Традиции в русской литературе: международный сборник научных трудов / отв. ред. В.Т. Захарова, Е.М. Дзюба. – Нижний Новгород: НГПУ имени Козьмы Минина, 2014. - 274 с.- С.169-175. В.Т. Захарова (Нижний Новгород) ТИПОЛОГИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ РЕМИНИСЦЕНЦИЙ В «ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ» Б.К. ЗАЙЦЕВА Русская проза ХХ века, начиная с эпохи Серебряного века, обнаружила глубокий интерес к введению в тексты реминисценций. В усложнившихся способах эстетического диалога с миром апелляция к предшествующему художественному опыту реализовала самую разнообразную проблематику. Основные тенденции развития жанра дневника в начале ХХ века были глубоко проанализированы Е.М. Криволаповой [1]. Их обусловили, по мнению исследовательницы, следующие обстоятельства: «…доминирование в художественном сознании эпохи субъективного, личностного фактора <…>, что приводит к распространию автодокументальной литературы, в том числе и дневников; при изменении жанровых доминант происходит изменение функции дневника, которая зависит от среды его бытования <…> дневник утрачивает сугубо личностный характер, и даже если он пишется с установкой « для себя», то все рано содержит скрытое стремление к «обнародованию»…» [2]. Литература русской эмиграции в этом плане представляет особенно интересный объект исследования. Оказавшись в вынужденном изгнании, русские писатели и поэты пытались осмыслить в своем творчестве причины произошедшей со страной трагедии, по-новому осмыслить историческое прошлое родины. В творчестве Б.К. Зайцева, одного из самых известных писателей первой волны эмиграции, а сегодня осознаваемого как классика русской литературы ХХ века, литературные реминисценции – органическая часть поэтики его произведений самых различных жанров. В ограниченных рамках данной статьи обратимся к его «Дневнику писателя», который он вел в течение долгих десятилетий (с 1925 по 1972 г.), объединяя в циклы: «Странник», собственно «Дневник писателя», «Дни» [3]. Эти записи необычайно насыщены литературно-художественным материалом различных стран и эпох: нас будет интересовать сфера русской литературы. Верно отмечено А.М. Любомудровым: «Части “Дневника писателя” на первый взгляд пестры и разнообразны. Однако “Дневник…” обладает цельностью, и эту цельность придает ему личность автора» [4]. «Дневник писателя» Б.К. Зайцева уже собственно заглавием указывает на направленность этой книги: перед нами именно рассуждения писателя, глубоко осознающего значение и ответственность своей миссии на земле. В его раздумьях возникают образы различных русских художников слова, - как классиков ХIХ века, так и его современников: это А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, Л.Н. Толстой, К.Н. Леонтьев, Ив. Бунин, Н.А. Тэффи, С.С. Юшкевич и др. Нами не ставится задача многоаспектного исследования художественного восприятия Б. Зайцевым русских писателей в дневниках: эта проблема обстоятельно исследована А.В. Ярковой [5]. В ограниченных рамках данного материала предпринята попытка типологизации литературных реминисценций с точки зрения их функций в тексте, фиксации некоторых концептуальных позиций [6]. Начинается дневник писателя с очерка «Пушкин в нашей душе». Полемизируя с различными точками зрения на творчество Пушкина в прошлом, в том числе с неоднократными попытками сбросить Пушкина «с парохода современности», – Б. Зайцев выстраивает свою иерархию ценностей, получаемых от «общения» с пушкинским наследием. И главным в ней оказывается следующий «укрепляющий завет» Пушкина: « Художнику, в изгнании лишенному России, – рассуждает Б. Зайцев, – а в России – без свободы, света, воздуха, без среды, сочувствия, задавленному грохотом событий, подлостей, торгашеств, торжеством сытого хама, там и здесь – в бедности и безотзывности, особенно ударят слова царственные: …живи один. Дорогою свободной Иди туда, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный» [7]. «Живи один», – комментирует Б. Зайцев Пушкина «по-эмигрантски», – значит: в подполье, в катакомбы, наблюдай оттуда «милое теченье жизни» и триумфы подлостей. Трудись и радуйся, если не помер с голоду. Но это ничего. Если ты знаешь, что твоя работа – настоящая, если есть в тебе маниачество литературы, то не сдвинуть тебя с места никому, и пред тобою только искушение: впасть в гордость. Пушкин с нами! Легче с ним в подземной сапе. Его линия, его завет – и это укрепляет. Вот почему художнику сегодняшнему Пушкин, так велико ощутивший одиночество среди черни, так велико дорог» (c.39). Пушкиным «Дневник писателя» буквально «пронизан». Один из очерков, ему посвященных, связан с раздумьями о памятнике Пушкину на Тверском бульваре. Этот памятник в тексте Зайцева становится мощной культурной реминисценцией-мифологемой, выражающей необыкновенную любовь России к Пушкину, непостижимую «живую жизнь» Пушкина в русской истории в течение столетия после кончины (эти заметки Зайцева были написаны в 1937 г.): «Пушкин Тверского бульвара стал безмолвным свидетелем жизни Москвы и России. Видел торжества коронации последнего русского императора. С японской войны вошел в наш век, а с ним и в нашу жизнь, людей моего поколения. Он не просто стоял. Его как-то полюбили. Стал он отчасти свой, московский, обращался в гения местности, genius loci» (c.147). И чуть далее: «Пушкин врастал в жизнь Москвы, становился гражданской ее святыней» (c.148). Мотив высоты, вознесенности Пушкина над русской жизнью, в рукотворном каменном творении прозреваемый, - Зайцевым осознается как чудный знак духовной высоты России. И тот факт, что памятник выстоял в эпоху, когда все вокруг него шло на слом (буквально, – ведь уничтожили стоявший за ним Страстной монастырь!), говорит, считает писатель в пользу русского народа, который принял Пушкина в свое сердце. Верно и то, что памятник Пушкину воспринимается Зайцевым « как символ незыблемых начал культуры» [8]. В другом маленьком очерке, который Зайцев назвал «Победа Пушкина», именно это и считает писатель его победой: узнав, что Пушкиным в России продолжают зачитываться, устраивают паломничества в Михайловское, писатель-эмигрант радостно восклицает: «Значит, не иссякло в России тяготение к красоте, поэзии, простоте, прямодушной жизненности и человечности!» - и выражает убеждение, что тот, «кто любит Пушкина, тот за свободу. Кто с Пушкиным, тот за человека, родину и святыню. Если Пушкин завладевает сердцами России, значит, жива Россия» (c.150). У Зайцева реминисцентная насыщенность дневниковых записей отличается большой плотностью: так, в цитируемых очерках, посвященных Пушкину, встречаем и аллюзию на библейский текст, и строки пушкинских произведений, и цитаты из Тютчева, и упоминания о Толстом, Достоевском, Тургеневе, – что создает эффект включенности размышлений писателя в широкий культурный контекст и тем самым значительно расширяет художественное пространство его текста. Это еще одна из функций зайцевских реминисценций. Н.В. Гоголь – одна из самых знаковых фигур в художественном мире Б.К. Зайцева. Это был любимый писатель семьи, в детстве чтение отцом вслух «Тараса Бульбы» оставило сильнейшие впечатления, впоследствии поэтически-мифологизированные в автобиографической тетралогии «Путешествие Глеба». В «Дневнике писателя» есть очерк, весьма символически в этом плане названный: «Жизнь с Гоголем». В нем писатель применяет непоименованную «автоцитацию», приводя фрагменты из своей автобиографической повести «Заря», вошедшую затем в тетралогию: после чтения сцены казни «Глеб встал, подошел сзади, обнял его и поцеловал – этим хотел выразить все свое восхищение и Гоголем, и отцом. Ему показалось, что и он мог бы выдержать эти мучения, а отец был бы Тарасом» (c.131). Для Б.К. Зайцева «отсылка» к Гоголю в его писательских размышлениях необходима для утверждения в сознании своих читателей многогранности гоголевского гения, с которым «дружны» все возрасты человеческой души. Свое обращение к Гоголю в затянувшихся десятилетиях эмиграции Зайцев объясняет так: «Чем далее идет время, тем сильнее чувствуем мы здесь свое одиночество. Все более уходим душою с чужой земли, возвращаясь к вечному и духовному в России» (c.135). (Курсив автора). И этот уход оказывается для писателя и его современников спасительным, ибо, припадая к такому наследию, только и могли они выжить в своем духовном «самостояньи». Поэтому, говоря о функциях литературных реминисценций у Зайцева, нужно воспринимать не только их собственно литературный характер, – хотя и в этом их качестве они глубоки и многогранны, – но, в первую очередь, их судьбоносно-жизненный смысл для эмигрантского писателя. Показательно название одного из последних очерков дневниковых записей «Дни» - «С Толстым». В такой емкой «формуле» обозначена именно сопутствующая всей жизни роль великого классика. «Не могу сказать, сколько раз перечитывал «Войну и мир», – признается Зайцев. Началось это с юных лет» (c.464). Идти по жизни с Толстым, по Зайцеву, – это значит, осуществлять некий нравственный посыл: « Странное, между прочим, чувство еще испытываешь, читая «Войну и мир»: будто делаешь важное и полезное дело. Для кого значительно, чтобы я читал? Удивительная вещь: будто так и надо читать, не только для себя, но и для других. Это облагораживает, укрепляет» (c.464). (Курсив автора). Здесь важно почувствовать еще и всегда присущую Зайцеву воспитательную функцию его реминисценций, стремление не только что-то понять для себя, – в данном случае, идя по жизни «с Толстым», - но и передать свои открытия другим. Права А.В. Яркова, заметившая, что в этом очерке Зайцев «начинает искать проявление истинно христианских черт и в самом Толстом, и в его творчестве» [9]. Имея ввиду восхищение Зайцева скромными, «незаметными» героями Толстого – и авторское «преклонение» перед ними – можно утверждать, что в этом очерке обнаруживаются черты «двойного завещания»: писатель ХХ века видит в творчестве своего великого предшественника истинно ценностные черты национального характера, слияние « замечательного «военного» с удивительным общечеловеческим и божественным» (c.468). Для творческого сознания Б.К. Зайцева всегда было характерно внимание к светлым сторонам жизни, – при том, что трагическое в его художественном мире неизбежно присутствовало. Это было замечено еще критикой начала века. «Именно победительность духа любви слышится во всех произведениях Зайцева», – писал Ю. Айхенвальд [10]. Такое мировидение определило и акценты многих литературных суждений Зайцева. В эмиграции Б.К. Зайцев стал одним из самых больших православных писателей ХХ века в русской литературе. В «Дневнике писателя» его религиозное мировосприятие, безусловно, проявилось как доминантный мотив большинства его очерков и заметок. Покажем это на примере восприятия им личности и творчества М.Ю. Лермонтова. Здесь та же характерная для зайцевских реминисценций онтологичность, – творчество большого художника всегда у него имеет, в первую очередь, бытийное значение: «С детством слились «Ангел», «Ветка Палестины», «Парус». И разные пальмы, сосна, молитва, все это вошло и годы жило… – может быть, складывало облик, произрастая подспудно. «Демон» и «Мцыри» - но ведь это полосы существованья, если их выбросить, что-то изменится в тебе самом» (c.150). Детское восприятие поэта оказалось для Зайцева благодатно связанным с ролью в этом его старшей сестры, «полумонашенки с девических лет» (c.151). Она, бывшая в семье для младших «образом совершенства», взволнованно читала им наизусть Лермонтова «под своими иконами», и мальчик понял позднее: «Под всеми байронизмами его чувствовала же эта поклонница «Дворянского гнезда». Лизы Калитиной, что-то свое... «И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли» (c.151). Впоследствии Зайцев уже глубоко был убежден, что у Лермонтова «религиозный угль пламенеет везде, даже под ядом и под демонизмом» (c.152). Как уже указывалось, всем литературным «включениям» в зайцевских раздумьях свойственен неизбежный выход на уровень обобщений общенационального масштаба. При этом личность и судьба художника воспринимается в неразрывнейшей связи с его творчеством. Так и здесь: «Лермонтов навсегда сказал нечто русскому сердцу не только ямбами и тканью фраз «Героя нашего времени», но всем обликом, огромными бессветными глазами, горечью, томлением по Божеству и восстанием на жалкую человеческую жизнь, скорбным одиночеством, отблеском трагедии, сразу легшей на его судьбу. Полюбили подземную стихию, сжатую многими атмосферами давления, как в вулканической горе. Никак не байронизм вызвал поклонение, а почуянный в глубине «ангел», зароненный небесный звук» (c.154). И еще одна черта зайцевского художественного сознания необходимо должна быть названа здесь, – пожалуй, главнейшая: это его любовь, трепетная, проникновенная любовь к русским писателям, о которых он пишет, а через них, конечно, и к русской литературе в целом. Чего стоит, к примеру, такая фраза из размышлений о Лермонтове «А его жизнь! Ранняя, страшная смерть – это ведь действительно нельзя вытерпеть» (с.154). Отсюда следует и такая функция его реминисценций, как воздействие на читателя эмоциональное, способствующее передать и им эту любовь, это преклонение. Итак, обобщая, функции литературных реминисценций в зайцевском дневнике можно типологизировать следующим образом: это, прежде всего, стремление через литературные образы и факты жизненных обстоятельств писателей осмыслить значение творчества каждого из них для себя лично и для своих современников в ситуации изгнания, в чуждой культурной среде; через проникновение в художественный мир русской литературы попытаться понять причины случившегося в стране социально- исторического разлома; актуализировать для читателя проблему немеркнущего значения русской классики как мощной духовнонравственной подпитки в любые времена, ее онтологической масштабности. Даже проведенное небольшое исследование дневниковой прозы Б.К. Зайцева 1925-1939 гг. в аспекте роли литературных реминисценций позволяет утверждать, что необычайная активность последних в очерках и заметках писателя за долгие годы пребывания в изгнании свидетельствовала о том, что русская литература все более становилась для Зайцева и читателей русского рассеяния светочем духа, надежной нравственной опорой. В целом проблема реминисценций в творчестве Б.К. Зайцева является еще недостаточно изученной. Однако очевидно, что, являясь одной из составляющих содержательной формы литературных произведений, в литературе ХХ века реминисценции стали одним из верных способов выражения авторского мировидения. Примечания: 1. Криволапова Е.М. Дневники писателей круга В.В. Розанова (1893-1919): Жанр, творческий метод, историко-литературный контекст. – Курск: Курск. гос. ун-т, 2012. 2. Там же. – С.57. 3. См. об истории создания этом подробно: Любомудров А.М. «Дневник писателя Б.К. Зайцева: диалог времен, культур и традиций // Б.К. Зайцев. Дневник писателя. – М.: Дом Русского Зарубежья им. А. Солженицына: Русский путь, 2009. – С.4-53. 4. Там же. – С.9. 5. См.: Яркова А.В. Жанровое своеобразие творчества Б.К. Зайцева 1922-1972 гг. Литературно-критические и художественно-документальные жанры. Монография. – СПб: ЛГОУ им. А.С. Пушкина, 2002. 6. Данная статья является дополненным и переработанным вариантом публикации: Захарова В.Т. Функции реминисценций в «Дневнике писателя» Б.К. Зайцева // Науковий вiсник Волиньского нацiонального унiверсiтету iм. Леси Украiнки. – Фiлологiчнi науки. – 2009. – №12.