Интервью с Салтыковым Леонидом

Интервью с Салтыковым Леонидом Константиновичем
Интервью записано Андреем Гребенщиковым 20 мая 2004 года.
Андрей Гребенщиков: Представьтесь, пожалуйста, полностью.
Леонид Константинович. Значит, я Салтыков Леонид Константинович, 1927
года рождения, 18 апреля.
Где Вы родились, что это за местность?
Местность это Башкирия по старому называлась, сейчас Башкортостан, а то
была Башкирия.
Расскажите поподробнее о Ваших родителях.
Вот я и хочу рассказать. Семья, конечно, была большая. Жили-то и в деревне, и
в городе, в Уфе жили. Вот. Значит, отец заканчивал, он 1898 года, вот. Значит,
закончил он видимо где-то в 1915, 1916, может, в 1918 году духовную семинарию в
городе Уфе, вот. Значит, мать моя, она закончила епархиальное училище тоже в
Уфе. Поженились. Вот. Фотографии потом покажу.
В каком году поженились?
Ну, мне даже трудно сказать, потому что я был почти старший, у меня только
сестра была постарше меня на два года, а до меня еще двое или трое умерли ребят.
Поэтому где-то, видимо, 1924 год, скорей всего. Ну, после завершения семинарии,
значит, он получил духовное звание священника. Вот. Направили его в деревню
Михайловка, это Днекиевский район Башкирии. Вот. Это русская деревня, народ
там все только русские. Где-то в трех километрах находилось уже башкирское село
Милиус. Вот, поэтому милийцы, магазины все там. У нас практически только у
каждого свое подворье, собственно говоря, этим и жили.
Расскажите о Ваших сестрах?
Значит, объясню сейчас. Мои сестры, ну, нас у матери было пятеро живых
людей. Ну, вот, старшая была Нина, она 1925 года рождения. Ну, училась. Значит,
вторым уже я был, третий брат Николай с 1932 года рождения. Вот. Потом
следующая сестра, Зоя, 1935 года рождения, и последняя, Зина, она вот 1937 года
рождения. Ну, вначале жили, вроде бы по-хорошему. Никаких претензий к нам не
было.
Расскажите поподробнее, где Вы жили, что это за дом?
Ну, объясню сейчас, объясню. Короче говоря, я хотел с чего начать. Ведь
деревня, деревенские раньше были, ну, полуграмотные, тем более в те года.
Поэтому там главные специалисты, короче говоря, образованные. Это священник и
учитель. Вот. Ну вот, священник это мой отец был, а учитель Шмелев, очень
хороший мужик был, … не знаю откуда он получил, очень богатая была
библиотека. У него практически были все книги, иностранные, русские. Ну, он,
учителя ведь как раньше работали? Он вел с первого по четвертый класс один.
Никого помощников не было, только он один. Парты были большие, где-то на пять
человек, вот такие (показывает руками). Он преподавал и русский, математику, и
чистописание, и все остальное. Ну, так все-таки родители мои были образованные,
значит. Нам не хотелось быть тоже такими среднячками, поэтому учились,
конечно, хорошо. И все наоборот иногда, когда вот наш Шмелев, учитель, значит,
библиотеками разрешил пользоваться полностью: любую книгу выбирай, читай,
что хочешь делай. А потом приглашает уже в класс и говорит: "А теперь ты
расскажи содержание книги этой для всех остальных, потому что они люди более
ограниченные, им не до чтения, короче говоря". Ну, я час, два сижу, им все
рассказываю. И Виктора Гюго, и Дюма, и ну, многих, многих писателей, русских в
том числе. Им пересказываю все это дело, они, конечно, рты разевают, слушают с
большим вниманием. Ну, вот так, собственно говоря, и жили.
Дом у нас был частный, небольшой. Собственно говоря, никакую скотину мы не
держали. Нет. Коза была и куры, конечно, как всегда, огород. Огород, ну, сколько у
него примерно, соток, наверно, семь-восемь, вот такой. Он шел к склону, а там
протекала река, чистая хорошая река. Вот. И мы вот эту вот делянку занимали.
Отец очень любитель большой был вот такого сельского хозяйства, короче говоря.
Вот. Садили, вот, вначале, впереди около дома всякие овощи, потом садили уже
подсолнухи, это обязательно. Он разводил, привозил с Уфы семена дынь, арбузов и
разводил сам. Ни у кого в деревне больше не было, только у нас. Вот. Ну, а дальше
следующее уже идет – картошка, уже ближе к речке – там капуста, вот, собственно
говоря, все наше сельское хозяйство.
Вставал он очень рано, часа в четыре, наверное. С речки все воду таскал,
поливал. И этим, собственно говоря, мы и жили. Ну, мать, у нее свое хозяйство,
надо кормить все эту армию наших ребятишек. Значит, единственный, ну, я жалко,
что вот был маленький, может быть, не очень интересовался их ранней судьбой, в
общем интересно было бы узнать. Я только потом увидел, что у него на обоих
ногах пальцы обрезаны, с обоих ног. Вот. Он специальные сапоги носил для таких,
чтобы, значит, можно было как бы удобно ходить. Ну, я как-то поинтересовался,
как это получилось. Ну, он многое-то не рассказывал, по крайней мере, попал в
ополчение, это где-то 1917-1918 годы. Кто его забирал в ополчение – белые,
красные? Не поймешь. И они зимой где-то, видно, в сапогах топали и все ноги
отморозили. Он пролежал сколько-то в госпитале, ему все это срезали, ну, а потом,
вот, уже… У меня где-то фотография, он, видимо, работал и учителем, потому что
обычно священники – это или бородатые, или, значит… А это настоящий молодой
человек в гражданском костюмчике. Фотографии у меня есть, конечно, его
отдельно и группы семинаристов, это тоже все сохранили мы. Он вел, большой…
Ну, тетрадь или альбом, вот я могу Вам потом показать его. Там даты: 1915, 1916,
1917, 1918 годы. Мы у него записывали личные песни, ну, чтобы старались,
писали. Там друзья писали им в эти тетради, девицы. Вот. И вот этот вот альбом у
нас сохранился, правда, не в полном составе. Маленькими были, по листочку, по
листочку что-то выдирали, использовали по своим назначениям, рисовали что-то
на них. Значит, ну, мать была, конечно, тоже, раз она заканчивала епархиальное
училище, то есть, она тоже грамотная была. Значит, и хозяйственная очень. Ну, а у
нас в основном по отцу остался только…
Я их знал двух братьев. Одного старшего звали Петр Михайлович, а у меня
отец-то Константин Михайлович, вот он как средний был. А он (старший брат),
сколько я слушал потом, у него фотографии его сохранились, он был полковником
царской армии. Ну, видимо, вот, в годы отечественной войны. Потом его, видимо,
когда вот эти расформировали армии, он стал жить в Билибирии, это опять
Башкирия. Вот. И, значит, ну, там тоже, видимо, уже женился. И потом его, короче
говоря, как бывшего полковника посадили на десять лет, но не расстреляли. Вот. И
потом, когда уже отсидел, вернулся, он к нам уже потом несколько раз приезжал,
усатый, бритоголовый, короче говоря, громкоголосый такой. Вот, это был старший
брат. Тот второй, отец мой Константин Михайлович, потом был Николай, еще
один, младший брат. Собственно говоря, вот этих я знал. По линии матери больше
родственников мы знали. Во-первых, я помню и дедушку, он, кстати, был ректор
(скорее всего, проректор – примечание А. Г.) вот этой духовной семинарии по
экономическим вопросам. Вот. А бабушка была, очень эрудированная такая, ну,
солидная дама, вот, заканчивала, видимо, тоже какое-то специальное заведение и
до гражданской войны работала учительницей. Ну, фотография у меня тоже
сохранилась, она очень такая начитанная была и много знала. Ну, а потом у нее
дедушка-то умер, и она у нас была мать-героиня. У нее было восемь детей живых,
восемь детей, не считая то, что уже ушли в землю. Четыре было брата и четыре
сестры. Сейчас из всех их семьи братьев ни одного не осталось, т.е. моих дядей, ни
одного. Они все попадали на фронт. Трое вернулись живыми, один танкист, Костя,
пропал, то ли его с танком сожгли, то ли что там. Так мы до сих пор и не знаем, что
с ним случилось. Ну, остальные, эти самые, переехали они в Челябинскую область,
потому что ребята были тоже… грамотные. Там были на разных должностях, и,
значит, иногда только в гости приезжали к нам в деревню уже, повидаться и все
остальное. Ну, а когда, значит, сестры, их четверо было. Вот, моя мать, еще три
сестры. Сейчас в живых остались две, еще живые, но им по восемьдесят лет. Вот.
Многое, конечно, они пережили. Ну, а, когда они туда переехали, мы тут все-таки,
ну, как жили более менее прилично. Вот. 1937 год подошел.
Расскажите, пожалуйста, о том, как воспитывали Вас, ваших братьев,
сестер? Какие принципы, нравственные…
Ну, принципы какие были? Во-первых, нам не запрещали читать ничего. Что бы
хотели, чем интересовались, то и читали. Это первое. Во-вторых, значит, учились
очень хорошо. Ну, я как ребенок, парень, все-таки, значит, в деревне верховодил в
какой-то мере, потому что начитанней меня там, пожалуй, и не было никого. Ну, а,
значит…
Кто занимался воспитанием, мама или папа?
Конечно, мама. Дело в том, что у отца-то свой огород, и он, как священник,
обязан был исполнять и службы, и панихиды, и свадьбы, и все остальное. Ну,
держал он нас не слишком строго, не порол, как это иногда бывает, и жили дружно.
Семейная атмосфера какая была?
Атмосфера семейная такая. У нас были сделаны большие полати, пять детей и
их двое, да еще в гости приезжали иногда. Были общие полати, ну, спали, как
говорят вповалку. Вот. Отец вставал рано, уходил по своим делам, мы, ребятишки,
спали, сколько нам хотелось, а потом выходили. Если школа есть, значит, в школу
идешь, если с ребятами надо поиграть, подружиться, значит, туда идешь, к ним.
Значит, единственное, вот, даже мне просто запомнилось. Одевали нас просто, но
добротно. Сапожки были и значит… А мне очень хотелось иметь лапти, как у
многих ребят в деревне. Ну, попросили одного мастера, он мне сплел по моей ноге,
маленькие такие. Вышел, ну, это ж красота, легко бегать, портяночки подкрутил да
и крутись на здоровье. Вот, атмосфера была, я говорю, очень хорошая. И
единственное, ну, как сказать вам… Мать, вот, за три километра выходила в этот
Милиус, так называли «за пахтой» – это отработанное молоко. Туда сдают
частники, колхозники. Вот. А они с ведрами на коромысле идут туда, покупают.
Ну, стоило недорого совсем, и на плечах своих приносили, и вот этим, собственно
говоря, пахтой мы и питались. Ну, конечно, своя картошка, моркошка (морковь –
прим. А. Г.), там свеклы, это все, и вот даже арбузы, дыни у нас были.
Мама нормально относилась к тому, что она выполняет вот эту черновую
работу?
Она привыкла, привыкла. Они… Раз семья большая, а я уже говорил, что у
бабушки Анны Андреевны их было восемь, поэтому каждому доставалась своя
доля работы. Они привыкли, чтобы обязательно вести хозяйство, обязательно, раз
ребятишки, значит надо и поухаживать, и накормить, и на все остальное наделать.
Поэтому работы она не чуралась, но специальности как таковой у нее в деревне не
было. Пошла было на курсы счетоводов, но потом пришлось бросить это дело. Ну,
вот так наша жизнь… С соседями не ругались, дружили, особенно мужики.
Выйдут, сядут на завалинку, закурят самокрутки и пошли разговоры. Новости-то у
кого взять? У учителя только, да у священника, они хоть и газеты читают, что-то
рассказывают. Ну, вот это, видимо, им потом, в будущем в вину и поставили.
Скажите, пожалуйста, возникали ли у вас какие-то споры, конфликты в
семье?
В семье нет.
Не помните?
Да не было, да просто не было. Курить я не учился, меня этому не приучали,
этому мне самому не надо было. Ходили мы на речку купаться там, рыбалку
делать, про все остальное. Что принес это общее, а не что-нибудь другое.
В церковь ходили, как часто, какое у Вас было отношение к религии?
Ну, в церковь нас водили. Короче говоря, мы раз семья православная, то,
конечно, ну, верили в бога, ну, часто, конечно, не ходили. Ходили только вот,
значит, исповедоваться, как говорят, причащаться. Ходили на такие вот, на пасху,
каледовали, то есть ходили, пели песни и по всем дворам проходили, они уже знали
– ребятишки ходят, надо им дать и там по лепешке, помпушке какой-нибудь.
Рождество конечно тоже отмечали хорошо. А так ходили не часто.
Какое влияние оказывала школа на Ваше воспитание? Имена героев
революции, имя Ленина, Сталина для Вас что значили?
Ну, поймите, в то время… Я учился в этой школе до четвертого класса, тогда ни
о Ленине, ни о Сталине много-то не говорили. Наоборот, вот, давали нам букварь,
там была, значит, фотография Егорова, Берии и там других наших вождей таких
вот. Короче говоря, просто как только он себя замарал, этот лист вырывали.
А как это объясняли Вам?
«Враг народа». «Враг народа», значит, вам не надо про него ничего знать, вот
только и всего. Или вымарывали, заставляли заклеивать на книжке, вот такая у нас
была истории. А ведь в основном-то, наш учитель один, если бы разные там пошли
психологи какие-нибудь, литературоведы, еще кто-нибудь. Они бы, может быть,
это там что-то другое рассказали. Но он уже знал свое, что надо и математику, надо
чисто писание, надо русский, чтение обязательно, нас приучал к этому делу. Так
что о политике, собственно говоря, мы не разговаривали и нас не учили к этому
делу.
А какие-то газеты, может быть, местные…
Местных газет вообще не было. Была только, как она называлась, "Красная
Башкирия" по-моему, у нас газета. Ну, отец выписывал, вот он читал.
Дома обсуждали?
Нет. Ну, как с нами обсуждать, нам когда еще по десять лет нет. Какие тут
могут обсуждения быть.
Я имею в виду, обсуждали мама с папой?
Но мы ведь не знаем, не слышали. Да, может быть они между собой что-то и
говорили, но нам-то, нас-то это не интересовало совсем.
Ну, они говорили о политике дома?
Не знаю я. Не слышал никогда. Вот с мужиками он сидит на завалинке, сидят
они о чем-то говорят, но мы-то только бегаем около них, нам-то разве интересно
слушать, что они там, о чем рассуждают. Ну, конечно, проблемы были какие. Село
практически было единоличное, почти. Потом где-то в году 1935, наверное, стали
организовывать колхозы.
Только в 1935 году?
Примерно так. Вот. И поставили здание МТС (машинно-тракторная станция –
примечание А.Г.), дальше, трактора были все как государственные, их только,
значит, колхоз арендовал у государства. Ну, стали появляться, вот, типа
специалистов-трактористов, даже женщины были. Чумазые. Раньше были трактора
какие: ЧТЗ (Челябинский тракторный завод – примечание А.Г.), ХТЗ (Харьковский
тракторный завод – примечание А.Г.), то есть Челябинский, Харьковский завод.
Вот такие колесные трактора, поэтому мы видели эту технику, там сеялки, но
больше-то работали на лошадях, лошадях. И убирали, положим, хлеба в основном
косами. Специально приспособленные косы для того, чтобы, значит, если с стерня
падало бы в эту сторону, что бы потом можно было сжечь, да и идут собирают эти,
значит, снопы, вяжут их перевяслами. Составляют, как это называлось, услоны. А
потом только уже, как уже подсохнет на общий ток, цепи и пошли молотить.
Скажите, пожалуйста, у вас в деревне в основном были единоличники. Как
они восприняли идею создания колхоза?
Ну, ведь тогда, честно говоря, наверное, даже боялись обсуждать. Просто
забрали лошадей у единоличников, забрали скот, свели это в общее стадо. Ну, и
куда деваться-то, надо, значит, где-то работать. Ну, вот пошли: кто конюхом, кто
дояркой, кто кем. А колхоз, конечно, сдавал только уже государству, а, вот, сами
покупали только пахту, то есть отработанное молоко.
А были какие-нибудь выступления?
Нет. Ну, во-первых, я был тогда вообще маленький, поэтому мне и даже не
помнилось об этом деле. А вот когда мне было уже в пределах восьмидесяти лет,
значит, я таких разговоров не слышал. Ни от кого. Ну, мирно, как привыкли
русские люди жить, каждый жил своим умом, дружелюбно и все на этом,
собственно говоря, вся вот эта политика и строилась.
А вообще как ваши родители в целом и в частности относились к
советскому строю, то, что поменялся, был раньше царь, а сейчас другой
строй?
Ну, короче говоря, я сколько знаю, значит, относились лояльно, лояльно. Ну, не
было…, какие у нас были стычки, или бы какие-то пересуды, ну, что каждый жил
своим умом, каждый имел свое како-то хозяйство, поэтому вот такого чтобы …
наговаривал, выговаривал, такого не было. Ведь и потом ведь, жизнь деревенская,
она очень интересная. Ведь вот в пасху, значит, земля подсыхает раньше, а обычно
пасха, вот сейчас она была 11 апреля, она меняется по времени. Значит, вся
молодежь, старше нас, конечно, парни, девки выходят полные карманы яиц
крашенных, роют лунки, раскладываются туда яйца, делается волосяной вот такой
(показывает руками) диск и катают. Кто прокатил, яйцо выбил, значит, забираешь
себе. Ну, а тут потом пошли, конечно, вот на троицу, украшенные березки лентами,
это девушки обычно всегда у нас занимались. Леса у нас было не много, в
основном береза и дуб. Это все-таки уже Башкирия, там елок я даже вообще не
видал ни когда в жизни, поэтому…, черемуха по берегам. Ну, что еще, ну вот
такие, самые русские деревья, которые только могли расти в центре России. Я, вот,
единственное до сих пор меня это как-то затрудняет даже... я потом увидел в
документах на отца, он писал не "русский", а "великоросс" (старое название
русских, использовавшееся в Российской Империи). Я говорю: "Что это такое,
почему великоросс". Или это центральная Россия, или это что-то другое, ну, вот, я
ведь до сих пор даже отличить русского от великоросса в принципе не могу. Ну,
если…
Кто из вашей семьи был репрессирован? С чего это началось, может быть,
какая-то предыстория была.
Хорошо. Ведь я ведь могу объяснить это одно. Подошел 1936-1937 год, церковь
стали закрывать, грабили, всю церковную утварь забирали, потому что там были и
серебра, иконы старые большие, вот, все это забиралось как бы от имени
государства.
Как Ваш отец к этому отнесся?
Ну, как, я думаю, что не перечил особенно-то. Потом стали колокола скидывать
с колоколен, на землю кидают, там они колются, выбрасываются. Потом прикрыли
церковь, запретили служить, запретили, какое-то время церкви не было. Вот так.
Собирались где-то по домам или как.
Точно собирались, Вы это знаете, слышали?
Слышал, ну, ведь там же у нас и монашки свои были, и эти самые, как
называют, псаломщик, ну или как, типа сторожа при церкви. Ну, они собирались
песни пели свои церковные, это я знаю, это слышал.
А Ваш отец чем занимался в это время?
Чем? Огородом. Огородом в основном, ну ездил в Уфу… он так как, значит,
приход что ли, короче говоря, или епархия это Уфимская, его иногда приглашали
туда. Там они, значит, ну, или книги выдавали, или, может быть, какую-то даже и
помощь оказывали. Ну, вот, может раз в год выезжал туда как бы, ну, советовался.
Как быть дальше, что делать. Центр была эта Уфа.
Что ему говорили?
Ну, поймите, я ведь ребенок, мне сложно думать. Ну, короче говоря, когда
церковь прикрыли, значит, его раз забрали, ну приехали на тройке милиция,
забрали увезли. Месяца два, наверное, не было его. Вот. Отпустили. А у нас
районный-то центр Миякия назывался, не Милиус, а Мияки. Вот его туда забирали.
Ну, что там они.
Он рассказывал за что?
Нет, нет. Ну, как это Вы… взрослый человек будет рассказывать ребенку.
Нет, может быть, маме рассказывал, а Вы услышали?
Нет, не слышали мы. Не слышали! Он вернулся, наверное, месяца еще три
прожил с нами. Вот. Потом снова приехали, опять на тройке, забрали и с концом.
А чем он занимался в эти три месяца?
Так опять то же самое, ведь летом своя работа вся. Я уж говорил, нас, может
быть, я назвал восемь, может быть, десять соток было там. Я так это на глаз только
могу сказать. Ну, а…
А он не осуществлял службу дома?
Нет. Нет. Это было запрещено, поэтому… Ну, приглашали как, ведь
приглашают, человек умер, надо отслужить молебен, надо сделать свадьбу. Вот эти
обряды, конечно, выполнялись. А так что бы он там какие-то проповеди читал или
еще что-нибудь, это я не слышал.
А вот как, изменилось его отношение к Советской власти после первого
ареста? (Тяжело вздыхает – примечание А.Г.) В его настроении, в его поведении,
в его речах, можно было увидеть?
Нет. Тем более, я еще раз говорю, взрослые мужики могут что-то между собой и
обсуждали, но на с ребятами десятилетними какой смысл, что мы соображали.
Наша дело учеба. Учеба и дом, и семья. Вот, все наши проблемы, Тем более в
деревне электричества не было еще. Я вот свои глаза испортил, потому что читал
много. Поставлю керосиновую лампу, ладно хоть керосин-то еще продавали, и
начинаю читать. И читаю напролет всю ночь.
Скажите, как Ваша мама восприняла закрытие церкви?
Ну, поймите, я считаю, что, может быть, чем-то они одобряли, не одобряли.
Мне трудно сказать, но в открытую никто ничего не говорил и недовольство не
проявлял. Это я могу сказать однозначно. Тем более у нас, все-таки речки тут, не
одна, все-таки сельская местность, поэтому каждый свою делянку садил, или
пшеницу, или рожь, или еще что-нибудь. Две водяных мельницы, надо потом
съездить смолоть, значит, мельники люди были очень опытные, так называли
брали гарнец (неразборчиво), то есть долю за помол зерна на муку. Вот это, это
законно считалось и никто против этого никогда не выступал. Ну, какая доля там
была, я даже не могу точно сказать, знаю, что стоял ларь, туда это ссыпали гарнец,
замок закрывали, может быть, и сами мельники пользовались, может быть, там еще
и какие-то поборы были, но об этом трудно говорить.
Помните Ваши впечатления в те дни, когда из церкви выносили иконы,
когда сбрасывали колокола? (тяжело вздыхает – примечание А.Г.)
Ну, поймите, мы ведь ребятишки (неразборчиво) и глядим, как люди
разбойничают. Кто там выступает: «Я коммунист, я безбожник, я сейчас тут все
разгромлю». Это слышали такие выскочки были, но это в основном были
горлопаны. Горлопаны, которые сами работать не хотели и не умели, а орать
умели. Вот чем отличались они от остального населения, которое было
трудолюбивым. Вот это чувствовалось. И они, конечно, залезали там на
колокольню, обрезали цепи, веревки, кидали куда попало, потом церковь закрыли
на замок, но не сожгли. Вот. Ну, а потом уже… трудно.
А вообще, в целом в деревне как отнеслись к этому?
Ну, как, может быть, каждый про себя, ведь у каждого есть божница, у каждого
есть свои иконы. Ну, станет утром перекреститься, значит, помолиться, молитвы-то
все знали, поэтому, в основном переходили как бы на свой частный уже обряд. Так
чтобы уже вот организованно собирались где-то, такого не бывало.
Вашего отца арестовали второй раз, и он больше не вернулся. Как Вы
лично восприняли это?
Ну, как, для нас это было большое горе, во-первых. Во-вторых,
неопределенность. Что случилось с ним? К тому же, тут же ни ответа, ни привета,
ни письма мы от него не получали.
Что Вы думали? Почему это? За что? Из-за чего?
Ну, политика. Политика такая была, что церковь не надо, значит, это вроде бы,
ну «враги народа» или не «враги народа», ну, по крайней мере, люди, которые
жили по своему. Ну, а когда забрали, у нас, кстати, да я говорил, по-моему, в своей
даже вот исповеди написал. Отец был Салтыков, мы Салтыковы дети, а мать, у них
был гражданский брак, то есть церковный, вот она была Котлова по
фамилии…значит, у них церковный был, поэтому у них фамилии, значит, у нас
метрики, нам выдали, это ведь должно быть как положено в ЗАГСе (ЗАГС – запись
актов гражданского состояния) на Салтыковых. Отец Салтыков, мать Котлова, чьи
фамилии. Ну, все метрики эти сохранились, мы так их и храним, по ним мы,
собственно говоря, и паспорта оформляли, и все остальное, что требовалось делать,
все делали как положено. Ну, а потом, когда вот нам работать, жить-то нам стало
не на чем, бабушка и говорит: «Ну, же переезжайте к нам». Это был 1939 год. Его
забрали в 1937, в ноябре, уже никаких переписок ничего не было. Мать ходила…
Мама как-то пыталась узнать, где он?
Да, пыталась. Они говорили, увезли в Москву, ой в Москву, в Уфу. Все больше
мы вам ничего сказать не можем. Ну, мне тогда паспорт-то выдайте на имя
Котлову, вот, потому что у меня дети, надо же как-то определяться. Ей выдали
паспорт. Вот. Ну, а бабушка потом: «Своей семьей переезжайте к нам». Уфа от…
когда-то в Ивановске бабушка жила, но это не так далеко. На поезде, конечно,
доехали, как положено. Ну, приехали, в первую очередь какую-то квартиру сняли,
комнату там. Братья стали помогать хоть немножко чем-то. Мы ребятишки стали
определяться по школам, надо все равно было обучение-то продолжать, нельзя же
так оставлять все. Ну, вот это было, собственно говоря, значит, я проучился там
пятый класс. Ну, за четыре класса начальной-то школы у меня есть похвальные
грамоты, не одна, вот, а за пятый класс у меня тоже похвальную грамоту дали. Ну,
учился нормально.
Как-то изменилось отношение ваших одноклассников к Вам после того,
как арестовали отца?
Никто же… в деревне знали, а когда мы переехали, там же ведь никто не знал.
Никто не знал.
Никто. Никто. Мы дети при матери все. (неразборчиво) тем более фамилии
разные. Поэтому тут вопросов не возникало. Ну, а потом, значит, закончил я пятый
класс, переехали мы немножко в другой район, при заводе, ближе к заводу. Это
был Усть-Котав, та же Челябинская область. Это был вагоностроительный завод,
вагоностроительный. Ну, я пошел, в начале пытался придти, раньше были не
ремесленные училища, а ФЗУ (фабрично-заводское училище), вот. Ну, пошел, мне
тринадцать. Ну, приняли на столяра, немножко поработал, кое чему научился.
Началась война. 1941 год. Куда деваться. Значит, все ФЗУ прикрыли, организовали
ремесленные училища, в ремесленные училища отбор был строгий, только
четырнадцать лет брали.
Это где-то был ноябрь месяц. Мне говорят: «Рано тебе еще идти в ремесленное
училище. Иди в школу». Я в ноябре пошел уже теперь в шестой класс, заканчивать
его. Закончил, исполнилось четырнадцать лет, я снова пошел. Ну, теперь-то можно
и принять, вот, в ремесленное училище. Война началась, практически мастеров
было очень мало, в основном ушли все на фронт. Вот. А ремесленная, значит,
учеба шла примерно год. И через год выпускали уже на волю, то есть, значит,
получил какую-то специальность иди. Но я когда закончил, это шесть классов,
ремесленное училище закончил. Ну, работал опять хорошо, вот, Мне говорят: «На
завод, мы тебя не пустим». Я говорю: «Почему?». «Оставайся мастером». А я
говорю: «Мне пятнадцать лет». «Ничего, справишься». Ну, вот так организовали в
начале ребят. Ребят набрали сбежавших с поездов, то есть в то время были и
одесситы, и ставропольцы и кого только не было. Поснимали, группу ко мне. Учи,
вот так, одну группу выпустил, другую группу выпустил. Но, честно говоря, с
ними, конечно, хлопот много. Тем более, еще и подсобное хозяйство у каждого
ремесленного училища свое было, то есть мы жили, картошку практически ели
свою. Ну, хлеб там давали, там пайка пятьсот грамм, по-моему, так, значит, многото не наешься. Вот. А потом мне, честно говоря, надоело. Я говорю: «Отправляйте
меня на завод». Тем более ремесленное училище при заводе. А к нам уже в самом
начале войны, ну где-то, наверное, в 1941-1942 год перевили Брянский оборонный
завод по выпуску танковых пушек. Приехали со своими станками, со своими
специалистами. Их растолкали по частным домам. Потому что где? Никто же не
готовил жилье. Вот. И ну, они, конечно, все руководство было брянское, потому
что они были специалисты этого дела. А наши местные, у нас же был до этого, вон,
до сих пор тут ходят трамваи, наши (Г)Усть-котавские, делали практически всю
жизнь трамваи, поэтому пришлось трамваи практически прекращать, а переходить
всем только на «оборонку» (производство военной техники – примечание А.Г.)
работать. Ну, когда, вот, меня перевили… Можете спросить про отца. Я сразу, как
только на завод пришел, значит, во всех анкетах отмечаю – отец умер. Все. Что я
буду говорить. Отца нет. Мать…
Почему Вы так решили написать?
(Тяжело вздыхает – примечание А.Г.) А иначе бы меня бы на завод не пустили.
Вы чувствовали это?
Чувствовал, ну а как же иначе.
Какие мысли Вас подвигли на это?
Ну, раз отца нет, и детей его нет, значит умер. Для нас он уже почти нет его.
Вот. А мать, все-таки нас пятеро оставалось. Она пошла работать на почту,
почтальоном стала значит. Письма, газеты разносила по городу. Вот. Нам надо както было определяться для себя. Ну, вот, специальность все-таки слесаря это не
плохая. Я, значит, мы работали, конечно, по двенадцать часов без выходных!
Выходных не было вообще. Наоборот, если идем с субботы на воскресенье,
работаем по шестнадцать часов, чтоб получилась пересменка, потому что в сутках
двадцать четыре часа, а двенадцать никак не делится по-другому.
Но потом я услышал, что при… Этот оборонный завод привез с собой вечерний
техникум. Привез вечерний техникум, значит, думаю, почему бы не сходить, надо
ж что-то думать. Ну, прихожу, значит, в дирекцию. «Экзамены». Я говорю: «Какие,
давайте». «А сколько у тебя образование». Я говорю: «Шесть классов». «Ну, ладно.
Вот на, пиши математику, вот тебе русский язык. Давай иди». Ну, все прошел. А
вечерний техникум, он пять лет тянется, то есть это на год длине, чем дневной,
поэтому, значит, где-то в 1943 году уже чувствуем, что подходит дело к концу, то
есть уже близка победа. Вот. И тогда вот вышел указ о том, что вечерников
учащихся работать по восемь часов, потому что иначе на учебу не оставалось
ничего. И нас перевили работать по восемь часов. Уже стало как-то понемножку
легче, но опять же, даже восемь часов, так устаешь, приходишь на занятия, занятия
тогда начинались в часов семь вечера и до одиннадцати часов шли занятия. Мы
только заходим в тепло и начинаем клевать. Ну, спать хочется – нельзя. Ну,
преподаватели были очень хорошие, в перемену выгоняют на улицу. «А, ну, давай
в снежки играть. Вы что это тут разоспались». Вот так взбудоражимся и все время
проходит.
Ну, а потом, значит, я ушел вот тут слесарем. Старшая сестра Нина, ее взяли в
сталелитейный цех маркеровщицей, то есть каждую плавку стальную надо
поставить бирку, на эту горячею болванку, чтобы знать какой номер плавки, какое
клеймо и все остальное. То она на улицу выбегает, то, значит, у этих болванок
крутиться, ну, короче говоря, у ней случилось туберкулез кости позвоночника.
Открытая рана, ну, списали на пенсию. Лечить не чем было, в то время даже
пенициллина не было. Вот. Мать попыталась свозить ее в Троицк, это Челябинская
область ( в настоящее время город, районный центр в Челябинской области). Там
был тубсанаторий (туберкулезный санаторий). Ну, конечно, почти ничем не
помогли. Вернулись.
Ну, а … подошел…, я закончил техникум в 1949 году. Ну, а перед этим, ну
тогда людей добрых очень много было, и познакомился с главным металлургом
этого завода Захар Петр Петрович. Очень грамотный мужик был, с высшим
образованием, все. Но как-то познакомились, он говорит: «Ты в техникуме?». «В
техникуме». «У тебя же уже немножко навыки-то есть?» «Есть». «Переходи к ним
технологом в литейный цех». Раз приглашают, как не пойти. Вот, я до конца,
окончания техникума, до 1949 года практически работал технологом. Ну, а, вот
1949 год, выпускные экзамены, а когда я перед этим еще, нас двоих за хорошую
работу отправили, ну, как отдыхать что ли в Алма-Ату. Там был санаторий
«Турксиб», дали путевки, как бы наградили нас этими делами. Ну, тут длинная
история, как мы этими добирались поездами, целый роман написать можно. Как
нас заключенные грабили, выгоняли из «товарняков» (товарных поездов – прим. А.
Г.), потому что надо добираться, особенно в обратном пути, когда мы уже набрали
там яблок. Надо домой что-то привезти. Они нам стали мешки резать, вытаскивать
эти фрукты наши.
Но 1949 год подошел, ну выпускные экзамены, все. И оказалось, что я первый в
истории техникума закончил с отличием, первый, никого еще не было. У меня вон
и диплом с отличием лежит. Ну, и сразу вопрос поднимают: «Куда работать
пойдешь?». Один говорит: «Иди ко мне», начальник цеха, другой говорит «А
лучше ко мне иди». А третий говорит: «У тебя диплом с отличием. Тебя ж примут
в высшее заведение без экзаменов, так не теряй времени, иди сдавай документы и
ты без экзаменов попадешь, а там уж как, что получиться». Ну, дома посоветовался
с матерью, уже брат работать стал. Ну, и она говорит: «Что ж, езжай. Куда
деваться-то». Ну, я подал заявление вот в Свердловск, у нас высшее заведение УПИ
Уральский политехнический институт. Он мне посылает вызов, пожалуйста,
приезжайте, на механический факультет мы Вас приняли студентом. Ну, же я все
бросил. Поехал туда. В это время сестра уже умерла, ну, все уже нет, дальше сил не
было у ней. Я даже на похороны не приезжал, потому что учеба, ну а там, надо же
работать, надо как-то помогать семье своей, помогать хоть чем-то. Ну, а нас вот
подобралась компания из четырех человек, которые, ну, без средств, практически.
Стипендия есть, она была у нас сто девяносто пять рублей. Но самому-то на нее не
прожить, а надо еще и одеваться, надо еще помочь. Ну, мы стали подрабатывать.
То «Уралобувь», едем, идем вагоны с углем разгружать, то кожа к ним придет,
связки таскаем килограмм по пятьдесят-шестьдесят, то идем сахар мешки
разгружаем и немножко себе отсыпаем.
Сторона В.
…Ну, и короче говоря, значит, два годы было очень трудно, работать и жить,
есть, учиться, тем более шесть классов образование, высшею математику я вообще
не знаю, а учиться надо так, чтобы в принципе, стипендию получать на четыре и
пять, если тройку одну хоть получил, уже все стипендии не будет. Вот. Вот это все
очень было напряженно. Но все равно жизнь была… студенческая очень богатой.
Особенно здесь на Урале, очень богатая.
Расскажите поподробнее.
Расскажу. Ну, вот я сейчас буду рассказывать. Короче говоря, чем она была
интересна. Во-первых, значит, механический факультет, да не только, нас, там нас
было порядка десяти факультетов. И потом появился по электронике,
металлургический, строительный, значит, факультеты. Во-первых, было очень
много кружков. Народ приглашали, пожалуйста, чем интересуешься? Кто-то хотел
научиться играть на струнных инструментах, пожалуйста. Кто-то попеть,
пожалуйста. Но мне больше привлекали, но все-таки я был так парень закаленный,
вот, я пошел в борьбу классическая. Но два года я прозанимался борьбой, в секции.
Значит, имел второй разряд уже, выступал на городских соревнованиях, вот. А чем
еще, вот, они нас привлекали, значит, после тренировок, нас ведь так, нагрузки
большие, дают бесплатные талоны – идите в баню. Идите в баню, помойтесь,
расслабьтесь, вот тогда вам будет легче дальше вести себя. Ну, потом уже где-то на
третьем курсе, когда я два-то закончил, без срывов получилось.
У нас был декан Шабашов Александр Павлович, такой мужик, крепкий, у него
книг научных много. Их два брата было: Семен Шабашов, Александр Шабашов.
Оба преподавателя, так один у нас декан, а другой вел станки инструмент. Ну, както приглашает меня: «Хочешь поработать со мной». Я говорю: «Кем, куда?». «На
«Уралмаш» пойдем. Там научную работу вести». «С удовольствием». Он
занимался проблемой – как измерять без штангель-циркуля, микрометров большие
диаметры. Это очень интересный вопрос, кстати. Специальный датчик, колесико
крутиться, просчитывает уже на миллиметры, на десятки миллиметров. И вот эту
работу он вел, я с ним занимался приличное время. Он говорит: «Слушай, у нас нет
председателя НТО. Это научно-техническое общество. Давай поработай. Чего тебе,
чем-то же заниматься надо». Я говорю: «С удовольствием». Опять. Ну, и, короче
говоря, а тут же нам не давали, обязательно нужно сдать нормы ГТО (Готов к
Труду и Обороне – примечание А.Г.), и не только первую… третью ступень там, на
вторую получить ступень. А что там входило: и плавание, и лыжи, и бег, ну,
практически все дисциплины, чтобы человек был развитый. Поэтому, на лыжах я
бегаю хорошо, все-таки уральский человек, тоже имел второй разряд, бегать очень
любил на длинные дистанции. Ну, длинные для меня были, как назывался, три-пять
километров. Это для меня любимые были. Но были скорости… на короткие не
могу, а длинные слишком тоже не хорошо. А, вот, три-пять, это самое милое дело,
то что треба.
Ну, и, короче говоря, ладно. Значит, живем с ребятами, дружно, у каждого в
комнате лежат кирзовые сапоги, фуфайка шапка, совковая лопата. У каждого своя,
потому что к чужой привыкать нельзя. Это только мозоли набьешь, а толку не
будет. Ну, приглашают нас на вагон с углем, шестьдесят тонн. Ну, я
специализировался на открытии люков, чтобы когда люк очень быстро открыть,
очень быстро, получается две струи, они друг друга прихватывают и сразу все
сыпется за насыпь, то есть уже потом лопатами надо работать гораздо меньше. Ну,
вот обычно рабочие-то штатные, они вставали по шесть, по восемь человек,
работают они где-то всю смену, ну часов семь, наверно. Мы вставали четверо на
этот вагон, и нам хватало пяти часов, чтобы мы его раскидали. Ну, платили не
плохо, где-то получали мы порядка четыреста, пятьсот, иногда даже шестьсот
рублей за вагон. Вот. Для этого времени деньги были большие. Поэтому нам надо и
поесть. Ведь раньше каждый студент каждый студент считал гордостью ходить в
лыжном костюме. Никаких бабочек, никаких костюмчиков у нас не было.
А почему лыжный костюм, мода такая была?
Мода. Ну, во-первых, очень удобные, во-вторых, гладить не надо. Во-вторых, в
нем прилично сходить и в театр, и на занятия, и он теплый. Что там, в раздевалке
стоять, значит, когда я кепку накинул на себя, под парту, в костюме сижу. Не
простываю, и пробежался, да уж не так далеко до института. Поэтому это была
самая наша повседневная одежда. Ну, работать мы не бросали, все у нас было
законно, потом в третьем курсе, да, нас отправили в так называемые военные
сборы. Это тоже одна из специальностей института. Ну, УПИ специализировался
на выпуске танкистов. У нас и танки свои были, и все остальное. А потом
отправили на месяц в Бершеть (населенный пункт в Пермской области, где
находилась воинская ракетная часть – прим. А. Г.). Это Пермская область, где
сейчас городок Звездный, который, кстати, уже закрыли. Мы тут месяц побыли,
танки поизучали, значит, материальную часть, вот, постреляли. Ну, только,
конечно, не из пушек, а из пистолета, из винтовок.
Ну, вернулись, потом как-то, дисциплина, мы же все дети военных лет, ребята,
привыкли в основном к молчанке. Мы ведь друг другу не делились какими-то
секретами, если, не дай Бог, там приглашают в «первый отдел», или еще куда-то,
вот, сразу: «Зачем тебя вызвали?». Надо что-то сказать. И вдруг как-то получилось,
да это где-то было в начале марта, как раз Сталин умер. Вот, вызывают меня в
«первый отдел», я думаю, ну, все попал за отца, узнали, что отца нет. Нет, я
смотрю, человек сидит: «Как учишься?», «Нормально», «Родом?», «Уралец», «Так,
поучиться хочешь еще где-нибудь?», я говорю: «А куда?», «А в Ленинград, в
военно-механический институт», я говорю: «С удовольствием, с удовольствием». В
Ленинграде я не бывал, это сейчас ездят везде, а раньше ведь не было этого.
«Ладно, все договорились. Иди молчи». Второго вызывают. «А ты как?». И мы,
вот, двадцать человек в молчанку играли, двадцать человек, пока отобрали группу.
Потом только уже приглашают, пришло уже официальное решение о том, что
отчисляетесь с УПИ. «Вот вам билеты до Ленинграда, езжайте, там вас ждут». И,
вот, тогда только все остальные факультеты узнали, что мы уезжаем. Это так
называемая была ускоренная группа, таких ускоренных групп было две. Одна, вот,
уральцы приехали, а другая из Сталинграда, такая же ускоренная.
И, вот, нас привезли в этот военно-механический институт. Ну, специальность
наша была… этих головные части всех орудий. Вот, поэтому тут много говорить я
не буду. Ну, чем интересно было. Нас сразу: «Вы танкисты, а мы готовим морских
офицеров. Как с вами быть? Будете переучиваться». Мы говорим: «Не хотим. У нас
времени нет». «Ну, тогда мы вас выпустим как танкистов, и все». И, значит,
остались. Ну, мы были, практику проходили на оборонных заводах, и на
полигонах. Все это видели, изучали, но единственно у нас получилось, что мы
закончили против выпускников УПИ на полгода позднее, то есть нас продлили до
Нового года. Это был 1954 год, нас выпустили уже как специалистов для
оборонного завода. Связь не теряли с ребятами, которые оставались в УПИ. Мы
дружили очень много лет, даже специально договаривались, что раз в пять лет
собираться в Свердловске, для того чтобы вспомнить свои традиции, узнать кто как
живет, где работает, все остальное. И так мы собирались порядка пятнадцатидвадцати лет.
Леонид Константинович, давайте немного вернемся назад. Скажите,
пожалуйста, кроме вашего отца, кого еще коснулись репрессии среди ваших
родственников?
Ну, вот брата старшего Петра Михайловича, я сказал, он десять лет отсидел.
Значит, с близких родственников, ну, вот, у бабушки муж тоже отсидел, вот. Ну,
поросль, пошла уже, вот, то, что я называл дядей своих, вот, их это не коснулось.
Они уже, один работал в Миассе физкультурником, вот.
Кроме отца никто не пострадал?
Нет. Нас, может быть, ведь многие семьи, ну, посадили, в детские дома
расформировали. Почему? потому что были фамилии одни. А у нас разные, и нас
потеряли просто. Ясно.
То есть вы так считаете, что…
Не потеряли. Вот.
А скажите, пожалуйста, Вы сказали, что Вы в анкете писали, что отец
умер. Легко ли Вам давалось вот это, написать, что отец умер? Вы ведь не
знали точно.
Значит, я ведь как раз хочу перейти к этому делу. Значит, когда закончил я, вот,
военно-механический институт, и выбрал я Пермь, завод Дзержинского. Приехал.
Ну, вот, тут порядки были строгие, в институтах там меньше обращали внимание
на это дело. Думаю, нет, тут и надо двигаться по служебной лестнице, и надо иметь
специальную форму секретности, поэтому надо что-то думать. Я тогда в 1962 году
написал в Башкирию: «Прошу сообщить, где мой отец». Они мне прислали ответ,
что ему… осужден по статье 58 часть 10 или 11, вот. И, значит, я говорю:
«Хорошо, он живой не живой? Ответьте снова». Присылают мне похоронку: «Умер
в местах заключения в 1942 году». Думаю, Боже ты мой. В 1937 году забрали, до
1942 года где-то маялся. Ладно, я им снова пишу, я говорю: «Я не верю, что он был
«враг народа», или кто-то». Человек, у которого, завел такую большую семью,
чтобы он поступил со своими детьми ради чего-то, быть такого не может.
Присылают ответ: «Да. 11 статью мы сняли, 10 оставили (не статья, а пункт –
примечание А.Г.). …. Ладно, я тогда в Верховный Суд Российской Федерации
написал. Опять же копии прикладываю ответов Башкирии и опять свои доводы. Не
очень быстро, но, по крайней мере, прислали справку, что отец без вины
осужденный, что, значит…
Это в каком году?
Это было в 1963 годы. Что без вины осужденный и реабилитированный. Я тогда
эту справку приношу в отдел кадров, я говорю: «Вот, я честный человек. Я свое
дело сделал. Значит, Вы теперь меня не упрекайте ничем».
То есть Вы заранее этим стали заниматься?
Да, я… Нет, раньше я стал заниматься, как только пришел на завод
почувствовал обстановку. Думаю, надо тут находить ясность, иначе это будет
очень плохо. И тем более, ну, меня приглашали там в восьмой цех, это спеццех, и в
другие цеха, значит. Я потом выбрал цех новой техники. Назначили начальником
цеха, правда, я еще до этого успел построить цех литья под давлением. Построил
вдвоем с конструктор, главным механика Критыкин был такой старичок… Ну, вот,
короче говоря, когда, значит, цех новой техники стал работать, брат пришел, вот,
уже Николай, значит, тоже на завод. И это самое, ну, раз я чистый с точки зрения
лояльности, пошел в партию.
Остановитесь, пожалуйста. Скажите, пожалуйста, как Вы относились к
Сталину в 1930-е годы после ареста Вашего отца, в 1940-е годы.
Ну, во-первых, мы очень мало знали политики, это первое. Во-вторых, ну, пусть
отец пострадал, пусть другие репрессированные пострадали, но все-таки к Сталину
мы относимся лучше, чем к нашим руководителям сейчас. Все-таки он был болееменее честный человек, около него в окружении вот таких уже явных не было.
То есть для Вас он был все-таки…
Более чистый, пусть он, мы пострадали, другие пострадали, но все-таки мы…
Не забывайте, с его помощью победу завоевали, а это же большое дело. Если в
настоящее время, вот, кто-то бы взялся такую войну организовать, нет гарантии,
что Россия выжила бы, нет гарантии.
Не задумывались над тем, что та политика, репрессивная политика,
которая проводилась в стране, во многом была инициирована Сталиным?
Что Ваш отец пострадал по вине Сталина, не возникали такие мысли?
Ну, дело в том, что ведь нам некогда было особенно философствовать. Вопервых, ведь во всех областях, краях стали строить заводы, дороги. Значит, Сталин
почти каждый год снижал цены, хлеб пошел уже, не голодными стали, сумели
покупать. Короче говоря, это ж нас подстегивало. Нам интересно было работать,
потому что тем более, вот, после окончания института, у меня же есть полная
гарантия, что меня вот направляют на конкретный завод, и даже назначают кем, на
завод. А дальше уже от тебя зависит, как ты пойдешь.
А до поступления на завод Дзержинского Вы не интересовались, не
задумывались о судьбе отца?
То есть я же Вам говорил 1962-1963 год, когда мне прислали, что он безвинный.
Нет. Я имею в виду до этого.
Нет, нет. Я так уже смирился, что нет, что я получил похоронку потом и все,
думаю, на этом, что там дальше переживать. Надо жить, а не.
А с братьями, с мамой на эту тему тоже не говорили?
Говорили, говорил. Но и брат Николай-то ушел в армию, вот. Потом я уже был
замначальника цеха, потом начальник цеха. Значит, молодоженам, а мы как раз
поженились, нам предложили вот этот дом, на котором мы сейчас
разговариваем…(далее не существенная информация – примечание А.Г.).
Скажите, пожалуйста, Ваш брат, он служил в армии, на его судьбе, на
судьбе других Ваших близких родственников никак не отразились, или
отразились…
Нет. Дело в том, что когда я добился реабилитации, когда получил справку, я ее
размножил, каждому выдал, что если вас кто-то в чем-то будет прижимать – вот
документ. Вы чистые.
А до этого, в 1940-е годы?
Ну, в 1940-е они еще маленькие были. Ну, вот посчитайте.
В школе учились?
Ну, а в школе ведь не интересовались биографиями.
Почему, некоторые рассказывают, что очень активно интересовались…
Нет... я ведь, я вот вам рассказывал, что я их всех предупредил, я говорю: «Я в
анкетах пишу одно, пока у меня нет ясности, пишите, что умер, все больше нет».
Каждый одно и тоже говорит. И каждый: «в анкетах своей пиши это же самое». А,
вот, когда уже я получил документ, когда я всем выдал, вот, тогда, значит, я
говорю: «А теперь уже мы законные люди». Вот. И, вот, уж немножко, наверное,
опережу события, значит, Николай на заводе отработал много, тоже начальником
цеха был крупного. И он в 1997 году он еще раз решил написать в Башкирию. От
себя, еще раз прошу просмотреть, сказать, где отец, и, значит, где похоронен и
прочее, прочее. То, что у нас есть похоронка, что в 1942 году его, значит, умер.
Они присылают совсем другой ответ и другую похоронку, что отца расстреляли 1
марта в Уфе 1938 года, что похоронен в братской могиле, извините, ничем Вам
больше помочь не можем. Поэтому у меня сейчас две похоронки, одна за 1942 год,
другая за 1938 год. Вот. Вот вся история…(далее не существенная информация –
примечание А.Г.).
Скажите, как Вы восприняли смерть Сталина?
У меня есть фотография. Я кстати в то время еще был в Свердловске.
Тот день помните хорошо?
Помню. У меня фотография есть, что мы его портрет большой, мы студенты
почетный караул, траурные приспущенные знамена. Монотонная музыка. Это все,
я потом это все запечатлел на фотоаппарат, и, я храню, есть эти документы. Вот. То
есть для нас это была трагедия, трагедия, потому что мы не знали. Ну, вроде бы
надеялись, что пока он есть, жизнь немного улучшается.
Все надежды Вы связывали…
В основном с ним, да, а когда его уже не стало, думаешь, сейчас что будет. Да
тут пошли действительно, то это самый.
То есть после его смерти возникли какие-то опасения?
Да, большие опасения, потому что то ведь выбрали все престарелых.
Но он тоже был престарелый?
Но он-то все-таки уже был, мы его знали и по-другому, а тут же пошли, я уж не
говорю, мне сейчас сразу вспомнить-то трудно, то…, всех пенсионеров ведь туда
генсеками толкали…. (далее не существенная информация – примечание А.Г.).
Как долго, до 1962 года, когда Вы поучили известие об отце, или позже, или
раньше имя Сталина для Вас было святым, как долго, когда изменилось
отношение?
Ну, поймите одно, когда он умер, мы чувствовали, что при нем было больше
порядка, пускай, он виноват во многих делах.
Нет, я говорю, когда Вы почувствовали, что он виноват?
(Тяжело вздыхает. Начинает говорить очень эмоционально – примечание А.Г.).
Я вам скажу другое, сейчас очень многие люди, очень многие люди наоборот,
говорят: «Если бы был Сталин, сейчас бы порядку….на… больше порядка». А
сейчас все в основном только стараются для своей выгоды. Ведь он Светлану свою
дочь, Василия сына, Якова, который попал в плен к немцам, он ведь не жалел их.
Один летчиком работа, или служил, другой был артиллеристом Яков.
Это понятно, это все известно, а вот Вы то как…
Я вам только скажу одно, если уж так покороче. Ведь раньше считалось армия
рабоче-крестьянская, сейчас армия наша только рабочая, потому что все сыны
больших генералов, чиновников в армии уже не служат, откупились все
они…(далее не существенная информация, уходит от ответа на вопрос –
примечание А.Г.).
Нет. Это понятно. Вы извините меня Леонид Константинович, но мы всетаки говорим, прежде всего, о Вас, о Вашей семье.
Ну, мы что, мы отработали, считай, свой долг исполнили как люди,
исполнили…(далее не существенная информация – примечание А.Г.).
То есть на протяжении всей Вашей жизни, когда Вы уже работали в 19601970-е годы, у Вас не возникало скептического отношения к советскому строю.
Нет. И тем более, ведь поймите, мне, вот, сейчас мало осталось работяг, с
которыми я вместе работал, которыми руководил, но как, с кем я всегда попадал
навстречу, они: «Ой, Леонид Константинович, как хорошо мы с Вами работали».
Они мне доверяли, я им доверял. (далее не существенная информация –
примечание А.Г.).
Леонид Константинович, охарактеризуйте ваш семейный архив, что он из
себя представляет?
У меня кто сейчас живые остались. Брат умер в 1999 году, жена осталась, живет
одинокая. У меня две сестры живых.
Леонид Константинович давайте перейдем все-таки к вашему семейному
архиву.
(Далее идет описание архива – примечание А.Г.)
Учитель был в молодости, вот видите, он на священника не похож, это
фотография отца. Это он был семинаристом. Это он отдельно фотографировался,
видите, форма была приличная. Это брат отца Петр Михайлович, видите весь
лысый, отсидел десять лет. Это отцовская, групповая, это когда был семинаристом.
Вот моя бабушка, которая я говорил, очень дама грамотная. Это ее все большое
семейство: это я, это Николай, это Лиза дочь ее, это Шура дочь ее. Это моя мать с
грудным. Это Сергей, мой крестный, умер сейчас, все годы был на войне и прожил,
это еще сын ее Костя, который пропал танкистом, это Миша, тоже умер уже. Это
тоже групповая фотография. 1936 год, по-моему. Тут я сам, в свое время. У меня
где-то большой альбом был, свой есть. Справка 1962 года, то, что Верховный суд
признал то, что я просил, то есть справка 1965 года. Свидетельство о смерти, в
1962 году которое было выслано, в 1943 году, что он погиб от крупозного
воспаления легких. Оценки в выписке из зачетной книжки, в 1949 году я закончил с
отличием техникум.
Комментарии
1. Есть фотография отца, молодого, с семинаристами
2. Частично сохранился альбом отца с записями песен, видимо, пожеланиями
друзей.
3. У брата отца сохранились фото периода его службы в царской армии.