Теория «эпистемологического разрыва» в практике социальной

УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
№ 10, 2010
Н. В. Трубникова
Теория «эпистемологического разрыва»
в практике социальной истории:
историки-анналисты в диалоге
с Мишелем Фуко
Аннотация: статья посвящена анализу взаимодействия, теоретических заимствований и дискуссий между
историками движения «Анналов» и философом Мишелем Фуко.
Ключевые слова: М. Фуко, теория «эпистемологического разрыва».
Трубникова Наталья Валерьевна,
доктор исторических наук, профессор, заведующая кафедрой истории и регионоведения
Национального исследовательского Томского
политехнического университета.
Базовое образование: исторический факультет Томского государственного университета.
Тема докторской диссертации: «Историческое
движение «Анналов». Институциональные основы: традиции и новации».
Сфера научных интересов: современная западная историография, история и социология науки,
интеллектуальная история, современное историческое сознание.
e-mail: [email protected]
Фундаментальным отличием от наследия «Анналов» 19301960-х гг. большинство исследователей единодушно называют
утрату амбиции «тотальной», обобщающей истории у «третьего
поколения» движения. Отказавшись от единого времени истории
в пользу множества темпоральных режимов, историки получили
возможность заниматься деконструкцией и реконструкцией истории в самых произвольных сочетаниях. Под влиянием возможностей квантификации исторического материала, продемонстрированных еще в 1950-1960-х гг. школой Э. Лабрусса, а также
благодаря многообещающему потенциалу компьютера, родилась,
по выражению П. Шоню, «сериальная» история. Ее рабочим
методом стало формирование однородных фактологических
«серий», обладающих собственной временной протяженностью,
вне всякой концепции глобального, однородного времени.
Развитие этого направления в истории невозможно рассматривать вне связи с творчеством Мишеля
Фуко. Знаменитый философ, не отрицая своей близости структурализму, сделал ключевым понятие
«разрыва», позволяющее иным, по сравнению с традиционной историей, образом уловить принципы
трансформации в истории.
Историографы приходят к выводу о несомненном влиянии Фуко на тематические и методологические
решения «третьего поколения Анналов» [1, с. 325; 2, с. 224]. Г. Бурде и Э. Мартен отмечали близость
смыслов, изложенных во введении в «Археологию знания» Фуко, и статьи Франсуа Фюре о квантитативной истории в «Анналах» [3].
Фуко, со своей стороны, стремился к диалогу с «новыми историками», стимулируя отказ от унифицированных систем мысли и традиционного научного логоцентризма, ставивших человека на центральный
пьедестал истории. О разрыве с принципом историзма, образующим логическую основу западного типа
6
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ, ИСТОРИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ
мысли, с традиционным пониманием прошлого как цепи непрерывного развития, он теоретизировал
в «Словах и вещах», стремился иллюстрировать свою концепцию обращенными к конкретной истории
исследованиями о клинике, безумии, тюрьме, сексуальности.
Если Лабрусс, прививший французской историографии ценный навык построения фактологических
таблиц и серий, стремился к разносторонней «тотальной» реконструкции прошлого, то Фуко предпочитал
фрагменты знания, институты и дискурсивные практики, утверждая понятие исторической прерывности.
Здесь и проходит водораздел между квантитативной историей 1950-1960-х и сериальной историей 1970х гг. «Надо научиться избегать всех «направленных преемственностей, через которые организуют …то,
что стремятся анализировать» [4, с. 36], – утверждал философ. История больше не должна быть позитивной наукой об эволюции, или моральной опорой социального прогресса, она должна превратиться в
незаинтересованный анализ множественных трансформаций. Парадоксальным образом история должна
помочь человеку стать «деисторизированным», чтобы обрести полную свободу мысли и творчества.
Таким образом, постулируемая «прерывность» истории возвышает ценность единичных событий,
несводимых ни к одной причинной системе. Наиболее революционной, под влиянием работ Фуко, оказалась метаморфоза истории идей, превратившейся в летопись эпистемологических разрывов, смещений
и концептуальных трансформаций, и особенно – переходов от одной системы идей к другой. Фуко советовал освободиться от привычной терминологии (традиции, влияния, ментальности) – всего, что ранее
обеспечивало процессы коммуникации знания и главенствующие смыслы эволюции; междисциплинарных
рубрикаций (история, философия, право, экономика) и слишком очевидных, а потому потерявших смысл
понятий («книга», «произведение»). Любой текст отсылает к множеству других текстов, вписывается в
поле связанных между собой дискурсов, и значит, квинтэссенцией истории идей являются не определенные «события мысли», а базовые правила, определяющие производство дискурсов в некоторый период.
Если Ф. Бродель «деконструировал» категорию времени, то Фуко произвел разрыв с традиционной
системой причинности в истории. Любое глобальное обобщение реальности, подлежащей восстановлению, теперь стало невозможным, исторический дискурс обрел только частичную, локальную и индивидуальную ценность. «Проблема отныне – образовывать серии» [4, с. 15], каждая из которых имеет
собственный ритм и причинно-следственный алгоритм, являясь «культурным слоем» археологии знания,
подлежащим описанию. Фуко создал и новый язык описания, основанный на терминологии математики, физической логики и общей эпистемологии наук: «серии», «прерывности», «тело», «совокупность»,
«поле», «система отношений», «система трансформаций», при этом, однако, без всякой возможности
последующей общей рационализации.
Этот дискурс был впоследствии всецело воспринят практиками «сериальной истории», давая Г. Иггерсу
основания утверждать, что историки «третьих Анналов» публикуют «высоко специализированные публикации, часто написанные на жаргоне, непонятном для аутсайдеров» [5, с. 55].
В сериальной истории, пользующейся наработками квантитативной истории Лабрусса, совокупности однородных документов стали основой реконструкции определенных социальных отношений.
Отталкиваясь от первоначальных тем экономической истории, «сериальные» исследования постепенно
завоевывали сферы других измерений прошлого. «Третьим уровнем» сериальной истории, по выражению
Пьера Шоню, после экономики и демографии была широкая область ментального и социальной психологии, в том числе, истории религиозных практик, книги и грамотности [6, с. 74-78].
Отмечая несомненное влияние идей Мишеля Фуко на исследовательские ориентации «Новой истории»,
необходимо понимать специфику их восприятия и фатальное по своей глубине несовпадение устремлений, существующее в этом диалоге при очевидном взаимном интересе.
Фуко, отводящий в своем творчестве истории центральное место, с раннего этапа блестящей карьеры
был в контакте с историками «Анналов». Ф. Арьес помог ему опубликовать диссертацию о безумии в
классическую эпоху [3]. Расхваливая междисциплинарность этой первой большой книги Фуко, Бродель
первым создал впечатление идейного родства философа и историков-анналистов. В частности, он лично
дополнил рецензию «Анналов» на эту книгу, написанную Робером Мандру, фразой: « В ней есть дух,
способный быть поочередно, но не только, философом, психологом, историком» [8]. В свою очередь,
Фуко много рассуждал о специфике и целях в современном историческом исследовании. В «Словах и
вещах» он пропагандировал тему «смерти человека» в гуманитарных исследованиях, резко критикуя
проект гуманной истории, сфокусированной на человеке, в духе «первых Анналов». Напротив, выявление
механизмов «большой длительности» (longue dure) и сериальные изыскания «Новой истории» представлялись ему перспективным типом историописания. В первой главе «Археологии знания» Фуко воспроизвел те же аргументы, чтобы различить «хороших» и «плохих» историков, противопоставляя «новую»
структуралистскую историю истории «старой», одержимой «следами», памятью или ментальностями, – по
сути, той субъективистской концепции, которую некогда защищал Люсьен Февр.
Фуко стал примером для многих историков, в первую очередь, для специалистов по истории народных
масс. Часть из них попала в круг почитателей и последователей Фуко по политическим мотивам – они
7
УЧЕНЫЕ ЗАПИСКИ
№ 10, 2010
были частью «антиинституционального движения», модного после революции мая 1968 г. Фуко продолжил своими исследованиями традицию «срывания масок» с социальных институтов, демонстрации
потайных рычагов власти, и многие его темы органически сочетали в себе политические и исторические
мотивы одновременно.
Его новаторством, по сравнению с другими философами, была самостоятельная работа с историческими документами. Он не желал использовать готовые наработки историков, перенимая, вместе с
трактовкой документа, их имплицитные ошибки, и одновременно, по свидетельству его соавтора Арлетт
Фарж, был очень впечатлен возможностями архивов [9, с. 120]. Фуко сам в сотрудничестве с историками
разрабатывал и публиковал, сопровождая комментариями, исторические документы [10; 11].
Однако диалог оказался коротким, и его кульминацией, одновременно выразившей всю глубину различий, оказалась дискуссия по истории тюрем, опубликованная в сборнике «Невозможная тюрьма» [12].
Поводом к обсуждению стала монография Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» [13], где он иллюстрировал свою теорию «эпистемологического разрыва» экскурсом в конкретно-историческую проблематику.
Рассуждая об изменении системы наказаний во Франции, Фуко пришел к выводу о совершившемся в
XVIII в. разрыве между прежним способом устрашающей казни и новых способом социального возмездия в виде помещения в тюрьму. «Мрачный праздник наказания» превратился в практику социальной
изоляции. Но этот разрыв должен был рассматриваться, по мысли Фуко, только в широком социальном
контексте, являясь составной частью более глобальной смены эпистем.
Его интерпретация тюрьмы встретила критику со стороны ряда историков-специалистов, таких, как
Жак Леонар. Назвав Фуко «казаком от истории», который разом захватил три века французской истории и очень выборочно использовал историческую информацию, Леонар отметил целый ряд недочетов,
несовместимых с работой историка. Автор преуменьшает сопротивление населения реформам, преувеличивает рационализм буржуазии, не отводит должного значения влиянию клерикального обскурантизма
и т.д. Но главный упрек Леонара состоял в том, что Фуко игнорирует акторов истории, превращая историю
тюрем в своего рода абстрактную геометрию, «машиностроение без машиниста», что стилистически в
трудах Фуко всегда передается безличной формой глагола, анонимными понятиями «власть», «стратегия»,
«тактика», «техника» [12, с. 8-28].
Фуко пытался объяснить, что историки не поняли глубинного смысла его подхода. Сначала понимать
«разницу процедуры между анализом проблемы и изучением периода», а не просто оставаться эрудитом,
«доктором неисчерпаемых знаний». Он видел своей исследовательской задачей систематический анализ
рациональности данной практики в контексте общества. Фуко исследовал способ мысли, и был далек от
приоритетной цели историка – которая вообще представляется ему сомнительной, – восстановить прошлое
«таким, каким оно было». В ходе общей дискуссии «круглого стола» Фуко признал, что его книги – «философские фрагменты на исторических площадках», он исследует не общество в целом, а определенный исторический дискурс. Его в истории интересует возможность соединения между способами «видеть» феномен
и «говорить» о нем, вне всякого другого специфического использования. Тюрьма XIX в. – это новый способ
видеть преступление, а право наказания выражалось в новом способе говорить о нем [12, с. 40-56].
В этой дискуссии иллюзия «общего языка» быстро рассеялась, – резюмировал Ж. Нуарьель. Все, что
казалось общими моментами, оказалось заимствованиями, мотивированными специфическими нуждами
каждой дисциплины. Историки интерпретировали Фуко, исходя из собственных потребностей. Бродель
понял «Историю безумия» как исследование по коллективной психологии, близкое тому, что практиковал Люсьен Февр. Другие историки пытались увидеть в исследовании тюрьмы некое новое историческое
прочтение обособленных социальных практик и подражали ему в своих исследованиях бань, заводов,
госпиталей, вместо того, чтобы понять философскую перспективу этого типа анализа. «Диалог» историков и Фуко базировался на ссоре «плохих прочтений» [14, с. 29-30].
Во введении к «Невозможной тюрьме» Морис Агюлон отмечал «слишком эпистемологический» тон
дискуссии, а Жак Ревель в статье, последовавшей после смерти философа, полагал, что историки недооценили фундаментально философский характер исследования Фуко [15, с. 290-292].
Философ Жиль Делез в книге, посвященной Мишелю Фуко, пришел к выводу: работа Фуко являлась
историческим исследованием, но не являлась работой историка. Он занимался не историей ментальностей, но условиями, при которых обнаруживается все, что имеет ментальное существование, все, что может
быть высказано, включая и сам режим языка. Он занимался не историей видимого человеческого действия, но условиями, при которых обнаруживает себя все, что можно увидеть. Он занимался не историей
институтов, но социальными условиями, при которых они интегрируют различные отношения силы. Он
занимался не историей частной жизни, но условиями, при которых отношения могут сложиться в частную
жизнь [16].
«Сериальная история», вдохновленная «археологическим методом» Фуко, пошла значительно дальше
него, направляемая верой в «истинную научность» квантитативных техник, и оказалась мало восприимчивой к дальнейшей эволюции мыслителя. Cтруктуралистская история была оспорена Фуко во имя
8
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ, ИСТОРИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ
«генеалогического» метода за отсутствие интереса к произвольным факторам истории, к историчности
употребляемых категорий. «Сначала Фуко, – пишет Ж. Нуарьель, – использует концепцию Броделя против
концепции Февра, затем концепцию Февра – против концепции Броделя» [14, с. 29]. Не пожелав следовать за Фуко по пути «произвольных рассуждений», историки пришли к выводу, что Фуко слишком субъективен как автор и поверхностен в восприятии исторических фактов. Для Фуко эти аргументы выдавали
глубинную точку зрения историков, выражавшую почти рефлекторный антитеоретический эмпиризм,
который коренится в убеждении, что существует реальность, доступная без предварительной конструкции, проводимой исследователем. Фуко внушал историкам, что они довольствуются слишком «тесной
идеей исторической реальности», путая «социальное» и «реальное», исключая из сферы существующего
пространство мечты, продукты воображения и другие символические эффекты. Между тем производные
символической составляющей также должны расцениваться как фрагменты «реальности, которые обеспечивают специфические эффекты реального» [12, с. 50].
Замыкаясь на проекте тотальной истории, историки, по мнению философа, смешивают анализ проблемы и изучение определенного периода. Это мешает им понять, что сам Фуко выбирал свой материал
только в зависимости от характера поставленной проблемы и оставлял для анализа только те элементы,
которые позволяют установить характерные черты основного объекта исследования. Это делает абсурдным желание, присущее историкам, «сказать все», что в принципе известно о данных конкретно-исторических условиях.
Историки «третьих Анналов», восприняв идею «эпистемологического разрыва», не всегда осознавали важную для Фуко тему – условий возможности такой мутации. В противоположность «Анналам», выбросившим
событийное на обочину истории, философ хотел вернуть событие в исследование, найти ему новый смысл,
слишком часто спрятанный за фасадом констант и очевидностей, анализировать событие как процесс. Любая
практика, сотканная из событий, понималась им как совокупность сети, системы сил и стратегий.
Эту мысль тотальных взаимозависимостей, получившую кристаллизацию в работах Фуко, развивал в
своей книге его друг Поль Вейн: всякая практика зависит от всех других практик и их трансформаций,
все исторично и все зависит от всего прочего. Философия Фуко – не философия дискурса, но философия
отношения [17, с. 377].
Историограф «Анналов» К. А. Агирре Рохас пришел к любопытному выводу о том, что «модель археологии и генеалогии дискурсивных структур и оснований», практикуемая Мишелем Фуко, в наибольшей
степени перекликается с устремлениями Люсьена Февра, а его «эпистема» похожа на понятие «ментального инструментария» [18, с. 130].
Таким образом, самый влиятельный критик «психологизирующей» истории был объявлен единственным
продолжателем ее основного практика, сойдясь на редком для «новых историков» поле «истории идей».
Литература:
1. Bourd G., Herv M. Les coles historiques. - Paris: Ed. du Seuil, 1983. Р. 325.
2. Delacroix С., Dosse F, Garcia P. Les courants historiques en France. - Paris: Armand Colin, 1998. Р. 224.
3. Furet F. L’histoire quantitative et la construction du fait historique // Annales ESC. - 1971. - № 1. - Р. 6375.
4. Foucault M. Archologie du savoir. - Paris: Gallimard, 1969. Рус. перевод: Фуко М. Археология знания, М:
Гуманитарная академия, 2004.
5. Iggers G.G. Historiography in the Twentieth Century. From Scientific Objectivity to the postmodern Challenge. – Middletown, 1997.
6. Burke P. The French historical revolution: the Annales school, 1929-1989. - Standford, CA: Stanford Univ.
Press, 1990.
7. Foucault M. Histoire de la folie l’ge classique. - Paris: Plon, 1961. Рус. перевод: Фуко М. История безумия
в классическую эпоху. – Спб: Санкт-Петербург, 1997.
8. Mandrou R. R. Trois cls pour comprendre la folie l’poque classique // Annales ESC. - 1962. - № 17. - Р. 772.
9. Farge A. Le parcours d’une historienne. Entretien avec Laurent Vidal // Genses. Sciences Sociales et histoire.
- 2002. - № 48.
10. Foucault M. Moi, Pierre Rivire ayant gorgma mre, ma soeur et mon frre. Un cas de parricide au XIXe siecle.
- Paris: Gallimard, 1973.
11. Farge A., Foucault M. Le Desordre des familles : lettres de cachet des archives de la Bastille au XVIIIe siecle.
- Paris: Gallimard-Julliard, 1982.
12. Perrot M. (dir.) L’impossible prison. - Paris: Seuil, 1980.
13. Foucault M. Surveiller et Punir. - Paris: Gallimard, 1974. - . Рус. перевод: Фуко М. Надзирать и наказывать.
Рождение тюрьмы. – М.: Ад Маргинем, 1999.
14. Noiriel G. Penser avec, penser contre. - Paris: Belin, 2003.
15. Revel J. Foucault Michel, 1926-1984 // Burguiere A. Dictionnaire des Sciences Historiques. - Paris: PUF,
1986.
16. Deleuze J. Foucault. - Paris: Minuit, 1986.
17. Veyne P. Comment on ecrit l’histoire? - Paris: ed. du Seuil, 1971. Red. 1996; рус. перевод: Вен П. Как пишут
историю. Опыт эпистемологии. – М.: Научный мир, 2003.
18. Аguirre Rojas C.A. L’histoire conqueante. Un regard sur l’historiographie franeaise. - Paris: l’Harmattan, 2000;
рус. перевод: Агирре Рохас К.А. Критический подход к истории французских «Анналов». - М.: Круг, 2006.
9