Александр Эткинд. Внутренняя колонизация - CEU E

Александр Эткинд. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России / Александр
Эткинд; авториз. пер. с англ. В. Макарова. 2-е изд. — М.: Новое литературное обозрение,
2013. — 448 c.: ил. Серия: Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»
Глава 6
«Черное волшебство»
Около 1820 года балтийский немец на службе в российском флоте, капитан Фердинанд
Врангель, по пути в Русскую Америку посетил Якутск. Там он застал большую ярмарку,
где меха обменивались на зерно, табак и водку. Все русские в этом городе занимались
пушной торговлей; охотники, ремесленники и возчики в городе были якутами.
Большинство их было крещеными, и даже иконы в пяти церквах города были написаны
якутами. Тем не менее, отмечал Врангель, они сохраняли и обычаи шаманизма. Богатые
русские семьи нанимали якутских нянь для своих детей. Многие здесь были смешанного
происхождения и говорили по-якутски и по-русски, да и выглядели одинаково: и русские,
и якуты носили традиционную меховую одежду, которая помогала выживать в
арктическом климате.
Похожей была и их диета: сухая рыба перерабатывалась в муку, из которой пекли хлеб и
пироги, потому что зерно было слишком дорого. Перед нами картина богатой культурной
гибридизации, в которой влияния идут в обе стороны, потомки шаманов пишут
православные иконы, хлеб пекут из рыбы, а светское общество вместо французского
говорит на якутском.
Первоначальным воспитанием здешнего юношества объясняется с первого взгляда
странным кажущееся явление, что даже в несколько высшем кругу общества якутский
язык играет почти столь же главную роль, какую французский в обеих наших столицах.
Это обстоятельство крайне поразило меня на одном блестящем праздничном обеде,
который давал богатейший из здешних торговцев мехами в именины своей жены.
Общество состояло из областного начальника, почетнейшего духовенства, чиновников и
некоторого числа купцов, но большая часть разговоров была так испещрена фразами из
якутского языка, что я, по незнанию его, принимал в беседе весьма слабое участие.
Хотя обратная ассимиляция — не редкость в истории империй, сосуществование якутов и
русских было на редкость мирным. Народ с традиционной культурой гостеприимства и
иммунитетом к европейским болезням, якуты меньше пострадали от пушного промысла,
чем другие коренные народы. Севернее и восточнее Якутска несколько воинственных
племен, отказавшихся от выплаты ясака и других форм общения с русскими, были
уничтожены. Гражданский мир в Якутске и колониальная война на Кавказе были двумя
предельно различными ситуациями, но в обеих мы видим, что влияние русских на
коренное население шло параллельно с обратным влиянием коренного населения на
русских. Как показал Лермонтов с недостижимой для историка убедительностью, даже во
время кровавой войны представители доминирующей власти восхищались нравами
угнетенных и подражали им.
1
К середине XIX века слово «креол» стало в Сибири общепринятым. Многие сибиряки —
русские, креолы и инородцы — владели двумя языками и культурами, русской и местной,
смешивая их до неразличимости. Эти долгосрочные трансэтнические, часто гендерспецифичные процессы ассимиляции, гибридизации и мимесиса были продуктивны для
культуры Российской империи. Ученик Ешевского Афанасий Щапов документировал эти
явления в серии статей, написанных им в 1860-х годах, в сибирской ссылке. Сам
сибирский креол, Щапов доказывал, что Россия возникла в результате тысячелетней
«славянской колонизации» земель, которые принадлежали финнам, татарам, якутам и
другим народам; всего Щапов насчитал их 111. Эта колонизация — сущность российской
истории, с ней связана «вся наша правда и наша вина». Приводя примеры уничтожения
тихоокеанских племен российскими казаками и матросами, Щапов полагал теперь, что
более ранние славянские вторжения по всей Евразии были не менее кровавыми, просто
память о них стерлась. Этим новым пониманием роли насилия и забвения в процессе
колонизации Щапов поправлял своего казанского учителя Ешевского. В двух больших
частях России, которые Щапов знал и любил, — в татарских землях вокруг Казани и в
Западной Сибири, — русские частично ассимилировали коренное население, крестив
часть туземцев, заключая смешанные браки, передавая им свои ремесленные навыки и
таким образом включая их в российскую экономику. На многих примерах Щапов показал,
что у российской колонизации был и обратный, доселе неизвестный аспект: русские
перенимали навыки, обычаи, инструменты, одежду, язык и даже внешний вид местного
населения. Современный историк приводит немало своих примеров «коренизации»
русских в разных районах Сибири.
Обобщая опыт британской колонизации Индии, историк Ранаджит Гуха (предложил
концепцию «доминирования без гегемонии». Эта критическая в отношении Британской
империи формулировка близка к давним идеям русских мыслителей, предлагавших иные
пути для Российской империи. В самом начале Высокого Имперского периода граф
Уваров объяснял коллегам, что «завоевание… без исправления состояния побежденных —
тщетная, кровавая мечта»; Хомяков писал о бедах, к которым ведет колонизация «без того
превосходства духа, который по крайней мере часто служит некоторым оправданием
завоеванию». Лишенное культурной гегемонии, силовое доминирование британцев
создавало неустойчивую ситуацию недоверия, сопротивления и вспышек насилия,
характерных для британской Индии так же, как для российских Кавказа, Урала, Средней
Азии. Но обратная ассимиляция, какую мы видели в Якутии и на Кавказе, добавляет к
этой большой картине новые краски. В такой ситуации доминирование и гегемония не
просто принадлежали разным историческим агентам, но развивались в полярных
направлениях: силовое доминирование принадлежало Российской империи, а культурная
гегемония, наоборот, оставалась за коренным населением и в этом виде разделялась
имперскими колонистами и колонизаторами. Коллежские асессоры и армейские поручики,
которых служба занесла во всевозможные углы Евразии, от Риги до Камчатки, с
неожиданной легкостью, а иногда и страстью перенимали местный образ жизни. Одни
брали туземных любовниц, другие нянь; следующее поколение получалось двуязычным, и
в нем становились нормой смешанные браки. Российское доминирование оставалось
постоянным и насильственным, а российская гегемония в этих местах не просто
отсутствовала. Ее осуществляли туземцы, а русские пришельцы перенимали их образ
жизни, ценили их оружие, носили их одежду, говорили на их языке. Российская гегемония
2
была негативной величиной. Подобно температуре по Цельсию, гегемония по Грамши в
России часто бывала отрицательной.
Примеры такой арифметики известны историкам, хотя описывались иначе: going native,
обратная ассимиляция, коренизация, месть побежденных... В наброске своей «всеобщей
истории» Гоголь описывал колонии Римской империи в выразительных терминах,
которые он, сам родом из колонии, применял к ситуации в Российской империи: «Римляне
перенимают все у побежденных народов, сначала пороки, потом просвещение. Все
мешается опять. Все делаются римлянами и ни одного настоящего римлянина!».
Ассимиляция среди «побежденных» народов грозила упрощением нравов, искажением
иерархий, обращением прогресса вспять. Трактуемые в руссоистском, народническом,
потом толстовском или даже марксистском ключах — как бегство в природу, хождение в
народ, возврат к примитиву, первобытный коммунизм, — стратегии опрощения
противостояли прогрессистским и колонизаторским намерениям власти.
Но они могли использоваться и иначе, как оправдание российского колониализма
ссылками на авторитарные традиции «диких» народов, далеких и близких. В 1819 году
Михаил Магницкий был назначен попечителем Казанского университета, где обязал всех
профессоров доказывать преимущество Священного Писания над наукой, заменил
преподавание римского права «византийским правом» и ввел жесткий режим, который, по
его мнению, отвечал имперской миссии восточного университета; впрочем, в него и до, и
долго после Магницкого принимали только студентов-христиан. В это время из
кругосветной экспедиции в Казань вернулся астроном Иван Симонов, подаривший
университету коллекцию предметов, собранную среди маори на островах Новой
Зеландии; коллекция включала большой деревянный жезл вождя. Вдохновленный этим
жезлом, Магницкий писал в послании Совету университета: «Любопытно и вместе с тем
утешительно, что вопреки всем неистовым теориям естественного права о равенстве и
безначалии естественного человека, перед глазами нашими открытые, дикие, истинные
сыны природы присылают нам непреложный знак их покорности и естественного
единодержавия».
История российской колонизации Сибири полна тревожных рассказов об отатаривании,
отунгузивании, объякучении, окиргизивании русских поселенцев и одновременно о
«культурном бессилии» и низкой «ассимиляционной способности» российских крестьян и
казаков. Объездивший Сибирь Николай Пржевальский писал: «Ассимилирование
происходит здесь в обратном направлении. Казаки перенимают язык и обычаи своих
инородческих соседей; от себя же не передают им ничего. Дома казак щеголяет в
китайском халате, говорит по-монгольски или по-киргизски… Даже физиономия нашего
казака выродилась и всего чаще напоминает облик своего соседа-инородца». Но и те
колонисты, кто сохранил русский язык, быстро превращались в сибиряков, гордившихся
своими отличиями от соотечественников «из России». Сравнивая их с русскими
крестьянами, приезжие приписывали сибирякам «сухой материализм», «сытое
довольство», забвение фольклорных и общинных традиций. Во втором поколении
сибирские колонисты и правда жили иначе и лучше, чем их двоюродные братья и сестры в
российской метрополии. Обобщая путевые заметки и воспоминания приезжих русских,
сибирские исследователи обобщают этот мотив в фигуре сравнения: «Подобно
3
англичанину, который превратился в янки, русский превратился в сибиряка».
Народническая интеллигенция, к которой принадлежали русские этнографы и из которой
все чаще выходили российские чиновники, воспринимала эти изменения с грустью, даже
скорбью.
Отрицательная гегемония могла сосуществовать с относительно мирным
доминированием, как в Якутии, но ее сочетание с массовым насилием на Кавказе было
обречено на провал. От Гоголя до Конрада и от Пушкина до многих поколений
профессиональных ориенталистов, интеллектуалы по обе стороны колониальной пропасти
— колонизованные и колонизующие — считали такую ситуацию бесперспективной. Они
удивлялись российской неспособности дать покоренным народа позитивные образцы,
привлекательные для них культурные формы, действительно нужные им товары и другие
элементы высшей цивилизации. Но, как мы знаем в наш постколониальный век, другие
цивилизации — британская, французская и прочие — тоже оказались не очень способны
играть эту высокую роль. Готовность русских ассимилироваться среди покоренных
народов, однако, давала шанс парадоксальной надежде, что русские обладают
уникальным для имперской нации видением мира — смиренным, отзывчивым,
космополитичным. Хотя эту идею обычно ассоциируют с пушкинской речью
Достоевского (1880) и с ее поэтическим развитием у Блока (1918), она развивалась на
протяжении всего Высокого Имперского периода. Опережая развитие этой идеи, западник
Карамзин возражал против нее в национальном ключе: «Истинный Космополит есть
существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об
нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в
Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя». И
наоборот, создавая в 1840-х годах всеобщую историю миграций, славянофил Алексей
Хомяков пытался увидеть в этой ситуации «открытости» и «космополитизма»
особенность и преимущество российского пути колонизации: «Ни один Американец в
Соединенных Штатах… не говорит языком краснокожих… И даже флегматический
толстяк болот Голландии смотрит в своих колониях на туземцев, как на племя, созданное
Богом для служения и рабства, как человекообразного скота, а не человека… Русский
смотрит на все народы, замежеванные в бесконечные границы Северного царства, как на
братьев своих, и даже Сибиряки на своих вечерних беседах часто употребляют язык
кочевых соседей своих, Якутов и Бурят. Лихой казак Кавказа берет жену из аула
Чеченского, крестьянин женится на Татарке или Мордовке, и Россия называет своей
славой и радостию правнука негра Ганнибала, тогда как проповедники равенства в
Америке отказали бы ему в праве гражданства».
4