Щоб 41-й став тільки історією

Щоб 41-й став тільки історією ...
ПОРТРЕТ
Этот рассказ — один из многих, вошедших
в сборник «Трава по пояс» Ларисы Ратич,
учительницы русского языка, талантливой
писательницы и нашего постоянного автора.
Рассказ о войне, какой довелось ее увидеть
Кузьминой Фёкле Михайловне...
À
ккуратная могила на старом деревенском кладбище, крест в головах... Простая табличка с двумя датами, между ними — жизнь. Жизнь моей бабушки, русской крестьянки. Я её знала? Неужели знала? Разве то, что я помню
о ней, означает «знать»?..
Труженица с узловатыми руками, не разгибавшая
спины с тех пор, как себя помнила. Только здесь ты лежишь спокойно, только здесь — «вечный покой». Вечная память. Пусть не вечная — но хотя бы моя. Прими,
родная, мои слёзы...
42-й год. Деревня занята немцами. В каждом доме
их — где два–три, а где и пять. Соседнюю деревню недавно сожгли вместе с жителями, называлась она Красуха. Нет Красухи! Страшно жить! Страшно, когда
встаёт солнце, страшно, когда оно садится.
Жизнь идёт, берёт своё, хозяйка поднимается утром
к печке и начинает возиться — не только для своих детей... Сейчас «бусурманы» встанут: «Давай, матка, кушать!»
Один — здоровый такой, морда, как у поросёнка, всё
посмеивается, когда ест. Залопочет-залопочет всякий
раз, как еду увидит, потом «гут» прохрюкает, а ест — ну
точно боров Васька, даже уши так же трясутся!
Второй — Отто. «Я, — говорит, — матка, тебя жалею». Да и вправду жалостливый такой, вроде соседа
Родиона, добрая душа, хоть и немецкая. Только стесняется он, чтоб тот боров не шибко видел его, Оттову,
жалость, всё норовит втихаря помочь.
28
Недавно стал Отто картошку хозяйке чистить, да
вдруг как заплачет, завсхлипывает! Фёкла растерялась:
«Чего ты?..» А он и говорит: «Дома у меня тоже киндер.
Пять киндер». Ох, война, кому её надо?!
А третьего дня приказ вышел. Ну, зачитали всем, кого согнали. Дескать, иметь в каждой избе портрет фюрера! И портреты по списку каждой хозяйке роздали.
Все расписались, чтоб потом не отпереться, что, мол,
не получала эту морду в подарок. Велят в русской избе,
где иконы в углу, на стенку прилепить!
Дали эту гадость и Фёкле. Ну, делать нечего. А то ведь
и расстрелять могут, этим — недолго. Особенно стала
их бояться после одного случая, когда в соседней избе
(бабы потом рассказывали, оглядываясь) немец Ганс
за столом — прости, Господи, — тот воздух, что только
в нужнике и можно из нутра выпускать, выдул в кухне. Да с натугой так, радостно. А Маруся, девчонка соседская, возьми, бедная, да и рассмейся. Вот её на косе
длинной русой и повесили за избой в огороде.
Так не то что возьмёшь портрет с фюрером ихним,
а ещё и второй попросишь, чтобы с каждой стороны
у того обзор был!
Повесила Фёкла Гитлера над комодом, да и забыла
про этого дурака косого. Дней пять, что ли, прошло,
прибирала она на комоде, салфетки перетряхивала,
Щоб 41-й став тільки історією ...
что ещё до войны вышила,— глядь: портрета и нету!
Вот висел вроде вчера, а сегодня — нету. Так Фёкла
и обмерла. А ну как немцы заметят?!
Кинулась комод двигать, а он тяжеленный, дубовый. Но нету за ним ничего, только паутина да пыль.
Тут вспомнила она, что вчера сынишка, Валька трёхлетний, стул к комоду придвигал, забирался зачем-то.
Она тесто ставила, глянула одним глазом: играет мальчонка, ну и ладно!
На ватных ногах засеменила Фёкла к Валькиным деревяшкам да тряпочкам, которые он игрушками называет. Валька и сейчас сидел, играл, — привык сам
возиться, обходился без нянек: Фёкла целый день
в работе, старшего брата, четырнадцати лет, немцы
в трудовой лагерь ещё в начале войны угнали, две сестры старших — десяти и пяти лет — делами занимаются, некогда с Валькой возиться.
И режет Валька большими мамкиными ножницами
новую бумажку плотную, что вчера над комодом добыл. Села Фёкла рядом, руки большие задрожали, кусочки схватила — нет, не склеишь...
— Валюшка, сыночек,— лепечет, — что ж ты наделал?..
А у самой, кажется, волосы на голове зашевелились.
...Еле-еле ночи дождалась, чтоб все улеглись да заснули, немцы тоже.
Накинула платок потемнее, в корзинку побросала
что могла: завтра немцы скажут «матка, кушать!» —
много не отнесёшь. Вспомнила о припасённой браге,
быстро и проворно налила бутылку, бутылку в корзину — и бегом, через огороды, к старосте. Господи, помоги! Может, вспомнит староста, что он Фёкле сродственник, пусть и дальний.
Постучала тихонько в окно. Услышала возню, потом недовольный старостин голос: «Кого там ещё чёрт
принёс?!» Но вышел всё-таки. Кинулась Фёкла в ноги,
обсказала беду свою страшную.
Староста рассердился: «Что, не могла до утра подождать?!» Однако магарыч взял и вынес другой портрет — имел запас.
...Много-много лет, до самой смерти, помнила Фёкла: испытала тогда такую радость, что готова была плясать на улице посредь ночи!.. Так и спаслась.
Долго тот проклятый портрет в избе висел, но уже
высоконько — не достать Вальке, а девчонки не тронут, не изрежут. Сказала им Фёкла, что за это — расстрел, а они знают, что оно такое. Жить хотят!..
Воспоминания об Адольфе
…Он тоже лепетал, тянул ручонки: «Мама!»
И точно так ходил пешком под стол…
Ученые умы и все на свете страны
Не ведали, не думали о нем.
Он рос неспешно. Он сидеть учился.
Он начал ползать. Лез молочный зуб…
Потом он первым словом отличился
И был, как все мальчишки, нежно-груб.
Он рисовал и, может, был талантом,
Не знал еще, что станет адом века…
Когда, когда замашки коменданта
Убили в нем приметы человека?!
…Ну кто ж тебя так, мальчик, обездолил,
На лоб поставил Каина печать,
Что ты приказал-позволил
Себя Живущим Богом величать?
Ты миллионы «Я» развеял прахом,
И стлался по Европе сладкий дым…
Каким же самым страшным в мире страхом
Ты был взращен, взлелеян и любим?
И ты ушел туда, где все мы будем,
За все грехи отплату принимать,
Чтобы веками проклинали люди
Тебя родившую когда-то в муках мать…

Лариса Ратич,
с. Мішково-Погорілове,
Миколаївсбка обл.
29