, колёсная лира, волынка,
многоствольная флейта, на которых Ефрем играл фольклорную музыку, и
самиздатских книг на отдельных листочках по тантрической йоге, у-шу,
школе Шао-линь и другим восточным учениям, со схемами чакр, мистических
центров и рисунками упражнений, которые он показывал Коле. Вся эта
литература доставалась неизвестными подпольными путями. Это было гораздо
интереснее, чем акции Евсюка с телевизором, в которых Коля участвовал до
этого. С Евсюком он расстался, и ушёл с чувством обиды за растраченное
время и
обманутые надежды. Ему почему-то казалось, что Евсюк
воспользовался им, ничего не дав. Занятия у Ефрема обещали больше. Тут
действительно можно было что-то получить. В тантрической йоге и даосизме
говорилось о внутреннем младенце, которого можно в себе вырастить, о том,
59
что можно освободить сознание, овладеть самим собой, и достичь бессмертия.
Позднее Ефрем обещал начать учить карате.
- Если не освободить сознание, то мы останемся машинами, куклами,
которыми управляют за верёвочки. - говорил Ефрем. – Это всё можно сделать, повторял он. - Только нужно поверить, что это так. Те, кто этого достигали,
уходили, поэтому невозможно проверить. - Сам он работал во МХАТе и
преподавал сценическое движение. Ефрем каждый день ходил на поляну,
которую сам выбрал, в ближайший лесок и делал там по несколько часов
медитацию и упражнения. Он крутил между пальцами руки толстый осиновый
шест, махал нунчаками, сделанными из отвинчивающихся ножек табурета, и
ходил, сильно согнув ноги в коленях, широко их расставляя и глубоко присев.
Пальцы на руках у него были очень толстыми и сильными, а плечи и бицепсы
мощными. Зубы у него были плохие, а борода росла редко и неравномерно,
длинными прядями. Это была действительно китайская борода. Ефрем
говорил, что правильная конфигурация тела достигается только если дышишь в
живот, отчего живот становился круглым и выступал вперёд, как у восточных
борцов.
- Иначе, - говорил он, - можно себе повредить. Сложится неправильная
система обмена между чакрами, и всё! Понятно, что тогда будет! – Он всё
время намекал на то, что знает больше, но по каким-то важным причинам не
рассказывает всё.
Занятия Ефрем старался держать в тайне, и требовал, чтобы ученики
приходили по одному, а если случайно встречались, то не здоровались друг с
другом. Он говорил, что за ним следит КГБ.
- Следят за «мистической интоксикацией населения», хм-хм, - сказал он. –
Мне может стать очень печально.
В подъезде он ни с кем не здоровался.
- У них плохая аура, - говорил он про соседей. – Я вижу, какие это люди!
Такие люди, хм-хм! Не надо помогать им общаться с нами, делать к ним
первый шаг. Беспечность опасна.
Подъезд двенадцатиэтажки действительно был неприятный, немытый, с
сильным запахом из мусоропровода.
Ефрем говорил, что у него есть враг, тоже учитель, но преподающий
намеренно неправильно, который в мистическом смысле хочет похитить у
него голову.
- Он стремится к этому, - говорил Ефрем, - и если ему это удастся, то хм-хм!
Коля не понимал, как к этому относится. Была это шутка, иносказание, или
просто забавная история. Он не мог в это поверить, хотя три других ученика
слушали серьёзно, с напряжённым вниманием. Они, видимо, верили в это.
Один был преподавателем химии в МГУ, молчаливый, скованный, с
огромными мышцами и зажимами, из-за которых он перекашивался и кривил
лицо. Когда он расслаблял их в одном месте, они появлялись в другом. Ефрем
обещал ему их снять. Второй учился на художественно-графическом
факультете пединститута. Третий, странный и разбитной, с тонкой длинной
шеей, был раньше инженером, а теперь ездил с какой-то командой на Камчатку
60
на стройки шабашить, и привозил оттуда икру. Он через слово отпускал
шуточки и двусмысленные поговорки: «Чирик-чирик, и на червонец
начирикал», как будто не мог без них обойтись. Все трое относились к
рассказу Ефрема о похищении головы с полным доверием, и не сомневались в
его буквальной правдивости. Широкогрудый, с розовым большим лбом Коля,
старавшийся душевно общаться и ни с кем не портить отношения, улыбался,
молчал, но не мог скрыть, что в эту историю не верит. В отношении неё он
находился в каком–то тупике. Ефрема это не устраивало. Ему требовалось
другое.
- Вот, смотри, - говорил он, показывая Коля схему в книге, - вот что
можно. Если это делать, то у человека вырастут снова выпавшие волосы и
зубы.
Коля смотрел на схему, стараясь поверить, и не выдавать своих сомнений, но
не мог. Ефрем при других учениках держался так, как будто постоянно спорил
с ним, и находился в какой-то борьбе.
- Вот сколько тебе понадобиться времени, чтобы нагреть одну руку на пять
градусов выше другой? – Спрашивал он у него. Коля вообще не мог этого
сделать.
Все четверо учеников ложились на коврики делать упражнения на медитацию
и визуализацию. Задача была в том, чтобы увидеть себя птицей, летящей над
морем. Вместе с вхождением в состояние это продолжалось сорок минут. По
команде Ефрема они встали. Химик и студент рассказывали, что они видели.
Балагур долго говорил о том, как он увидел себя птичкой. Коля улыбнулся
медвежьими глазками, и кратко сказал Ефрему, что у него тоже получилось.
Потом они разъехались по домам. Про себя Коля решил, что больше к Ефрему
не поедет. Вся эта ерунда больше была не нужна. Ефрем казался обманщиком.
Он вышел из метро на Добрынинской и остановился. Он ничего не мог с
собой сделать. Упражнения не получались. Все видели себя птицей, а он нет.
Он попробовал уже всё, и переходил от одних людей к другим. Никто не мог
ему помочь. Он был себе не хозяин. Это не получалось. Захотелось выпить. Он
купил в «Гастрономе» пол-литра водки. Улыбаясь стоявшим в винном отделе
мужикам, отклонил предложение взять «на троих». Выпил всю водку, и встал
на маленьком круглом газоне с железной оградой. Вспомнил математику с
красивыми теоремами, теорему Гёделя о неполноте и Хаусдорфов кирпич,
мощные частушки, которые они искали по всей стране и пели на бульваре,
драку с милиционером, освобождающие от табу акции Евсюка, футбольную
команду, дружескую компанию в пивной, и запах в кожно-венерическом
диспансере. Всё показалось ему ерундой. Он всегда хотел быть с людьми. Он
хотел, чтобы всё было по-хорошему. Но ничего не получил, сколько не
пытался. Он хотел, чтобы всё было по-человечески.
С людьми что-то не
выходило. Нужно было что-то другое. Он блуждал в замкнутом круге,
который всё время был вокруг него, из которого он не мог выйти. – Дело
житейское, - сказал он, как Карлсон в мультфильме, усмехнувшись посмотрел
вверх, подняв лысую голову, и скрипуче засмеялся, выгибаясь назад и сгибаясь
61
пополам до колен. Он смеялся так, и не мог остановиться сорок минут. Он не
был хозяином себе.
На следующий день Коля уволился с работы, и завербовался на крайний
Север в посёлок нефтяников.
Ни Виктору, ни Володе Коля перед отъездом не позвонил.
10.
Виктор сидел у Корнелии. Была морозная ясная ночь. Лаяли собаки у
мясокомбината. Он взял жестяное ведро, надел ушанку, оставил в доме свет, и
без пальто побежал к колонке за водой. Он подставил ведро, нажал на
железный рычаг, подождал, пока оно наполнится, взял за дужку, и стараясь не
расплескать на себя блестевшую воду, топая ботинками по снегу, понёс в дом.
Он поднимался с ведром по лестнице, когда из дома вышел милиционер.
- Старший лейтенант милиции Лянной! Всем оставаться на местах! Сказал
он как будто с Виктором было ещё несколько человек.
Виктор опустил на снег ведро.
Дом был до отказа полон двигавшимися людьми. Несколько человек форме и
двое в штатском, похожих на дружинников, разошлись по всем комнатам,
открывали ящики и шкафы, и просматривали вещи и книги.
- Вот обязательно вам нужно забиться в какой-то тёмный угол, - говорил
один. Он явно пытался поучать, быть нравоучительным. Они хотели учить, и
оставить его Вуглускром. При этом все они ходили по квартире напряжённо и
настороженно, как будто боялись, что кто-то на них выскочит из угла.
- Обязательно нужно залезть в тёмное место, - повторял один.
- Да, нужно ото всех спрятаться, - поддакивал другой.
- Вот, так и норовят убежать на помойку.
Они ходили, приговаривая, по дому Корнелии и упрекали его, как будто
знали что-то важное и правильное. Они представляли, олицетворяли мощь,
имеющую верное, надёжное знание, истину. Что они знали, они сказать не
могли. Но то, что они знали, они старались вдолбить. Они ходили по дому с
поучениями, как отцы. Они ходили, ходили, как будто своими шагами
старались установить какой-то определённый несомненный ясный порядок.
- Кто вам дал ключ от дома? – спросил Лянной.
- Евсюк, - сказал Виктор.
- Евсюк? – Сразу переспросил из дальнего угла один из двоих штатских.
- Евсюк.
Их интересовал Евсюк. Они, конечно, знали о высоком положении его отца.
- Уезжайте отсюда, - сказал Лянной. - Мы отключим свет и газ.
11.
Виктор оказался в их комнате с Леной.
Он лежал на спине на своём диване, там где ему приснилось, как он летал
сидя, отталкиваясь ягодицами.
62
Он почувствовал острую, как будто нигде не локализованную боль. Она была
везде её источник находился как будто даже вне его. Что такое, подумал
Виктор, и боль прошла по нему по диагонали. Он не мог понять, где она. Он
думал, что она успокоится, но это не проходило, и Виктор испугался, что ему
не хватит сил позвонить. Лена была на работе. Михала и Матрёны не было
дома. Он был один в комнате с книжными полками с Цицероном и Сенекой. В
стёклах полок по-прежнему отражалось его лицо. Рядом стояла синяя
репродукция Сарьяна. Виктор вышел, держась за стенку в коридор к телефону,
вызвать скорую, но позвонил не на скорую, а бабушке. Он чувствовал, что она
всегда участвовала во всех семейных событиях,
когда что-то важное
случалось.
Выслушав внука, Тоня взяла такси и через двадцать минут приехала. Она
отвезла его в поликлинику. Врач - женщина нажала ему на живот. Он закричал
от боли. Его положили на узкий диван с диагнозом острый приступ
аппендицита ждать машину скорой помощи. Тоня вызвала Лену с работы.
Мать и бабушка стояли рядом с ним. Он что-то им говорил. Через час боль
прошла, он замолчал, а потом сказал, что уже можно идти домой. В это время
приехала «Скорая помощь», и все женщины показались ему невероятно
красивыми. Медсестра «Скорой помощи» была русоволосой крутолобой
красавицей с серыми глазами, в чёрной шинели поверх белого халата и
кокетливой ушанке с кокардой с красным крестом. Дежурный врач в больнице
была великолепного крупного телосложения светлая армянка с голубыми
глазами. Кровь у него брала тоненькая гибкая медсестра-татарка с
полукруглыми бровями и пылающими жаром длинными густыми чёрными
волосами. Они все улыбались ему, как будто с каждой он потом должен был
снова встретиться, и любить их всех. Что я, собственно, от них всех хочу? –
Мимолётно подумал Виктор. - Почему они все мне нужны? Они как будто
летели на него одна за другой. Это был поток женщин, который куда-то нёс
его.
Он уснул, а через час его разбудили. Скоро он лежал с бритым животом на
операционном столе.
Врач-армянка улыбнулась голубыми глазами из-под шапочки. Она была в
голубом операционном костюме и бахилах.
- Не ожидал вас здесь увидеть, - сказал Виктор.
– Почему? – Сказала она.
Она оказалась практикантом. Во время операции пришёл врач в зелёном
костюме и маске, сел рядом с ней и говорил и говорил так, как будто она ему
принадлежала:
- Теперь брызжеечку оттяни, так, девочка, а руки у тебя хорошие.
Виктору не понравилось то, как он говорил
Она что-то делала у него в животе. Где-то внизу болезненно тянуло.
Врач в маске показал ему жёлтый отросток слепой кишки.
- Смотри, вот что тебе отрезали.
63
Виктор не слушал. В палате ему вкололи морфий. Подушка повернулась,
потом провалилась, и он уснул. Во сне он видел стадо прыгающих
гимнастических козлов.
12.
Третий день после операции был субботой.
Виктор уже ходил. В палате лежали шесть человек. Центральную роль играл
сорокалетний очень жёлтый худой небольшого роста мужчина. Он чуть что
брюзгливо ругал молодёжь и студентов. Звали его Анатолий. Он постоянно
рассказывал о своих отношениях с женщинами, которым, как получалось из
его рассказов, он делал при этом одолжение. - Ты меня сначала накорми, говорил он о том, какие у него с ними заведены порядки, - тогда я с тобой
буду спать. Его рассказами и ворчанием заполнялось пустое время. Когда
заведующий отделением пришёл его осматривать, он вышел на середину
палаты, спустил пижамные штаны, и
выпрямился,
гордо показывая
удивительно большой фиолетовый член как у коня. Рядом с входной дверью
лежал афганец Нур-Мухамед, носивший усы и маленькую густую блестящую
чёрную бороду. Он рассказал о себе, что коммунистическая партия
Афганистана сначала послала его в Россию учиться на геологоразведочный
факультет, а потом приказала перейти в военную академию. У него был
замечательный жёсткий халат с карманами, отворотами и манжетами,
отороченными витым шнуром. Иногда Анатолий предлагал Нур-Мухамеду –
Пойдём, пройдёмся. – И они шли вдвоём из палаты гулять взад-вперёд по
больничному коридору, глядя по сторонам, как по бульвару. Кроме них в
палате лежал
какой-то небольшой начальник, высокий, пожилой, с
породистым чистым лицом. Жена каждый день навещала его, целовала в щеку,
и приносила патиссоны и другие деликатесные консервы в стеклянных банках,
которые он называл «закусь», и прятал подальше в белую тумбочку. Никто не
видел, когда он их ел. Ещё лежали приходивший в себя после третьей
тяжёлой аварии гонщик-испытатель автомобилей с изрезанным животом, и
седой одинокий дядька с детскими глазами и вихрастыми как у мальчика
волосами, которому удалили грыжу, куривший в туалете сидя на корточках у
стены. Палата жила без ссор. Все относились друг к другу хорошо, и даже
подружились. В голове у Виктора всё время было странно пусто. Анатолий
ругал молодёжь и студентов, «Сволочи все, второкурсники, третьекурсники.»,
но к Виктору это не относилось.
В плату вошла нянечка.
- К тебе пришли. Мама и бабушка. Они ждут внизу.
Виктор спустил ноги с койки. Он лежал в спортивном костюме. Ему пришла
в голову мысль показаться своим в красивом халате.
- Слушай, Нур-Мухамед, одолжи мне халат, я хочу выйти к своим.
- Конечно, Витя, возьми.
64
Виктор надел жёсткий афганский халат, завязал пояс, и пошёл в нём по
лестнице на первый этаж. Он спускался к своим соответствующей походкой,
представляя себя британским колониальным полковником, отслужившим в
Индии. Он медленно и солидно, подняв голову, держась за перила. Мать и
бабушка стояли внизу возле гардероба. В стене рядом было окошечко
регистратуры.
Лена смотрела на сына с восторгом, сдерживая распускавшуюся улыбку. Он
спускался в каком-то элегантном халате, который ему шёл, молодой, такой
плечистый и красивый. Он должен был нравится всем женщинам, и имел право
на счастье. Он был её частью. Он был её радостью! В жёстком восточном
халате он выглядел изысканно как лорд!
Тоня смотрела, как он спускается по лестнице в чужом толстом халате,
разыгрывая какой-то спектакль. Он старался придать лицу чужое, не своё
выражение. Лестница была парадной, сталинской, с белыми мраморными
ступеньками и широкими деревянными перилами. Тоня
стояла перед
деревянным барьером гардероба с пустыми вешалкам. Тоня почувствовала
что-то угрожающее. Как будто к ним что-то приближалось. На потолке
висела квадратная люстра с рядами стеклянных подвесок. Тоня прищурилась.
Халат. Зачем он надел чужой халат? Просто так он не мог надеть чужую вещь.
Она вспомнила, что испытала такое чувство приближения врага, когда Максу
поставили диагноз рак печени. Она не поверила диагнозу. Макс настроился
умирать. Он нацелился на это. Он говорил тогда, дайте мне умереть спокойно.
Я хочу только восстановиться в партии. Перед этим Макса реабилитировали,
и отменили приговор за шпионаж. Тоня перевела его сначала к одному врачу.
Потом к другому. Выяснилось, что у него желтуха Боткина. Его лечили
полгода, и он остался жить. Лене было девять лет, когда его арестовали при
ней. Офицер сказал ей: «Попрошу без истерик». Они подняли её в пять утра с
постели: «Девочка, встань, мы посмотрим, что у тебя под матрацем».
Гардеробщица в халате лежала, навалившись бесформенным животом на
барьер, и рассматривала Виктора. Враг был уже здесь. Надо было его увидеть.
Тоня чувствовала себя спокойной. Надо было дать ему проявиться.
Они поцеловались. Виктор сел рядом с Леной на скамейку. Тоня осталась
стоять рядом.
- Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо.
- А зачем ты надел этот халат? - спросила Тоня.
- Он мне понравился.
- А тебе в нём не жарко?
- Да нет.
Глаза, подумала Тоня. Блестят глаза! В больнице было жарко. Чугунные,
тяжёлые,
покрашенные густой коричневой масляной краской батареи,
установленные под всеми окнами, грели очень сильно. Толстый халат поверх
тренировочного костюма. Толстый халат. Температура!
- Давай измерим температуру, - сказала она.
- Зачем?
65
- Я тебя прошу.
Тоня попросила у медсестры в регистратуре градусник, и поставила Виктору
подержать. Она спросила его, когда к нему последний раз приходил доктор.
Она взяла у Виктора градусник, и закричала страшно, на всю больницу. У
Виктора было тридцать девять. Всё сразу у Виктора смешалось и закрутилось.
Примчался с широко открытыми глазами единственный на больницу дежурный
врач. Приехала каталка, его закатили головой вперёд в лифт, и бегом отвезли
снова на операционный стол. Он оказался под наркозом. В глазах у него
осталась гардеробщица, которая вертела головой,
лёжа животом на
деревянном барьере, глядя на возню и суету. У Виктора возникло нагноение
операционного шва, и начался инфильтрат, проникновение гноя в брюшную
полость. Никто не измерял ему температуру. Он попросил у Нур–Мухамеда
афганский халат не потому, что хотел кем-то нарядиться, а потому, что не
понимая этого, мерз, несмотря на жару в палате.
13.
Когда Виктор выписался из больницы, была весна. Ходили без пальто.
Поднималась жёсткая зелёная травка. Он пролежал в больнице два месяца, и
ещё месяц не выходил из дома.
Виктор поехал на Волгоградский, узнать, что случилось у Корнелии и
Антонины. Он вспоминал сладковатый запах, которым тянуло с
мясокомбината, когда варили клей.
Дырка в заборе была по-прежнему на месте. Два бетонных блока с торчащей
проволочной арматурой лежали по сторонам, как разбитые крылья падшего
ангела. Виктор подумал, что ему всё-таки удалось несколько раз оторваться
от Вуглускра. Он всё-таки сумел разжать эту щель!
Двери и окна у Антонины и Корнелии были забиты досками. Зелёную
водонапорную колонку вырвали. За домами экскаватором раскопали длинную
траншею, в которой тянулась тонкая изъеденная ржавчиной труба.
Вокруг
холмами лежала жёлтая глина. Третий дом – молодого соседа - сгорел. Остался
только фундамент, зола, и обгоревшие доски. Хозяин, считая, что дальше
тянуть нельзя, сжёг его, чтоб получить страховку.
Это место было убито.
Он подумал, стоя возле кучи жёлтой вязкой глины, что что-то же у него всётаки было, что-то всё-таки могло сдвинуться. Он не был никем и ничто. Чтото могло получиться. Он не хотел допустить, чтобы бессмысленно, как у
чужого, прошла его жизнь. Он долен был прожить свою жизнь. Надо было
найти свой путь. Помощи не было. Это надо было делать одному. Какой-то
этап кончился. Друзья разошлись. С Володей они больше встречались. Машу
он потерял. Виктор удивился тому, что он ничего не сделал, чтобы её удержать.
Он подумал, что то, что они должны быть вдвоём, так естественно и очевидно,
что даже не должно требовать усилий. Она ушла, как будто её не было. Он
подумал о ней, и почувствовал, что к нему был направлен её голос, который
его о чём-то просил. Он подумал, что слышал его всё время, пока они были
вместе, но отвечал не ему. Он что-то пропустил. Он не сделал чего-то
66
необходимого. Он снова хотел её тонкую розовую кожу. Он помнил медные
волосы, серые глаза и золотистые отблески, которые она отбрасывала на снег.
Но всё-таки были моменты, когда он был собой, именно собой, а не тем, что
ему навязали. Были вещи и слова, автором которых был он. Он сразу мог их
назвать.
- Всё-таки что-то я у этой падлятины вырвал! – крикнул Виктор.
Он вернулся к станции метро «Волгоградский проспект», сел в поезд,
прислонился к закрытой двери, и подумал, что остался в живых. Эта мысль
появилась у него после операции в первый раз. Она тихо охватила его. Всё
могло начаться сначала! После этого все мысли у него куда-то пропали. На
какое-то время его не было. Отсутствуя, он поднялся из метро, вышел наверх,
куда-то шёл, легко лавируя между людьми. Наконец
он остановился, и
подумал, что уже долгое время идёт куда-то, забыв кто он, и куда ему нужно.
Он увидел, что стоит напротив двери ресторана «Новоарбатский». За дверью
угадывался швейцар. Виктор подумал, что зайдёт. Он пошёл к дверям. Но не
доходя до них подумал, что его не пустят. Он повернул назад. Потом
остановился, посмотрел на дверь и подумал, что всё-таки попробует войти.
Повернулся, и пошёл в сторону, по направлению к Смоленской.
Он шёл в состоянии острого недовольства собой. Его сжимало и скручивало.
С ним что-то было не так, и нужно было это изменить, и искать неизвестно что.
Нужно было найти смысл, и узнать, кто он и что он такое. Он прошёл
булочную, где покупал сдобные Свердловские слойки. И вдруг Виктор всё
забыл. Из головы у него вылетел Вуглускр и всё, над чем он ломал себе голову
в этом году. Ему стало легко. Он громко засмеялся. Всё как будто куда-то
провалилось. Он шёл, и думал, что у него всё в порядке. Всё у него было
хорошо, и сам он был хороший, нормальный парень. Его профессия защищала
его, давала зарплату и была нужной. Надо было жить нормально. Он не хотел
больше этих мучений! Почему он должен был терзаться? Почему вдруг это
напало на него? Он больше не хотел. Он отказывался. Он прощался с этим. Он
мог жить нормально как все люди. - Пора кончать, - громко сказал Виктор.
Ему было легко, и единственное, что он чувствовал, как что-то странное, это
то, что воздух вокруг него сделался как будто стеклянным, стоячим, густым и
плотным.
Лена ощущала уход Виктора из дому к Евсюку как утрату своей части. Она
столько делала для него! Это рвало основу, на которой она строила свою
жизнь. Это был сдвиг. Ей что-то удалили. Так постепенно у неё всё
отнималось. Она сразу старалась пропустить мысли о том, какие возможности
она упустила. Этап закончился. И она тихо, без крика и скандала, уже была
готова двинуться в следующий. Она знала, что она – интеллигентный человек,
что её замечательные родители – прекрасные, образованные люди. Она
сконцентрировалась на этом, и ни за что от этого не могла бы отказаться.
Случай на станции метро «Площадь Революции», среди бронзовых скульптур,
когда она почувствовала себя вдруг другой, такой, какой не была, и ей
поцеловали руку, она больше не вспоминала. Виктор никогда не узнал об этом.
О жизни своей матери он знал только то, что увидел. О том, что было ещё,
67
кроме этого, Лена ему не рассказывала. Она никогда не говорила о том, что
выходило за рамки абсолютно правильных разговоров интеллигентного
человека.
Когда Виктор вышел из больницы, Тоня уговорила Макса, который всегда
этому сопротивлялся, купить кооперативную квартиру. Она задумалась о том,
как Виктор ушёл к Евсюку, и не могла забыть странное, чужое выражение
лица, с которым он спускался в жёстком, стоячем халате по мраморной
лестнице. Она вспоминала это лицо, и думала, что нужно что-то сделать. Они
с Максом старели, и им могла потребоваться помощь, а Виктору было
необходимо строить свою собственную жизнь. Правда, Тоню беспокоило то,
что Виктор не женат, и в собственной комнате у него может начаться
постоянный калейдоскоп женщин.
Деньги на кооператив Макс и Тоня
копили двадцать лет, пока Макса насильно держали за Полярным кругом на
Воркуте, и не разрешали уехать. Макс всегда для чего-то берёг эти деньги.
Лену Тоня пригласила жить с ними, и помогать им. Лена переехала к
родителями.
Виктор остался в их комнате в
квартире с Матрёной и
Михалом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЭТО НАВСЕГДА
Глава 8. Давай куда-нибудь пойдём.
1.
Прошёл год. Войска воевали в Афганистане. Михал и Матрёна разыгрывали
свои партии.
- Учти, Матрёна Фёдоровна! И ещё раз тебе говорю, учти! – Привязывался с
наставлениями Михал. Ему важно было принять позу учителя и отца.
- Ты – враг! Враг! - Махала руками Матрёна. – Чего тебе нужно, ну? Во
сука водяная!
Но Михалу было что-то нужно, причём неотложно и постоянно. Он хотел
этого всё время. Что должна была учесть Матрёна, он сказать не мог. Ему
важно было контролировать и возглавлять.
Наконец Матрёна
устала от этой борьбы, шепча и поджимая губы
замоталась под подбородок платком, и на время ушла жить к дочери. Михал
хорохорился, и напоказ улыбался.
- Ну чего, Вить, будем вдвоём жить! – сказал он. – Ты же мне прямо как
сын! Отец Витьку любит! А они пускай идут, хе-хе-хе!
С тех пор, как Виктора появилась своя комната, Гришка сын Давида стал
настойчиво звонить, спрашивать, как дела, и предлагал куда-нибудь пойти
- Давай куда-нибудь пойдём.
- Куда ты хочешь пойти? – Спрашивал Виктор.
- Да всё равно.
- Ну куда например?
- Да мне это всё равно.
68
- Нет, ну ты должен знать, куда ты предлагаешь пойти. – Поучительно
сказал Виктор.
Иногда Гришка звонил, и просто говорил:
- Ты не хочешь сегодня пойти?
Это звучало как приглашение к известному им обоим тайному
времяпрепровождению.
- Куда? –Спрашивал Виктор.
- Да всё равно.
Виктор знал, что Гришке всё равно куда идти, но он хочет, чтобы это за
него решили. Виктор нарочно тянул разговор. Гришка мог сколько угодно
уходить от ответа. Можно было продолжать эту беседу до бесконечности, если
спрашивать, куда он хочет. Виктору доставляла удовольствие эта игра. Его
раздражало то, что Гришка всё время хочет использовать его комнату, чтобы
приводить женщин. Гришка жил с родителями, и своей квартиры у него не
было. В этой затее он был настойчив, как котёнок, который тянется к миске с
молоком, как будто больше ничего не существует. Он куда-то прорывался.
Это было важно ему для жизни. Он во что бы то ни стало хотел своего. Гришка
не мог оставаться один. Ему был нужен кто-то ещё. Он всё время должен был
быть членом какого-то сообщества, жить его ритмом, кто-то должен был
решать за него, как провести время и что нужно хотеть. В одиночестве он
терялся, и не знал, что делать. Комната Виктора не давала ему покоя. Он
хотел в неё проникнуть. Он звонил, и спрашивал:
- Привет! Слушай, а ты не хочешь сегодня пойти в кино?
- На что? - Спрашивал Виктор.
- Да на что хочешь, - говорил Гришка. - Я куплю тебе билет. А ты оставь
мне ключи.
Виктор никогда его не пускал. Но Гришка как ни в чём не бывало звонил
снова. Он как будто не помнил, что его не пустили. У него было обаяние, и он
в компании он пользовался большим успехом.
- Нет, ну давай всё-таки куда-нибудь пойдём, - продолжал Гришка.
- Пойдём в «Новоарбатский», - сказал Виктор.
- Пошли.
Они доехали до угла Калининского и Садового.
Пройдя стеклянную дверь, Виктор оглянулся. Швейцара в белой куртке в не
было. Он в этот день не работал. Было лето, и не надо было раздеваться.
Можно было в любой момент уйти, и не нужно было объяснять
гардеробщикам, куда они хотят. Гардеробщики любили спрашивать строгими
голосами, куда вы идёте, и не раздевать. В вестибюле Виктор и Гришка быстро
повернули направо, в бар с длинной стойкой, окнам на Садовое, с низкими
столиками и креслами, обтянутыми порезанным и заштопанным красным
пластиком. Народу было полно. Они подошли к стойке, подождали очереди,
взяли у бармена два коктейля «Привет» (шампанское, ликёр, вишнёвый
компот), и пошли искать, куда сесть. Два свободных кресла оказались за
столиком, где сидел погрузившийся в себя мужичок простецкого вида. Он
впал в транс, ушёл куда-то далеко, и ничего вокруг не видел. Из-за солидного
69
костюма он казался очень взрослым, хотя был, пожалуй, немногим старше их,
лет тридцати – тридцати двух, толстый, с животом. Вид у него был помятый.
Он измучался сидеть среди множества людей, и ни с кем не разговаривать.
- Ребята! - Обрадовался он, когда они подсели. Он как будто проснулся. Ребята, ребята.... Сейчас, ребята! – Он вскочил, пошёл к бармену, и стал
просить его налить чистого коньяку, выпить с ребятами. Он просил, как о
важной личной услуге, большом одолжении, плачущим голосом. Бармен не
соглашался. Он предпочитал продавать коктейли, доливая компот. Мужичок
обиделся.
- Ну налей мне чистого!
- У нас только коктейли.
- Ну что ты, не можешь мне налить чистого коньяку выпить со своими
ребятами?
- Могу налить кофейный ликёр, - сказал бармен.
- Тогда уж лучше коктейль, - сказал мужичок. - Ну дай хотя бы чего-нибудь
закусить!
- Только брюшки, - беспощадно сказал бармен.
- Что?
- Теша.
На блюдце лежали куски с живота солёной сёмги. Мужичок убито посмотрёл
на них.
- Ну дай две, - сказал он, как будто у него всё оборвалось.
Он сбегал туда-сюда два раза, и принёс к столику три коктейля и два
блюдечка с тешей.
- Надо тоже что-то взять, - сказал Гришка.
Он пошёл к стойке, заговорил и заулыбался. Гришка понравился бармену
больше, и тот дал ему вазочку-приманку для мороженого со сладким печеньем.
- Хороший, добрый парень, - сказал он про бармена. – Он дал мне печенье.
- Гришка был очень доволен. Он хотел всем нравится.
Стол стал выглядеть приятно заполненным. Гришка улыбался.
- Я - борец, ребята, - сказал мужичок, - я вольной борьбой занимался.
- Вы – вольник , - сказал Гришка. – Вольная борьба – это интересно.
Меня Толик зовут, - сказал мужичок. – Главное – брать места на
соревнованиях. Пока берёшь места, тебе всё прощается.
К столику подошли две девушки, и встали рядом. Они стояли в раздумье и
неуверенности. Одна была высокая, с неправильным лицом и сонными
глазами. Вторая, маленькая, была пробивной.
- У вас тут не занято?
Они подсели.
Пробивную звали Галя, а ту, что повыше, Зина.
- Что тут лучше взять ? - спросила Галя.
- Мы пьём коктейль , - сказал Гришка.
- Какой?
- «Привет».
- Тогда мы возьмём «Южный», - сказала Галя.
70
- Почему? – спросил Виктор.
- Потому что потому.
Они рассказали, что приехали в Москву недавно, одна из Пензы, другая с
Украины. Галя устроилась на завод, где делали очки, и вступила в партию.
Зина была киномехаником
- Я приехала в Москву, пошла на пляж в Серебряный бор, там такая
кадрёжка, а через два месяца я уже была замужем, – рассказывала Галя.
- Надо пригласить их в ресторан, - сказал Гришка Виктору тихо, когда Галя
отвернулась.
- Пойдёмте в ресторан, - сказал Виктор.
Те-те,
Звери!
В несессере!
В этот раз - ректификульт! Сказала Галя. – Ну ладно, пойдёмте.
- Я - не предатель! Я с вами! - Закричал мужичок.
Они вместе спустились по лестнице в ресторан «Лабиринт». Борец шёл за
ними.
Там играл оркестр. Зал был специально разделён искривлёнными стенками с
отверстиями на
закутки. В середине горел свет и танцевали. Официантка
принесла жёлтый салат оливье, как у Фосок, покрытый засохшим майонезом.
- Мы этого не заказывали, - сказал Виктор.
- Вы знаете, что в Тамбове нечего есть? – Поучительно сказала официантка. Из Горького едут в Москву за колбасой! А вы мне тут - не заказывали!
- Ладно, не скандаль, - сказала Виктору Галя.
Гришка пошёл танцевать с Зиной. Он радовался, улыбался, прыгал и задирал
длинные ноги. Потом он пригласил даму с соседнего стола, где сидела
большая компания. Она улыбалась и старательно выполняла фигуры танца.
В траве сидел кузнечик,
Совсем как человечек!
Представьте себе!
Представьте себе!
Зелёненький он был!
– Играл оркестр.
Мы похожи на утят!
Мы похожи на утят!
Танцевать они хотят!
Ля-ля-ля-ля!
И
Прилетела, крыльями звеня,
Птица счастья завтрашнего дня!
Выбери меня!
Выбери меня!
Птица счастья завтрашнего дня!
Завтра будет лучше чем вчера!
71
Завтра будет лучше чем вчера!
Лучше чем вчера!
Лучше чем вчера!
Завтра будет лучше чем вчера!
- Знаешь, с кем я сейчас танцевал? - Спросил Гришка. – Медсестра из
Афганистана. Работает там в госпитале. Вот каких людей тут можно
встретить. Приехала в отпуск в Москву. А её друзья - офицеры в отпуске.
Оркестр снова заиграл «Танец маленьких утят». Афганцы встали, и пошли
танцевать.
- Сейчас мы все вместе поедем к тебе на квартиру, – сказала Виктору Галя.
- Откуда ты знаешь? – спросил Виктор.
- Знаю. У тебя есть квартира, а это – твой друг, а с этим вы только что
познакомились здесь.
Официантка принесла шницеля.
- Давай поедем к тебе, - сказал Гришка Виктору на ухо.– Интересные
девушки. Сейчас выпьем ещё по одной, и поедем! - Он залихватски махнул
рукой.
Гришка чокнулся с мужичком. Они пили портвейн «Масандра».
- Давайте поедем ко мне, - предложил Виктор. Он видел со стороны краем
сознания, что сделал так, как сказала Галя.
- Ладно, давайте - сказала Галя.
- Я - не предатель! – Сказал мужичок. - Я с вами!
- Поехали! – Сказал ему Гришка.
- Зачем он нужен? - спросил Виктор Гришку.
- А чем он тебе не нравится? – Спросил Гришка. - По-моему, борец,
интересный человек. Он хороший.
Они расплатились с официанткой, и вышли. Борец ехал с ними. Он то
молчал, выпадая в другой мир, то вдруг кивал, улыбался и делал танцевальные
движения широкими плечами, животом и головой.
Они приехали впятером. Виктор открыл входную дверь. Михал одел
фуражку, открыл дверь и вышел на порог своей комнаты. Он выпучил глаза на
девушек, и старался при этом принять позу строгого отца.
Борец поглядел на него, потоптался, злобно ещё раз посмотрел, сказал, что
пойдёт купить у таксистов водки, и вышел на улицу.
- Надо его подождать. Он придёт. - Сказал Гришка. – Он - не предатель.
Они сели в кресла, и ждали примерно час.
- Наверное, он уже не придёт, - сказал Гришка. – Мы подождали. Мы - не
предатели.
- Мы пойдём в ванную, - сказала Галя.
Они встали, и, загадочно улыбаясь, пошли в ванную комнату.
- Видишь, - сказал Гришка улыбаясь, - главное, не торопить. Всё идёт само
собой. Нормальные люди хотят того, чего они хотят. И не надо специально
ничего делать. Зачем всё время стараться себя перестраивать, и чего-то
искать. Расслабься. Всё нормально. Мы вот такие, какие мы есть, и все мы
хорошие, симпатичные люди. Есть для всех обычаи, сложившиеся, общие,
72
всем понятные, привычные пути, по которым можно спокойно идти. Есть
установившийся порядок, поток, в котором всё идёт как бы само, а ты всё
время хочешь что-то сломать. Зачем вот ты хочешь всё переделать? Всё идёт
как надо. Ты вот всегда куда-то напрягаешься. Не надо напрягаться и куда-то
дёргаться. Ты не любишь людей. Ты чего-то от них хочешь. Тебе никто не
нравится. Не надо спешить. Не надо никого переделывать. Всё получится так,
как мы хотим. Всё будет отлично.
Галя с Зиной вышли из ванной в рубашках на голое тело. Михал в фуражке и
вохровской форме снова вышел на порог, выпучив глаза. Он таращился на
них, качаясь взад-вперёд на каблуках. Он точно чувствовал, когда ему нужно
высовываться.
Галя с Виктором легли в одну постель, Зина с Гришкой в другую.
Виктору пожалуй больше нравилась Зина. - Всё равно, - подумал он.
Виктор почувствовал, как из него выходит семя, не испытывая никакого
удовлетворения.
- С мужем я развелась, - сказала Галя. – Если нужны очки, позвони. Есть
хорошие оправы. Я достану.
Зина запела:
Надежда, мой компас земной!
А удача – награда за смелость,
А песни довольно одной,
Лишь только чтоб о доме она пе-елась!
- Она - девушка голосистая, - сказала Галя. – Голо систая девушка. – Она
подчеркнула голосом.
Ночь была душной. Парило. Начинало светать.
Зина старательно и громко пела, лёжа с Гришкой.
Жизнь нас разлучает, как и прежде!
В небе незнакомая звезда
Высится как памятник надежде!
Гришка вскочил, натянул на длинные ноги брюки, и вышел в коридор.
- Ты куда? – спросил Виктор. Он вышел за ним.
- Я поеду, - сказал он. - Она поёт. Мне это жутко действует на нервы. – Он
очень рассердился.
Гришка сам открыл дверь и ушёл.
Виктор вернулся в комнату. Девушки одевались.
- Мы уходим, - сказала Галя. - Испортили настроение.
Виктор ощущал всё как через толстое, неясное стекло. Ему было всё равно.
Происходившее его как будто не касалось и не волновало. Всё происходило
как будто не с ним. Всё было остановившимся и застывшим. Он равнодушно
закрыл дверь, и лёг в постель, накрывшись простынёй с головой.
Ему приснилось, что отец послал его в подземный магазин за хлебом. Он
старался выбраться из него по узким вентиляционным ходам и трубам. Он
почти застревал в них, так, что казалось невозможно двинуться ни вперёд, ни
назад, но тем не менее каким-то чудом продвигался. В узкой трубе, где
казалось, не протиснется голова, он каким-то образом проталкивал плечи. Он
73
полз, изгибаясь на поворотах под прямым углом, и иногда двигаясь вниз
головой. Потом он застрял в трубе так, что больше двигаться не мог. Он
испытывал немыслимый страх. Он напрягся, задыхаясь, сделал усилие, и
оказался снаружи. Он стоял на земле возле своего пятиэтажного дома.
2.
Виктор встал неизвестно во сколько, и без майки пошёл на кухню готовить
завтрак, натыкаясь на занимавший всё место Матрёнин буфет. На нём стоял в
стеклянной трёхлитровой банке оставленный ей белесоватый чайный гриб.
Матрёна любила ночью отхлёбывать его, облизывая губы.
Гришку не надо пускать, - подумал Виктор.
Виктор поставил чайник на чугунный рассекатель.
Он открыл окно. Во дворе три молодые мамаши, ещё сыроватые и отёчные
после недавних родов, вместе катили коляски к песочнице. Бабки в летних
платьях на лавочке что-то обсуждали, обмахиваясь от духоты. Иногда они
замолкали, как будто это был конец разговора, но сделав паузу, продолжали
дальше. Парило. Деревья не шевелились во влажной жаре. Стволы казались
остановившимися ногами. Листья висели, онемев, как неживые.
Виктор поджарил на сковородке яичницу с докторской колбасой, потом,
подумав, добавил к ней варёной картошки. Потом он всё это съел, и запил
чаем. Он поставил в раковину грязную тарелку. Ещё посидел. Потом помыл
посуду.
На кухню вышел Михал.
- Ну чего, Вить, вчера-то? – Он продолжал свою линию отца, и старался
найти слова для поучения, но точно не знал, какие. Михал поставил на огонь
украденную из тюрьмы кастрюлю «Шестой отряд», залив в неё полведра воды
и положив мяса.
Виктор встал у окна. Он снова вскипятил чайник. От кастрюли Михала шёл
медленный пар. Виктор ещё раз выпил сладкого чаю. Молодые мамы катили
коляски от песочницы обратно. Бабки собрались уходить Две попрощались, и
гуськом пошли в подъезд. Третья ещё постояла, подумала, и пошла к
соседнему дому. Темнело. Листья зашевелились веселее.
Кто-то позвонил в дверь. Виктор открыл, и увидел кудрявого довольного
Гришку. С ним были внимательно и дружелюбно смотревшая медичка Соня,
ленинградки Женя и Рита, и маленькая аккуратная Аня в короткой юбке с
красивыми коленками.
- Он дома. Привет! - сказал Гришка. – Смотри, каких я привёл женщин!
- Привет! - Сказал Виктор.
Гришка смотрел взглядом кота, который, несмотря ни на что, пробирается к
блюдцу. Он поглядывал искоса, оценивая реакцию Виктора на ленинградок. Он
хитрил, и специально привёл с собой женщин, чтобы Виктор его впустил.
- Здравствуйте, - сказала Рита.
- Привет, привет, - сказал Виктор. – Заходите.
Женя и Рита осматривались. По несколько раз в год они ездили из
Ленинграда «проветриться». Они никогда заранее не знали, где будут
74
ночевать. Им нравилось, чтобы всё шло само, как получается. Они
путешествовали между мужчинами, как натуралисты среди зверей на
Амазонке. Они были красивыми, и любили покататься автостопом. Они
рассчитывали на то, что смогут остаться переночевать у мужчин, с которыми
познакомятся. Это было необходимо для ощущения собственного достоинства.
Им нужно было почувствовать своё значение. У них уже было несколько
телефонов московских друзей, которые пустили бы их переночевать, но им
всегда было интереснее поехать в новое место. Они были совершенно уверены,
что справятся с ситуацией, понравятся, вызовут желание, останутся ночевать,
и при этом обманут ожидания мужчины, и не станут с ним спать. На утро он,
разочарованный, будет притворяться вежливым, и давать номер телефона,
когда они соберутся уходить и довольные попрощаются. Это был поединок, в
котором они побеждали. Это было им нужно, чтобы чувствовать себя людьми
и вообще ощущать своё существование.
Гришка рассказал им, что Виктор – замечательный человек, имеет огромный
успех у женщин, друг художников и философ, учёный и работает со
структурными лингвистами. Девушки почувствовали интерес, и решили
поехать к нему. Гришка сказал им, что Виктор - отличный парень и молодец.
Михал высунулся в фуражке на порог, но, увидев Женю и Риту, чего-то
испугался, закрыл дверь и ушёл обратно.
Гришка с Соней сели на диван. Гришка сиял от радости, что хитрый ход
удался, и он прорвался. Аня сидела рядом с ними, также как у Корнелии.
Последний раз она видела Виктора у Евсюка, когда он лежал почти неживой на
полу, выпачканный нечистотами.
- Мы здесь просто замечательно развлекались, - сказал Гришка Жене и Рите. –
Были очень интересные люди, борец-вольник. Таких можно встретить не
каждый день. Очень интересный человек.
- Борец? - Спросила Рита. Она оглядывалась, оценивая комнату Виктора и
рассматривая книги. Виктор ей понравился.
- Да. Замечательный человек. Специалист по вольной борьбе. И вообще
была очень весёлая, такая хорошая компания. – Гришка говорил об этом
искренне и с удовольствием. Непонятно было, действительно ли он так
думает, нарочно обманывает, или так запомнил.
Соня сидела рядом с ним, и улыбалась. Она была крупной, рассудительной, в
ней было что-то материнское, полное житейского опыта. Она смотрела
внимательно, серьезными серыми глазами, как будто что-то не совсем
понимала, и старалась понять. Время от времени она поворачивалась, и
смотрела на Гришку. Он ей очень нравился. Они сидели рядом на диване, и
иногда вместе от радости одновременно чуть подпрыгивали, так же, как они
делали, когда сидели в спальне у Корнелии.
Аня вышла на кухню поставить чайник. Там по-прежнему продолжал идти
медленный пар от «Шестого отряда». Аня заглянула в него, и на всякий случай
выключила газ. Она открыла шкаф, и быстро нашла чайные чашки, блюдца и
ложки. Она бывала в таких квартирах, и знала, где что в них стоит. У всех всё
стояло одинаково. Она легко всё находила.
75
- А давайте устроим танцы, – сказал Гришка, улыбаясь так, как будто всё
про Виктора знал . – У тебя где-то есть старые пластинки.
Виктор достал со шкафа коробку пластинок, оставшихся от отца, и включил
отцовскую радиолу «ВЭФ-Аккорд» с зелёным глазком. Пластинки были
латиноамериканские, шестидесятых годов. Они танцевали под
музыку
родителей, «Торрадо де Мадрид».
Виктор и Гришка танцевали с Женей и Ритой. Аня и Соня смотрели.
Виктор вдруг почувствовал,
что девушки ему зачем-то нужны. Они
сделались чем-то, чего он обязательно должен был добиться. Он не мог
определить, какая из них ему вдруг стала настолько необходима. Ему нужны
были обе. Ему нужны были они вообще. Ему могла быть нужна любая. Они
были нужны ему просто, чтобы почувствовать себя кем-то. Он должен был
быть кем-то. Чтобы определиться, что делать, он решил, что ему нужна Рита,
хотя это было всё равно. Его как будто крутило какое-то мощное колесо, к
которому он был привязан. Он видел, что не хочет этого делать, но действует
так, как будто хочет.
Как только Виктор принял решение, Рита сразу почувствовала это. Это была
та линия поединка, в котором она должна была победить, чтобы что-то себе
доказать. Виктор вызывал в ней это автоматически.
Танцуя, она приподняла юбку.
- А ноги-то стройные! – Сказала Рита.
Виктор почувствовал принудительность того, что он делает, и то, что он всё
равно это будет делать. Он видел заранее результат, который получится, и не
мог ничего остановить. Как будто сцепились какие-то шестерёнки. Это было
вынужденно. Он был никем, у него ничего не получалось.
- А ну уходи! - Крикнул он Гришке.
Он чуть не кинулся на него.
Гришка танцевал. Он остановился. Пластинка продолжала играть. Гришка
повернулся к Виктору. Он искусственно улыбался, как будто всё понимал.
- Ну, раз так, мы уйдём, - обиженно сказала Соня, вставая с дивана.
- Мы тоже уходим, - сказала Рита.
- Поедем к Джебу, - Предложила Соня. - Это был ещё какой-то их
знакомый.
- Ага, - кивнула Рита.
Они с Женей как по команде стали молча собираться уходить с лицами
защитниц справедливости, и кинулись искать свои сумки.
Они вчетвером пошли к выходу. Гришка сын Давида, сын старых друзей,
смотрел удивлённо и хитро светлыми глазами и старался улыбаться. Соня
убито и отрешённо смотрела перед собой. Виктор шёл за ними. Они сами
открыли дверь и вчетвером вышли. Это очень его огорчило. Ничего, что он
хотел, не получалось.
Виктор пошёл в комнату. Пластинка ещё играла. На столе в беспорядке
осталась посуда. На его диване с ногами, выставив коленки, сидела Аня.
- Вот видишь, ничего у тебя с ними не вышло. – Сказала Аня.
Виктор посмотрел, и рыбкой прыгнул на неё.
76
Глава 9. Аня хочет своего
Маленькая Аня любила Виктора. Она наконец добилась своего, и теперь не
собиралась уступать. Она внимательно следила за тем, как ведёт себя Виктор.
Их сближение получилось не сразу, а вышло путём постепенных маленьких
шагов с остановками и отступлениями. Она долго приглашала его к себе в
гости, звонила по телефону, выбирала темы для разговоров, старалась понять
его и найти подход. Он давно ей нравился. Он был очень интеллигентный
человек, более интеллигентный, чем она. Виктор имел у Фосок и Всех Ребят
прочную репутацию плейбоя, героя-любовника и покорителя женщин. Это в
сочетании с интеллигентностью действовало неотразимо. Все вокруг считали
его интересным человеком. Аня тоже видела Виктора так. Невероятный дом
Корнелии, какого не было ни у кого, и который как-то нашёл себе Виктор,
непонятный, пугавший её друг - художник Евсюк, такие необычные люди как
Володя, Митя и Коля, красивые женщины, всё время крутившиеся вокруг него,
и рассказы Гришки, который всегда плёл истории о том, какой Виктор
замечательный человек, интриговали её, говорили о чём-то, чего у неё не
было, и привлекали её всё сильнее. Ей хотелось это получить. С того раза, как
она увидела Виктора пьяным, беспомощным и грязным, лежащим в доме
Евсюка на полу, а потом дотащила его, испачканного нечистотами, до дома,
помыла и уложила в постель, она почувствовала, что любит его, и хочет выйти
за него замуж. Ей хотелось охватить, держать и вести его, как тогда, когда он
был беспомощным. Этот момент она не могла забыть. Виктор вызывал у неё
нежность. Ей хотелось включить его в свою оболочку, туда, где она точно
знала, что нужно делать, и чувствовала себя уверенно. Тем более, что ей, как и
остальным Фоскам, пора было выходить замуж. Её папа уже мрачно шутил на
эту тему.
У её папы, делавшего глушилки против западных радиостанций, и
любившего рассказывать о том, как он в молодости часто посещал ресторан
«Арагви», отношения с мамой находились в стадии кризиса. Папа ходил
мрачный, и вырезал из дерева кукиши, которые он потом покрывал лаком. Он
заставил ими целую полку. Её папа хорошо резал по дереву.
Аня чувствовала, что Виктор готов принять ту форму жизни, в которой он
оставался до того, как ощутил на Калининском сигнал, что должен измениться,
найти другое русло, и начал отрывать себя от Вуглускра. Он забыл об этом.
Это исчезло из его головы, и не вспоминалось, как будто он перешёл в какой-то
иной слой. Там он находился в неподвижном, застывшем состоянии, потеряв
себя, растворившись во внешних происшествиях. Ему были безразличны
происходившие события, хотя он участвовал в них. Они казались какими-то
явлениями, сценами, в которых присутствовал кто-то. Это был он. Медленный,
охватывающий поток казался ему вязким, густым и глухим. Он всё слышал
как-то тихо, издалека. Аня видела, что Виктор повис в пространстве, потеряв
притяжение, и стремилась, чтобы он возвратился к той форме жизни, какая
77
была раньше. Она направляла его к ней. Она ей нравилась. Для неё это было
естественно. Так жила она сама. Аня работала программистом, отдыхала со
Всеми ребятами, и любила КВН. Ей хотелось, чтобы Виктор тоже пел про
«Жёлтого цыплёнка». Она не понимала этого, но безошибочно действовала в
этом направлении, так, как будто точно это знала. Это притягивало её к
Виктору. Она тянулась к сидевшей в нём силе, в тоже время стараясь погасить
её и уничтожить. Она видела, что Виктор поддавался. Он как будто сам хотел
этого. Это усиливало активность её действий и возбуждало их.
Аня, с одной стороны, была очень активной и решительной, с другой –
абсолютно потеряла голову от Виктора. Он волновал её. Ей казалось, что она
готова уступать ему во всём, и делать всё, что он хочет. Она боялась Виктора.
Он казался ей особенным и очень умным.
Ей нравилось думать о том, как Виктор защитит диссертацию, начнёт
хорошо зарабатывать, и они вместе будут сидеть на даче с её родителями.
Каждый раз, стоя перед его дверью, Аня боялась, что он ей не откроет. Она
стояла какое-то время сомневаясь. Но потом звонила. Она всегда звонила два
раза – их условным звонком, который они придумали. Виктор слышал этот
звонок, сидя у себя, и задерживался на минуту. - Может, я не открою, - думал
он, оттягивая время. Но потом вставал, и шёл открывать. Ему было страшно.
Он совершенно не чувствовал себя. Ему казалось, что у него ничего нет. А это
было хоть что-то.
- Здравствуй, - сказала Аня, подставляя щеку, но потом, на полпути
поворачивая голову, и трогая его рот изогнутым углом губ. От неё исходило
лёгкое тёплое излучение. Щеки у неё зарумянились. Глаза засветились жёлтым
огнём.
- Привет, - сказал Виктор радостно, хотя всё время чувствовал лёгкое
жжение.
Когда Аня приходила, она всегда сначала направлялась на кухню, как будто
ей нужно было там что-то посмотреть. Она открывала шкафчик, заглядывала в
него, потом закрывала, что-нибудь переставляла или споласкивала. Она
боялась. Она думала, что Виктор может от неё уйти. Она делала вид, что
уклоняется, и тянула время. Виктор, подождав, шёл за ней на кухню. От неё
исходила мощная энергия. Его как будто что-то тащило прочным канатом. У
него ничего не было, а это всё-таки было что-то. Аня казалась ему хоть какимто выходом.
Он подошёл к ней сзади, и взял с двух сторон за талию. У неё были
стройные ножки, и она приходила сама. Аня делала вид, что продолжает
полоскать посуду, и ничего не замечает. На самом деле у неё перехватывало
дыхание от желания. - Настоящий плейбой, - думала она, - и классный
программист. - Ей почему-то вспоминались в этот момент её родители на даче.
- Ну сейчас.
- Пойдём.
- Поедем нам на дачу, ладно?
- Ладно.
- Пойдём.
78
Он тащил её в комнату.
- Ну постой.
- Замолчи.
Он тянул её в постель.
Это получалось у них не очень хорошо. Всё быстро превращалось в
мучительные
усилия с выдуманными
переменами поз и попытками
вообразить себе хорошеньких розовых фрейлин из какого-то фильма. Он
настойчиво и отчаянно пытался добиться какого-то результата. Они крутились
и вертелись всеми способами. Они цеплялись друг за друга. Они молча
возились друг с другом, упрямо помогая руками. Это еле-еле завершалось
слабым выделением семени. Между ними как будто появлялась какая-то третья
субстанция. Аня ждала именно этого. Дело было сделано. Она опускала глаза,
и удовлетворённо разглядывала его. Лицо у неё делалось горячим. Глаза
светились. Ей нужно было его семя. Для неё важно было извлечь из него семя,
и вовлечь его в семью. Она хотела создать семью, всё остальное было неважно.
Аня собиралась уходить. Ей не хотелось. Она оттягивала. Они как-то
застывали в этих паузах, как в провалах, в которые попадали.
- Я приду послезавтра.
- Ладно.
- Поедем на дачу?
Виктору было всё равно.
- Хорошо.
Ей было нужно что-то доказать родителям. Она хотела ответить на шутки
своего папы.
- Ой, молодец! Вот правильно, милочка! – Михал выходил на порог, и
смотрел, когда кто-то уходил или приходил. Он серьёзно относился к принятой
роли Витькиного отца. Он постоянно выступал с поучениями.
Виктор оделся и поехал в центр.
Он доехал до Пушкинской, и пошёл по бульвару к Арбатской мимо нового
кирпичного здания МХАТ. Он шагал быстрым шагом, как будто его ждало
важное дело, какая-то цель. Виктор подумал, глядя на росшие с двух сторон
деревья, что они тоже идут на одной ноге, только способ перемещения у них
иной. Он спустился в подземный переход напротив «Праги». Во все стороны
шли люди. Виктор стал подыматься по лестнице, и вдруг подумал, что живёт
чужую, не свою жизнь и делает не то, что хочет. Он подумал, что живёт не он,
а другое существо. Что дальше так жить невозможно. Он не столько думал,
сколько мучительно это ощущал. Он чувствовал это телом. Его тело
превратилось в эту мысль. Виктор остановился на последних ступеньках. Он
вспомнил, что эта мысль уже была у него на этом месте, когда он встретил мать
и впервые подумал про Вуглускра. Он стоял на ступеньках, мешая проходить,
так что на него ворчали. Он вспомнил Евсюка, Машу, Колю, Митю и врачиху
в голубом операционном костюме, улыбнувшуюся голубыми глазами в
отверстие маски. Они как будто вместе оказались перед ним.
- Ну что ты тут встал? – Спросил какой-то маленький человек. Он его чемто раздражал. Маленький человек настойчиво чего-то добивался.
79
- Я что, мешаю? – Автоматически спросил Виктор, почти не возвращаясь к
нему из потока своих мыслей.
- Ты сам себе мешаешь, - сказал маленький, не отходя.
Виктор подумал, что всё повторяется, что он ходит по кругу, из которого
ему не уйти. Он стоял на том же самом месте. Он здесь уже был. Он впервые
понял, что проблема никуда не уйдёт, и её надо решать. Она останется с ним,
как не пытается он убежать. Так или иначе, он должен был найти свою
собственную жизнь, у него не было выхода. Он должен был найти что-то
другое. Надо было изменить жизнь. Надо было изменить себя. Но как? Он не
мог от этого никуда уйти. Ему нужно было найти какую-то новую мысль. Но
где её было взять? Ему нужно было понять, что ему мешает, что водит его по
одним и тем же кругом, что надо изменить, что он должен делать. Но что ему
было думать, и как узнать, откуда это в него попало?
Виктор шёл по Калининскому в сторону Садового. Он как будто по чьей-то
команде быстро переставлял ноги по асфальту. Он думал о том конце
проспекта, о том, как спустится в метро, и одновременно не хотел туда идти.
Он не мог больше просто пропускать сквозь себя время. Вариантов не было.
Он должен был что-то изменить. Но как он мог это сделать? Он находился
внутри нескольких слоёв прочно заданных ситуаций, как в матрёшке. Всё было
задано, определено – его прошлое, детство, его семья, его страна, там где он
жил, государство, история. Всё это он не контролировал, и изменить не мог!
Навстречу ему быстро, широко шагая, как будто у него впереди была важная
цель, к которой он торопился, шёл человек со странным лицом. Виктор как
будто знал его. Он был худым, лёгким, обтянутым, с отчаянными, невидящими
глазами. Казалось что он внутри пустой. Его рот был приоткрыт, и растянут в
гримасу, как будто он был голоден, и хотел поглотить всё без разбора. Человек
шёл навстречу. У него были те же проблемы. Он шёл совершенно также. Это
был Вуглускр. Они разминулись, и каждый пошёл дальше. Виктор посмотрел
вперёд, и увидел, что навстречу по проспекту идут ещё три Вуглускра.
Каждый их них шёл сам по себе, отдельно от на остальных. Они двигались по
проспекту россыпью, редкой цепью. Они не были похожи друг на друга, но у
всех у них была обтянутость, лёгкость, как будто внутри они были пустые, как
барабан, в который постоянно колотили, и ищущие рты.
Виктор подошёл к ресторану «Новоарбатский». Он подумал, что стоит зайти.
Виктор медленно направился ближе к входу, стараясь рассмотреть за
стеклянной дверью, стоит ли в вестибюле швейцар в белой куртке. Он
присмотрелся. Швейцар стоял прямо за дверью, развернув грудь и глядя на
улицу светлыми никакими глазами. Виктор подумал, что попробует пройти
мимо него с независимым видом. Он пошёл к двери, но решил, что просто
пройти мимо не удастся. Швейцар обратит на него внимание, и остановит.
Виктор стоял уже ближе к двери. Он хотел уйти, но потом остановился, как
будто кого-то тут ждал. Виктор постоял, успокоился, и решил попробовать
войти. Он сделал шаг вперёд, но потом сразу повернул, и быстро пошёл по
Калининскому дальше.
80
Он повернул на Садовую, дошёл до своей любимой булочной, и купил
Свердловскую слойку.
Вечером Виктор позвонил матери. Ему просто хотелось с ней поговорить. Но
по-настоящему это было невозможно. Они были очень близкими людьми, но
эта близость существовала в ином измерении, куда они не могли проникнуть.
То, что было, могло происходить только так, как оно происходило.
Глава 10. Алик.
Двоюродный брат Виктора Алик представлял Свету как жену, но женаты
они не были. Они просто жили вместе в большой квартире отца Светы,
уехавшего тренировать сборную Северной Кореи по волейболу. Алик не
торопился со свадьбой. Родители Светы очень просили подождать до их
возвращения, чтобы познакомиться с будущим зятем. Света была согласна. В
четырёхкомнатной номенклатурной квартире с Аликом и Светой жили её
бабушка и собака-колли. Бабушка обожала Свету, и радовалась её счастью
вместе с ней. Алик и Света часто устраивали в квартире вечеринки. Они
приглашали друзей и подружек Светы с экономического факультета МГУ, на
котором она училась. В их числе было немало детей высокопоставленной
номенклатуры. Алик был доволен. Это было то, чего он хотел. Молодёжь
веселилась.
Высокий, широколицый, брутальный Алик с выпуклыми
тёмными глазами с большими белками нравился женщинам. Света была
рослой, ухоженной, с чистым лицом, вздёрнутым носиком и большими глазами
с такими же большими белками, как у Алика, на которых были как будто
нарисованы светло-голубые эмалевые зрачки. Она смотрела на Алика с
восторгом, и когда они были вместе, задыхалась от его темперамента. Он мог
вить из неё верёвки. Он подчинял её себе, и когда хотел, превращал в мягкое
покорное тело, вертел, бросал её и крутил.
Потом приехали родители Светы. Алик и Света перешли из большой
спальни в её комнату. Ели все вместе на кухне. В первый день Алик и отец
Светы почти не разговаривали. Встретив друг друга, они отводили глаза.
Алик не понравился отцу Светы сразу. Он его совершенно не устраивал как
зять. На второй день отец Светы повысил голос, и стал командовать. У него
было резкое простое лицо с маленькими глазами и оспинами и продолговатый
нос. Алик ответил так же резко. Он не хотел уступать. Он не собирался
унижаться.
- Давай, мотай отсюда, – сказал отец Светы. - Ты ещё мне тут будешь
возражать!
- Пожалуйста, - сказал Алик. - Я уйду из вашей квартиры. Квартира,
конечно, ваша. Только ваша дочь уйдёт со мной.
- Пошёл вон отсюда, жидовская морда! Хватит! Устроился! Умный! Закричал во весь голос отец Светы.
Алик пошёл к двери. Отец Светы шёл следом за ним. Оба вышли из
квартиры. На лестничной клетке отец Светы толкнул Алика с лестницы.
81
На следующий день Алик поехал в МГУ разыскать Свету. Но на факультете
друзья сказали ему, что Светы сегодня нет. Он искал её у всех знакомых,
старался дозвониться. Светы не было нигде. Родители купили ей путёвку в
санаторий, и отправили на месяц из Москвы, так что никто не знал, где она
находится.
Алик тяжело переживал. Он ходил на вечеринки к друзьям, жаловался, так
что весь экономический факультет был в курсе этой истории, читал стихи о
любви, которые написал, танцевал, и пел:
Судьбы у людей разные,
А моя вдвойне нелегка!
Звёздочка моя ясная,
Как ты от меня далека!
Поздно мы с тобой поняли,
Что вдвоём вдвойне веселей
Даже проплывать по небу,
А не то, что жить на земле!
И
Всё, что в жизни есть у меня!
Всё, в чём радость каждого дня!
Всё, что я зову своей судьбой!
Связано, связано только с тобой!
И
Очарована, околдована,
С ветром в поле навеки повенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная ты моя женщина!
И
Прекрасное далёко,
Не будь ко мне жестоко!
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь.
И
В белом платье с пояском
Я запомнил образ твой.
По обрывам босиком
Бегали мы с тобой.
Потом это как-то само кончилось. Нужно было начинать новый этап. Алик
извлёк урок. Его спихнули вниз, но он не собирался трепыхаться на дне, и идти
в инженегры, как его отец, всю жизнь чего-то боявшийся. У Алика дёргались
губы, когда он думал об этом. Надо было пробиться наверх другими путями,
чисто практически. У него не зря появилось много знакомых девушек и друзей
с экономического. Он теперь знал их, был уверен в себе, и не боялся. Он знал,
как у них всё реально устроено. Алик решил купить место мясника в мясном
отделе «Гастронома». Эта должность давала возможность большого дохода.
Тот, кто хотел купить хороший кусок мяса, платил мяснику больше
82
официальной цены. Хорошие, сочные куски, мякоть, мясник продавал только
таким покупателям. Он не клал такое мясо на прилавок, с которого покупали
все остальные, всякая мелочь. Мясник сам подвешивал тушу на крюк, вертел,
рубил, выбирал хорошие, красивые куски и распределял мясо. Чтобы получить
такое место, нужно было заплатить. Алик одолжил на это деньги у знакомых, с
которыми он занимался спекуляцией джинсами до того, как его выгнали из
института.
Лена хотела купить Витьке джинсы. Она мечтала увидеть его в них. Она
искала их по Москве, и узнавала у продавщиц, когда они появятся. Нужно
было заранее знать, в каком магазине, в какой день и в какое время будут их
продавать. Иначе к тому времени, когда она приезжала, всё было продано.
Джинсы прямо как призраки появлялись и исчезали. Наташка и Софа видели
их в перерыв в магазине рядом с метро «Измайловская». Лена выбежала с
работы, но их уже не было, джинсы закончились прямо перед носом. Значит,
где-то они всё-таки бывали, и кто-то их как-то покупал. Лена старалась
поддерживать дружеские отношения
с продавщицами, чтобы те её
предупредили. Продавщицы охотно или не очень охотно разговаривали, но всё
равно ничего не получалось. Её познакомили с очень надменно державшейся
накрашенной заведующей отделом из «Берёзки» на Ленинском проспекте, где
продавали вещи для иностранцев на чеки, эквивалентные валюте. Та
непроницаемо кивала, и обещала «отложить» для неё джинсы, и продать за
рубли, «если будет возможность». Эти слова означали большую переплату,
которую продавцы оставляли себе как дополнительный доход. Лена ездила в
«Берёзку» четыре раза, стараясь угадать настроение заведующей. Но это не
помогало. Заведующая обещала, но ничего не делала. Возможно, оценивающе
посмотрев, она решила, что Лена из своей зарплаты не может переплатить
столько, сколько она хотела. А может быть, боялась её, и принимала за
милицейского агента. Лена всякий раз уходила расстроенной, уж очень
высокомерно держалась эта женщина. Но Лена всё-таки продолжала искать.
Ведь кое-кто в Москве ходил в джинсах! Ей казалось, что они Витьке очень
пойдут. Лене очень хотелось это для него сделать. Ей казалось, что это даст
Витьке ключ к счастью. Ей хотелось, чтобы он был счастливым.
Когда брат Лены Эрнест поехал в командировку в Индию, Лена попросила
его купить заграницей Витьке американские джинсы марки «Леви Штраус» или
«Рэнглер». Она знала, что просить что-то у Эрнеста бесполезно, это никогда
добром не кончалось. Он был обижен на неё за то, что её в детстве Тоня и Макс
любили больше, и Витьку любили больше чем Алика, и даже когда хотел чтото для неё хорошее сделать, всегда получалось наоборот, не добро, а зло. Чтото выходило не так. Эрнест, вернувшись в Москву, привез Витьке джинсы.
Голубые, марки «Леви Штраус». Лена специально просила только такие
марки, которые были известны, и считались хорошими. Лена была просто
поражена. На этот раз её брат сделал так, как она просила. Эрнест попросил
передать джинсы для Виктора Алика. Алику были нужны деньги, чтобы
рассчитываться с долгами. Перед тем как отдать, он заменил брюки «Леви
Штраус», которые купил Эрнест, дешёвыми турецкими.
83
Глава 11. Кража семени
Аня чувствовала, что что-то изменилось. Виктор по-прежнему ещё находился
в колебаниях, но уже не висел в глухой невесомости. В нём появилось
упорство, какая-то опора держала его, он не собирался оставаться в прежней
форме жизни. Почувствовав это, Аня ощутила, что что-то мобилизуется в ней,
поднимается, и готовит её к решительным шагам. Пока ещё у неё была над
Виктором власть. Нужно было принимать меры. Аня хотела, чтобы он
женился на ней. Она чувствовала, что он захочет с ней расстаться. Это его
движение надо было перехватить в самом начале. Аня таяла от Виктора, она
чувствовала, что обожает его. Она говорила с ним ласковым нежным грудным
голосом, была покорна, и никогда не спорила с ним. Она вела себя так, как
будто он всё решал, и она никогда ничего не просила. Она упорно уговаривала
его приехать на дачу. Там, почему-то ей казалось, можно было сделать что-то
важное.
- Ты приедешь?
- Ладно.
- Мама с папой ждут тебя завтра.
- Хорошо.
Виктор знал, что туда ехать не нужно. Но он находился в каком-то
изолирующем от самого себя стекле. Он знал, что нужно делать, но поступал
так, как будто это относилось не к нему. Он чувствовал, что Аня зависит от
него, и не мог бросить человека, который был слабее его. Он привык к тому
что с ней связан. То, что между ними происходило, вошло в какую-то колею.
Виктор поехал на электричке. Она шла со всеми остановками, не спеша, но
ровно стучала колёсами, и
показывала за окном одинаковый,
не
изменяющийся пейзаж. Проехали Баковку, Немчиновку, Трёхгорку. Виктор
вёз к обеду кабачки. Подальше от Москвы пейзаж стал немного меняться.
Интервалы между станциями удлинялись.
Пассажиров было много, но не до толчеи. Скамейки из жёлтых деревянных
реек были заняты. Кое-где стояли в проходе. Перемещаясь по вагону, за
несколько остановок, к скамейке, где сидел Виктор постепенно приблизилась
худая женщина с измотанными руками и лицом. Шум, который она всё время
производила, давно доносился до Виктора, но он не придавал ему значения, и
не прислушивался. Она качалась на ходу, и держалась за металлическую ручку
на краю скамейки. Женщина пела и разговаривала сама с собой. Судя по её
словам, она работала уборщицей в университете. Она пела, разговаривала сама
с собой, и не могла остановиться.
- Они наусьные, а мы не наусьные! Я на кафедре пол мою, и в деканате. –
Она молча покачалась минуту вместе с электричкой, улыбаясь в сторону. Её
качало, но она успевала держаться, и амортизировать движение, так что
выражение лица от этого не менялось. - Они научные, а мы – не научные! – Она
повторяла это с лихостью:
А с голубого ручейка
84
Начинается река,
Ну, а дружба начинается
С улыбки!
- Это Вовочка пел и Димочка! Вовоська и Димоська!
А с дорогого родниська
Насинается река!
Ну, а дружба насинаеса с улипки!
- Они наусьные, а мы - ненаусьные!
Она держалась за железную ручку, и говорила сама с собой, но как будто
нарочно стала возле Виктора и не отходила. Это было несчастье, которое
пыталось представить себя счастливым.
Виктор сошёл с электрички, спустился с бетонной платформы на тропинку,
как ему описала Аня, и пошёл разыскивать дачный посёлок. Двигаясь по плану,
нацарапанному ею на бумажке, он наконец увидел ворота посёлка, большую
берёзу, геодезический знак, и пошёл между двумя рядами дач. На сломанной
скамейке возле зелёного забора сидел Анин отец, и вырезал из дерева кукиш с
удлинёнными дамскими пальцами. Из калитки на дорожку вышли Аня и её
мама.
- Как хорошо ,что вы приехали, - сказала Анина мама.
- Здравствуй, - улыбаясь сказала Аня .
- А мы вас ждали!
- Дай сумку, – грудным голосом сказала Аня.
- Я сам понесу.
- А что в ней?
- Кабачки.
- Хорошо.
- А у нас к обеду всё готово.
Анин отец встал, посмотрел, прошёл в дом, переоделся, вышел, и не сказав
никому ни слова уехал. Анина мать ничего об этом сказала.
Дачу выстроил ещё Анин дед - геолог. Первый этаж был каменный и
тёмный, но фундаментальный, а второй – деревянный, кукольно лёгкий, из
тоненьких досок. Внизу пристроили терраску. Вокруг участка с флоксами,
смородиной и крыжовником шёл низкий зелёный заборчик, наклонившийся в
разных местах в разные стороны. Недалеко от дома прибили умывальник с
железным стержнем, на который надо было нажимать. Под умывальником
трава была склизкой от воды с мылом и сизой. В комнате на первом этаже на
полке стояли разнообразные лакированные кукиши Аниного отца.
Они пообедали.
- А вы позагорайте, Виктор, - сказала Анина мать.
Виктор снял рубашку, и вышел на середину участка, на яркое солнце. Он
ходил вдоль вылезавших из травы грядок примятой клубники с лежавшими на
земле красными ноздреватыми ягодами.
Виктор думал о том, что эта дача, Аня и жизнь, которую они означали, ему
вредна, и он хочет оказаться от неё как можно дальше, уйти из неё и не
вспоминать, чтобы двигаться, туда куда ему хотелось, чтобы она не оставила на
85
нём никакого следа. Он хотел сбросить с себя эту жизнь, как досадливый,
нудный и плотный, но незаметный кокон, надетый на тело. Он даже делал
движения руками, как будто что-то с себя снимал и сбрасывал. Анина мама
следила за ним из окна второго этажа, сидя за маленьким столом. Но чем
дольше он ходил, тем становилось невозможней уехать и порвать с маленькой
аккуратной Фоской Аней , и всем что стояло за ней, как будто грядки с
клубникой, видневшиеся в траве, образовывали красную черту, которую у него
не было сил перейти. Виктор ходил вдоль них взад-вперёд, и ему казалось, что
что-то выступает из него за его пределы, колеблется вокруг, возвращается, и
снова выступает из него. Потянулся ленивый дачный день, когда в каждый
следующий момент можно было делать что угодно. Ему казалось, что любую
секунду в этом дне можно было заменить на другую, и прожить иначе, все они
были необязательными. Он думал о том, было ли его стремление к неизвестной
цели, к изменению, к смыслу, честным, заслуживало ли оно того, чтобы так
всё подчинить ему и оставить ради него всё, что шло само? Стоило ли оно
того? Должен ли он был отдать ради этого всё остальное?
- Стал он думать нелёгкую думу, - сказала Аня.
Она смотрела на Виктора с дорожки, ведущей к деревянному сараю. Он
расхаживал взад-вперёд вдоль заросших травой грядок от умывальника до
высоких крупных флоксов. Виктор ходил без рубашки, голый до пояса,
плечистый, с белым, незагорелым телом, и шевелил руками. Он доходил до
края грядки, и поворачивал назад. Ей хотелось подойти к нему, тронуть его,
прикоснуться к нему, прижаться. Ей нравилась его белизна. Он казался ей
красивым. Он был слаб. Его слабость подталкивала её. Она ощущала, что
Виктор сопротивляется и хочет уйти. Она подумала о своих родителях,
которые были в ссоре, у которых, как она понимала, не было нормальных
отношений, о том, что её семья разрушается. Она подумала, что для того,
чтобы удержать Виктора с ними навсегда, чтобы он никогда не мог от неё
уйти, нужно родить ребёнка. День как раз был очень подходящим для
зачатия.
- Куда вы поедете, Виктор, - сказала Анина мама, - оставайтесь ночевать.
Виктора положили в маленькой комнате наверху. Аня с мамой легли внизу, в
каменном этаже.
Виктор лежал на спине, глядя на низкий потолок. Вдруг он вспомнил, как он
лежал также на спине, глядя вверх на чужой даче недалеко от моря, которым
пахло, и ждал отца, который не приходил. Они поехали туда на чужой машине,
их ждала шумная компания, его отправили спать, а все сидели за столом,
откуда доносился смех, и гитара, на которой играл отец. Он был с крупной
женщиной, Галей, на которой собирался жениться, когда разводился с матерью
Виктора. Всё сразу вспомнилось, как будто лопнула какая-то скорлупа, и
посыпалось. Длинная езда, белый мелкий песок, какие-то лица, шутки,
шашлыки, уха. Но там было что-то, ещё что-то, что-то страшное, что
заставляло Виктора скорчиться в ожидании, и должно было вот-вот подняться
и вспомниться, но вдруг всё исчезло, и закрылось, как будто упала глухая
стена, и Виктора вытолкнуло. Воспоминание мгновенно, не оставляя следа,
86
стало исчезать. Он не помнил, что он сейчас видел. Было не совсем тихо.
Тонкие стены не изолировали комнату от внешнего мира, он как будто через
щели проникал внутрь. В плывущей, поднимающейся тишине оставались
отдельные самостоятельные звуки. В саду что-то прошуршало. Простучала
электричка. Виктор почувствовал, как он постепенно растворяется.
- Спокойной ночи, детка, милая, - сказала Анина мама, и погасила свет.
Аня полежала, потом встала и пошла наверх.
- Спишь?
- Нет.
Она подошла, улыбаясь, в длинной белой рубашке.
- Сегодня безопасный день. Можно не предохраняться.
Глава 12. Эдик и Лариса Любовная
1.
Эдик женился на Неле, которую мама предупреждала о том, что КГБ сейчас
закручивает гайки, поэтому нужно быть осторожной, и следить за тем, что
говоришь, особенно в компаниях, потому что везде с большой вероятностью
есть стукач. Дома у Ани Неля испугалась хомяка, которого носил с собой
Митя. Митин отец говорил, что Митя таскает с собой этого хомяка, вместо
того, чтобы завести себе девушку. От Мити Виктор неожиданно получил одну
открытку с видом Рима. На ней был Колизей. После этого он пропал. Виктор
даже не знал, в какой Митя стране. С тех пор, как уехал его отец, информация
прекратилась. У Нели с Эдиком родился сын Илюшка. Ему было уже два
года. Виктора не пригласили к ним на свадьбу, потому что родители Эдика,
которые очень хотели внуков, считали, что Виктор опасный бабник, и Неля
раньше была в него влюблена, и теперь он ей тоже зачем-то нужен. Жизнь
Эдика после свадьбы не изменилась, хотя он теперь жил более регулярной
сексуальной жизнью, родители были довольны, что он не один, и разных забот
стало больше. В чём-то жизнь осталась прежней. Он по-прежнему часами
мрачно сидел в кресле, и грыз ногти, как будто был не в силах никуда
двинуться. Он не знал, куда двигаться. Он считал, что жизнь всегда будет
такой. Неля тоже молчала, и ничего не понимала. В её семье все всегда
говорили очень вежливо и тихо.
Эдик стоял с Титом, Фелей, и Ракошей у высокого окна в конце коридора в
Научно-исследовательском институте принятия решений, где они работали.
Они улыбались и закуривали.
- Доставай, - сказал Тит.
- Самое время.
- Самое о-то-то.
- Лучше - у-ту-ту.
- Ну.
- Что у тебя?
- «Ява» явская.
- Будет то что надо, - сказал Эдик.
87
- Вот хочу спать, и всё, - сказал Феля. – Глаза закрываются.
- Про это не надо, – сказала Ракоша.
- Почему?
- Заражает.
- А что я могу сделать? Закрываются, и всё. – Сказал Феля. – Вот смотри.
- Филя! – Сказал Тит
-Угу! - Не открывая глаз сказал Феля голосом героя известного мультфильма.
Они все смотрели мультфильмы.
- У него новое прозвище, - сказал Тит Ракоше. – Филя!
- Угу!
- Филя!
- Угу!
Виктор вышел из комнаты отдела, и пошёл к ним.
- Походим? - сказал он Эдику.
Они пошли по длинному высокому коридору с полукруглыми белыми
сводами через всё массивное здание, где находился институт.
- То, что сейчас – это навсегда, - выставляя плечи вперёд говорил Эдик. –
Коммунизм – это самый прочный строй. Всех воспитали в единый монолитный
блок. – Его печальные тёмные ласковые глаза блестели. - Всё так будет
навсегда. Те люди, которые остались тут, всегда будут жить так. Мы
одерживаем одну победу за другой, во Вьетнаме мы победили, в Камбодже
победили, в Анголе победили. Нет никакой силы, которая могла бы его
разрушить. Американцам на самом деле всё равно, что тут будет, лишь бы не
было атомной войны. – Они шли рядом взад-вперёд по коридору. Его длина
и высота постепенно задавали темп. – Ты что-нибудь получаешь от Мити?
Навстречу по коридору ходил Сергей Сергеев. Он шёл парадным шагом,
делал отмашку, поднимая локоть, вытягивал носок и выпучивал глаза.
Длинный коридор гипнотизировал всех. Сергей Сергеев впал в транс. Он
вспоминал, как служил два года в армии. Про себя он повторял иерархическую
лестницу: допризывник, рядовой, ефрейтор, сержант, старший сержант,
прапорщик, младший лейтенант, лейтенант, старший лейтенант, капитан,
майор, подполковник, полковник, генерал-майор, генерал-лейтенант, генералполковник, генерал армии, маршалы родов войск, маршал Советского Союза,
министр обороны. Надо было подниматься наверх.
- Слушайте, вам начальник не нужен? – спросил он, поворачивая к ним
простое, открытое лицо.
- Нет, - не оглядываясь на него ответил Эдик.
Виктор так точно и не знал, Сергей Сергеев или не он написал донос на
Евсюка, по которому пришли с обыском к Корнелии.
- Понятно, - сказал Сергей Сергеев, и пошёл дальше строевым шагом.
В детстве он жил в районе, где дрались марьинские с калибровскими, и
всегда хотел примкнуть к самой сильной банде. Самой сильной бандой был
КГБ. Это были вообще самые сильные. Их все боялись.
- Ладно, - сказал Виктору Эдик. – Он кивнул, и повернул в отдел.
Виктор пошёл по коридору один.
88
Навстречу шли структурные лингвисты. Их руководитель Камо Басаян
считал, что язык – вневременная сущность, которая овладевает человеком.
Поэтому было категорически важно завершит большой проект по описанию
его структуры. Проект должен был быть закончен в любом случае. Это имело
огромное значение для науки вообще независимо от страны и времени. Для
познания. С другой стороны, Басаян вспоминал проводы одного из тех, кто
основал их группу, Пети Кулика. Создать в советских условиях группу,
придерживающуюся таких научных взглядов, было невероятно сложно. Они
долго боролись за неё, маскируясь всяческим образом, и терпя все нападки. Но
на проводах, когда Кулик уезжал в эмиграцию, он сказал: «Теперь я не хочу,
чтобы наша группа сохранилась. Лучше, если вас разгонят. Незачем
заканчивать проект, который будет усиливать врагов». Басаян шёл, думая о
том, что то положение, в котором они исторически оказались, останется
теперь навсегда.
Лингвисты были большие снобы, к окружению относились иронически и
смотрели на всех свысока, поскольку, с одной стороны, знали людям
настоящую цену, а с другой были причастны к важной и непонятной другим
деятельности.
Виктор вошёл в отдел. Ракоша и Эдик пили чай. Эдик держал в двух руках
чашку.
- Бог – это сложная гипотеза, - помолчав сказал Эдик.
- Это как раз самая простая гипотеза, - сказала Ракоша. – Это самое простое,
что можно выбрать. – Она включила электрический чайник.
Виктор попал на работу в институт принятия решений по протекции Гаруна,
эрдельтерьера своего дяди. Когда Виктор искал работу, Гарун подружился с
таксой начальника отдела в этом институте. Дядя Виктора и начальник отдела
гуляя с собаками познакомились, дядя рассказал хозяину таксы о своём
племяннике, и Виктора приняли на работу. Фамилия у начальника отдела была
как у великого физика Ландау. – Тот самый Ландау? – Спрашивали у Виктора.
- Тот самый, - отвечал Виктор. У начальника была слабость – он писал стихи о
«Трамвайных звонках босоногого детства», и пытался пристроить их в газету
«Московский комсомолец», где была рубрика начинающих поэтов «Голоса
молодых». Поскольку лингвисты разрабатывали модель, которая называлась
«Смысл – текст», начальник называл их отдел «отделом поиска смысла». Три
недели назад его сняли, и в кабинете сидел новый начальник.
Зашёл Басаян. Ему нужно было во что бы то ни стало закончить работу над
проектом машинного перевода. Для этого нужен был хороший программист.
Лучшими программистами в институте были Эдик и Виктор. Басаян
чувствовал, что Виктор занят чем-то другим, и решил поговорить с Эдиком.
- Слушай, Эдик, - осторожно и как бы незначительно начал Басаян, - ты не
хочешь пойти на мой доклад?
- Нет, Камо, - сказал Эдик.
- Пойдём, может будет интересно.
89
- Нет, Камо. Это в принципе не может быть интересно. Интересно заработать
деньги. Интересно самому сделать стол. А просто наука как таковая – это мне
не интересно.
Институт был растущей империей. Он всё время втягивал новые темы,
людей и здания. У директора были связи наверху, в ЦК КПСС. В Купавне под
Москвой построили здание с широким пандусом, вдоль которого стояли
зарешёченные клетки с подопытными животными. Но в последнее время чтото случилось. Могли начаться сокращения и пертурбации. Что-то изменилось
наверху.
Виктору пора было идти начальнику. Новый начальник вызывал всех
сотрудников для беседы наедине. Во время разговора он что-то записывал в
коричневую общую тетрадь, гладил её по блестящей обложке, и значительно
говорил: «Имейте в виду, всё, что вы сейчас сказали, у меня тут останется».
Виктор вошёл в кабинет. Начальник, высокий, худой, с зачёсом и
длинными цепкими руками сидел за столом и внимательно смотрел круглыми
как у птицы глазами. Он явно хотел продемонстрировать взглядом, что знает о
Викторе больше, чем говорит и видит его насквозь. Начальника звали Николай
Николаевич Старцев.
- Здравствуйте, Виктор Семёнович, - сказал Старцев. - Что вы думаете?
- О чём? - Спросил Виктор. – Он подумал, что Старцев по его виду
догадался о его размышлениях о смысле и о том, что нужно что-то изменить.
Быть может, он уже как-то передавал эти мысли, так что их все знали.
- Вы знаете о чём.
Перед Старцев столе лежала его общая тетрадь. Она была раскрыта на
середине. Вся страница была покрыта его именем: «Коля Старцев», «Коля
Старцев», «Коля Старцев», написанным круглым почерком с завитушками.
- О чём вы вчера говорили с Эдуардом?
Быть может, он давал понять, что в отделе есть стукачи, которые сообщают
ему о разговорах.
Старцев встал, и протянул Виктору руку. Виктор пожал её, и вдруг
почувствовал, что начальник её не отпускает. Старцев держал его руку в своей,
улыбался худым пожилым лицом с длинными зубами и смотрел цепким вязким
взглядом. Ему было лет шестьдесят. Старцев держал его руку в ладони и не
отпускал, хотя Виктор пытался освободиться. Потом он отпустил руку, и они
оба сели.
- Виктор Семёнович, я бы очень хотел, чтобы вы у нас работали до пенсии.
Старцев хотел показать, что они друзья.
- Я очень рад, что вы работаете у нас.
Он внимательно смотрел маслянистыми глазами.
- Я хочу, чтобы вы остались у нас. Вы получаете повышение по службе до
старшего научного сотрудника (до сих пор Виктор был младшим). Значит, вы
становитесь руководителем. Я вам дам в помощницы хорошую девушку. Её
зовут Лариса Любовная. Она вам обязательно понравится. Очень симпатичная
девушка. Вы у нас ещё человек холостой, – он улыбался поощрительной
родственной улыбкой.
90
Вошла высокая девушка с длинным восточным разрезом глаз.
- Можно?
Старцев поглядел на неё, а потом повернулся к Виктору, чтобы проверить,
как она ему понравилась.
Она отвела глаза и смущённо опустила голову, очертания фигуры стали не
такими чёткими, они как будто расплылись.
- Вот, познакомьтесь, - располагающим голосом сказал Старцев.
2.
Лариса жила в новом доме возле метро «Юго-Западная». Виктор провожал
её в метро. На ней была длинная юбка из драпировавшей, тонкой казавшейся
мягкой синтетической ткани тёмного цвета с мелкими цветочками, и розовокоричневая мягкая шерстяная кофта на пуговицах с поясом. Ноги от колена до
бедра были гораздо длиннее чем у других женщин. Виктор проехал свою
остановку «Университет», где надо было выходить, и, нахмурясь, поехал
дальше. Лариса молча улыбалась уголками глаз и рта, так как будто точно и
абсолютно уверенно знала что-то такое, к чему другие всё равно в конце
концов приходили, только сложным и запутанным путём, по которому она шла
легко. Она была выше его почти на голову. Они поднялись на шестой этаж.
Лариса достала из сумочки длинный ключ.
- Как ты сразу изменился, когда услышал, что у меня есть квартира, – Она
продолжая улыбаться, полузакрывая глаза ресницами, чуть сдавленным
шёпотом.
Они вошли в её однокомнатную квартиру. Виктор молчал. С самого начала
их пути он не сказал ни слова. Он нахмурился. Зубы как будто сцепились.
Казалось, что он онемел. Лариса усадила его за низкий журнальный столик и
ходила перед ним, хлопоча с чаем. Она подкрашивала волосы каштановорыжим. Она излучала здоровый, сильный, уверенный, и послушно-кокетливый,
как будто чуть испуганный призыв, приглашение, воспитанное, выращенное и
поддержанное властной крепкой мужской военной структурой. У них это
делалось так.
Они выпили чай с лимоном. Лариса опустила голову с крупными локонами.
Полуприкрытые глаза по-прежнему улыбались. Виктор зло молчал. Он был
начальником. По длинным ногам от колена вверх прошла волна.
- Ой, ну что... – Сказала Лариса то ли с вопросом, то ли с испугом, то ли с
готовностью, и подняла на него глаза. Он понял, что он должен делать.
- А ну встань ровненько , - сказал Виктор с собранной силой.
Лариса сразу поднялась.
- Хорошенько, хорошенько, а то я сейчас возьму ремешок, - сказал он.
- Ну что... Она улыбалась и расправила большие красивые плечи.
- Ну-ка - ножки красиво, – приказал он. – Она поупрямилась, но всё-таки
сделала, то как он сказал.
Она превратилась в испуганно-покорных розовых фрейлин, кокетливо
делающих реверанс, из фильмов плаща и шпаги, которые он смотрел в
91
детстве, о которых он мечтал. Они сразу появлялись перед ним. Лариса даже
почему-то улыбалась именно так, как они.
- А ну, иди сюда, - сказал Виктор. Он привстал, крепко взял Ларису за руку
выше запястья, и потянул к себе. – Я тебе сейчас задам.
Она полетела точно по траектории которую он задал. Она не знала, что он
хочет с ней делать. Лариса оказалась лежащей у него поперёк колен. Длинная
нога мелькнула в воздухе, изгибаясь вверх. Виктор крепко взял её за тонкую
талию. Круглый зад пришёлся как раз ему на колени. Тонкая ткань лежала
точно по округлости, передавая нежность кожи. Виктор погладил её ляжки
через юбку. Он был здесь хозяин. Лариса низко закричала: «а-а-а!», округлив
рот и широко раскрыв глаза, угадав, что он собирается делать. Из-за загнутой
вверх ноги, круглый блестящий зад как будто звал его руку. Правой рукой он
стал поднимать её юбку. С изнанки она была белая. Лариса, немного
сопротивляясь для вида, и сдавленно взвизгивая от ожидания, и оглядываясь
снизу на него, подняла широкий пропорционально развитый таз, на самом деле
помогая ему её раздевать. Лимонные шёлковые трусы, как у кокетливых
старшеклассниц, он стянул до половины длинных ляжек. Дальше Лариса сама
стягивала их, двигая коленями. Тугие красивые ягодицы и тонкая талия
требовательно звали его руку. Держа её за талию, Виктор звонко бил её по
одновременно упругому, нежному и тающему, со здоровой чувствительной
кожей, скульптурному заду,
который после третьего сильного удара стал
ходить ходуном и сокращаться, как будто жил собственной жизнью. Виктор
делал паузу после каждого удара, считал до шести, и снова с размахом крепко
бил. Её тело каждый раз от ожидания с ног до талии покрывалось
пупырышками. Все волоски вставали торчком.
- Разденься и постели, - приказал Виктор, отпуская её.
Лариса смотрела на него влажными расширенными глазами.
- Сейчас, я всё быстренько достану, - сказала она, поднимая ящик чешской
тахты, и бархатно улыбаясь.
Виктор молчал, чувствуя готовую в нём силу и злость, и решимость делать,
то что хочешь. Он как будто вступал в какой-то иной круг, становился на
чужое место, и заимствовал силу.
- Повернись спиной, - сказал он, когда они легли в постель. – Зажги свет. –
Она зажгла бра. – Ляг как следует! Всё как следует! И плечики! Вот так вот, вот
так вот! – Она повернулась к нему красивой спиной, развернула фарфоровые,
эмалевые похожие на чайные чашки белые плечи и старательно выставила
широкие бёдра. Он увидел, что круглые большие ягодицы приятно улыбались.
Виктор заметил, что ему нравится, когда Лариса не шевелится, или двигается
только так, как он ей разрешил.
- В не-ё! В не-ё! В не-ё! – Не спеша зло покрикивал не своим, хозяйским
голосом Виктор, с каждым разом входя всё глубже. И потом они оба
пронзительно закричали на разные лады от удовольствия.
Может быть , это и было то, что ему нужно: чуткая талия, длинные спина и
ноги , улыбающийся, ходивший ходуном, мягкий, но на вид казавшийся
твёрдым зад, и дикое освобождающее, раскрепощающее, стаскивающее
92
опутавший кокон наслаждение, которое он себе разрешил. Кто запрещал ему
его раньше? Может это и был тот смысл, который он искал?
Они лежали молча в полусонном состоянии, позабыв себя. Отдохнув, Виктор
поднялся, и пошёл напиться на кухню. Он выпил стакан воды, и пошёл в
ванную. Он принял душ, вытерся первым попавшимся махровым полотенцем,
и вышел в коридор. На вешалке висела толстая серая шинель с погонами и
голубыми гэбэшными петлицами.
- Это папина, - сказала Лариса.
- Кто он у тебя? - Спросил Виктор.
- Военнослужащий, - проговорила Лариса.
Виктор схватил её за руку, и потащил к тахте. Лариса торопливо семенила
длинными ногами. Он
бросил её на тахту. Лариса полетела вперёд
горизонтально.
- Повернись на живот, - сказал Виктор.
- Погрей попку, - сказала она.
Виктор с маху стал звонко сильно бить, старательно попадая по трепетавшим
округлостям. Он по-хозяйски, по-кулацки, как вождь какого-то племени,
мощный самец, морж-секач, хлестал её, не спеша, сколько хотел, за всё, что он
вытерпел, за всё, чего не было, за всё, что получалось не так. Лариса радостно
забилась и низким голосом закричала.
Что это было? Почему они получали такое становящееся смыслом
наслаждение? Виктор опять вспомнил жившего с ним в одном одесском
дворе Ваньку Хорозова, который рассказал ему, как ебаться. Он сразу
вспомнил Ванькины круглые масляные глаза. Он знал во дворе все сплетни о
взрослых. Он рассказывал, что видел, как во двор вошли мужчина и
женщина, они зашли за трансформаторную будку, он пошёл за ними
посмотреть, и немножко видел как ебутся. Виктор вспомнил, как он хихикал и
пританцовывал, когда рассказывал. Виктор подумал, что теперь , занимаясь
любовью, старается превратиться, перевоплотиться, сделать так же, как он.
Ваньке нравилась Ольга, которая жила в их доме. Он прижимал её в подъезде
к стене, и хлопал возле босых ног по кафельному полу резиновым проводом.
Глаза у него в это время становились красными, он выпучивал их и зло шипел:
«А ну, сука!» Глаза у Ваньки налились кровью. Олька пожималась, переступала
на месте голыми ногами в сандалиях, и кокетливо говорила: «Ой, ну Иван, ну
что ты!», но не уходила.
У Виктора в памяти сразу всплыла вечным, взятым в рамку примером, сцена
на тихом часе в московском детском садике, когда
воспитательница с
волосами, уложенными короной, вынула из тёплой постельки девочку, и
смеясь шлёпнула её по мягкой попе? Виктор слышал, как мама этой девочки
говорила воспитательнице – «Если она не слушается, шлёпайте её как
куклёшку», и весело по - особому улыбалась.
Или Третьяковка, куда он ходил возбуждаться, глядя на женщин Брюллова.
А может быть это было связано с каким-то косым неопределённым взглядом
его деда Макса. Макс смотрел, как солдат с винтовкой ведёт человека,
державшего руки назад. Виктор тоже смотрел на них. Человек шёл нехорошо,
93
опустив лицо, как будто уходил навсегда, но не убегал. Макс смотрел на него с
крыльца их деревянного дом на каторжной Воркуте. Он давно отбыл свой срок
в лагере, но с зоны их не отпускали. Макс видел человека, которого вёл
солдат, но боялся, что Виктор что-то спросит его, что это значит, он посмотрел
испуганным странным взглядом, повернулся, и вошёл в дом.
Или это была его мать, которая сказала: «Ты будешь теребить пипку?» Он
молчал. Тогда она сказала: «Сними штанишки, и ложись на спинку. Раз ты её
теребишь, я тебе её отрежу.» Виктор лёг на диван и смотрел на неё. Она взяла
бритву, ватку и йод. Она делала это для его же пользы, считая, что онанизм для
него вреден. Сзади Виктор видел своего отца, который опустив голову, молча
ел борщ. Виктор вспомнил, как это было. Но могла быть и тысяча иных
причин, или одна совсем другая причина! Кто я такой!? – Подумал Виктор. –
Что я такое!?
Усталый Виктор еле нашёл силы лечь на тахту возле Ларисы, и уснул.
Лариса уснула рядом.
Виктору приснилось, что он занимается любовью со Старцевым. Они
возились в темноте. Старцев поцеловал его в губы. Потом он повернул к нему
лицо, и сказал: «А теперь вы меня».
3.
Анин план развивался в том направлении, в каком она хотела. Она сказала
Виктору, что беременна, и что будет в любом случае рожать ребёнка. Её живот
постепенно поднимался. Во время встреч она повторяла Виктору:
- Ну-ка давай женись, искупай свою вину.
Мама одобрительно смотрела на неё, и ласково поглаживала по животу.
Папа дома почти не появлялся. Он приходил только переодеться. Резьбой по
дереву он больше не занимался.
Глава 13. Искусственный интеллект
1.
Алик, сжав челюсти, смотрел большими тёмными глазами навыкате на
свежую багрово-белую ободранную парную говяжью тушу. Мясо пришло
хорошее, молодое. Его хотели все. Все, как миленькие, за ним прибегут. Алик
обхватил тушу двумя руками, крепко прижал к себе, поднял выше головы,
зацепил, и подвесил на острый кованый крюк перед дубовой колодой. На стене
напротив него висели розово-коричневые типовые схемы разруба говяжьей,
свиной и бараньей туши, где были показаны рулька, голяшка, грудина, лопатка,
пашина, зарез и все остальное. Алик опустил руки. Туша перед ним повисла
неподвижно. Алик отступил шаг назад, обтёр руки о грязный фартук, обмахнул
колоду, и наклонив большую широкую голову и дёргая губой, стал
примеряться, как рубить. Продавщица мясного отдела тощая черноволосая
Индира в халате сидела на стуле, и жадно курила, выпуская дым через ноздри.
В широкие рукава халата были видны чёрные жёсткие волосы под мышками.
Ей нравилось смотреть, как рубят, она каждый раз спускалась в подвал, где
94
была разделочная, и просила разрешения посидеть. Алик ей разрешал. Ему
нравилось, как она на него смотрит. Это был важный момент.
Алик снова приподнял мясо, снял с крюка, взял на правое плечо, ровно
опустил на колоду, и похлопал по нему рукой. Вот оно, родное-хорошее. Его
хотели все. Все за ним прилетят, как пчёлки. И не нужно никого обманывать.
Не надо врать!
– У него дёрнулась губа. - Если кто-то говорил, что оно ему
не нужно, значит, он доставал его как-то по-другому. Всё равно его хотели
все. Кто-то оставался без мяса, вот это действительно правда!
За это мясо нужно было получить всё, что только нельзя и можно, пока он
ещё занимал это место, пока он ещё был тут. Алик вспомнил баскетбольного
тренера, отца Светы. Этот замечательный человек обругал его и столкнул
сюда в подвал, махать топором на сквозняке. Алик вспомнил довольное лицо
Светиного отца, когда он, упав с лестницы, с которой тот его спустил,
беспомощно на него оглянулся. А что он тогда мог сделать? - Алик ударил
широким топором. Мясо ахнуло. Индира выдохнула дым. – Они ещё пожалеют.
Светин отец пожалеет об этом. Света, которая его разлюбила, тоже будет
жалеть. Он помнил, какая она бывала. Она ещё пожалеет. Потом ему
вспомнился дед Макс, который воспитывал его вместо родителей. Отец и мать
уехали тогда на два года зарабатывать деньги в Индию, и оставили его деду с
бабкой Тоней, чтобы иметь возможность поехать на заработки. Сколько ему
было? Десять лет. И что он тогда понимал? А дед заставлял его слушать
«Фауста»:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идёт за них на бой!
Ничего он, естественно, там не понимал, и плакал. И надо было его тогда
отдавать! Причём деду с бабкой, которые его не любили, а любили Виктора! Алик махнул топором. Мясо хакнуло. Индира дышала. - Макс учил его, что
надо всегда честно работать, быть скромным, и учить науки. – Алик махнул
топором. Индира выпустила дым. - Макс спорил с ним, зачем плавал
Магеллан. Он говорил, что за золотом, а Макс – из-за жажды открытий. Алик
не мог расплатиться с друзьями, которые дали ему в долг, когда он покупал
это место. Ему не хватало на то, чтобы выплачивать проценты, которые росли.
Место мясника приносило доход, но он не мог жить унизительно и в чём-то
себе отказывать. Хватит того, что так жили его дорогие родители. Всё это
зависело от характера. Он хотел золота, машин и красивую одежду. Он любил
это. Этого всё равно же хотели все. Он был не такой человек. Он не мог так
жить, если у него не было чего-то, что есть у других. Его это просто убивало. У
него дёрнулась губа. У его друзей из определённых семей с экономического
факультета у всех всё это было, и такая колбаса, которую другие люди не ели!
Алика разыскивали кредиторы. Его могли убить. Но тогда уж он точно ничего
бы никому не отдал. Могли сильно избить. У каждого человека своё. Он
отдавать ничего не собирался. Он имел право так жить. Приходилось
прятаться. Нужно было уходить из магазина. Здесь его могли найти. Алик
работал в этом чудесном подвале последний день. Нужно было убегать. Индира
95
ещё этого не знала. Она была дочерью заведующего отделом. Алик
представлял её всем – «Это моя жена».
Алик вместе с Статуевым проделал афёру с машиной. Статуев учился со
Светой на экономическом факультете, и ходил к ней в дом на вечеринки, пока
не приехали из Северной Кореи родители Светы. Они с Статуевым были
друзьями, и любили вместе проводить время. Его отец работал в Орготделе ЦК
КПСС. Машина была отцовская, но у Статуева была на неё доверенность. Они
угнали её, и продали. Потом Статуев подал заявление, чтобы получить
страховку. Но машину нашли. На допросе Статуев испугался и признался. Шло
следствие. Алик на допросы не приходил. Его объявили в общемосковский
розыск.
Алик жил в той же кооперативной квартире, где Макс и Тоня воспитывали
его и Виктора, пока родители были на заработках в Индии, а Лена пыталась
устроить свою личную жизнь в коммуналке с Михалом. Когда его отец Эрнест
узнал, что его сын находится в розыске, он поднял страшный крик.
- Уходи! Убирайся! – Он кричал, трясся от ужаса и не хотел ничего слушать.
Эрнест боялся, что Алика арестуют у него дома. Он буквально видел, как его
за это выгонят из партии. И сразу представлял себе как кончится всё с таким
трудом заработанное благополучие, которое он создал главным образом в
Индии. Он не раз видел как это бывает – раз, и человека как будто нет, и ему
ничего не поможет. С Эрнеста хватило того, что ему каждый раз приходилось
объяснять, что его отец Макс-коммунист, хотя и сидел в лагерях, но был потом
реабилитирован. Всю жизнь он нёс это клеймо, не говоря о том, что он был
еврей, и у него не было нормального детства. Его отец сидел в тюрьме, и не
мог им заниматься, да и никогда его не любил. Он каждый раз везде всюду
должен был доказывать, что он – свой.
Агния, мать Алика, в один голос с Эрнестом, тоже кричала, чтобы Алик
уходил. Она видела перед собой как благополучная жизнь развалится, и
наступит что-то хуже, чем сейчас.
На самом деле всё получалось сложнее. Отец Статуева работал в ЦК КПСС,
и следователь не спешил заканчивать против его сына уголовное дело, и
передавать в суд. Пока Алика не нашли, дело не двигалось и стояло на месте.
Через какое-то время дело могли прекратить за нераскрытостью. Пока Алика
не находили, можно было на законном основании не трогать Статуева. Они со
Статуевым говорили об этом. Участковый, который принёс Эрнесту в
квартиру повестку, просто спросил здесь ли Алик, но в комнату, где Алик в это
время сидел, не входил.
Алик поехал к Максу, Тоне и Лене. Все трое встретили его в прихожей.
- Здравствуй, здравствуй, дедушка, - сказал Алик. Он стоял перед Максом,
стараясь демонстрировать благополучие. Он знал, что Макс догадывается, или
что-то знает о том, как у него обстоят дела, но оставлял возможность об этом
не говорить. Он стоял так, как будто у него всё было хорошо.
- Здравствуй, Алик. – Сказал Макс.
Макс ушёл в Красную Гвардию добровольцем из очень богатой семьи
первой гильдии, имевшей большой капитал. Из-за этого он навсегда
96
поссорился со своим отцом и братьями. Он ушёл из своей семьи, и пятьдесят
лет их не видел. Макс воевал гражданскую войну рядовым, потом работал
конструктором на танковом заводе, занимался перевооружением армии, в
тридцать пятом году попал в лагерь, но как только его реабилитировали,
восстановился в Коммунистической партии, хотя при этом чуть не умер от
неправильного диагноза. Его спасла Тоня, которая не поверила врачам,
поставившим Максу рак, когда у него была желтуха Боткина. Смерть стояла с
ним рядом. Макс чувствовал, что Алик с детства смотрит на вещи не так, как
надо. Поэтому он читал с ним «Фауста». Макс не знал, что случилось у Алика,
и зачем он приехал. Он знал, что Алик работает мясником, но он видел, что
Алик стремится к богатству, от которого сам Макс когда-то ушёл воевать за
свободу и равенство и братство.
Макс пошёл в комнату, и сел в своё кресло. Он читал книгу о Рембрандте.
Перед ним был офорт «Возвращение блудного сына».
- Давай достанем дедушкин костюм, - сказала Тоня.
Она не хотела, чтобы Макс в этом участвовал. Тоня знала, как он переживает
то , что происходит.
Она поставила стул. Алик влез на него, и достал с антресолей пузатый
коричневый старый чемодан. Тоня смотрела снизу.
- По-моему, он тут, - сказала Тоня. – Она спокойно принимала то, что
случилось. Тоня знала, что как она ни старалась одинаково любить своих детей
и внуков, сделать она ничего не могла. Виктора она любила больше. Она всегда
старалась сохранить их всех.
Тоня открыла замочки. В чемодане лежали вещи, привезённые с Воркуты, в
том числе валенки, ушанку и пимы из блестящего оленьего меха, кофты. Она
всё пересмотрела, но чего-то найти не могла.
- Ничего, ничего, бабушка, я не тороплюсь, - Сказал Алик. У него дёрнулись
губы.
- Вот, примерь, - сказала Тоня
Тоня достала новый зэковский, арестантский костюм, жёлтый стёганый
ватник и такие же стёганые жёлтые брюки, который Макс захватил с собой на
всякий случай.
Алик надел ватник.
- Вроде подойдёт, - Алик улыбнулся в большое зеркало, расправляя рукава.
Статуева, сына работника ЦК КПСС, не должны были трогать. Но никакой
гарантии не было. Нужно было быть на всякий случай готовым. В тюрьме
форму дали бы грязную и рваную. Всё зависело от того, как поведут себя
следователи.
- Алик, пойдём, поешь супчика, - сказала Лена. Она жила со своими
замечательными интеллигентными родителями, и помогала им во всём.
Несмотря на то, что она помнила, что Алик подменил джинсы, которые Эрнест
привёз Виктору из Индии, и не дал сбыться тому, о чём она так мечтала, Лена
чувствовала жалость к племяннику, и хотела, чтобы он её любил.
2.
97
Лариса, поставив на тахту круглое колено, сказала сладким тающим голосом
- Ну-у, я пошла на работу. - Она слегка поцеловала его и постаралась поскорее
отойти. Она была уже одета в свою тонкую тёмную юбку и подкрашена.
Виктор смутно видел её, почти не просыпаясь. Он потянулся к ней. Тихо
стукнула дверь. Он повернулся, и опять заснул.
Виктор сладко спал. Он встал без всяких мыслей. Принял душ, побрился.
Потом сварил кофе и что-то вытащил из холодильника. Он ещё не пришёл в
себя.
Раздался звонок. Виктор, потягиваясь и стараясь собраться, открыл дверь. У
него неточно работали руки, и он распахнул дверь сразу настежь.
Перед ним стоял высокий
пузатый пятидесятилетний грузин
в
тренировочных штанах, белой майке и резиновых тапочках-вьетнамках с
перемычкой между пальцами. Лысая голова выразительной формы блестела.
Вырезные крылья носа раздувались. Над верхней губой у него шла длинная
извилистая тонкая щёточка седых кокетливо постриженных усов. Растянув
рот в сладкую улыбку и сощурив глаза, так что они стали узкими щёлочками,
он стоял, вытянув соблазняющим жестом руку с мягкой спелой грушей.
Улыбка была изготовлена и закреплена заранее. Он ждал и предвкушал. Он
настолько был полон предвкушения, что никого не видел, как будто ослеп.
Виктор смотрел на него. Грузин протягивал грушу, и так ждал увидеть
Ларису, что не мог понять, что перед ним кто-то другой. Он улыбался, чуть не
капая слюной, и безмолвно, не находя слов, тянул Виктору грушу, ожидая
приглашения войти. Потом грузин разглядел Виктора. Лицо исказилось, он
отступил, а потом, молча, оглядываясь, прижимая к груди грушу, теряя
вьетнамки и подхватывая их волосатой рукой, помчался вверх по лестнице.
Виктор вернулся на кухню и снова что-то приготовил. Он сел у окна на
белый табурет. Мыслей никаких не было. Лариса жила на восьмом этаже
пятнадцатиэтажного дома с шестью подъездами, облицованного мелкой
светлой плиткой. В окно был виден двор с дорожками и песочницей. Сверху
всё казалось однотонно серым, погруженным в невесомость.
В дверь опять позвонили. Виктор пошёл открывать. Он уже более или менее
проснулся. Он приоткрыл дверь, кто-то оттолкнул его с криком «Здорово», и в
прихожую наполовину ворвался, воткнув туловище, парень
с сильно
распухшим телом, широким оплывшим пьяным красным лицом и ничего не
видящими упёршимися вперёд светлыми глазами.
- Пусти, это я, - кричал он, стараясь протолкнуться.
- Ларис, ну пусти, - говорил он, борясь с Виктором, пока тот пытался его
вытолкнуть.
- Ну Ларис, Ларис! – Кричал он.
- Можно! Можно! – Говорил он сам себе. Наконец он увидел, что толкается
с Виктором, остановился, и застывшим лицом стал вытягивать себя за дверь.
Виктор вытеснил его, закрыл дверь, и пошёл на кухню.
Лариса вернулась с работы около пяти.
Виктор пошёл к ней решительными шагами.
- А ну-ка , марш в комнату, - сказал он.
98
- Ой, ну что-о, - протянула она, опуская глаза и как будто возражая.
Он схватил её за руку, и повёл в комнату. Виктор шагал широким уверенными
шагами. Лариса семенила за ним.
- Кому я сейчас ремешка задам? А ну-ка на тахту!
Лариса делала вид, что упрямится, но Виктор уже расстегивал ремень.
- А ну, живо!
Виктор уложил её плашмя. Перед ним были тонкие щиколотки, длинные
ляжки и белые ягодицы.
- Кто сюда ходит? Кто сюда приходил?
- Покрепче, - прошептала Лариса. - Погрей попку.
- Кто сюда ходил? – Он стегнул ремнём сильно.
- Ой, ну дядя Ладо.
- Кто он такой?
- Ну, он с папой работает.
Виктор упал на неё, и повернул набок. Он лежал за ней.
- Дядя Ладо? Дядя Ладо? Дядя Ладо? – Давился он, выдыхая, вдвигаясь всё
глубже под ягодицы.
- Ну женись на мне, раз я тебе так нравлюсь, - прошептала Лариса.
Глаза у неё были блестящие, невидящие, застланные влагой. Лариса знала, что
любит жить в кайфе. Весь день на работе она ни о чём другом не могла думать.
Она всё рано должна была так жить, не могла быть одна. Ещё лучше ей
делалось, если выпить шампанского. Надо было определяться, и выходить
замуж, ей все говорили. Нужно было остановиться. Она сама боялась, и
чувствовала, что так нельзя. Старцев сказал, что Виктор серьёзный человек, он
мог хорошо работать. Он к тому же был хорошим специалистом. И
ровесником. Правда, еврей. Но это не так важно, сказал Старцев, знавший её
отца.
- Если хочешь, я скажу папе. Он поможет тебе найти то, что ты хочешь.
3.
Виктор приехал к себе в коммуналку, и сразу почувствовал сильный запах
лаврушки. Такого запаха лаврового листа в квартире не было давно. Он
вошёл в коридор. Навстречу из кухни быстро вышла в женской вохровской
гимнастёрке, сверля круглыми глазами, улыбаясь, поджимая узкие губы и чтото дожёвывая, Матрёна.
- Ну что, хозяин молодой? – Льстиво сказала она. - Будем вдвоём теперь
жить?
- А где Михал Петрович?
- В тюрьме он теперь за хулиганство. Был бы хоть человек, а так - правдадействительно.
Пока Виктора не было, Матрёна вернулась от дочери, и спровоцировала
Михала на драку.
Приехав домой, Матрёна стала тихо открывать дверь. Услышав её походку и
как она возится с ключом, Михал сразу надел фуражку, китель, и тихо вышел в
коридор. Матрёна вошла, и посмотрела на него.
99
- Ну что, Матрёна Фёдоровна?
- Здравствуй, Миш, - начала, присмотревшись, Матрёна.
- Пришла? Ну что, гавнюзя?
- Ну как ты, Миш, тут без меня жил? – Так и не сходя с места, ласково
запела Матрёна.
- Что ты мне хочешь сказать?
- Да я спрашиваю – как ты без меня тут жил? Как тебе здесь одному-то
жилось?
- Я? Жил? Хе-хе-хе! Я без тебя всегда обойдусь! Солдат везде себе найдёт!
Учти, Матрёна Фёдоровна! Хочешь жить – живи! И ещё раз тебе говорю –
учти! – Он начал свои поучения.
- А что ты мне жить-то разрешаешь? Я и так живу! Я здесь прописана!
Потом он стукнул её, и поставил синяк. Матрёна пошла в милицию, сняла
побои, и Михал получил два года колонии за хулиганство.
4.
Виктор схватил Ларису, потащил на тахту, и стал стягивать одежду. – Ну-у!
– Сладко запела Лариса выгибаясь и начиная задыхаться. Виктор, не спеша,
обстоятельно раздевал её. Нога у неё согнулась в колене и поднялась.
- Ну-ка! Как надо? - Сказал он.
Она лежала перед ним голая на животе. Одна нога была по-прежнему
кокетливо загнута вверх. Острая красивая ступня поднялась.
Вдруг Виктор почувствовал, что что-то происходит. Перед ним была длинная
спина, белые ягодицы и стройные ноги но все это казалось каким –то другим.
Перед ним лежало тело человека. Странный, не вполне понятный, большой,
уязвимый, доступный распаду, кратковременный, недолго существующий
объект, скорее относящийся к медицине, не вызывавший у него никакого
желания. То, что он собирался с ним делать, всё что они делали обычно,
представилось Виктору абсурдом. Никаких хорошеньких розовых фрейлин не
было. Волшебство больше не работало. Это было просто тело, и ничего
больше, без всякой внешней оболочки, без всякого отношения, и непонятно
было, почему с ними нужно было так поступать. Это был другой человек с его
тайными, неизвестными намерениями. Виктор застыл в недоумении. В этот
момент Лариса оглянулась на него. И хотя взгляд её был затуманен, Виктор
почувствовал, что она поняла всё, что он ощущает. Всё это передалось ей так,
как будто он каким-то путём транслировал свои мысли. Или как будто то, что
он чувствовал входило в какой-то общий резервуар, к которому она тоже имела
доступ. Это передалось ей.
Он лежал возле неё.
- Ну давай, - сказала Лариса.
Она лежала на боку спиной к нему, и двигала бёдрами взад-вперёд, жадно
пылая и стараясь получить удовольствие, которое ещё всё таки можно было
получить.
- Ещё, - сказал Виктор. Отказываться не хотелось. Нельзя было упускать
возможность.
100
- Ещё, ещё...
- Вот так вот.
- Вот, ещё, ещё.
Взаимными усилиями они добились, чего хотели.
Когда Виктор позвонил на следующий день, Ларисы не оказалось дома.
Трубку она не брала.
5.
Аня по-прежнему считала, что она добьётся своего. В голове она ясно
видела, как
Виктор продолжает работать программистом, защитит
диссертацию, вечером приезжает к ней с ребёнком на дачу, как они дружат со
Всеми ребятами и поют свои песни с Орлушей. Она любила эти песни, и когда
они их пели, Аня чувствовала, что и есть они, это отличает их от
необразованных людей, и от официальной коммунистической публики, тех,
кто придерживался официальных твёрдых взглядов. Для неё вся картина была
ясна. То, что она зачала ребёнка, казалось ей совершенно правильным. Так
было лучше для всех. Она не сомневалась, что это было лучше и для Виктора.
Она чувствовала, что в Викторе как будто движется что-то новое, ей
совершенно чужое, опасное и саморазрушительное. Она не понимала, и
боялась этого. Аня считала это странным и вредным, и полагала, что нужно это
убрать. Всё это Аня понимала, советовалась об этом с мамой, и сжимая
маленькие круглые кулаки, хотела помочь Виктору это сделать. Он должен был
остаться тем, чем он был – хорошим специалистом, высококлассным
программистом, и пусть при этом плейбоем. Это ей не мешало. Она была
готова к борьбе. Анин папа во всём этом участия не принимал, и старался
избегать разговоров на эту тему. Он как будто не хотел вмешиваться, молчал, и
ждал, как ситуация разрешится.
Аня хотела встретиться с Виктором, чтобы решить вопрос. Последнее время
она встречались с ним в городе, стараясь, чтобы люди видели их вместе. Они
встретились у моста окружной железной дороги на Бережковской набережной.
- Ну что, - сказала она, – Что ты надумал? Будешь искупать свою вину, или
нет? – Её поднявшийся маленький тугой живот смотрел прямо на него.
Виктор вдруг ясно почувствовал, что должен ответить только одно. Это со
всей определённостью поднималось из него, как собственная воля, которую
он боялся высказать и даже услышать. Он не мог отделить это или подавить
как лишнюю часть, хотя всё, что он учил, слова, которые вертелись у него в
уме, требовали, чтобы он ответил ей «Я на тебе женюсь».
- Нет. – Сказал Виктор. – Я не могу. – Он сказал это, как будто говорил не
он, и в тоже время он.
- Тогда ты никогда его не увидишь, - сказала Аня. Она повернулась и пошла.
Она как будто услышала какой-то другой, незнакомый голос.
Прямо за ней был виден железнодорожный Окружной мост с несущей
стальной дугой во всю ширину реки.
Аня уверенно шла, и думала, что у неё будет сын от того, кого она любила.
101
6.
Басаян уже понимал, что реализовать проект машинного перевода ему не
никогда удастся. Вместо него можно было сделать бессмысленную игрушку. В
лучшем случае можно было сделать только показушный экспонат для
Выставки достижений народного хозяйства. Продемонстрировать министру, и
получить золотую, или даже, может, серебряную, медаль ВДНХ, как
племенной бык, зная, что настоящую работу сделать нельзя! – Басаян ходил
взад-вперёд по коридору Института принятия решений. – И то, за это ещё
надо было бороться! – Басаян мучительно иронически улыбался. – И к этому
свелись все их долгие усилия, всей группы структурных лингвистов, дело, на
которое потрачено столько сил! - Басаян считал, что это уже навсегда. Таково
было положение в стране. Оно не могло измениться. Для этого не было
никаких условий. Это был уже окончательный факт его жизни. Это было
навсегда. Нужно было понять, как с этим жить.
Несмотря на это, он
не мог
терпеть в стране никакой дурацкой
бессмыслицы. Басаян был членом Совета по проблеме «Искусственный
интеллект». Его пригласили на совещание в Госплане, где должен был
решаться вопрос о том, нужно, или нет Советском Союзе производить
персональные компьютеры. В СССР о них ещё никто почти не знал. Узнать
было невозможно. В Америке их давно уже производили. Несмотря на
абсурдную ситуацию, Басаян хотел поехать. Он знал, что нужен кто-то, кто мог
бы выступить на совещании, и понятно рассказать о том, что такое
персональные компьютеры, каковы их возможности. Сам он знал о них лишь
немного. Басаян считал, что профессионально рассказать может только Эдик.
Эдик пил чай с Ракошей.
- Эдик, - начал Басаян, – Ты разбираешься в персоналках?
- Нет, Камо, - сказал Эдик, качая головой.
- Можно поехать выступить В Госплане. Будут решать вопрос, производить
их у нас, или нет.
- Нет, Камо. – Сказал Эдик, - Я не умею выступать.
Басаян и цепкий хитроглазый Старцев поехали в Госплан вдвоём. На
совещании представитель КГБ заявил, что нашим людям персональные
компьютеры не нужны, их появление может привести к распространению
самиздата, и было решено отказаться от их производства.
Виктор вышел в коридор Института принятия решений, и увидел Машу.
Медные золотистые волосы давали рефлекс на белые стены коридора. Лицо по
прежнему было как будто подсвечено изнутри розово-коралловым светом.
Тонкие ноздри просвечивали. Виктор вспомнил запах её дыхания. Маша шла,
стараясь удержать деловое и довольное собой выражение, но в светлосерых
глазах был заметен вопрос. У неё висела через плечо небольшая кожаная
студенческая сумка размером с тетрадь, но из-за того, что она сутулилась,
казалось, что она несла больше. Она была в голубых джинсах и сером свитере
с большим воротником-гольфом, в который опускала подбородок. Виктор
вспомнил её дублёнку, стеклянный цветочный киоск новой формы для
Москвы, и розу. Встретить её здесь было неожиданностью. Она, казалось,
102
принадлежала совсем другим кругам. Виктор вдруг ощутил чувство вины, как
будто сразу вспоминая всё, что он делал в тех кругах, где находился.
- О, привет! – первая сказала она, и остановилась, меняя направление
движения.
- Что ты тут делаешь? – Спросил Виктор.
- Пришла к структурным лингвистам, - С лёгким вздохом сказала Маша, как
будто отметая несущественное направление разговора.
Они пошли рядом по коридору.
- Я работала в кино, но недолго, - рассказывала Маша. – Я оттуда ушла. Умер
папа. Ты помнишь его?
- Да, - сказал Виктор.
- Два фильма остались лежать на полке. Что это гениальное кино, все
признавали, все ходили к нам домой, все вроде как будто друзьями, но новый
фильм снимать не давали. Он написал сценарий фильма о спортсменах, но
опять стали тянуть, и в конце концов не разрешили. Тогда у него был инфаркт.
Он не мог этого перенести. Все его друзья снимали, а он не работал. Для папы,
как творческого человека это было невыносимо. С мамой у них тоже был
конфликт. Но что он снимал гениально, говорят теперь все.
Они шли по коридору. Белые стены расплывались, теряя очертания. Даже
как будто клубились. Мимо прошёл Эдик. Он улыбнулся и кивнул. Потом он
растаял в белом.
- А как тот дом?
- Его снесли, - сказал Виктор.
- Я теперь занялась структурной лингвистикой. Если ты помнишь, я ей
училась когда-то. это по крайней мере престижно.
Виктору казалось, что за всем, что она говорит, стоит какой-то вопрос, на
который он не знает, что сказать. Он всё время мучительно искал ответ, глядя в
белизну.
- Пусть всё будет хотя бы как у людей. Ведь это всё, - она повела головой
вокруг, - то в чём мы все живём, это же навсегда, понимаешь? Это и есть наша
жизнь, и другой не будет. Мы с собой не можем ничего сделать. Нужно в этом
жить.
Она говорила как будто извиняясь.
- Нам тоже не измениться. Это уже вошло в нас, понимаешь?
К ним, мрачно глядя, подошёл высокий худой лингвист из группы Басаяна.
- Ну что, пойдём? – Сказал он, недовольно глядя на Виктора.
- Пойдём, - Сказала Маша. – Ну, до свидания.
Она пошла, на минуту оглянувшись на лестничной клетке с беспомощным
укором, вниз по лестнице. Сумка неловко болталась на плече, как будто была
не её. Маша придерживала её рукой. Лингвист что-то сердито говорил. Они
вышли через проходную. Стеклянная дверь закрылась.
Виктор вышел из института, и сел в метро. Он куда-то шёл и ехал, думая о
Маше. В те двадцать минут, которые они проговорили, что-то происходило.
Они как будто сближались, шли навстречу друг другу, но подойдя к какой-то
черте, оба повернули назад. Он вспомнил боль в её взгляде. Ему хотелось
103
стереть её, куда-то убрать. Самым страшным было то, что эта боль стала
привычной, незаметной, как ежедневная часть жизни, как умывание, или как
утром почистить зубы. Он помнил, что такого не было раньше. Её глаза
светились раньше ожиданием, жадным желанием счастья. Может это
показалось? Чего он не сумел сказать? Что они могли друг для друга сделать?
Какая возможность, стоявшая рядом, не давала им покоя? В чём она была?
Чего не сумел каждый из них? Почему ждал помощи от другого? Они как
будто боялись. Кто их пугал? Может, это была просто их привычка друг к
другу? Может всё это вовсе не имело значения? Может ей хотелось, чтобы
лингвист, с которым она ушла, ревновал? Он уже ехал в троллейбусе. Рядом с
ним стояли две женщины. Виктор прислушался. Они судачили. Они были
недовольны.
- У них все возможности, а всё равно они не могут нас обмануть.
- Вот меня всегда это поражало.
Всё у них в руках, а мы всё равно им не верим, ну?
- Просто не умеют работать, - она с досадой махнула рукой.
- Если бы у меня были б такие возможности! Ты только представь себе!
Мы уже давно должны думать только то, что задано, чтобы всё было ясно.
- Вот именно. Давно уже могли бы это сделать. Нам же в этом всегда жить.
Это же всё навсегда.
Виктор сошёл. Он перестал думать о чём бы то ни было. В голове у него не
было никаких словесных мыслей. Ноги шли шаг за шагом по асфальту. Он
поднял глаза, и увидел, что уже поднялся из перехода на Калининском. Вокруг
проходя друг мимо друга, как один рой пчёл через другой, сновали люди.
Слева шли подряд витрины кафе и магазинов: «Ангара»,
«Бирюса»,
«Фотолюбитель», «Весна». Справа по мостовой ездили троллейбусы и
машины. Виктор почувствовал, что идёт не так, как ходил здесь раньше. Он
что-то делал хождением. Он как будто таким путём пытался понять, что
произошло. Что-то внутри менялось. Может быть всё, что он сделал, и то что
с ним всё-таки имело смысл? Может всё это что-то означало и куда-то вело?
Может что-то вело его и двигало? Может, когда он ходил, что-то росло, и его
продвигало? Может быть, оно росло в нём по неясной, неизвестной причине,
по своим законам, которые он не мог отменить, получая за всё свою цену?
Главное было не сбиться с дороги. Это был не конец. Он ещё мог двигаться. Он
мог ходить. Он, может быть, даже куда-то пришёл. Если не делать
неправильных шагов, то путь окажется правильным, - подумал он. - Неплохо
сказано! - Виктору хотелось заплакать. Ему вспомнилась стальная дуга
Окружного моста и маленький высоко поднявшийся Анин живот. Надо было
объединить то, что в нём росло, с тем, чем он уже был. Эту силу надо было в
себя включить. Виктор остановился. Слева уже был вход в ресторан
«Новоарбатский». За стеклом маячила фигура швейцара в белой куртке. Виктор
шёл близко к витринам, и оказался с ним почти вплотную. Швейцар узнал его,
и смотрел своими светлыми пустыми глазами. Он предлагал сыграть в игру.
Попробовать войти и нерешительно колебаться. Ему нравилось играть с ним.
Швейцар давал понять, что он сегодня пропустит, но внутри он мог
104
остановить. Он предлагал игру – попробуй, может пройдешь. Он рассчитывал
на то, что Виктор этого хочет. Он ждал. Виктор взглянул ему в глаза, и пошёл
дальше. Ему туда было не нужно. Виктор прошёл до угла, и свернул.
Он дошёл до булочной, и купил Свердловскую слойку.
ЧАСТЬ3. РАБОТА
Глава14. Габусик и Вавочка
Виктор нравился Соне, и несмотря на обиду, которая осталась с того дня,
когда он выгнал их с Гришкой из квартиры, она уважала его, и хотела
пригласить быть свидетелем у них на свадьбе. Гришка как всегда сказал, что
Виктор – хороший парень, хотя обида у него оставалась. Их связывало
детство. Что-то случилось между ними тогда, когда они были совсем
маленькими. Они помнили каждый своё, мало и смутно, но это оставалось с
ними. На свадьбу должны были прийти все родственники и друзья, Давид, дед
Виктора Макс, Тоня, Лена, их дети и внуки, родня Сони, её три незамужние
тётки, дядя и троюродный брат. У неё была большая запутанная родня,
державшаяся друг за друга. Гришка тоже хотел пригласить Виктора как
свидетеля. Они знали друг друга с трёх лет. Он позвонил Виктору. Тот взял
трубку.
- Витька, это ты?
- Да, - напряжённо сказал Виктор.
- Ты, наверное, подумал, что я опять хочу куда-нибудь пойти.
- Нет, - сказал Виктор.
- А мне показалось, что да. Слушай, я хочу пригласить тебя быть свидетелем
на нашей с Соней свадьбе.
Виктор с Соней и Гришкой поехали в ЗАГС. Пять брачных пар ждали
очереди на вызов в комнату регистрации. Их кортежи кучками стояли в зале
ожидания, не сближаясь. Между кучками кое-кто, потеряв терпение, ходил по
залу. С потолка светили массивные многорядные люстры из хрустальных
трубочек с жёлтой латунью. Невесты смотрели друг на друга крысиными
глазами. Соня подбирала белое длинное платье. Подол с кружевами был
подшит к нему как первый этаж. Она была немного старше других. В глазах у
неё была терпеливая готовность довести дело до конца. Она любила Гришку.
Рядом с ней стояла
свидетельница в красном костюме с озабоченным
выражением лица.
- Ведь правда, наша Сонька лучше всех? – Подошла к Виктору быстро
ходившая туда-сюда по паркету мать невесты.
Младший троюродный брат Сони в светлом, казавшемся мятом пиджаке,
оглядываясь через плечо, ходил по залу. Возле него, не отставая, ходила его
очень молоденькая жена. Они совсем недавно поженились. На Виктора он всё
105
время смотрел так, как будто что-то хотел сказать. Наконец, он подошёл
близко, взглянул на Виктора, повернулся к жене, и сказал:
- Я - Габусик.
- А я – Вавочка, - ответила она как на пароль.
Сначала женихов и невест по одному приглашали в комнату регистрации,
где делалась запись в книге. Девочка лет одиннадцати в нарядном розовом
платьице, с бантами и в белых гольфах, выходила в холл, и по одному отводила
их туда. Это было частью придуманного работницами ЗАГСа ритуала. Она
играла ангела.
Девочка в гольфах, розовея от сознания собственной важности, и глядя вниз
на кончики лакированных туфель, подошла к Гришке. Он стоял рядом с
Виктором, так как будто хотел на него опереться. Он совершенно не мог
оставаться один. Он просто тянулся к нему. Виктор вдруг почувствовал, что
сосредоточен на чём-то важном. У него как будто появилась какая-то цель,
легко позволявшая решать все сомнения. Что-то собралось именно здесь. Чтото должно было решиться.
- Вы жених смешной, - сказала, подойдя вплотную, девочка.
- Что? – Сказал Гришка.
- Вы жених смешной, - повторила она , глядя вниз.
- Что же во мне смешного? – Он смотрел на Виктора.
- Может быть, Смешнов, - сказал глядя на него Виктор. – Тебе нужен
жених Смешнов? Это не жених Смешнов. Это другой жених.
Девочка повернулась, и внимательно посмотрела на Виктора. Потом она
опустила голову, и молча отошла, по-прежнему глядя вниз на носки своих
туфель.
Наконец, их ввели в церемониальный зал, где молодых поздравили с
бракосочетанием.
Троюродный брат Сони должен был отвезти жениха с невестой и свидетеля
со свидетельницей домой к Гришке отдохнуть. У него была своя машина. Все
остальные родственники поехали к Соне готовить свадебный стол.
Виктор неожиданно почувствовал себя свободным и собранным. Он видел
всё очень ясно и действовал точно, как было нужно. Он чувствовал себя
мягким, свободным и лёгким, как будто тяжёлая работа, которую он делал,
было закончена. Виктор полез в машину. Он видел всё вокруг иначе, резко и
отчётливо. У него было как будто просветление. Он чувствовал, что сила
сосредотачивались в нём. Она как будто спокойно приближалась к нему.
Сегодня он должен был что-то решить. Свидетельница в красном костюме
сидела рядом с ним.
Жена троюродного брата должна было ехать в другой машине. Она не
помещалась. Троюродный брат посмотрел на Виктора. Он высунулся в окно и
крикнул жене:
- Я – Габусик!
- А я – Вавочка! - Закричала она.
Машина с родителями отъехала от ЗАГСа.
106
- Троюродный брат крутил ключом зажигания. – Чёрт, не заводится. – Он
посмотрел на Виктора. - Ладно, сейчас. - Он полез вниз, и соединил провода
напрямую.
На Ленинском проспекте им замахал милиционер. Они что-то нарушили.
Машина остановились. Троюродный брат выскочил, и, махая полами пиджака,
как крыльями, побежал объясняться. Потом он прибежал обратно, посмотрел
на Виктора, и стал рыться в бардачке. Оказалось, что у него нет с собой прав.
Он забыл их дома. Он рысью побежал к милиционеру, и обещал приехать
через час с правами, только отвезёт жениха и невесту. Они поехали на
максимальной скорости. Троюродный брат, поворачивая головой, резко
крутил баранку.
Они подъехали на Двадцать шесть бакинских комиссаров. Машина
остановилась возле дома Гришкиных родителей. Все вышли, троюродный брат
крутанул баранку, и уехал разбираться с милицией.
Они
вчетвером
поднялись на лифте. Гришка
стоял со странно
размягчённым, погруженным в себя белым лицом. Было совершенно
непонятно, о чём он думает. Виктор чувствовал себя сосредоточенным и
цельным. Он как будто находился в каком-то ином пространстве, не в таком, в
каком привык жить. Они вошли в квартиру. Кроме них в ней никого не было.
В прихожей Гришка, ничего не говоря, с отсутствующим лицом схватил
невесту за руку, и буквально бросил её в свою комнату. Соня охотно полетела
как ракета на спину на диван. Гришка зашёл за ней и закрыл за собой дверь,
оставляя Виктора и свидетельницу одних.
Свидетельница и Виктор остались вдвоём в прихожей. Свидетельница
вздохнула, и взглянула на Виктора. Рядом была дверь во вторую комнату. Они
вошли туда.
- Они сразу занялись делом, - усмехнулась свидетельница. – Может надо и
нам? - Это были первые слова, которые он от неё услышал. Она, кажется, уже
долго ждала этого момента.
Что-то толкало её, придавая решимости. Может быть, она считала это
широко распространённым свадебным обычаем. Она выпрямилась перед ним,
готовясь принять тот сексуальный сценарий, то продолжение, какое он
предложит. Она смотрела на него, и ждала решения. Она была напряжённой и
аккуратной в своём костюме, накрашенная, при полном параде, в образе
серьёзной деловой женщины. Она была, например, готова получить приказ
расстегнуть блузку. Её руки даже как будто начали это движение. Ей хотелось
показать ему роскошное бельё, которое она сегодня надела. Комбинацию,
трусы и пояс с чулками. Пальцы с красным маникюром шевельнулись, как
будто она расстёгивала пуговицу. Виктор видел это как фильм, который как
будто шёл с опережением реальности. Он знал, что в нём будет. Это могло
пойти по сценарию «начальник и аккуратная секретарша». Он почему-то
казался ей начальником чего-то. Или всё могло пройти без длинных слов, с
маху, как лихие породистые ребята, по фольклорному варианту, как элемент
процедуры свадьбы. Как глубокое погружение в стихию. Свидетельница скорее
бы выбрала, наверное, второе, потому что оно оправдывало то, что ей хотелось.
107
Но пошло б и первое. Всё это было ему не нужно. Виктор видел эти сценарии
как будто со стороны, как какие-то неинтересные, ненужные возможности. Это
были чужие сценарии и чужие формы. Они были не его. Неизвестно, чьи они
были. Они как бы не относились к нему. Виктор видел то, что делала
свидетельница как будто извне, с какой-то внешней точки. Он не заметил,
когда он попал в это состояние. Он ощутил его только когда он уже был в нём,
он оказался в нём. Виктору не казалось странным, что он не хочет того, что
как предполагалось, как всё время разумелось само собой, должны хотеть все.
Как то, что считалось самым ярким и манящим удовольствием, настоящей
несомненной вещью на фоне пустого остального, сладкие грёзы и биения, тем,
отчего, когда подвернулся подходящий случай, никогда не отказываются. Он
не был обязан этого хотеть. Он не хотел. Он бы и сам сделал всё это раньше.
Но сейчас он как будто объединил что-то в себе и не хотел уступать. Он делал
не так, как принято. Он перестал быть частью машины. Но почему что-то так
мощно толкало её к нему?
- Да ладно, - сказал Виктор. – Не то настроение.
- Не то настроение, тогда пошли пить чай! – Сказала свидетельница,
одёрнула жакет, и сердито пошла на кухню. Виктор тоже отправился туда. Он
чувствовал, что состояние, котором он находился, по-прежнему с ним.
Сегодня он должен был наконец найти решение.
Гришка вышел комнаты, и посмотрел на них.
- Вы хорошо смотритесь, - сказал он
Троюродный брат съездил домой, взял права, показал их гаишнику, потом
приехал за ними, и повёз к Сониным родителям.
Они поехали на Пражскую, и поднялись в квартиру. Все уже пришли, всё
было готово, их давно ждали. В комнате стояли поставленные буквой «П»
столы. По обеим сторонам буквы «П» сидели, не двигаясь, затихшие гости.
На средней части буквы «П» места оставались свободными для них. Когда они
вошли, все зашевелились.
- А вот и мы!
- Наконец! Где же вы были?
- Появились основные действующие лица! Мы победим! - Сказал дядя
невесты, лысый, с блестящей головой. В их деловом семейном клане он
считался оптимистом, и сразу начал вести процедуру.
Гришка с Соней прошли в центр. Виктор со свидетельницей сели рядом.
Троюродный брат, прижимая полы пиджака, пробрался за спинками стульев с
другой стороны. За ним прошла его жена. Эта часть стола считалась
молодёжной. С двух сторон напротив
сидели
две
партии гостей,
родственники Сони и друзья Гришкиных родителей.
С правой стороны буквы «П» сидели все родные Виктора: Тоня, Макс,
Лена, Эрнест, Агния, и воркутские друзья Давида и Макса: Михаил Иванович с
Лизой, Валерий Яковлевич с Верой, Галина Павловна и Сергей Викентьевич,
Налимов и Македонов, люди, которых Виктор помнил с детства, с тех пор
когда он засыпал в постельке под колыбельную, которая ему пела Лиза.
108
Многих он не видел давно. Они стали уже старыми людьми. Это был
последний парад вернувшихся из лагерей, с Воркуты.
Слева сидели родственники Сони. Эти были на поколение младше. Они
прошли войну. Мужчины постарше были на фронте. В клане были хорошо
приспособленные к
жизни люди, укоренённые в ней,
с нужными
профессиями. Позой, выражением лица, всем своим видом, они хотели
произвести впечатление благополучия, успеха, правильного хода событий.
Они как будто постоянно повторяли: «У нас всё в порядке». Им нужно было
доказывать свою правоту на каком-то судебном процессе. Все они обладали
тем общим свойством, что отрезали, отбросили и подавили какие-то свои
стороны и возможности. Они двигались скованно в своих толстых квадратных
кондовых костюмах и платьях. Отброшенные стороны продолжали стоять
рядом с ними. Все они как будто прошли в одни и те же узкие рамки.
Дядя Сони важно и оптимистически встал.
- Если позволите, я начну.
- Тише! – Сонина мама как председатель постучала по бокалу вилкой.
- Сегодня мы спускаем на воду новый корабль! - Дядя произнёс тост за
молодых.
- Горько!
Общение обеих партий налаживалось. Тоня разговаривала с тёткой Сони в
ярко-зелёном платье. Макс сидел рядом. Стол был уставлен всё тем же салатом
оливье с жёлтым, как у фосок, майонезом и солёным огурцом, белым салатом с
рисом и печенью трески, коричневой селёдкой и, для отличия, большим
количеством красной рыбы. Между блюдами стояли бутылки с водкой и
шампанское.
Возле Макса сидел с отсутствующим видом Давид, отец Гришки. До лагерей
Давид был крупный химик, занимавшийся энергетическими ресурсами, и
троцкист. Он думал, что мировая революция неизбежна, поскольку источники
сырья ограничены, а капиталистическая мировая система нерациональна, и
ведёт к их истощению. Он считал, что движущей силой революции станут
китайцы, мусульмане, европейские студенты и молодёжь, которые поднимут
бунт против своих родителей. Он рассматривал историю не как совокупность
личностей, но как действие объективных законов и социальных категорий.
Отец Гришки думал так, но ничего ему об этом не говорил. Он никогда не
разговаривал об этом. Он о чём-то думал, мрачно молчал, и никогда ничего об
этом не говорил даже сыну. У него просто не открывался рот, чтобы начать
говорить такие слова. Отец был для Гришки неизвестным, терра инкогнита.
Макс продолжал верить в прогресс, развитие культуры, в гуманизм, в
человека, в то, что он по свой сути разумен и добр, в цивилизацию. Он считал,
что научные достижения и справедливость решат проблемы человечества, и
несмотря ни на что, продолжал верить в равенство и человеческое братство, и
мог заплакать, если с ним начинали спорить.
Рядом с ним сидела Галина Павловна. Она происходила из дворянской
семьи, восходившей по генеалогическому древу к Рюриковичам. Её забрали в
лагерь в восемнадцать лет, а выпустили в тридцать пять. Она считала, что
109
монархия, опиравшаяся на лучшие благородные семьи, была более правильна.
Для неё были важны качества элиты, благородство, которые передавалось в
этих семьях по наследству. Тоне она говорила: «За что со мной так сделали, за
что!?»
Рядом сидел Сергей Викентьевич. В молодости он входил в кружок
розенкрейцеров. Они считали, что усовершенствовать общество нужно путём
собственного
морального
усовершенствования,
и
достижения
парапсихологических сверхчувственных свойств. На допросе ему отбили ухо.
Виктор посмотрел на них. Всё их несбывшееся, всё чего не было, было
направлено к нему.
Тётя в зелёном платье решительно сказал тост.
- Горько!
Гришка с Соней встали. Он повернул её к себе, и старательно стал долго
целовать. Кто-то считал: раз, два, три, четыре...
- Наши не сдаются! – Сказал дядя Сони.
- Молодец!
- Ты – Габусик! – Сказала жена троюродного брата.
- А ты – Вавочка! – Сказал он ей. Он держался за неё, как за спасательный
круг.
Вдруг Виктор почувствовал, что состояние концентрации и силы исчезло.
Оно пропало незаметно, в какой-то момент ушло. Теперь его не было. Он ясно
это почувствовал. Он как будто стал другим. У него даже изменилось зрение.
Он опять был неуверен, слаб и беспомощен. Виктор понял, что решения не
будет. Оно, казалось было рядом, но исчезло. Он оставался в том же коконе,
корчился, и не знал, что изменить.
После закусок перед горячим блюдом все встали размяться. Свидетельница
пошла курить на лестничную клетку. Тоня и Макс пошли на кухню, на столе
стояла посуда. Виктор подошёл к ним. Он гримасничал, крутил бёдрами и
дёргался.
- Ну, бабушка, как дела? А? Хорошо? Да?
- Хорошо, Витенька, - сказала Тоня. - А как твои? Ты доволен?
- Хорошо? Да. Очень хорошо. – Виктор гримасничал и корчил рожи. Он не
мог остановиться. Он то обнимал их, то отстранялся.
К ним подошёл довольный, размягчённый, готовый уйти в укрытие Гришка.
- Я тебе тоже желаю. – Сказал он. - Я желаю тебе любви. Ты знаешь, что
такое любовь?
Вуглускр прятался за стульями. Он корчил рожи и открывал никогда не
наполнявшийся рот. Он был в их несбывшихся надеждах, в их несказанном, в
том, о чём они молчали. Он передавался от поколения к поколению.
Виктор оглянулся. В коридоре стояла Лена, и разговаривала с лысым дядей
Сони.
Нет, гад, - сказал Виктор Вуглускру. – Так не будет. Я вылезу из этого.
Глава 15. Макс и Тоня.
110
1.
Макс лежал в палате для умирающих. На двух койках в комнате лежали
ещё два человека. Один, молодой и светловолосый, стонал и иногда коротко
что-то говорил, что невозможно было разобрать. Рядом с его койкой на
тумбочке лежали шоколадная конфета в обёртке и апельсин – последний
подарок от родственников. Второй отвернулся к стене, был укрыт одеялом и
лежал неподвижно.
Виктор и Эрнест пришли проститься в это общее место для умирания, куда
уже не заходили врачи. Войдя, Виктор подумал, что это неправильно оставлять
деда умирать среди чужих, и нужно забрать его домой, чтобы он умер на своей
постели, возле близких. Они с Эрнестом стояли возле койки, и не знали,
слышит Макс, или нет. Но он открыл глаза.
- Дедушка, ты слышишь?
- Да, - просто ответил Макс.
Эрнест хотел уйти, но конечно не мог на это сразу решиться. Он смотрел на
Виктора, и ждал, что тот решит, что делать. Отец был для Эрнеста чужим
человеком. Он не мог простить Максу того, что тот, попав в лагерь, не
занимался в детстве его воспитанием. Из-за Макса, думал Эрнест, его жизнь
пошла не так, как могла. Он был сыном врага народа, и каждый раз, всегда это
мешало ему продвигаться. Эрнест чувствовал растерянность и неясность
положения. Он ждал, что сейчас будет делать Виктор, и хотел принять его
линию поведения. Виктор смотрел на Макса, и чувствовал как он контактирует
с ним. Они были связаны. Здесь между ними что-то происходило.
Они были связаны. Это был одновременно очень сильный, образованный,
учёный, очень достойный человек, и одновременно очень слабый, всегда чегото боявшийся и убегавший. Он делал оружие, танки для тех, кто боролся
против его богатой семьи, которая эмигрировала, а после лагеря, где его
держали двадцать лет, продолжал опять работать на них, и учил этому
Виктора.
Макс вспоминал, как он в семнадцать лет ушёл из семьи первой гильдии в
Красную гвардию, чтобы быть всем вместе, чтобы ко всем прижаться в истине,
справедливости и братстве. Он вспомнил, как в строю, среди людей, одетых в
шинели, он чувствовал спокойствие и удовлетворения оттого, что растворился
в массе. Он вспоминал, как лежал раненый в огромном зале, в госпитале для
военнопленных в Польше, где было триста человек, и в вдруг увидел своих
отца и мать. Он подумал, что это бред, но родители нашли его, и увезли в
Германию, где у них был новый дом. Он учился в Германии, встретил там
Тоню, с которой они всю жизнь любили друг друга, ходил на демонстрации
вместе с товарищами, и работал для счастья и братства всех людей. Потом он
решил, что лучше уехать в Советский Союз, и делать там танки. Отец и братья
навеки поссорились с ним. Мать пришла провожать его и Тоню на вокзал, и
сказала: «Делай что хочешь. Я только хочу, чтобы ты никогда не пожалел об
этом.» Он никогда больше не видел её. Родители и братья эмигрировали в
Америку. Макс вспомнил завод, где он работал конструктором, и ходил в
кепке, как рабочие, и свой арест. У него тогда было чувство, что его оторвали
111
ото всех. Он вспомнил набитый людьми лагерный барак на Воркуте, где он
первое время не мог спать, потому что ночью кто-то постоянно стонал. Он
вспомнил реабилитацию, которой ждал двадцать лет, потому что не был ни в
чём виноват, и вспомнил, как смертельно заболел, когда наконец дождался. Он
вспомнил, как лежал в палате для безнадёжных раковых больных, и только
хотел восстановиться в партии, чтобы снова быть вместе со всеми. Тоня не
поверила тогда в этот диагноз. Она добилась того, чтобы его всё-таки
обследовали снова, и он выздоровел. Рядом кто-то стонал, и Максу показалось,
что это стонет он сам, но потом он убедился, что лежит в полном сознании, а
стонет его сосед на другой койке. Он даже умирал в общей палате, среди
чужих людей, на чужой постели, так же как жил, в массе, в общем казённом
месте, в массовых местах, в строю, в поезде, в тюрьме, в бараке. Макс
вспомнил, о чём он думал. Он прожил после выздоровления ещё двадцать пять
лет, и подумал о том, что никогда не мог себя правильно поставить. Он снова
открыл глаза, и посмотрел на Виктора. Он учил его разному, но никогда не
рассказывал ничего из того, о чём он думал сейчас. Он подумал, что нужно
рассказать ему об этом, и о строе, и о лагере, и о массе, обо всём. Но это было
уже невозможно.
- Кончайте этот цирк, - сказал Макс.
2.
Лена вошла в палату к Тоне. Родители всегда были для неё сильными,
замечательными, культурными людьми, задававшими нормы, которые Лена
считала верными. Всюду, где они жили, возле них возникал круг людей.
Мысли, которые они высказывали, Лена считала правильными. Свои
собственные мысли, которые у неё иногда бывали, она считала чем-то
ненадёжным, ничем не подтверждённым. Она никогда не произносила их
вслух. Так они и исчезали. Лена подумала, что мать никогда не ласкала, не
была близка к ней, не говорила ей, что она красивая. Может быть это
произошло потому, что после ареста отца их выслали из Москвы в башкирскую
деревню, где Тоне пришлось одной всё делать с двумя детьми, и всего
добиваться самой. Лена подумала, что может быть из-за этого она всегда
хотела чтобы всё её любили, стремилась добиться от людей любви и ласки, но
их не получала. Может быть поэтому она стремилась быть ближе к родителям,
и от них не отдалялась. Она всегда, как отличница, старалась быть такой, какой
следовало, но это почему-то не давало результата.
Тоня лежала, прикрыв глаза. Тонкие веки чуть подрагивали. Под ними
двигались глазные яблоки. Лена следила за ними. Тоня думала о том, как
всегда старалась сохранить их всех, и сделать их счастливыми. Она старалась
уберечь их и сохранить свою семью, удержать их всех вместе. Она спасала их
и собирала. Она сохранила семью, когда аресты разбросали их всех по стране.
Они снова собрались возле неё. Тоня подумала, что что-то у неё получилось, а
что-то нет, что-то было не в её силах. Она делала, что смогла. Вела их, докуда
сумела. Она всегда старалась до конца, до того предела, где кончалось, то что
она понимала, и начиналось что-то, что окружало, но оставалось неясным.
112
Она подумала, что судьба дочери сложилась неудачно, не так, как ей хотелось.
Тоня вспомнила, как когда Лена выросла, она увидела её красоту, и подумала,
что дочь стала женщиной, а сама она уже старая. Но так не получилось.
- Я была красивой женщиной, - сказала Тоня, - и у меня был хороший муж.
3.
После смерти Тони, умершей вскоре после кончины Макса, Алик решил
помириться с Виктором. Джинсы, которые он подменил, оставались тёмным
пятном. Алик по-прежнему находился о всероссийском розыске. Он уехал от
родителей, и жил у какой-то женщины. Вместе Статуевым он продолжал
проводить операции, для которых старался находить партнёров из детей
номенклатуры. Долг за место мясника по-прежнему висел над ним. При этом
он твёрдо считал себя наследником Макса и Тони, которыми гордился. Они
воспитывали и его тоже. Он позвонил Виктору, и предложил встретиться.
Виктор согласился.
Алик приехал на машине.
- Садись вперёд, - сказал он, когда Виктор вышел. Если не считать похорон,
они не виделись три года. Виктор сел вперёд, и оглянулся. С заднего сиденья
смотрела незнакомая девушка.
- Это моя жена, - сказал Алик.
- Здравствуйте, - сказал Виктор. Это был маленький сюрприз. Алик сказал,
что хочет с ним поговорить, но не сказал, что приедет не один.
- Здравствуйте.
Они доехали до Калининского. Возле «Художественного» им махнул
милиционер.
- В чём дело? – спросил Виктор.
- Задний свет не работает, - спокойно сказал Алик, останавливая машину.
- Права есть? - Спросил Виктор.
- Прав нет, - сказал Алик. – Это чужая машина.
Он пошёл к милиционеру.
- Почему он так ездит? - сказал Виктор.
- Он всё время так ездит, - сказала девушка. Она была симпатичной и
одновременно совершенно невыразительной, какой-то совершенно никакой.
Чувствовалось, что она всё время внимательно к чему-то прислушивается, как
будто что-то всё время может произойти. Ей как будто не до конца были
известны правила какой-то игры.
Алик подошёл к милиционеру.
- Здравия желаю! – сказал он, и протянул милиционеру деньги.
- Пойдём в «Прагу», - сказал он возвращаясь в машину. – Я угощаю. Он
действительно хотел закончить конфликт с братом.
Они пошли в «Прагу», и сели за втроём за столик на четвёртом этаже.
Оркестр был какой-то необычный – играли не эстраду, а что-то вроде классики.
Молодому длинноволосому пианисту консерваторского вида во фраке
аккомпанировали контрабас и скрипка. Они полоскали какую-то одинаковую
113
музыку. Это было что-то новое. Консерваторские музыканты не играли в
ресторане.
Они налили водки, и помянули Тоню и Макса. Девушка, имени которой
Алик так и не сказал, тоже молча выпила с ними.
- Нас отштамповали по формам, - подчёркивая слова рукой, качая головой
сказал Виктор. – Они сделали нас, и мы остаёмся такими. Мы не можем из
этого выбраться. Они передали не то, что хотели, но то, что получилось.
- Нет, - сказал Алик. – О чём ты говоришь? Это были образованные, понастоящему культурные люди. – Он гордо расправил плечи. - По уровню
культуры они стояли выше всех. Они тут их на голову выше. Я же помню, как
Макс заставлял меня читать «Фауста». Я могу тебе сказать, что здешние
начальствующие люди мало чего стоят. Можешь мне поверить, я их хорошо
знаю.
Они вышли из «Праги», и сели в машину. Как только они отъехали, их
сразу же остановил тот же милиционер. Алик вынул деньги.
- Он меня сегодня останавливает четвёртый раз.
О джинсах они не говорили. Алик довёз его до метро «Смоленская». Виктор
вышел, и они разъехались.
Глава 16. Отец
1.
Виктор не мог оставаться дома. Он вышел, и отправился ходить по городу без
всякой ясной цели. Стоили ему подумать о том, что он едет в какое-то
конкретное место, как желание попасть туда пропадало. Можно было пойти в
книжный, посмотреть книги, но у него было множество книг, и ему надоело их
рассматривать. Пойти в кино? - Подумал Виктор, и почувствовал, как не
хочется идти в кинотеатр. Он вспомнил Ваньку Хорозова, который хлопал
резиновым проводом возле голых ног Ольки Малявиной у них в подъезде.
Почему-то этот момент не вылезал у него из головы, и крутился перед ним
снова и снова. Потом пришли мысли о его сыне, которого он так и не видел.
Мальчику исполнилось уже два года. Аня упорно отказывалась разговаривать
с ним, когда Виктор пытался позвонить.
Виктор добрался до Пушкинской, поднялся из метро, и вышел к памятнику.
На сквере возле него сновали люди. Кто-то ждал встречи. Кто-то стоял какоето время на месте, потом уходил, и снова появлялся. Кто-то, похоже, только
делал вид, что кого-то ждёт, чтобы не чувствовать себя ненужным, и не
признаваться в том, что просто ничего не делает. На полукруглых деревянных
скамейках с двух сторон от памятником сидели вплотную, так что свободное
место появилось только когда кто-то встал, и ушёл. Виктор сел, плотно
соприкасаясь с соседями. На скамейке с сиденьем из реек сидели человек
двадцать. Люди сидели с таким видом, что у них всё в порядке, что они просто
114
сели посидеть, и в точно намеченный срок пойдут по важным делам, которые
должны делать.
- Я сейчас уже ухожу, - сказал мужчина, сидевший рядом с Виктором.
- Мне тоже скоро надо идти, - ответила его соседка.
Оба оставались сидеть. Больше они ничего не сказали. Всех как будто тут
что-то удерживало. Большинство явно оказалось здесь, потому что не знали,
что делать. Сюда, в самый центр города, как будто сносило тех, кто не мог ни
за что удержаться в других местах.
Три девицы в центре скамейки развлекались, издеваясь над мужчиной
сидевшим в противоположном конце. Мужчина лет тридцати пяти по виду
был приезжим. На коленях у него стояла сумка с множеством молний. Он
доставал оттуда какие-то вещи, и молча показывал девицам. Он вынул
короткий складной зонтик-автомат в чехле, взглянул на них, и улыбнулся.
- О, давай, давай! – Сказала одна из девиц.
Мужчина вынул маленький кассетный магнитофон.
- О!
- Молодец!
Он спрятал магнитофон, и достал тёмный пластиковый футляр с тёмными
очками. Все модные вещи, которые он вынимал, чтобы показать, были с
какими-то кнопками, молниями и блестящей металлической отделкой, они
были сделаны в одной манере, в стиле элегантного независимого странника,
всегда готового в путь.
- Сейчас ещё что-нибудь.
- Ну давай, давай!
Казалось, что люди были только видимостью, а реально существовали какието формы поведения, которые плавали в воздухе, и овладевали то одним, то
другим.
Виктор встал, спустился в подземный переход, перешёл улицу Горького, и
пошёл по бульвару. Он прошёл деревья, которые, как ему казалось двигались
на своей единственной ноге, театр Пушкина, Новый МХАТ, где шла пьеса
Шатрова, и увидел Гришку.
Тот стоял посередине аллеи между двумя потоками гуляющих, и поворачивал
из одной стороны в другую. Он сразу выделялся среди идущих по аллее людей
высоким ростом и странным поведением. Вокруг него образовывался
водоворот. Оба потока изгибались, чтобы обойти его. Сначала он двинулся за
одной группой людей, причём так, что казалось, что он член этой компании.
Но пройдя с ними несколько шагов, Гришка увидел красивую женщину,
которая шла в противоположном направлении со своими друзьями. Гришка
обернулся на неё, потом стал поворачивать за ней голову, потом развернулся
сам, и пошёл за ней так как будто был её знакомым. Виктор подошёл к нему.
- Привет, - сказал Виктор.
- О! Привет! - Улыбнулся Гришка, как будто ждал его здесь. Он как будто
отчаянно хватался за всех, чтобы заполнить пустоту. Это по-видимому не
получалось. Кто-то должен был заполнить её ему.
- А где Соня? – спросил Виктор.
115
- Уехала на неделю в Киев к родственникам. Слушай, во имя нашей старой
дружбы, во имя связи наших семей, давай куда-нибудь пойдём.
- Давай.
Они пошли к Арбатской.
Гришка шёл рядом с ним, поворачивая голову за каждой проходившей
привлекательной женщиной. Они чувствовали его взгляд, отстранялись, и
принимали застыло-недоступный вид. Гришка оборачивался за каждой так,
что чуть не спотыкался, но потом как будто вспоминал, что идёт с Виктором,
отворачивал голову, и шёл вперёд. Он цепко держался за Виктора, догонял его
и старался не потерять. Он боялся остаться один, с самим собой.
Они вышли на Калининский.
Когда они подходили к кафе, Гришка говорил: давай зайдём.
Виктор молчал. Они подходили ближе, а потом проходили мимо. Гришка не
вспоминал о своих словах, как будто их забывал. Так он прошли «Валдай».
Впереди была «Бирюса»
- О, зайдём сюда, - сказал Гришка.
Виктор молчал. Они прошли мимо. Дальше была «Ангара».
- О, давай зайдём, - сказал Гришка.
Виктор молчал. Они шли дальше. Гришка как щенок держался у его ноги. Я
никуда с ним не пойду, - вдруг подумал Виктор с какой-то особой ясностью.
Они подошли к ресторану «Новоарбатский», и встали напротив двери.
- Давай зайдём. Этого, по-моему, сегодня нет. – Сказал Гришка. Он
внимательно смотрел через стекло, дежурит ли в вестибюле швейцар в белой
куртке. Того как будто не было.
- Нет, - сказал Виктор - я не пойду.
Дальше проспект кончался, больше идти было некуда.
- Не пойдёшь? – Закрутился Гришка. Он подумал. – Ну а зайду. Посижу.
С ним сегодня что-то случится, - вдруг подумал Виктор. – Пока, - сказал он.
Виктор свернул на кольцо, сел в метро, и поехал домой. С ним всё время
оставались какие-то картины из детства, тонкий песок, торчавшие из него
тростинки на ветру и смех за столом. Всё это появлялось как-то напряжённо,
как будто накатывало, и прийдя
домой он вдруг подумал, что из этого
получится рассказ. Макс и Тоня не зря воспитывали его. Я напишу, и дам
голос им всем, тем кто молчал, - подумал Виктор.
Он сел за стол, и начал писать рассказ «Отец».
2.
ОТЕЦ
Было утро, и Виктор разговаривал с матерью.
- Они глупые, - сказал Виктор.
- Так не бывает, чтобы все были глупыми. Тебе же нравится дядя Игорь.
- Он добрый, но глупый.
- Но почему?
116
- Не знаю.
- Тогда не надо так говорить.
Виктор чувствовал, что в этом разговоре он сильнее своей матери, хотя
она никогда не говорила ничего плохого об отце Виктора и его друзьях с тех
пор, как они развелись. Виктору казалось, что мать с ним одного мнения, но он
хотел, чтобы она спорила с ним и доказывала ему обратное или строго
накричала на него и запретила ему говорить то, что он говорил об этих
взрослых. Он чувствовал, что слова, которые он говорит, ведут к каким-то
новым вопросам, которые он не хотел задавать, и к ответам, которые могут
прийти помимо его воли.
Они разговаривали в субботу, когда мать собрала Виктора, чтобы он
поехал с отцом на дачу к знакомым. Двенадцатилетний курчавый мальчик
стоял перед матерью, глядя в пол, и по подвижному лицу было видно, что он
что-то мучительно пытается для себя решить. Она почувствовала себя
виноватой перед ним.
Мать погладила его по голове. Она решила его успокоить. Они с
бывшим мужем договорились, что сын проведет с ним два дня на даче, и
следовало, чтобы он поехал повидаться с отцом.
- Поезжай. Ведь ты же хотел поехать. Будешь два дня с папой. Ведь
папа же умный.
Да, его отец был умный! Он играл на пианино и мог сыграть любую
мелодию со слуха, и мог сыграть "Песню без слов" Мендельсона! Он
прочитал много книг и помнил, что в них написано! Когда Виктор хотел пойти
на утренник, отец сказал, что там будет скучно, и там было скучно! Он знал,
как сделать маленькую яхту! Он вырезал Виктору деревянные кинжалы!
Виктор мог доказать, что его папа умный!
- Поезжай, - повторила мать. - Опоздаешь. Ты же давно не видел папу.
Его вопрос остался непонятным и растворился в воздухе.
Он выбежал через густо намазанные черной краской ворота, свернул у
трансформаторной будки и побежал вверх по узкой крутой лестнице с
плоскими ступенями и низкими перилами из раскрошившегося ракушечника,
сложенного "под дикий камень", и дальше мимо пыльного сквера, который
назывался Собачий садик, где был маленький круглый бассейн с гладкими
бетонными стенками и фонтанчиком в виде грота из того же ракушечника с
торчащей сверху короткой и тонкой железной трубой. Он бежал изо всех сил,
боясь опоздать и казня себя за отнявшие время колебания, стараясь как можно
меньше замедлять темп к концу крутых пролетов, когда перехватывало
дыхание, и снова ускоряясь на площадках между пролетами. Картина пустоты,
которую он сейчас увидит в том месте, где они условились встретиться с
отцом, явственно стояла у него в голове и подгоняла его.
- Папа!
Отец обнял его. Он напрасно боялся. Отец ни за что не ушел бы без
него.
Отец был очень красивым в летней рубашке в белую и коричневую
клетку и аккуратных светлых брюках со стрелкой. На ногах у отца были
117
красивые полузакрытые сандалии и в тон подобранные носки, а на руке - часы
на кожаном ремешке. Лицо у него было умное и молодое, без морщин,
несмотря на то что ему было уже тридцать шесть.
- Смотри, какой вырос, скоро начнет за девками гонять.
Рядом с отцом стоял дядя Игорь, о котором говорила мать. Он всегда
говорил о женщинах. Виктор смутился и взглянул на отца. Отец ответил ему
взглядом. "Все в порядке, - сказал взгляд отца. - Так можно разговаривать".
Почему они с отцом не могли быть вдвоем? Или с людьми, которые бы им
нравились?
Виктор улыбнулся, чувствуя свое лицо как чужое. Что-то снова начало
шевелиться в нем и не давать ему быть до конца со всеми. Он взял отца за руку.
Отец посмотрел на часы.
- Начальство задерживается, - сказал дядя Игорь.
Они улыбнулись.
Через несколько минут у перекрестка остановились три машины.
- Семен! - крикнули из одной.
- Бежим, - сказал отец. Отец бежал легко и по-молодому гибко. Они
подбежали к первой машине, и отец заглянул в нее, но кто-то внутри махнул
рукой, и они побежали ко второй. Дядя Игорь залез в нее, а они с отцом
побежали к третьей, и Виктор испугался, что им не хватит места. Добежав до
третьей машины, отец заглянул внутрь и с вопросительным выражением на
лице показал пальцем сначала на себя, а потом на Виктора. Человек за рулем
кивнул. Виктор вдруг подумал о том, что машина, на которой они поедут,
чужая, и дача тоже будет чужая, а у отца нет ни дачи, ни машины.
Тех, кто сидел в машине, Виктор не знал. Отец, кажется, знал мельком
только одного - того, кто сидел за рулем. Но чтобы не было неловкости от
молчания, сидевшие в машине начали разговаривать, и Виктор почувствовал,
что возникает какая-то общность, укрывающая его и дающая безопасность.
Когда в разговоре возникали паузы, Виктор боялся, что это чувство уйдет, но
отец каждый раз в таких паузах находил, что нужно сказать дальше. Когда он в
очередной раз пошутил, сидевший рядом с тем, кто вел машину, обернулся, и
Виктор увидел большое тяжелое лицо.
- Хохмач, - сказал человек отцу. - Твой наследник?
- Мой.
- Это хорошо. - Что сказать дальше, человек не знал.
- А где вы работаете? - спросил друг Виктор, радуясь тому, что отец приобрел
нового друга.
Он сразу понял, что сделал ошибку, и спрашивать было не нужно. У
всех сидевших в машине на секунду изменился ритм дыхания. Отец опустил
глаза, как бы оставляя Виктора одного.
- Я работник правоприменяющих органов, - ответил не сразу человек с
большим лицом и повернул голову вперед.
Некоторое время ехали молча, потом осторожно, как будто стараясь
обходить глубокую яму, опять стали разговаривать. Отец снова шутил, но у
Виктора не проходило чувство, как будто в машине кроме тех, кого он видел,
118
сидел кто-то еще, невидимый для него.
Больше он не старался вступать в разговор. Машины выехали из города
на шоссе и ехали рядом с узкой насыпью одноколейки, обгоняя короткий
пригородный состав с маленьким паровозом и зелеными вагонами с окнами в
деревянных рамах.
Дачи стояли в ряд на плоском берегу в ста метрах от моря и двух
километрах от парившего на солнце по другую сторону одноколейки лимана.
Участок был густо засажен разросшимися фруктовыми деревьями и кустами.
Очевидно, здесь, на узкой полоске суши между двумя солеными водоемами,
где-то под землей пробивался источник пресной воды.
Компания, вышедшая из машины, и те, кто ожидал на даче, шумели
некоторое время, не зная, что делать дальше. Те, кого Виктор здесь знал, были
с работы отца, из Пароходства, но отец работал на суше, в порту, а эти плавали
на кораблях за границу, потому что оттуда привозят красивые вещи и можно
посмотреть дальние страны.
Все суетились и что-то доставали из багажников, только человек с
большим лицом стоял возле своей машине, непонятно улыбаясь, как будто чтото заранее одобрял. Из другой машины вышла девочка - ровесница Виктора и
ее мать, которая сразу сняла с нее платье. У девочки был толстый живот, и
черный потертый купальник был ей уже мал.
- Машенька, гитара здесь? - громко говорил отец жене дяди Игоря
смешным голосом, чтобы слышали все. - Шашлык, я полагаю, замаринован?
- Все есть, Семочка, все. Не волнуйся.
- Это очень важно! - отец с напускной серьезностью поднял палец.
- Сема, ну о чем ты говоришь. Вот лучше познакомься. Это очень
хорошая Вера.
Хорошая Вера стояла рядом, опустив большие руки. Виктор сразу
почему-то подумал, что его мать гораздо красивее этой женщины, хотя матери
здесь быть не могло.
Отец шумел, переходя от одного человека к другому, и, элегантно
владея атмосферой, без лишних усилий объединял компанию. Он не боялся
подойти и начать первым разговор с человеком, в то время как остальные,
особенно те, кто не знал друг друга, как будто боялись друг друга и не
решались сделать первый шаг. Все улыбались отцу и послушно включались в
то, что он делал, как будто он был здесь главным. Виктор тоже улыбался и
радовался успеху отца, но ему казалось, что отец своими шутками прячется от
кого-то и выставляет вместо себя другого человека, и было непонятно, зачем он
так делал.
Отец почувствовал его взгляд.
- Пойдешь с нами купаться?
- Конечно.
- Может, останешься поиграть с девочкой?
Ригину послышалась в голосе отца виноватая нота.
- Нет.
- Ну, давай!
119
Отец подмигнул ему, вовлекая в общую атмосферу, и Виктор
благодарно улыбнулся, потому что улыбка отца была привычной, той, которую
он всегда знал.
Женщин оставили готовить ужин, а мужчины пошли к морю.
Все выкупались и легли на тончайшем, похожим на белую пыль песке.
Виктор лежал на животе, положив подбородок на руки. Перед ним прямо из
песка росло несколько высоких тростников с жесткими перехватиками между
концами. Их узкие острые листья перегибались и подрагивали. Людей на
пляже почти не было, только вдалеке виднелись компании с соседних дач.
Отец и дядя Игорь куда-то ушли и скоро вернулись с двумя
здоровенными стриженными блондинками.
- О, Сема, ты, я вижу, ходы-выходы знаешь, - сказал человек с большим
лицом и сразу сел.
- Так точно. Это же очень хорошо, - подтверждал отец, как будто хотел
кого-то успокоить.
Блондинки хихикали и хотели лежать только рядом друг с другом.
- Фант, фант, - улыбаясь, повторял дядя Игорь.
- Ну, не надо, - блондинки крутились, как будто их щекотали.
- Обязательно!
- Нет, у нас такой порядок, - очень серьезно сказал отец. - Вы должны
нам показать, как вы можете согреть мужчину.
Блондинки легли носами в песок и зафыркали.
- О, Сема! Ты, я вижу, дело понимаешь, - смеялся человек с большим
лицом.
- Позвольте, коллега, - сказал отец с профессорской интонацией,
указывая на катившийся по ветру целлофановый пакет, - если я не ошибаюсь,
это презерватив.
- Слоновий, - добавил дядя Игорь.
Виктор не знал, что такое презерватив, но чувствовал, что ему стыдно.
Его удерживало общее веселье, и в то же время хотелось уйти. Он хотел чтото спросить у отца, но сам не знал, что именно, и сколько он ни смотрел на
него, отец не замечал его взгляда. Виктор понял, что отец сейчас занят другим
и не думает о нем. Странно было, что блондинкам все это нравилось, а ему
казалось, что их обижают. "Может быть, так нужно?" - подумал Виктор.
Блондинки ушли переодеваться и обещали прийти в гости, и Виктор не
понял, зачем они хотят прийти.
Виктор страшно проголодался, и когда сели за стол, набросился на еду.
На столе был шашлык с кислым соусом из слив, которые росли в саду, салат,
маслины, свежий хлеб, серебристая соленая тюлька, привезенная из города
колбаса, которую здесь никто не ел, и роскошный арбуз. Виктор заметил, что
водку пьют охотнее, чем напитки из иностранных бутылок.
Из-за острова на стрежень
Топай, топай - эх!
Стенка Разин выплывает
Кверху попой!
120
Дядя Игорь пел громко и напористо, со второго куплета припев
подхватили все.
Топай, топай - эх!
Нас на бабу променял!
Кверху попой!
Виктор отяжелел от еды и устал от этого мгновенно пролетевшего дня,
и то, что не давало ему быть со всеми, на время ушло.
Взрослые пели, и за столом было весело.
- Компания! - сказал отец с дрожью в голосе. - Это же компашечка!
Маша принесла ему гитару.
- Сема! - ревел человек с большим лицом. - Может, шо-нибудь блатное?
Сема!
.- Верочка, иди сюда, - сказал отец вежливым голосом, делавшим все,
что он говорит, двусмысленным.
- Куда ты меня зовешь, Семочка? В кустики?
- Нет, зачем, в кустики не нужно, - очень серьезно сказал отец. - Иди ко
мне.
- За дружбу этого стола!
Когда пришли блондинки, Маша что-то сказала отцу, кивая на Виктора.
- Да, правильно, - сказал отец. Иди-ка, парень, спать. Уже знаешь, какой
час?
Лицо у отца было доброе, но, хотя Виктор уже очень хотел спать, он
все-таки почувствовал, что доброта отца направлена не к нему, а куда-то мимо.
- Я вам постелю на террасе сверху, - сказала Маша. - Будешь на улице
спать вместе с папой?
- Да, - сказал Виктор. Это было интересно. Он еще никогда не спал на
улице.
- Иди умойся и подымись по лестнице на террасу, на второй этаж.
Виктор встал из-за стола и пошел умываться за кусты.
Он умылся и пошел к дому по темной дорожке, не возвращаясь к столу,
откуда доносились голоса и смех. У темной стены дома он увидел два красных
огонька от сигарет и услышал голоса отца и дяди Игоря.
- Теперь он тебе откроет визу. Ты ему угодил с этой блондинкой.
Будешь плавать за границу.
- Но у него же морда, я тебе скажу.
- Паек слуги народа.
Виктор с удивлением услышал, что у отца совершенно другой голос, не
похожий на тот, которым он говорил за столом.
- Надо еще с подоночками посидеть.
Виктор, ни о чем не думая, поднялся по железной лесенке на верхнюю
террасу, где рядом стояли два застеленных топчана. Он разделся и лег,
положив руки под голову.
И вдруг Виктор понял, какой вопрос он все время хотел задать, и сразу
же понял, какой на него есть ответ. Он хотел спросить, почему отец, умный и
красивый человек, общается с этими людьми, пьет с ними водку, поет глупые
121
песни и развлекает человека с большим лицом. Было ясно, почему это так.
Отец хотел плавать за границу, и человек с большим лицом мог это разрешить.
Вот ради чего все это было. Вот почему отец был здесь. Как хитрый и
трусливый Валерик у них во дворе, отец заискивал, улыбался и заглядывал
всем в лицо! Вот почему его отец, знавший наизусть "Маленького принца" и
споривший с матерью о Хемингуэе, которого не любил, ведет себя так,
подлаживается к этим людям, притворяется не таким, какой он есть, старается
слиться с ними и говорит с двусмысленной интонацией глупые, пошлые шутки
и...и теперь уже понятно, какой он человек. Его отец боится!
Виктор катался и переворачивался на своем топчане, до боли стараясь
подавить в горле слезы, но наконец не выдержал и громко заплакал. Он плакал
и боялся, что кто-нибудь услышит его плач и придет его успокаивать. Но все
было тихо. Чувствовалось большое открытое пространство. Темное небо, кусты
и деревья образовывали единый живой ансамбль, объединяемый теплым тихим
воздухом. Виктор решил сходить искупаться к морю. Он встал, спустился с
террасы и пошел к выходу из сада, стараясь идти так, чтобы его тень попадала
не на освещенные яркой луной места, а на темные кусты и их тени. Виктор
делал это не потому, что боялся, как бы его не заметили, а потому, что хотел
слиться с происходившим вокруг действием ночи и не хотел нарушать его. Он
старался дышать в такт медленному движению воздуха. Дойдя до калитки,
Виктор решил, что дальше идти не стоит. Ему не захотелось выходить из сада в
отрезок степи между поселком и пляжем, где не было деревьев и кустов. Он
постоял между деревьями, вернулся на террасу и лег.
Через некоторое время пришел отец. Он был пьян, но хорошо владел собой.
Двигаясь бесшумно, округлыми, плавными движениями, он стал разбирать
постель, готовясь ко сну. Их топчаны стояли вплотную. Красивое лицо отца
было близко наклонено к Виктору. По лицу Виктор видел, что отец вполне
доволен и какие-то намерения реализовались.
Виктор лежал с открытыми глазами, но отец не замечал, что он не спит.
- Папа, - сказал мальчик с нежностью.
Отец вздрогнул, опустил руки и посмотрел на него.
- Папочка, милый!
3.
Виктор писал рассказ три недели. Машинистка на работе перепечатала
рукопись на шести страницах. Виктор принёс их домой и положил в стол. Что с
ними делать дальше, он не знал. Потом позвонила Соня.
- Ты знаешь, что Гришка в тюрьме? Можно я приеду?
Гришка зашёл в «Новоарбатский», оглянулся по сторонам, не видит ли его
швейцар, свернул направо, пока его не остановили, и пошёл в бар.
Народу было много. Но было ещё рано, и пока оставались свободные места.
За стойкой работал тот же бармен. Гришка подошёл к нему. Он стоял перед
ним, высокий и курчавый, и рассчитывал, что бармен скажет ему что-нибудь
хорошее. Он рассчитывал, что бармен его помнит. Он устремился к нему так,
как будто бармен был точкой опоры. Гришка хотел к кому-то прислониться.
122
- Как дела?
- Нормально.
- Народу много?
- Как всегда.
- Ещё подойдут.
Гришка попросил коктейль «Привет».
- И печенье, ну как тогда.
- Только орешки, - сказал бармен.
- Замечательно!
Бармен поставил на прилавок железную «приманку» с арахисом.
- Спасибо.
Гришка оглянулся по сторонам, и увидел сидевшего за столиком у окна
бывшего борца-вольника с широкими плечами и большим животом. Он сидел
один над блюдечком с тешей. Три места за его столиком оставались свободны.
Глаза у него были подёрнуты плёнкой, казались грустными, и как будто
смотрели на что-то, чего никто не видел. Гришка подошёл нему.
- Привет! Как дела?
- А? – Тот как будто удивился.
- Ты меня забыл?
- Нет, помню.
- А что ты тогда не пришёл? – Спросил Гришка.
Борец как будто наконец присмотрелся, и что-то вспомнил.
- Я опоздал, - сказал он. – Не нашёл дом.
- Жалко. А хорошо тогда посидели.
- Ничего, - сказал борец. – Сегодня тоже посидим.
К их столику подошли Зина и Галя. Галя была в новом плаще.
- Привет, - сказала Галя. - Тут уже своя компания. Лучше и не надо.
- О! - Сказал Гришка. – Рады вас видеть!
Они подсели.
- Сейчас принесу, - сказал вольник, встал и пошёл к стойке. Он попросил
чего-то, чего бармен не дал, принёс ещё четыре коктейля, и поставил на стол.
Они чокнулись.
- Динозавр динозаврихе говорит: У? – Она ему отвечает: Не-а. – Галя
рассказала анекдот - Динозавр ей: У? - Она ему: Не-а. – А он: дура, вымрем
же!
- А где твой друг? – Спросила Галя. – Учёный, программист?
- Его сегодня нет.
- Поедем к тебе, - сказала Галя.
- Давай, - сказал Гришка.
- Купим что-нибудь поесть. Купим курицу. – Сказала Галя.
Они вместе зашли в «Кулинарию» и купили курицу. Вольник крутился и
ходил взад-вперёд возле них.
В квартире у Гришки все осмотрелись. Вольник ходил туда-сюда по
комнатам, как будто всё разглядывал. Галя поставила курицу в духовку. Зина с
сонным лицом стала делать салат.
123
- А ну раздевайтесь, и делайте минет! – Злобно сказал вольник. Он взял со
стола большой нож
Гришка онемело сидел в кресле. Он чувствовал, что не в силах шевельнуться,
и не может сказать ни слова. Девушки стояли на месте опустив руки. Только
вольник быстро ходил между ними с ножом в руке, оглядываясь по сторонам.
– Живо! Ты – ему! - Махнул он Зине.
Девушки разделись. Галя встала на колени перед вольником. Зина подошла к
Гришке, и встала на колени перед ним. Гришка так ничего и не говорил. Он
почувствовал, что они оба начинают получать удовольствие.
Они закончили. Галя встала, оделась и пошла проверить курицу.
- Я пойду покурить, - сказала она, и пошла на лестничную клетку.
Она вернулась, вынула курицу, и разрезала. Гришка откупорил вино. Они сели
за стол. Когда они ели курицу, в дверь позвонила милиция. Галя с лестничной
клетки зашла к соседям, позвонила по телефону, и заявила, что их
изнасиловали.
4.
- Ты видел его в последний вечер, - сказала Соня. - Расскажи. Я была у
следователя, и пойду ещё.
Она знала всё, что сделал Гришка, и всё что с ним случилось, но не сердилась
и не испытывала чувства обиды. Она хотела ему помочь.
Она любила его.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. РАБОТА ПРОДЕЛАНА
Глава 17. Дедал
1.
Виктор полетел в Крым. Он чувствовал себя каким-то пустым и
рассеянным. Всё каким-то образом растворилось, и как будто не тревожило
его. Всё отступило, оттеснилось, и дало возможность о себе не думать.
Появилась какая-то внутренняя тишина. Он купил билет на самолёт, и быстро
собрался. У него как-то легко, свободно шевелились руки. Укладывая вещи в
сумку, он положил красную картонную папку с тесёмками, в который была
рукопись «Отца».
Знакомые Макса и Тони дали ему адрес в посёлке Отрадное, где
рекомендовали остановиться у Василия Васильевича, сдававшего комнаты.
Виктор вышел из автобуса на площади между кафе «Минутка» и Генуэзской
крепостью, которая на самом деле была ещё Византийской. Пыльная улица
шла вдоль моря, высоко над ним, так что его заслоняли дома. Виктор прошёл
пансионат МВД, и на повороте увидел дом, похожий на тот, который он
искал. Здесь посёлок кончался. Дальше улица поднималась на скалу, и
превращалась в шоссе, уходившее на Новый Свет.
124
Виктор открыл калитку. Вдоль дорожки лежали высушенные стволы
можжевельника. Виктор прошёл по ней дальше. Под навесом из винограда с
просвечивающими на солнце листьями была устроена мастерская. В середине
стоял верстак с инструментами. За ним сидел худой старик с яйцевидной
головой, маленькими усами и круглыми глазами, прикрытыми веками. Голова
была яйцевидной, розовой и сверху казалась мягкой. Перед ним лежали
отполированные спилы стволов можжевельника. Он сбирал из них мозаику.
Виктор поздоровался. И спросил, можно ли снять комнату.
- Вы приехали не в самое удобное время, – сказал Василий Васильевич. Мне девяносто один год. Я каждый день не знаю, проснусь я завтра утром,
или нет. Но раз уж приехали, оставайтесь. Я сдам вам комнату.
Дом напоминал удобную усадьбу девятнадцатого века. Василий Васильевич
отвёл Виктора в комнату на втором этаже. Туда вела деревянная лестница. Из
комнаты был выход на плоскую крышу, где можно было загорать. Там стояли
шезлонги и кадки с растениями. Внизу была большая гостиная со столиками,
столешницы которых были набраны из полированных спилов можжевельника,
с разводами, похожими на мрамор, большим длинным столом и креслом, на
подлокотниках которого были вырезаны как будто отпечатавшиеся выемки от
пальцев.
Когда стемнело, Виктор вышел и отправился в левую часть посёлка. Он
шагал по асфальтовой набережной, где было полно народу. Он прошёл доммузей Калошина. Это был поэт начала века, которого знал Макс. Кроме того,
он любил мистификации, и рассказывал, что посвящён в тайны культа Изиды.
Виктор пошёл дальше до пирожковой. Он услышал издали шум. Впереди на
набережной что-то происходило. Навстречу ехал на велосипеде Евсюк. Он
держался за руль, и привстав, крутил педали На раме, свесив ноги в сторону,
ехала пригнувшись худая, как верёвка, Люба. Сзади на багажнике сидела
Лапицкая. Они были накрыты одной генеральской шинелью с погонами. Евсюк
сдвинул шинель назад Под ней они были голыми. Он натянул шинель обратно.
Он сдвигал её и натягивал.
- А-а! – Сказал Евсюк, тормозя и опуская ногу. – Давно приехал?
- Только сегодня.
- Если хочешь, приходи завтра вечером к музею.
2.
Виктор сидел у моря. Оно то подходило, то таким же мягким, длинным,
извилистым движением отступало от скалы справа, похожей на ладонь с
поднятым большим пальцем, и высоким мысом с плоской, горизонтальной
верхушкой слева. Это был единственный песчаный пляж в окрестностях
посёлка. Дно здесь постепенно набирало глубину от совсем мелкого к
глубокому, и утром на нём чувствовались оставленные прибоем ребристые
бороздки, как на нёбе. Море двигалось немо, отходя и взбухая, и только на
причале хлопало о днище катера «Марита Мельникайте», ходившего в
Феодосию. Воздух двигался в такт, обтекал и охватывал. Под босыми ногами
125
у Виктора песок то становился твёрдым, то вдруг терял плотность, и уходил с
водой.
На пляже было полно народу. Между подстилками оставались узкие
проходы. За Виктором сидела молодая мама лет тридцати с блестящими
ногами. Она вязала что-то на спицах из цветной шерсти. Купальник из двух
маленьких деталей был явно связан ей самой. Её пятилетний сын бегал в
поисках компании. Наконец он привёл себе друга, и они принялись вдвоём
строить крепость из песка.
- Мальчик, а как тебя звать? - Спросила мама, наблюдая.
- Володя.
- А кто твой папа?
- Мой папа – инженер.
- О, ну иди, иди к своему папе, - сказала мама, не выпуская из рук спицы.
Её сын снова остался в одиночестве, немного побегал и привел себе нового
друга.
- Мальчик, а как тебя звать? - Спросила мама.
- Андрюша, - ответил тот.
- А кто твой папа?
- Мой папа – прокурор.
- Ну играйте, играйте.
Она довольно смотрела вниз на свои спицы, и явно приглашала к пляжному
флирту.
Вторая мамаша лежала на подстилке правее Виктора со своим другом,
широкоплечим и лысым. Мускулы у него заплыли жиром. Голову он завязал от
солнца носовым платком с четырьмя рожками. Он сидел на подстилке, а она
прислонилась к нему спиной. Её пятилетний сын играл с девочкой у возле
самой воды. Девочке было столько же лет сколько ему, но она была гораздо
выше и больше. Её тело было не принявшим окончательной устойчивой
формы, как будто она целый месяц росла, и ещё продолжала расти. Мальчик
предлагал какие-то игры, и девочка сразу понимала.
- Пойди сюда, - сказала его мама. Она придумала повод что-то ему поправить.
Как только она это сделала, мальчик побежал к девочке. Они снова стали
играть.
- Вот так и уйдёт когда-нибудь к девчонке, - сказала мама своему другу,
выпрямилась и села.
- А ну-ка пойди сюда!
Мальчик неохотно подошёл, и она стянула с него трусики.
- Ну как же я так пойду к Танечке? – Заплакал он.
- Вот и сиди тут! – Сказала она.
Девочка отвернулась и отошла подальше.
Солнце жарило вовсю.
Трое молодых людей лет двадцати, разомлевшие от жары, тащились с
сумками гуськом по песку, из которого торчали кое-где обрывки газет и
початки объеденной кукурузы, и пели:
И если на земле оставить хочешь след,
126
Тогда построй ещё один забор.
Они явно не знали, куда себя девать.
Этот пляж считался самым плебейским. Виктор встал, и пошёл к
писательскому пансионату. Он сел, не спускаясь на пляж на скамейку. Рядом с
ним с ним играли в шахматы два восьмилетних мальчика. Интеллигентная
бабушка одного из них присматривалась, и старалась выяснить положение
знакомого её внука.
- А ты с родителями здесь? - Сказала она.
- Да, - ответил мальчик, двигая фигуру. – С папой и мамой.
- А вы в этих домах живёте? - Спрашивала бабушка, указывая на здания
писательского пансионата.
- Да, - сказал мальчик, и неопределённо махнул рукой за спину, и
нахмурился.
- Но вы обедать ходите вот в эту столовую? – Гнула бабушка,
самодовольно улыбаясь.
- Да, - ответил мальчик, который, похоже, вполне понимал в чём дело.
Ещё один слой отдыхающих образовывали жители домов отдыха закрытых
промышленных предприятий.
Эти сидели днём не выходя со своих
огороженных пляжей, а вечером
одев костюмы и почистив ботинки,
прохаживались, не сходя
асфальтовых дорожек. Дальше они никуда не
ходили.
Вечером Виктор пошёл к музею. Там толпился народ. На скамейках у
ограды лежали копии с акварелей Калошина. Все они были скопированы с
двух оригинальных акварелей, но выполнены в других цветах, от ядовитозелёного до ярко-фиолетового. На некоторых было добавлено, или наоборот,
убрано сухое дерево. Картинки стояли в ряд на двух скамейках. На одной за
ними присматривали Лапицкая в цыганском платье с крупными бусами и
Феликс с фаюмскими волосами. На второй действовала Люба, гладко затянув
волосы и надев облегающие джинсы. Возле неё сидел с Алексей с чётким
пробором. Евсюк стоял в тени, улыбался и смотрел по сторонам, не идёт ли
милиция. Писательская бабушка, сжимая руку внука, выбирала, что купить.
Мамаша, вязавшая на пляже спицами рядом с маленьким сыном,
в
разноцветном шерстяном платье с открытыми плечами и длинными серьгами,
стояла впереди, и громко спрашивала:
- А можно для меня сделать в весёлых, в оранжевых тонах? Я куплю. Вы
здесь будете завтра?
- Обязательно.
- Дурной вкус, - зашипела писательская бабушка. – Нужно брать вот эту,
опаловую.
- Так возьмите, - сказал Алексей.
- Нет, действительно интересно! - Сказал один симпатичный дядька другому.
В это время на аллее появились трое отдыхающих их отраслевых закрытых
санаториев в костюмах и начищенных ботинках. Один из них нёс
лакированную гитару, и пытался быть более развязным, о чём-то всё время
рассказывая. Двое других шли опасливо, и в тоже время заинтересованно,
127
соблюдая солидность, соответствующую костюмам. Всю тройку вели
приехавшие автостопом из Ленинграда Женя и Рита.
- О, смотрите, как интересно! – Сказала Женя, подводя тройку в костюмах к
акварелям.
Мужчины в костюмах затормозили у скамеек.
- Ну вы посмотрите, а мы сейчас придём, - сказала Женя. Они резко
свернули в тень, оставив растерянных кавалеров в толпе у картин.
- Сейчас приведём ещё, - сказала Евсюку Рита.
Они с Женей энергичной привлекательной походкой пошли по набережной в
сторону промышленных пансионатов. Минут через двадцать они появились
довольные ещё с двумя мужчинами в костюмах.
В десять Евсюк скомандовал собираться. В начале одиннадцатого по
набережной проходил милицейский патруль.
- Пойдём к нам, - сказал он Виктору.
Все пошли на Тополиную, где снимал у бабки Евсюк, и занялись ужином. В
большой кастрюле лежали в молоке несколько сотен виноградных улиток. Их
залили кипятком. Женя и Рита стали вытаскивать их из раковин, и
маникюрными ножницами отрезать съедобный мускул. Получилась полная
сковородка. На ужин ещё был борщ.
- Нужно поделиться с товарищем, - сказал Евсюк.
- Поделимся, - сказала Лапицкая.
- Спасибо, - сказал Виктор
Надо поработать, - сказал Евсюк, когда они поужинали. Они убрали со
стола, достали бумагу для акварели, краски и кисти. Потом разложили десять
листов в ряд на столе. Первым Евсюк рисовал карандашом контуры акварели
Калошина. За ним Алексей, Феликс и Люба по очереди раскрашивали. Алексей
красил синей и зелёной краской, Феликс – красной и фиолетовой, Люба –
оранжевой и жёлтой.
- Надо добавить опаловых, - сказал Алексей. – Для бабушки.
- Добавим.
В комнате горел свет. Они переходили вдоль стола от одного листа к
другому. Женя, Рита и Лапицкая курили на крыльце. Дальше начиналась
темнота.
- Что ты делаешь? – Спросил у Евсюка Виктор. Вся механика, которую он
наблюдал, вызывала у него отчаяние. Он не нравилось, когда людей считали
идиотами, неполными существами, как бы как они того заслуживали, или
объектами воздействия.
Евсюк повернулся, и посмотрел на него.
- Какая у людей в головах легенда, ту и нужно использовать. Им кажется,
что они соприкасаются с прекрасным и тайным миром искусства. Им хочется
прикоснуться к свободе, которой они хотят, но боятся. Когда будет другая
легенда, будем использовать другую.
В это время к двери подошёл человек с крепко затянутым тугим рюкзачком
за спиной, в бороде, с головой, повязанной пёстрым платком с длинными
128
концами. Ему было лет пятьдесят. За ним шла двенадцатилетняя девочка со
странными широко открытыми глазами.
- О, привет, Дедал.
- Заходите.
- Чаю хотите?
- Как дела?
- Садись, Людвига, - сказала Лапицкая.
- Так завтра я лечу, - сказал Дедал Евсюку. – Собирай своих.
- Людей мы тебе соберём.
- Махолёт наладил? – спросил Алексей.
- Завтра полетит, - сказала Людвига, поднимая голову.
Дедал улыбнулся.
- Я сегодня ездил в Феодосию, - сказал он. – Оттуда тоже приедут.
- Организуйте этих, из пансионата, чтобы пришли, - сказал Евсюк Жене и
Рите. - Скажите, что только для своих.
- Всё будет нормально, - сказала Женя.
- Где это будет? - спросил Виктор. – Мне пора уходить.
- Приходите к музею, - сказала Людвига. – Я вас проведу.
Виктор пошёл к калитке. Рита вышла на улицу за ним.
- А попка-то крутая, - сказала она, обтягивая юбку. – Тебе нужна девушка?
Виктору это было всё равно. Он даже её как-то не услышал.
Виктор пошёл домой в правый конец посёлка. Было два часа ночи. Всё было
тихо. Он прошёл по задним улицам. Неасфальтированная дорога светлела.
На ней попадались мелкие камни и высыпавшиеся с машин кусочки угля и
шлака. Он ни о чём не думал. Виктор сосредоточился на ходьбе, на самих
шагах. Пространство казалось очень большим из-за неба и гор.
Виктор подошёл к дому. В гостиной был включён свет. Василий Васильевич
спал в кресле собственной работы, положив руки на подлокотники, где были
вырезаны выемки от пальцев. Под яркой электрической лампочкой его розовая
голова казалась особенно мягкой. Виктор поднялся наверх, где стояла его
сумка и кровать. Из открытой сумки торчала красная папка с «Отцом». Он
вытащил папку, повертел её и спустился с ней в гостиную. Он сел за стол, и
положил папку с «Отцом» перед собой. Он покрутил папку в руках, и оставил
её на столе.
3.
Утром Виктор видел сверху из своей комнаты в окно через листву, как
Василий Васильевич дошёл по дорожке до мастерской, но работать не стал.
Он просто сидел под деревьями.
Виктор пошёл в левую часть города. На
пляжах и на набережной
чувствовалось напряжение. Кто-то что-то знал.
- Махолёт по чертежу Леонардо да Винчи!
- Он принципиально не может полететь.
- Тише.
129
Одни перешёптывались, объясняя как пройти, другие прислушивались,
пытаясь узнать, в чём дело.
К девяти на катере приехала группа богемно одетых людей из Феодосии.
- А вы туда?
- Туда. – Здоровались женщины с браслетами и кольцами.
Они сразу постарались рассосаться и незаметно разойтись, чтобы не увидели,
куда они идут.
Потом пришёл катер из Ялты.
Виктор увидел Людвигу, которая ждала у музея. Она сидела на парапете.
- Хотите, я вас поведу самым коротким путём? - Сказала она.
- Давай.
Они пошли в сторону мыса с плоской верхушкой. Людвига знала обходные
тропинки между скалами, и ловко, умело пробиралась между ними. Они
добрались до маленького перевала. Оттуда было видно, как за мыс разными
тропинками пробирается народ. Людвига остановилась посмотреть. Потом
они уже по более удобной дороге спустились вниз.
В песчаной серой бухте собирались люди.
Евсюк стоял со своей компанией, положив велосипед прямо на серый песок.
Писательская бабушка пошла дальним путём в обход, волоча за руку внука. За
ними не спеша по той же дороге пылила компания из писательского
пансионата. Женя и Рита появились с тремя кавалерами из отраслевого дома
отдыха. Двое опасливо вертели головами, как встревоженные птицы. Третий
нёс свою блестящую гитару, вертел задом и старался шутить. Нарядные
женщины из Феодосии прошли по прибрежным камням. Они встали отдельно.
Женщина с плебейского пляжа, вязавшая спицами, не зная толком дороги,
пробралась сложным путём, карабкаясь по скалам, и обрадовано улыбнулась,
увидев, что всё-таки пришла туда, куда нужно. Она слезла со скалы,
отряхнулась, помахала рукой, направилась к компании Евсюка, и встала рядом
с ними. Команда шестнадцатилетних хиппи отошла для вида за камень, и там
разделась до гола. Они как бы ненароком высовывались оттуда. Появились
приехавшие из Ялты. Со всех сторон подходили
люди, собирались
отдельными группами, и смотрели вверх. Рядом шла полоса спокойного моря.
Дедал вышел к высокому горизонтальному обрыву. За плечами у него была
конструкция из гнутого дерева и полупрозрачной ткани. Голова была повязана
платком с длинными концами. Он разбежался и прыгнул. Тут же что-то
треснуло. Конструкция сразу сломалась. И Дедал упал прямо на камни под
обрыв пятнадцатиметровой высоты.
- Вот так каждый год падает, - сказала Людвига.
4.
На следующий день Виктор никуда не пошёл. Он сидел у себя в комнате.
Как будто что-то компактное, веское давило на него. Как будто что-то
нерешённое присутствовало рядом и отнимало силы. Оно выедало его целиком.
Он метался по комнате. Небо без ветра и туч заполнялось серым. Стояла
130
высокая влажность. Иногда капали две капли, но дождь не шёл. Тело было
липким. – Ну что же такое? – Подумал Виктор.
Он подошёл к двери, ведущей на лестницу, вышел на площадку, и заглянул
вниз. Василий Васильевич сидел за столом также, как прошлой ночью,
опустив розовую мягкую голову. Виктор вышел на лестницу. Василий
Васильевич встал, вышел из дома и пошёл в мастерскую. Виктор отступил
назад на площадку. Он посидел в комнате, вышел на открытую террасу
постоял у цементной ограды, потом спустился вниз и вышел из дома на
дорожку. Издали он увидел между деревьев, что Василий Васильевич идёт к
дому. Виктор повернул назад, и поднялся наверх. Он постоял, постарался
успокоится, и пошёл вниз. Василий Васильевич сидел за столом в высокой
гостиной. На столе стояла миска абрикос. Виктор понял, что дождя нет, а его
бьёт сильный пот. Василий Васильевич маленький, хмурый, сидел сжавшись
в кресле. Он казался мягким. Глаза расплывались, как будто стали мутными.
- Я не знаю, что делать! - Сказал Виктор. – Всё не имеет смысла!
- Как не знаете? – Сказал Василий Васильевич, поднимая голову. - Вы мне
оставили папку. Я прочитал. Вот это и нужно делать.
- Это и нужно делать, - подумал Виктор. - Это и нужно.
Папка с «Отцом» лежала на столе, там же где он её положил. Он смотрел на
неё.
- Выбор – это обретение основы для противостояния иному. Я учился в
Харькове на медицинском факультете. Я был секретарём южно-русского
общества психоанализа, это была одна из крупнейших организаций
психоаналитиков в России, состоял в студенческой организации кадетской
партии, и прошёл в городскую Думу в списке кадетов. Всё это погибло. К
тому же я был из первой гильдии. Мой отец был известный предприниматель.
Его расстреляли. Я поменял документы. Я жил под чужой фамилией. Я
поселился в посёлке Красноармейский. Я преподавал черчение. Я постарался
исчезнуть. Это продолжалось тридцать лет. После войны я снова стал
появляться. Была такая неразбериха, что я решил, что про меня забыли.
Человеческая память устроена так, что люди помнят только то, что было после
последней катастрофы. Я переехал в Крым. Татар выселяли, и сюда
переезжало множество народа. Я достал свой диплом врача и сменил
документы на свою прежнюю фамилию. По врачебной специальности я
гинеколог. Клиентуры было много. Я выстроил этот дом. Я зарабатывал
большие деньги. Человек живёт в борьбе с самим собой. Я всё бросил, и стал
художником, краснодеревщиком. Человек не придумывает свою свободу. И не
создаёт. Она прорастает через сквозь него естественно. Ваша жизнь или
служит вашей свободе, или ограничивает её. Я только не знал, что мне дадут
столько жить. Из-за этого всё кажется странным. Это продолжается слишком
долго. Человек неопределён. Я устал. Но это нормально, что вы меня
спрашиваете. Вы откопали себя из песка. – Василий Васильевич сердито
показал на папку, где лежал «Отец» . – Вот это и нужно делать.
Вот это и нужно делать, - про себя повторил Виктор.
131
Ему показалось, что он почувствовал, что-то простое, не то что есть у всех,
не общее, не то о чём говорят, не то, что кто-то хочет, но то что есть таким,
как оно есть на самом деле. Оно существовало, но было только его.
На следующий день Виктор сел за стол, и начал писать рассказ «Обман».
Он написал его за четыре дня, закончил, и положил в папку вместе с «Отцом».
5.
ОБМАН
Завуч вошел, хлопнули крышки парт, и все встали. Не останавливаясь в
дверях, завуч прошел в середину комнаты и встал у доски.
Свет на всем этаже перегорел сегодня уже во второй раз. Он знал, что
сейчас следовало делать и чего он должен от них добиться. Завуч был
маленького роста и носил коричневый двубортный пиджак и синие
офицерские брюки, заправленные в сапоги.
- Кто сделал короткое замыкание? - спросил завуч. - Я найду того, кто
мешает нам всем заниматься. Кто это сделал?
Ему никто не ответил.
- Хорошо. Буду спрашивать каждого индивидуально.
Завуч подходил к мальчику или девочке и спрашивал, кто это сделал.
Одних он спрашивал так, как будто давал понять, что доверяет им и они
должны оправдать его доверие, а других так, как будто сомневался в них, но
давал им шанс исправиться. Услышал ответ, он иногда сразу переходил к
следующему, а иногда подолгу смотрел отвечавшему в глаза. Те, к кому он
подходил, вставали, но, получив ответ, завуч не говорил "садитесь", и они
оставались стоять. Стоя нельзя было оборачиваться, и каждый, кто уже
ответил "не знаю", стоял и слушал, что скажут те, кто был у него за спиной.
"До меня кто-нибудь скажет", - подумал Ригин.
Он не хотел, чтобы кто-нибудь сказал, но и не хотел, чтобы завуч спрашивал
его. Чувство собственной беспомощности доводило его до ненависти. Он
хотел разрушить школу или сделать так, чтобы завуч стоял перед всеми на
коленях и просил прощения. "Гадство, - подумал он. - Он заставит меня давать
"честное слово". Они всегда заставляют меня давать "честное слово". Откуда
они знают, кого заставлять давать "честное слово", а кого - нет. Я приду после
уроков с собакой и спущу ее на него. Он будет бежать по улице и орать". У
Ригина не было собаки.
Завуч прошел две парты. Он приближался к концу ряда. В первом
классе их рассадили по алфавиту. С тех пор кое-кто пересел, но в целом
порядок сохранился. Ригин потер пальцем черную крышку парты. За потным
пальцем оставался туманный след. Ригина начало подташнивать. Ему
вспомнилось, как по улице, где он жил с родителями, бежал вор. Он бежал
большими прыжками, держа в руке украденный шарф. У него были светлые
волосы и очень широко расставленные светлые глаза. За ним бежал хозяин
шарфа. Казалось, что он бежит гораздо быстрее вора, но расстояние между
132
ними все время увеличивалось. Ригин вспомнил, что у него тогда впервые
возникло чувство, как будто он видит все со стороны: самого себя,
беспомощно прижавшегося к ограде сквера, и пробегающих мимо него вора и
хозяина шарфа.
Потом он вспомнил, как однажды ходил ловить на пирс бычков. Погода
в этот день была плохая, но Ригину мама заранее уже разрешила пойти ловить
рыбу, и он все-таки пошел, чтобы зря не пропадало разрешение. Ригин прошел
приморский парк и спустился к пирсу. Здесь он увидел, что ловить было
нельзя: волны перехлестывали через пирс. Ригин повернулся и хотел уйти, но
увидел, что за спиной у него стоит взрослый.
- Мальчик, что ты тут делаешь?
- Пришел ловить рыбу.
- А разве ты не знаешь, что сюда опасно ходить одному? Тем более что
ты мальчик?
Ригин не знал, какая опасность в том, что он мальчик. Он подумал, что
взрослый хочет, чтобы он ушел.
- Что это у тебя?
- Удочка.
- Покажи.
Взрослый говорил с ним так, чтобы он испугался.
- Отдайте, дядя.
- Подожди.
Если он хотел, чтобы Ригин ушел, то непонятно было, почему он не
отдавал удочку. Удочка была ему не нужна.
Еще Ригин вспомнил, как на перемене его толкнули на Дору Перцову.
Дора была крупная девочка. Ее большая грудь высоко поднимала школьный
фартук. Его толкнули на нее, и он упал и попал рукой ей на грудь. Ригин
подумал, что ей больно. Дора опустила глаза и улыбнулась. У Ригина потом
долго было чувство, что он что-то должен сделать, но он не знал, что. Он знал,
что что-то такое существует, но ему казалось, что это запрещено, и негде было
узнать.
Завуч начал спрашивать тех, кто сидел во втором ряду.
"Он подойдет и спросит, кто это сделал. Я отвечу ему "не знаю", и он
скажет: "Дай честное слово". Когда завуч спрашивал, то наклонял голову к
плечу, как птица, и прижмуривал глаз. Ригин знал, что не сможет соврать, если
скажет "честное слово".
Их шестой класс состоял из двоечников и отличников, детей из
благополучных семей, как Ригин, и ребят, которые постоянно поворовывали,
пока еще по мелочам, в основном фрукты с лотков, и играли в "расшибалочку"
с пьяными хулиганами, плевавшимися сквозь зубы большими сгустками
слюны. В их классе училась дочка директора комиссионного магазина и сын
школьного дворника, который, когда всех спрашивали, кто ваши родители,
покраснел и сказал: "Мой папа - дворник".
Они враждовали с завучем. Нельзя было понять, откуда это пошло, но
он был их врагом. Это было ясно всем. Замыкание делали назло ему, и Ригин,
133
как и все, радовался, когда их делали. Сам бы он сделать замыкание не
решился, но он не отел выдавать того, кто это сделал.
"Он заставит сказать меня "честное слово", - подумал Ригин. - Заставит.
А если попроситься в уборную, он догадается и не отпустит".
Он поднял глаза. На потолке, в кружках лепнины, висели парами на
штангах шесть ламп в стеклянных плафонах. Потолок показался Ригину очень
высоким. Завуч шел по рядам дальше.
В это время зажегся свет, шесть сильных ламп одновременно, и почти
сразу же прозвенел звонок на перемену. Все зажмурились, зашевелились,
стали оглядываться. Завуч расставил руки, как будто хотел кого-то поймать,
сразу опустил их и, топая сапогами по грязному паркету, пошел к двери.
Он решил попозже вызвать кое-кого к себе в кабинет. Он уже знал, кто
для этого больше подходит. В кабинете у завуча стоял прислоненный лицом к
стене портрет только что снятого Хрущева.
Теперь они должны были снова сделать замыкание. Они должны были.
Ригин почувствовал, что у него сильно устали ноги. "Они сделают , и он
снова будет спрашивать", - подумал он.
Кувшинов побежал к двери и высунул голову в коридор. "Его
поблизости нет", - сказал он и снова высунул голову. Степанюк достал
согнутую проволоку. Ее зажимали между ластиков и совали в розетку.
- Давай, - Папирный повернулся к Степанюку.
- Ты давай, - Степанюк протянул ему рогульку.
- Не все равно? - спросил Папирный.
Проволока осталась у Степанюка.
- Сколько я буду стоять? - крикнул Кувшинов. - Давайте быстрее.
Сейчас он придет.
Он снова высунул голову в дверь.
Ригин почувствовал, что радуется тому, как взбесится завуч. Пол у него
под ногами дрожал.
- Подождите, - крикнул он. Я выйду и не буду знать, кто это сделал.
Тогда я дам ему "честное слово", что не знаю. И честно не буду знать.
- Быстро, - крикнул Кувшинов.
Ригин выскочил в узкий коридор. Сердце у него стучало. Он отошел от
двери и прислонился к стене. Лампочка в коридоре висела на такой же
металлической штанге, как в классе, но была не такой яркой.
- Странно я сделал, - подумал Ригин, - наверно, теперь я всегда буду так
делать.
6.
Виктор пошёл по шоссе направо. Сначала тянулся постепенный длинный
подъём. День был сухим и ясным. Асфальтовое шоссе блестело и местами
парило от солнца. Над такими местами поднимались и скручивались струи
тёплого воздуха, и участок становился непрозрачным. Море внизу казалось
сделанным из тяжёлого стекла. Сосны кололи воздух и пропускали его
134
между длинными иглами.
Ветви были покрыты шелушащимися
пересохшими тонкими шкурками.
Шоссе петляло по бухтам. Мыс с
поднятым большим пальцем то закрывали скалы, то вновь он становился
виден после нового поворота. В одной из бухт неожиданно показался
двенадцатиэтажный кирпичный дом. Вокруг был разбит парк. Видна была
клумба, высаженная в виде часов со стрелками. Виктор решил искупаться в
предыдущей бухте. Он пошёл назад, и нашёл удобный спуск. Тропинка
сворачивала между уступами. Виктор спустился вниз, и на камне увидел
Володю. Он лежал в бухте один. Камень возле берега выходил в море как
остров.
Он подошёл, и лёг рядом. Володя лежал животом и щекой на гладком камне
в позе полного комфорта, который он умел себе создавать. Наконец он
почувствовал, что уже не один, и обернулся.
- Витя! Но это просто потрясающе! Боже мой! Бывают же такие
замечательные случаи! Где ты живёшь?
- Снял в Отрадном. – Сказал Виктор.
- Ага.
- А ты?
- Да вот тут следующей бухте. В доме отдыха для космонавтов. Как тебе это
нравится? Ничего себе? Мы там с Ниной, с моей женой. Ты помнишь Нину?
- Да, - сказал Виктор.
- Помнишь, как мы замечательно тогда съездили под Звенигород? Она
тогда водила нас в столовую. Я не могу забыть, как ты тогда разговаривал с
этим охранником, нашим хозяином, на крыльце. И вообще все наши тогдашние
разговоры. Я по-прежнему в своём историческом институте, правда теперь уже
прочно, очень прочно. – Он засмеялся. – Я - такой кабинетный учёный. Ты
что-нибудь знаешь про Митю?
Виктор знал только, что Митя благополучно доехал до Израиля, но эта
информация была уже пятилетней давности. Митя ушёл за границу их
видимости.
- А больше ничего?
- Ничего. А ты знаешь что-нибудь про Колю? – Спросил Виктор.
- А как же! Он мне часто пишет. Представь себе.
Виктор удивился, и расстроился. Коля за всё время прислал ему с Севера
только одно письмо.
- Точнее, писал. Он вернулся в Москву, и стал верующим. Он пил на
Севере, а потом что-то случилось, он крестился, и началась вся церковная
линия. Работает служкой в церкви.
- Дай телефон, - сказал Виктор.
- Он просил домашний телефон не давать. Он просто никого не хочет видеть.
Мне кажется, он ушёл в эту свою веру, и кроме своих ни с кем не хочет
общаться.
Виктор снова почувствовал обиду. Ему вспомнились дружелюбие Коли, его
желание быть в хороших отношениях со всеми, его качества лидера команды.
А потом почему-то анекдот про забытое богом и чёртом Орехово-Борисово, в
135
которое не стоит ездить. Анекдот рассказывал им шофёр, когда Коля вёз его к
Антонине и Корнелии.
- Как –то обидно, что мы не живём вместе, - сказал Володя. – Мы даже не
встречаемся. Мне кажется, что мы все проживём жизнь отдельно. Мы с кем-то
живём, но это не то, что на самом деле нужно. А с тем, с кем мы бы хотели, мы
не встречаемся. Мне кажется почему-то, что вместе мы могли что-то сделать.
Может быть мы и сделали. Знаешь, давай условимся. Сегодня у меня день
рождения. Мне как раз тридцать.
- Поздравляю.
- Спасибо. Так вот давай через двадцать лет созвонимся. Или напишем друг
другу.
- Давай, - сказал Виктор.
- Мне уже пора идти. Всё, откуда мы можем черпать наши побуждения, это
наше время, исторически сложившееся общество. Никаких других источников,
из которых человек может черпать импульсы нет. Есть только исторический
процесс, и человек находится в нём. Никаких других измерений нет. Это
обман. Мы охвачены собственным временем, из которого невозможно вылезти.
Всё, что мы хотим, мы всегда черпаем только из него. Что-то делать, кем-то
быть можно только в том, что есть. Никакой свободы, если хочешь, просто нет.
Есть объективно наличная ситуация. Мы с Ниной по крайней мере
поддерживаем высокий уровень жизни. Видел, в следующей бухте? Я
ненавижу коммунизм, это всё, что у нас тут есть, этот строй, который нас
подавляет. И это уже останется таким навсегда. До конца нашей жизни. Ну
ладно, давай, мне пора идти.
Он слез с камня, и пошёл по тропинке в гору, поднимаясь по склону всё
выше.
7.
Виктор лежал на гладком камне. Море по-прежнему оставалось стеклянным.
Солнце расщеплялось на иглах сосны наверху скалы. Небо казалось звонким
и пустым. Иногда Виктор засыпал и потом просыпался. Камень едва выступал
над рябью, так что он лежал почти на поверхности воды. Море ныло,
плескало, журчало, бухало. Потом Виктор услышал, что через
этот
равномерный гул и вздохи доносятся голоса. Он поднялся. На берегу, как в
амфитеатре, сидела целая компания. Человек пятнадцать мужчин и женщин
от двадцати до сорока лет. Кто-то расположился прямо у воды, кто-то поднялся
повыше, как бы во второй ряд. Одни стояли, другие сидели, громко
беседовали и смеялись. Один молодой человек натянул маску, чёрный костюм
аквалангиста и баллоны с кислородом. Среди них сидела Маша. Медные
волосы вспыхивали на солнце.
Виктор слез с камня, вышел на берег и сел рядом с ней.
- А ты что тут делаешь? – Сказала Маша.
Её тело по-прежнему было бело-розовым с апельсиновым оттенком, и на
нём вспыхивали блёстки, как на куске кварца.
136
- Привет.
- Ты тут отдыхаешь?
- Да.
- Где?
- В Отрадном.
- А где там ?
- Дом на повороте.
- Знаю.
Мизансцена группы сразу изменилась. Что-то незаметно изменилось в
размещении. Кто-то передвинулся, кто-то подошёл чуть ближе, кто-то
оглянулся.
- А ты где?
- Тоже в Отрадном. В археологическом лагере. Это археологи.
Молодой человек с аквалангом пошёл в воду.
Она похудела. Лицо со светлосерыми глазами и густыми бровями попрежнему светилось изнутри кораллово-розовым цветом.
- Знаешь, что они здесь делают?
- Что?
- Ищут потерпевший крушение корабль. Эти пока тренируются.
Молодой человек поднялся из воды, и передал чёрный костюм следующему.
Тот надел, и погрузился в воду.
Виктор подумал, что ничего не надо делать. Что-то шло само. Он
чувствовал себя лёгким и ясным, свободным, пустым и собранным. Он
ощущал одновременно покой и действие. Это не казалось чем-то чужим,
приходившим откуда-то. Это был именно он. Раскрывались какие-то створки, и
он шёл сквозь них.
- Всё-таки тут хорошо, - сказала Маша.
Виктор не пытался догадаться, о чём она думает. Он только понимал, что
судьба может больше не послать им такую встречу. Этого больше могло не
быть.
- Я была замужем два года. Я вышла замуж в поисках безопасности. Он
казался таким надёжным. Но я всё время чувствовала, что теряю будущее. Он
меня абсолютно поглощал. Это была такая тяжёлая, душная опека. Мне
казалось, что ещё немного, и меня совсем не станет. Просто будет проходить
время. Я чувствовала, что теряю себя. Мы не развелись, но живём отдельно.
Надо что-то начинать заново. Я нахожусь в недоумении. – Вдруг сказала
Маша.
Виктор увидел Вуглускра, сидевшего рядом со второй Машей. Они
дублировали их. Оба сидели точно в тех же позах. Вуглускр находился рядом,
но трудно было определить, где именно на песке он находится. Они всё время
оказывались то ближе, то дальше. Оба то набирали плотность, то становились
прозрачнее, так что сквозь них была видно людей и камни. Они колебались и
подрагивали в воздухе, как языки пламени. Вуглускр сквозил, как будто в нём,
как в бумаге, были прорезаны узоры. Солнце било сквозь них. Не отделяясь
друг от друга и не меняя положения, как парная картонная скульптура, они
137
уходили в песок. Они погружались и исчезали с постоянной скоростью.
Сначала они ушли до пояса, потом осталась видна только голова Вуглускра
со страдальческим и одновременно
голодным
выражением лица и
открытым ртом, готовым всё пожрать. Она, не меняя выражения лица,
погружалась, пока не остался только светлый песок.
Справа сидел на камне молодой человек, который с начала их разговора
молчал и недовольно хмурился. Он снял часы.
- Маша, подержи часы. Я пойду в воду. – Он протянул ей часы.
Маша взяла часы, подержала, и положила обратно перед ним.
Прибой стал плескать сильнее. Солнце ушло за скалу По очереди в воду в
чёрном костюме погрузились восемь человек. Последний снял костюм и
баллоны и положил на гальку. Всё стало понемногу розоветь.
- Что, собираемся? – Звонко сказала какая-то женщина.
Маша встала. – Надо купнуться напоследок.
Она пошла в воду и поплыла быстро, работая ногами. Виктор стоял на
берегу. Все собирали сумки, складывали подстилки, и по несколько человек
начинали уходить на тропу.
Маша вышла из воды, и с основной группой они стали подниматься на
шоссе.
Виктор оглянулся на пустую бухту. В ней никого больше не было.
Растянувшись, они пошли по петлявшему шоссе в обратном направлении.
Обратный путь казался длиннее. Наконец дорога пошла под гору. Они дошли
до дома Василия Васильевича. Маша кивнула, и они пошли дальше. Виктор
проводил её до лагеря, стоявшего под стеной крепости. За оградой был виден
длинный стол, навесы, какие-то домики, сараи.
- Ты лучше не заходи, - сказала Маша. – Тут разные люди. Сборная солянка.
Студенты, сами археологи, чьи-то знакомые. Знакомых больше всего. Все когото приглашают. – Она оглянулась за калитку, и махнула кому-то рукой. Работают мало, больше отдыхают. Половина людей тут не нужна. – Она
посмотрела на него.
- Завтра мы пойдём в Новый Свет. Если хочешь,
приходи.
8.
Утром Виктор ждал на террасе, глядя на дорогу. Археологи появились около
одиннадцати. Солнце уже жгло. Растягиваясь по шоссе и болтая, они группами
шли внизу. Виктор спустился. Маша шла с приятелями.
- Привет, - сказала Маша. – Это Жора. – Молодой человек, дававший ей
вчера часы в бухте, кивнул и пошёл вперёд.
Они потянулись по длинному подъёму. Асфальт местами стал мягким. На
нём оставались отпечатки обуви.
- Сегодня нашли захоронение, - сказала Маша.
В бухте за перевалом кто-то вбил колышки и натянул на них белую
простыню. Они медленно тянулись по шоссе. Виктор заметил, что они
постепенно перемещаются всё дальше к концу колонны. Колонна археологов
тоже медленно растягивалась. Те, кто шли в самом начале, уже не были видны
138
за поворотом. За ними шли только три женщины, и о чём-то всё время громко
разговаривали. Они прошли бухточку с плоским камнем и двенадцатиэтажный
Дом отдыха космонавтов. Женщины обошли их, и пошли вперёд.
Мыс с большим пальцем показался полностью. Он отражался тёмным углом
в зелёной воде. Посёлок располагался террасами над глубоким заливом. Они
дошли до развилки. Одна дорога вела вниз, на набережную, к морю. Другая в
обход посёлка шла на мыс, где находился не то заповедник, не то заказник,
что-то, куда нельзя было ходить.
- Сюда нельзя. - Сказала Маша.
Они вошли в заповедник. Потом сошли с дороги, и двинулись между сосен,
выраставших на желтых ноздреватых камнях, посыпанных старыми иглами.
Они крутили и поворачивали, так что Виктор в конце концов потерял
направление, и только понимал, что море где-то слева.
Потом Маша остановилась. Они стояли на плоской каменной площадке,
закрытой с трёх сторон невысокими, но густыми кустами. Виктор сгрёб
мелкие острые камни. Он постелил рубашку. Маша разделась, и легла на
спину. Звонкое небо было над головой. В него этажами поднимались ветки
сосен, улетая и отрываясь в сокращении. Сначала это было как сожаление,
прощение и обида за то, что они до сих пор не сделали, хотя могли. Потом они
как будто стали обмениваться словами об изменении, которое им предстояло
пройти, о том, о чём они говорили всегда, об объединении того, что было
расколото. Потом всё слилось, и их подхватил поток.
В это время Виктор услышал голоса, крики, топот, свист, лай. Земля дрожала.
Виктор поднял голову, и глянул под ветки куста. Прямо за кустом в двух шагах
проходила широкая дорога. Они, не заметив, легли рядом с ней. По ней,
поднимая пыль, побежала толпа полураздетых людей. Молодые мужчины со
стройными загорелыми мускулистыми ногами, чуть покрытыми кое-где
волосами, бежали, держа руки согнутыми в локтях. Молодые женщины, изо
всех стараясь не отстать, сбивались как можно плотнее. Бабушки, с
располневшими ногами в фиолетовых пятнах, тащили за руки маленьких,
заплетающихся на дороге детей. Старик в синих плавках с выступающим
животом, с сединой на груди, бежал с выражением боли на лице. За ними
раздавались крики, свистки и лай. Виктор с Машей не разъединились. Маша
снизу смотрела ему в глаза своими серо-голубыми глазами. Она ничего не
видела. Толпа бежала по дороге в панике, топая, как стадо испуганных
антилоп гну. Они пробежали, подняв облако пыли. Виктор и Маша плотнее
прижались друг к другу. Она прижимала его к себе и обхватила руками,
извиваясь. Мгновение дорога оставалась пуста. За толпой выскочила, ярясь,
маленькая лохматая собачонка с хвостом-баранкой. Она промчалась, не
останавливаясь, громко лая. За ней появился полный егерь, разгорячённый,
высокий, с откормленными щеками и усами. Он свистел и кричал: "Стоять!",
"Окружай!", "Давай!", "У-лю-лю!", как будто велась большая облава. Виктор
с Машей лежали, не разнимая объятий, возле дороги за кустом, на обочине. Её
тело под ним таяло. Они почти исчезли друг в друге. Пыль, поднятая толпой,
не улеглась и столбом висела в воздухе. Егерь остановился прямо перед ними
139
на пустой дороге, между соснами с корявыми ветвями в наростах. И, думая,
что он находится тут один, поднял руки, закинул голову к звонкому небу, и
сказал, обращаясь к нему: "И это люди двадцатого века!" Потом он наконец
прошёл. И поток подхватил их дальше.
Глава 18. 10 ноября 1982г.
1.
Виктор сидел на Мосфильмовской, и услышал шум. Матрёна в синей
форменной гимнастёрке и юбке вышла из комнаты в коридор, подошла к
двери, и встала возле неё, поджав губы, наклонив голову, широко раскрыв
глаза и прислушиваясь. Раздался звонок. Матрёна открыла дверь. За порогом
стоял Михал. Возвращения не ждали. Его не было больше года.Он загорел,
похудел и помолодел, как будто вернулся с курорта.
- Ну что, Миш? Как будешь себя вести? – Спросила Матрёна, загородив
проход.
- Так точно, Матрёна Фёдоровна! – Ответил Михал, встав по стойке
"смирно".
- Ну вот, заходи, - сказала Матрёна.
Она отошла и дала ему пройти.
2.
Виктор оделся, вышел на улицу, и доехал до метро. На площади перед
вокзалом стояла компания молодых людей в осенних пальто, приехавших
после выходных из загорода. Их остановили милиционеры.
- Не улыбайтесь.
- А что такое?
- Я вам говорю, не улыбайтесь.
- А что случилось?
- Вы хотите пройти со мной в отделение? Я вам сказал, не улыбайтесь.
Виктор поехал до Пушкинской, и вышел в сторону Бронной. Яркое багровое
солнце садилось. Тени были очень резкими. В переулке
милиционеры
остановили двух девушек.
- Вы смеялись.
- Нет.
- Не улыбайтесь.
- Мы не улыбаемся.
Виктор прошёл дальше. Тоже самое было у Никитских и на Арбатской.
Милиционеры не разрешали улыбаться.
Виктор подошёл к пожилому мужчине.
- Что случилось?
- Вы не знаете?
- Нет.
- Брежнев умер.
140
3.
Виктор спустился на Арбатской в переход, и вышел на Калининский. Он
быстро прошёл по проспекту. Солнце ярко светило из-за высоких домов, давая
прямолинейные тени. На углу у "Новоарбатского" Виктор увидел Евсюка. Тот
стоял, держа картину, закрытую газетами.
- Покажи, – попросил Виктор.
Евсюк, улыбнувшись длинным лицом, поднял газеты. На картине был
изображён покойник в костюме и белой рубашке, лежащий в гробу. Такой же
покойник шёл за гробом.
- Мы изменимся! - Сказал он.
ЭПИЛОГ
Виктор и Володя сидели в "Ты пришёл".
- По поводу этого швейцара, - сказал Володя. - Я мимо него так и не
прошёл. Я и сейчас не смогу его пройти. Что-то в нём было. Какой-то эгрегор.
Духовная сущность КГБ.
- Я всегда говорил, что этот строй долго не продержится, - сказал Володя.
Народу
было полно. Все столы были заняты. Официантки
несли
дополнительные стулья, суетились с подносами. Всех очень занимал
интерьер. Люди вставали, ходили и рассматривали висевший на стене
велосипед, отрывной календарь и чёрный телефон, у которого стояли буквы
и цифры на диске.
- Слушай, а как живёт Митя? Ты знаешь что-нибудь? - Спросил Володя.
- Да, я о нём даже читал в газете. У него вроде бы фирма. Он ищет в
Израиле нефть. Её там, понятно, нет, но он всё равно ищет. - Сказал Виктор.
- Ну, он всегда что-то такое искал, - Сказал Володя.
- Да это точно, - кивнул Виктор.
- А как там Коля? – Спросил Виктор.
- Коля священник. Ему дали, он служил в приходе в Москве, но потом у
него начался какой-то конфликт с патриархией, он отделился, и теперь в
какой-то независимой церкви, - сказал Володя.
- Ну ясно.
- Ну да.
- Знаешь, - сказал Володя, - мне кажется тогда что-то было. Всё-таки что-то
важное. Что-то происходило. И тогда, когда мы сидели у моей тётки, и ездили
в деревню под Звенигород. Мы были какими-то хорошими. Я хочу сказать,
что-то всё-таки происходило.
- Да, - сказал Виктор. - Происходило.
Слушай, а вот эта девушка, такая рыжая, Маша, с которой ты
познакомился, где она? Она в Москве?
- Нет, – сказал Виктор. - Вышла замуж за физика, и уехала в Канаду.