ПИСЬМО РЕДАКТОРУ

[ПИСЬМО РЕДАКТОРУ]
[374]
Милост[ивый] Госуд[арь],
Позвольте мне адресовать к Вам это письмо и просить напечатать его.
если, разумеется, Вы найдете его того достойным. В Вашей газете оно сделается
наиболее известным.
Я человек совершенно посторонний искусству, настолько посторонний,
что, несмотря на всю любовь мою к нему и некоторое знание живописи, как
старой, так и новейшей, я, однако ж, писать специально критические статьи об
выставке не сунусь. Во 1-х, потому что для этого нужно (говорят) знать технику
дела, и во 2-х, и это главное, быть убежденным в каком-нибудь общем
.положении из философии предмета или иметь, так сказать, какую-нибудь
теорию (достойную внимания, я думаю?). Я не имею ни того, ни другого, с
художниками не знаком, знаменитостей не встречал вовсе и потому их
собственных взглядов и теорий на свое дело не знаю. Несмотря на то, мне
кажется, что взгляд человека вовсе постороннего может быть полезным.
Если признаете достойным сделать известным мое мнение о существующих выставках и о нашем русском искусстве вообще, то напечатайте.
Предупреждаю, что я буду краток, резок и не буду вдаваться в сравнительные технические достоинства. По-моему, корень дела для общества не в
этих тонкостях и отличиях.
Начну с более значительной так называемой «передвижной» выставки.
Как отзывались газеты, уже несколько раз на передвижной выставке собирается
обыкновенно все самое характерное русское искусство; что оно у нас растет,
развивается и чуть ли не созрело, не ошибка ли это? Мне все это кажется
преувеличенным. Точь-в-точь как когда-то кричали (во время Брюллова): вот
оно искусство! Или в литературе, когда появились Григоровича «Деревня»,
«Плотничья артель» и т. д., говорили, вот они, живые мужики! Теперь мы
убедились, что произведения Брюллова не имели никаких глубоких корней и
кроме доказательства личного таланта художника ничего теперь нам не говорят.
Точно так же, как убедились, что мужики Григоровича ненастоящие. Мне
кажется, что с живописью наших дней будет то же самое. Я не берусь сказать,
что именно останется, но я убежден, что
[375]
если и останется, то немного. В самом деле, посмотрим самое значительное:
картина Репина «Несение чудотворной иконы». Репин — самый значительный
корифей в Русском искусстве, все другие, как говорят, начинают стареть в своих
приемах перед ним. Что это за картина? Правда ли, что в ней отражается, как
говорят, вся Россия? Это, по-моему, смело сказано. Собственно, России не
отражается. По-моему, эта картина испорчена тенденциозностью, и она-то
именно указывает, что нам далеко еще до действительной правды в живописи.
Я вот как рассуждаю об этой картине. По-моему, Репин не любит русского народа и относится к нему свысока. Очевидно, он полагает, что только
при тупости и неразвитии нашего народа происходят такие движения масс по
выжженным полям и под палящими лучами солнца, ради чего? Ради какого-то
крошечного вызолоченного кусочка дерева, пустого ящичка и прочей чепухи?.,
и это десятки тысяч народа? То, что представлено, недостойно картины, а то,
что ее достойно, к сожалению, отсутствует. Я видел и участвовал и в детстве и в
зрелых годах в подобных процессиях и должен засвидетельствовать, что все
эпизоды, взятые Репиным и выдвинутые вниманию зрителя, действительно
бывают, бывают даже и хуже. Но бывают и иные эпизоды, глубоко трогающие
чувство, когда пройдешь и раз и два и видишь это из году в год, на севере, и
западе, и юге, то общий тон от всей этой толпы получается гораздо более возвышенный и к народу чувствуешь какое-то уважение. Все мелкое, глупое, хищное,
корыстолюбивое и дурацкое вообще как-то сглаживается, и выступает на
первый план нечто возвышенное. Я не сумею ответить, что именно, я только
говорю, что картина не верна действительности; что если наблюдать все такие
события, где главный участник народ, то средний вывод, наиболее близкий к
действительности, будет разниться от тенденции Репина. Другая его картина —
«Сумасшедший» — безукоризненнее и показывает, что Репин огромная
художественная сила. Дальше. Картины В. Маковского слишком ничтожны по
своему внутреннему содержанию, чтобы занимать долго ум, а к чувству имеют
отношение не очень тесное; впрочем, посещение матери носит некоторые
признаки настоящего дела, но она так мала по размерам и так небрежно
трактована, что показывает равнодушие художника к предмету. Точно это не
заслуживает ничего, кроме беглой заметки. Максимов, очевидно, более других
любит тех, кого он изображает, но ему, к сожалению, не дано яркого таланта.
Есть еще изображение мужика Крамского, очень рельефное, даже мастерское,
но бесцельное.
Картин, которые бы изображали другие слои общества, почти нет. Есть
маленькая картинка какого-то, должно быть начинающего, художника —
«Панихида», в которой есть что-то хорошее, но, по-моему, так как искусство
дело серьезное, то желательно, чтобы и художники серьезно смотрели на свое
дело: картина — давай приличные
сюжету
размеры; этюд, заметка, так
себе просто, проба пера — и размеры поменьше и по[376]
скромнее. Как доказательство незрелости нашего искусства укажу на картину
Мясоедова «По степям». Замечательно, до чего мне кажется близкой параллель
живописи с некоторыми явлениями в литературе: вот человек очевидно
плачет над участью народа, и видно полное и сердечное к нему отношение. А
картина все-таки выдумана головой, а не наблюдалась. Помилуй бог, сколько
несчастий разом: устали, а пристать негде, какая-то жалкая верба, не
дающая ни малейшей тени, телега сломалась, мужик сидит так, как будто он
несколько сот верст делал пешком, лошадь в ужасном положении; есть ей
нечего ни у хозяина, ни травы кругом. Словом, ужасное положение, а вдали
навстречу приближается целый табор, должно быть, переселенцев, и, сколько
можно судить на расстоянии, те тоже не в лучшем положении. Ко всему
пейзаж безотрадный, щемящий за душу и очень хорошо исполненный. Я
сказал, что эта картина написана из головы, а не наблюдалась, но пример
Репина показывает, что наши художники, даже и наблюдая действительность,
находятся под гнетом каких-то теорий и тенденций. Остается надежда на
поколение будущее, еще более молодое. Быть может, пример теперь
действующих научит следующих, чего надо избегать. Перов, Сведомский,
про пейзаж говорить много не стану, много хорошего, даже близкого к
превосходному, — например, «Полесье» Шишкина. Прекрасная вещь, но, и
глядя на эту картину, я никак не пойму упреков этому художнику в
отсутствии колорита, в его другой картине — «Среди долины ровные» —
прекрасная земля, а небо слабое. Вообще же можно сказать, что этим
вещам недостает чего-то, чтобы быть на самой вершине живописи, и не только
у нас, но и в Европе. Они немножко сыры. В картинах важно, когда художник
имел столько времени, сколько надо, чтобы картина выстоялась, и художник
еще и еще раз ее критически просматривает, приводит в порядок и потом
уже выпускает. Словом, то же, что и с произведениями слова. Надо
продержать готовую вещь в портфеле некоторое время, чтобы самому от нее
отвыкнуть, и только тогда увидишь, что нужно еще добавить. (Этюды
кавказских видов Ярошенко мне кажутся очень верными, даже редко верными,
но картина его — пока одни желания. Пейзажи Волкова страдают некоторой
придуманностью сочинения и краски, исключая одной — «Весна», в
достоинствах Харламова я ничего не понимаю. Это подражания кому хотите, и
у нас кажутся чем-то» новым, но за границей ни для кого не интересны и не
нужны. Портреты есть больше чем хорошие, и если в чем русская школа
подходит к зрелости, то только в портретах. Итак, вот мое окончательное
мнение. В русском искусстве полное отсутствие того отношения к
действительности, при котором можно ожидать действительно зрелых вещей.
Во 1-х, наблюдать окружающее беспристрастно еще не научились, все
торопятся делать выводы, а так как беспристрастия в наблюдении и
осторожности в выводах нет, то, стало быть, далеко еще та стадия, о которой
говорят теперь как о» достигнутом. Я думаю, однако ж, что художники наши
настолько вырос[377]
ли, что способны выслушать правду, что полно баловать их комплиментами и
поощрительными замечаниями. Это хорошо для ребенка; но так [как]
действительно русское искусство начинает выходить даже и из юности, а
приближается к полной зрелости, то пора им и взглянуть на свое дела серьезно
и зрело. Искусство живописи сила огромная. Оно действительно может глубоко
и возвышенно волновать человека, но может и вырождаться
в пустоцвет.
Отсутствие художников, которые бы были в уровень высоким задачам
современного человека, доказывает, что искусство даже в Европе превращается
в пустоцвет; боже сохрани, если и наше искусство, овладев средствами своего
мастерства, будет служить только развлечению от скуки и удовлетворению
заказов. Теперь забыто, что есть высший род искусства, кроме поименованных.
Одни называют его искусством монументальным,, другие историческим или
там классическим, но я бы просто сказал: событие важное, поучительное, образ
глубокий и типичный, драма на основании уважительных причин и
достойного характера — вот высокий род для живописи. А когда это
случилось, давно ли в древности или сегодня у моего соседа, все равно.
Господствующий у г.г. критиков взгляд тот, что исторический род и
труднейший и самый важный. Я готов согласиться с ними, пожалуй, на таком
условии, чтобы они признали, что и между мужиками может явиться такой ум и
характер, который самостоятельно будет решать и вопросы религии, и вопросы
нравственные, и всякие сердечные положения, практически решать сообразно
идеалу и, таким образом, создав себе тем самым фатальный исход борьбы,
погибнет или победит и в обоих случаях станет героем; что такая фигура
достойна стать рядом с историческими разбойниками — то я согласен. Только
найти, например, в нашей жизни медузу действительную гораздо труднее.
Легче взять шаблонный и готовый уже характер. Художники же все ходят по
проторенным путям. Критики много толкуют о подражании образцовым
художникам, а и те и другие не догадываются даже, что именно подражать-то
действительно очень трудно. Я скажу тоже, что надо им подражать в том, что
составило их силу. Они наблюдали окружающее их и находили великое, характерное и интересное. Ну и пусть наши художники поймут это, смотрят на
окружающее их теперь и находят то же самое, что находили те. Вот это будет
подражание действительное. Как бы то ни было, но мне кажется, что мысли,
пришедшие мне в голову
при рассматривании
теперешних выставок,
очень своевременные, а главное — их литература не формулирует ясно, и об
этом не заботятся. Ведь художник способен излениться и давать только то, что
понимает средний мещанин. Почему для изображения каких-нибудь подвигов,
с вашего позволения, исторических разбойников требуется и большой холст
и внушительные размеры фигур, а для «Приезда гувернантки» Перов взял
ничтожные размеры и отнесся к исполнению картины не с должной
серьезностью? Вот об этом-то своеволии
[378]
художников я и говорю; и почему я должен особенно деликатничать с ними и
кланяться и благодарить за все, что им вздумается изобразить, лишь бы был
виден талант и находилось бы налицо хорошее исполнение? Речь идет о
зрелости нашего искусства, которое я отрицаю в силу высказанного выше
соображения, что зрелые люди не так поступают, и, если художники обидятся
на все, что я сказал о них, они тем самым докажут свою незрелость. Я понимаю,
что так как в искусстве все зависит от лица художника, то, стало быть, нечего
делать, приходится мириться с тем положением, что так художнику угодно;
мало ли что скажет ничтожный, да ему интересно было побаловаться игрой
солнечного луча на волосах затылка хорошенькой барыньки, положим. Как же
его в этом стеснять? О да, конечно, сохрани бог, какое преступление!! Я и не
думаю стеснять, а все-таки скажу: дело критики сказать такому господину, что
он занимается пустяками, и тем обязательнее ему это сказать, чем более он
талантлив. Я очень хорошо понимаю, что, выражая столь еретические мысли, я
как будто толкаю их на тенденциозную дорожку, заставляю всех строить
благочестивые лица, когда у них на уме шалости, словом, притворяться; но я не
думаю, чтобы честный художник усмотрел бы в моих мыслях для себя
стеснение. Сомневающихся приглашаю вдуматься в деятельность
действительно великих художников. Но и за сим современному художнику
остается очень много сделать поправок к тому, что было сделано
предшественниками. Требование критической оценки события и сообразно
важности размеры произведений — требование, не известное прежде, но из
этого не следует, чтобы оно не могло быть достоянием художественного
сознания.
Кроме главного, уже мною сказанного, не могу умолчать еще и о спекулятивном направлении, начинающем и у нас принимать слишком заметные
размеры и загромождать выставки совершенно непроизводительно для
уразумения значения искусства. На многое на выставках можно указать, как на
искусство обойное, архитектурное и иное. Например, пейзажи Орловского:
таланта много, изучения тоже, но каждая вещь точно кричит, что так как
художник на меня потратил две недели, один день и 5 час., то и подавайте мне
за это время 3—4 тысячи. Или Клевер, тоже человек бесспорно талантливый и
несколько более сердечный, чем Орловский, но, бог мой, как все у него
смахивает на декорацию. Эти вещи грешат тем же, чем грешит весь свет. Они
красиво лгут, они, как разговор в гостиных, всего слегка коснутся, но не
всерьез... не принято, не комильфо. Прожить с такими картинами жизнь —
нельзя; а искусство серьезное, искусство как сила, двигающая человека к
прекрасному (т. е. к добру), есть по преимуществу и по существу интимное,
братское, любящее. Не любит художник своего холста — и я не люблю
художника. Знать его не хочу, буду помещать его, пожалуй, в коридорах, на
площадях или, самое большее, что могу, в парадных комнатах, но в интимную
жизнь не пущу. Этой ли роли добиваются русские художники? Если так, то
пусть продолжают, как их
[379]
учат иностранцы, но толковать о зрелости или выражать какие-либо восторги —
дело людей праздных. А жаль. Если бы художники поняли свое дело правильно,
сколько бы у них явилось покупателей, все были бы удивлены.