Из воспоминаний ДМИТРИЯ НИКОЛАЕВИЧА ЛЕБЕДЕВА

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДМИТРИЯ НИКОЛАЕВИЧА ЛЕБЕДЕВА
Дмитрий Николаевич Лебедев (1901—1979) — музыкант, возглавлял различные концертные объединения в
Ленинграде, преподавал в консерватории. В своих воспоминаниях рассказывает в т. ч. о годах своей юности,
прошедших в Гатчине.
(...) В ведомстве императрицы Марии Федоровны находилось тогда множество различных приютов, богоделен и других
благотворительных заведений. Гатчинский сиротский институт, где мне предстояло учиться, тоже относился к ним. В его стенах
воспитывались и получали образование одновременно 650 мальчиков-сирот.
Меня привезли в Гатчину, надели казенную одежду. На мундире были блестящие пуговицы, на которых было вырезано гнездо
пеликана — символ сиротства, и погончики.
Ребята меня приняли хорошо. А когда узнали, что я кронштадтский и выгнан из гимназии за нападение на полицейского, меня
засыпали вопросами. Они расценили это как геройство. Поэтому в новую многосотенную семью я вошел безболезненно.
Институт славился суровыми порядками. Поддерживалась строгая дисциплина, регулярно проводились маршировки. За
провинности сажали под арест или под строгий арест в карцер, где условия были самые жестокие: никакой пищи, кроме хлеба и воды,
и то через день. На прогулку за стены института воспитанников выпускали лишь в субботу и воскресенье, — конечно, только тех, кто
за неделю ни в чем не провинился. Гимназисток, своих сверстниц, мы видели только в церкви.
В 50-х годах XIX века в Гатчинском сиротском институте работал великий русский педагог К. Д. Ушинский. Впоследствии он так
охарактеризовал институтские порядки: «Канцелярия и экономия наверху, администрация в середине, учение под ногами, а
воспитание — за дверьми здания». Ушинский пытался изменить облик института, и кое-что ему удалось сделать за пять лет своего
пребывания. Некоторые традиции, заложенные им, прочно привились воспитанникам, передавались из поколения в поколение и в мое
время были еще весьма сильны. Начисто искоренилось фискальство, столь характерное для русских дореволюционных учебных
заведений закрытого типа. 'Если кто-то совершал проступок, причинивший вред товарищам, он был обязан найти в себе мужество и
самому в нем признаться. Этот неписанный закон строго соблюдался учащимися. Удалось совершенно изжить воровство — самым
суровым наказанием для вора было презрение товарищей.
Драки, конечно, случались, — что и говорить, мальчишки есть мальчишки. Но при этом прийти на помощь, защитить слабого,
восстановить справедливость считалось доблестью. Чувство искреннего товарищества, которое К. Д. Ушинский. считал основой
воспитания, в институте было очень развито.
Я люблю книгу Антона Семеновича Макаренко «Флаги на башнях». В жизни колонистов, в их отношений друг к другу было
немало общего с нашими институтскими правилами. Это естественно. Ведь то, что пытался привить своим воспитанникам Ушинский,
было передовыми для той поры педагогическими воззрениями. После революции его взгляды были углублены А. С. Макаренко и
другими советскими педагогами. И все же порядки в институте были жесткими: этого требовал устав императорского
благотворительного заведения, где из воспитанников старались сделать людей, верных «царю и отечеству». Однако, даже сюда
проникал дух времени. В мое время верноподданнические настроения в институте были развиты слабо. Чувствовалось приближение
революции. До стен института долетали слухи о выступлениях рабочих, о жестокости, с какой царское правительство их подавляло.
Некоторые преподаватели были глубоко преданы царскому режиму и старались свою преданность привить учащимся и убеждением, и
наказаниями. Но ребята, живущие сплоченной, дружной семьей, давали отпор наиболее свирепым педагогам. Однажды мы устроили
настоящий бунт: отказались присутствовать на богослужении, и вместо молитв читали вслух СТИХИ Некрасова. Среди преподавателей
института было немало людей прогрессивных взглядов и большой культуры — настоящих русских интеллигентов.
Евгений Сергеевич Соллертинский, воспитатель, который придерживался передовых идей добра и справедливости, любви к
народу, внушал их учащимся. Он старался привить нам художественное чутье и вкус к творчеству.
Историк Андрей Васильевич Васильев разъяснял нам смысл истинного патриотизма и его отличие от того ложного патриотизма,
который тогда, в годы Первой мировой войны, проповедовали буржуазные идеологи. Он говорил, что истинный патриотизм не имеет
ничего общего с той шовинистической спесью, какую разжигало тогда царское правительство.
Композитор Юрий Анатольевич Лаке преподавал музыку и пение, руководил институтским оркестром и хором. Удивительно, как
он, участник Парижской коммуны вообще попал в институт ведомства Ее Величества Императрицы Марии Федоровны. Мы смотрели на
него с восторгом, как на историческую личность.
Меня влекла к Лаксу и моя любовь к пению. Как-то, в первые дни учебы, я сказал ему, что солировал в гимназии. Юрий
Анатольевич решил тут же меня прослушать. Я встал в позу и запел. Дружный хохот ребят прервал меня. Я попробовал еще, но, кроме
хрипа и срывающихся, сиплых звуков, ничего из себя не выдавил. Мой дискант пропал, словно его никогда и не было. Я чуть не
плакал от стыда. Но Лакс объяснил, что ничего страшного нет, просто ломается голос. Успокоил меня, но в хоре петь не разрешил.
Был в институте еще один человек, который оказал на меня большое влияние всей своей жизнью, короткой и яркой. На второй
день после моего поступления в институт я увидел стройного подтянутого юношу с коротко остриженными волосами. Серьезный,
собранный, он всеми своими манерами выделялся среди других старшеклассников. Он подошел ко мне и долго расспрашивал о
Кронштадте, о гимназии. Я рассказал ему про Вирена и случай с полицейским.
— О, да ты революционер! — громко сказал юноша.
Я сильно покраснел: не смеется ли он надо мной? Но добрая, серьезная улыбка, ничуть не насмешливая, а дружеская, сразу
расположила меня к нему. Юноша положил руку мне на плечо и сказал ребятам, что берет надо мной шефство. Так я познакомился с
Борисом Жемчужиным.
Он действительно стал опекать меня: помогал решать задачки, объяснял непонятное, заступался, если кто-то обижал, угощал
чем-нибудь вкусным, даже за моим внешним видом следил. Его уважали не только ребята, но и педагоги — за справедливость,
честность, искренность. Он прекрасно учился, хотя, как я сразу заметил, занимался Борис не только учебой. Часто он куда-то
отлучался, к нему приходили посторонние (в последнем классе, где учился Жемчужин, была относительная свобода). По ночам он
читал книги, которые потом почему-то прятал.
Я любил Бориса Жемчужина как только может подросток любить героя. Да, я сразу решил, что настоящий герой — смелый,
открытый, честный. Во всяком случае, мне казалось, что герой должен быть именно таким.
В 1915 году он закончил Гатчинский сиротский институт с золотой медалью. Больше я Бориса не видел. Лишь годы спустя, я
узнал о его дальнейшей судьбе и понял, что детское чутье меня не обмануло, Жемчужин был действительно настоящим героем.
После Гатчинского института он поступил в Технологический институт, в том же 1915 году студент Жемчужин вступил в
Российскую социал-демократическую партию большевиков, был избран членом Объединенного комитета студенческих фракций, вел
большую пропагандистскую работу. В марте 1917 года его избрали членом Кронштадтского комитета РСДРП (б). Он принимал активное
участие в подготовке Великой Октябрьской социалистической революции, был одним из организаторов знаменитого Ледового похода
Балтийского флота, когда по распоряжению партии более двухсот кораблей было выведено из Гельсингфорса через льды Балтики в
родной Кронштадт. Жемчужин был комиссаром по эвакуации войск и военного имущества из Финляндии в Советскую Россию.
8 мая 1918 года его схватили белофинны. На следующий день по приговору финского военно-полевого суда Бориса
Алексеевича Жемчужина расстреляли. Ему было всего 22 года.
Все это я узнал много позже. А после ухода Бориса из института у меня долго было такое чувство, будто я лишился родного
человека.
Ныне океанскому теплоходу, приписанному к Ленинградскому порту, присвоено имя «Борис Жемчужин», а Цветочная улица в
Гатчине переименована в улицу Бориса Жемчужина.
Жизнь в институте текла как обычно. Занятия в классах, марши в коридорах и по плацу, молитвы. И вдруг событие,
всколыхнувшее весь ритм размеренной институтской жизни. В Петрограде революция. Николай II отрекся от престола. Что тут
поднялось! Некоторые преподаватели и учащиеся старших классов, раньше скрывавшие свои антиправительственные настроения,
открыто выражали свою радость. Был митинг, на котором выступавшие заявили о поддержке революции. Но постепенно жизнь снова
вошла в размеренный, привычный ритм. Только вместо здравниц в честь царствующего дома в стенах института звучали здравицы в
честь Временного правительства.
Потом мы узнали о расстреле июльской демонстрации в Петрограде, о наступлении контрреволюции. Среди воспитанников и
преподавателей не умолкали споры. Спорили о большевиках, меньшевиках, эсерах и ждали, как развернутся события дальше.
Подошел октябрь. В Петрограде грянула новая революция. Мы тогда еще не знали, что этой русской революции суждено
перевернуть весь мир, но приняли ее сразу, безоговорочно.
«Мы наш, мы новый мир построим...» Эти слова из пролетарского «Интернационала» мы пели с особой радостью. Мы — это
дети неимущих семей, которым в старой России было, как правило, уготовано печальное будущее.
На институтском собрании был избран комитет учащихся. Гатчинский сиротский институт переименовали в трудовую школу
второй ступени. Монархически настроенных педагогов и служащих изгнали. Были отменены аресты, карцеры, муштра, церковные
службы. Революция смела весь хлам, и стал наш дом совсем иным, чем прежде.
А через несколько месяцев, весной 1918 года, я закончил трудовую школу и покинул стены, в которых прошли четыре года
моей жизни.
Не могу не вспомнить здесь, что многие мои одноклассники стали известными людьми. Благодаря Советской власти сироты и
дети бедняков обрели место в жизни, смогли применить свои дарования и способности. Поистине: «Кто был ничем, тот станет всем!»



Источники:
Лебедев Д. Н. Пройденное: Воспоминания. — Л.: Лениздат, 1980.—С. 8—13.
Cборник "Литературный портрет Гатчины", подготовленный ЦГБ имени А.И. Куприна и посвященный 200летию города Гатчины (1796—1996).