Тамаш Краус "СОВЕТСКИЙ ТЕРМИДОР" Духовные предпосылки

Тамаш Краус
"СОВЕТСКИЙ ТЕРМИДОР"
Духовные предпосылки сталинского поворота
(1917 – 1928)
1996
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие
Введение. Смена режима – смена историографической парадигмы
1. Поворот в историческом подходе
2. Назад к концепции тоталитаризма
3. Революция, НЭП, термидор
I. Аналогия между октябрьской и французской революциями
1. О меньшевистской оценке октябрьской революции (1917)
2. Мартов и Дан
3. Гражданская война
4. Военный коммунизм
5. НЭП
II. Национал-большевизм – "философия" термидора
1. Наследие "Вех"
2. Государство и революция в национал-большевизме
Национал-большевизм или либерализм?
3. Устрялов – философ термидора
Национал–большевизм или коммунизм?
4. Россия и Запад. Национальный капитализм
III. Большевики и Устрялов
1. Ленин
2. Бухарин
3. Зиновьев
4. Троцкий и оппозиция
IV. Теория термидора и фракционная борьба
1. Концепция и реальность раскола в партии
2. Оппозиция
V. Термидор и "сталинская смена режима"
1. Термидор и государственный капитализм
2. Поездка Сталина в Сибирь
3. Поездка оппозиции в Сибирь
Вместо заключения
Soviet Thermidor (Summary)
Библиография
Указатель имен
"Большевики вполне сознавали, что находятся
на поворотном пункте истории и всегда
действовали храня в своем сознании живую
модель французской революции. Видя в себе
естественное соответствие якобинцам, они
надеялись избежать судьбы
последних,
но в то же время их постоянно беспокоила
идея
возможного
термидорианского
переворота и бонапартистской диктатуры.
Противостоявшие фракции охотно обвиняли
друг друга в подобных тенденциях. В то время
как коммунисты на самом деле поддерживали
преемственность в России и тем самым
отличили
свою
революцию
от
калейдоскопических французских событий,
произошли и фундаментальные изменения."
Robert Vincent Daniels. The
соnscience of
Revolution.
Communist Opposition in Soviet
Russia.
Предисловие
Известно, что идеи в определенном смысле живут самостоятельной жизнью; они
представляют собой конститутивные элементы исторического процесса уже потому,
что "борьба, связанная с конфликтами социальных интересов", ведется и в сфере идей.1
От этого факта неотделимо то обстоятельство, что история идей, идеологий образует
особую область исторической науки. В этой области также раскрываются
существенные закономерности исторического процесса, иногда именно те, которые
остаются нераскрытыми в других областях историографии.
Упомянутая "борьба интересов" часто концентрируется вокруг различных понятий,
нередко возносящихся на метафорические высоты. Эти "метафоры", "ведущие идеи"
чаще всего получают особо важное значение в истории революций, революционных
движений, когда в ходе складывания новых политических отношений они
"превращаются в материальную силу". История русской революции также наполнена
такими понятиями, некоторые из которых существовали, действовали недолго, а другие
влияли на протяжении целых исторических периодов, конечно,трансформируясь при
этом по содержанию и с "функциональными изменениями". Будучи, помимо прочего,
частью этого духовного и политического процесса, истории крупных революций так
1
Дьердь Лукач во многих работах дал исчерпывающую характеристику
исторической роли идеологий. Он описал это явление в указанном выше
смысле: Lukács Gy. A társadalmi lét ontológiájáról. II. köt. Szisztematikus
fejezetek. Magvető Könyvkiadó, 1976, прежде всего – р. 463-562.
или иначе переплетаются друг с другом в сознании потомков. Духовная связь между
французской и русской революциями укоренилась так глубоко, что в наши дни, в ходе
крупных "переоценок", сопровождающих 200-летнюю годовщину французской
революции, эта связь также была затронута: 1793 и 1917 снова сочленились во
Франции, в Венгрии и в других местах.
Но и со времени русской революции едва ли найдется такое значительное
революционное движение, которое не определило бы своего отношения к Великой
французской революции и прежде всего к самому якобинству. И хотя французское,
венгерское или русское якобинство, естественно, представляют собой достаточно
разные явления, все же едва ли кто станет отрицать их внутреннюю духовную связь.
Якобинство и революционность - неразделимые категории. Но так было уже и в России
начала века, когда социал-демократия выработала свой мир понятий и свое общее
отношение к революционной традиции. Парадоксальным образом аналогия между
французской и русской революциями существовала уже тогда, когда история России
еще не знала революций. Протагонисты российских партийных споров уже в 1904 г. - в
несколько пейоративном, критическом смысле – разместили друг друга и самих себя
среди декораций французской революции. В 1904 г. Троцкий в свой известной
антиленинской брошюре2 противопоставил "якобинца" "пролетарию" и использовал
первое понятие как синоним "мелкого буржуа", который уже не может играть
серьезной роли в современных революциях. Однако для Ленина слово "якобинец" уже
и тогда было синонимом радикального революционера, и он, собственно говоря, охотно
принял подобную "дискредитацию". По иронии судьбы Троцкий придет к этой точки
зрения почти через два десятилетия в борьбе со Сталиным.
В 1904 г. Троцкий в своем понимании якобинства был скорее ближе к Плеханову и
меньшевикам, предпочитавшим отождествление якобинства с "мелкобуржуазным
радикализмом", чтобы как можно яснее подчркнуть преимущества современного
рабочего движения. Они исходили прежде всего из критических замечаний Маркса
относительно ограниченности якобинства. После 1905 года и подавления первой
русской революции левые представители социал-демократии связывали со словом
2
Троцкий Л. Наши политические задачи. Genf, 1904.
"якобинец" положительные ценности, в то время как критика якобинства превратилась
в элемент антиреволюционной аргументации.3
Все это, естественно, еще резче проявилось после октябрьской революции. Большевики
стали относиться к якобинству еще менее критически, чем в предыдущее десятилетие.
Луначарский и Ленин, не говоря о других, пользовались понятием якобинства как
синонимом современной революции,4 а 9 термидора 1794 г. так или иначе всегда
связывали с представлением о поражении или предательстве, искажении революции, с
самой контрреволюцией. В этом суть проблемы термидора вплоть до наших дней...
3
Позднейшее отношение к русской революционной традиции, собственно
говоря, также включает в себя эту проблему. Об этом см.: Krausz Tamás.
Történelmi gondolkodás és legitimáció. (Az orosz forradalmi tradició
elsajátításáról a 20-as években). In: Egyetemes Történeti Tanulmányok XVI.
(Megemlékező szám Niederhauser Emil 60. születésnapjáról). Kossuth Lajos
Tudományegyetem, Debrecen, 1987. p. 83-99. "Новая" интерпретация
якобинства, одновременно содержащая в себе и критику революции,
появилась, например, в одной из работ Ференца Фехера. См.: Fehér
Ferenc. Thermidor: A feltámadás ünnepe. – Kritika, 1994. 7.sz. p.43. В
сопровождавшей 200-летнюю годовщину французской революции
дискуссии, которая в основном привела к "распятию на кресте"
революции и якобинства, содержательную историческую защиту
последнего во Франции, среди прочих, осуществлял Жан Мартин. См.:
Martin J.A. II. év forradalma. In: Eszmélet, 24.sz. (1994. szept.), p. 195-208.
4
Ср., напр.: Луначарский А. Бывшие люди. М., 1922, с. 27-28.
Несмотря на то, что невозможно решить, кому первому пришло в голову применить
термидорианскую аналогию5 к процессам русской революции, можно с уверенностью
сказать, что само это понятие стало своего рода точкой кристаллизации в духовной
истории русской революции. Вероятно, аналогия с термидором впервые возникла вовсе
не в России, быть может, именно во Франции, но бесспорно одно: сразу после
февральской революции в международной прессе и в политическом сознании вообще,
независимо от политической ориентации, укоренилась аналогия, "реминисценция",
отсылающая к французской революции и отдельным этапам ее развития.
В 1987 г., начиная это исследование, я еще не предполагал, что вскоре исторический
переворот огромного значения придаст и моей теме своего рода особую актуальность.
В то время казалось интересным уже то, что идеологическо-политическая полемика и
непримиримая борьба вокруг проблемы термидора пронизывали все существенные
направления русской революции, и, хотя книг по этой проблематике вообще не
слишком много, еще меньше исторических исследований посвящено сравнению
позиций представителей этих направлений. С работами такого рода я тогда
практически не встретился. Смысл этого исследования состоит прежде всего в том,
чтобы как можно более полно раскрыть многообразие выраставших из революции
альтернатив и альтернативных представлений, а также те глубинные причины, которые
"обосновали" духовные столкновения в изучаемую эпоху. По замыслу автора, данная
книга должна внести вклад в уяснение связей и противоречий между революцией и
сталинским поворотом. Конечно, я не стремился к полному охвату темы, избегал уже
освещенных вопросов и стремился найти новые зависимости явлений. Cвязь между
сталинизмом и национал-большевизмом – это историческая проблематика, без
понимания которой не могут быть адекватно проанализированы и события,
происходящие в России сегодня. Лишь в свете этой проблемы становится понастоящему ясно, что сталинизм со всем его духовным горизонтом неотделим от того
"мирового порядка", продуктом которого, он в конечном итоге являлся, например, от
изоляции Советского Союза. Я уверен, что изучение указанных здесь основных
проблем в зеркале первичных источников особенно важно в такую эпоху, которая под
аккомпанемент размышлений о "конце истории" стремится с ураганной быстротой
переделать историю по своему образу и подобию.
5
В последнее время эта тематика стала актуальной в исторической науке.
В этой связи нужно упомянуть книгу Т. Кондратьевой, в которой
обработаны обширные литературные материалы и содержатся ценные
эмпирические данные и для анализа исследуемой мной проблематики
(Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993).
По этой же тематике представлены новые данные и в кн.: Shlapentok D.
The French Revolution in Russian Political Life: In search of Thermidor.
1994. Рукопись. Я тоже занимался термидорианской аналогией в связи с
явлением национал-большевизма. См.: Krausz T. A nacional-bolsevizmus
alapvetése. – Múltunk, 1994. 1-2. sz. p. 51-80.
Таким образом, упомянутый выше исторический переворот между 1988 и 1992 гг.
изменил постановку множества вопросов. Разрушение системы государственного
социализма по-новому осветило всю проблематику термидора.
Хронологические границы исторической реконструкции были определены самими
дискуссиями о "термидорианстве": 1917-1928 г. Конечно, мы не станем заново писать
историю тех времен и проблем, которые, по существу, были освещены в исторической
науке именно за последнее десятилетие, да в этом и нет надобности.6
Если бы я хотел определить предмет данной монографии "функционально", а не с
точки зрения научной дисциплины, то я сказал бы, что духовные, идеологические
предпосылки сталинского феномена являются предметом изучения точно так же, как и
возникновение тех духовных структур, которые усиливали или ослабляли возможность
избежать сталинского пути или, по крайней мере, дать его критический анализ.
*
Благодаря источникам, хранящимся в Архиве Гувера и архиве Троцкого Хоутонской
библиотеки в Гарварде, и материалам различных изданий изучаемой эпохи,
касающимся Мартова, Устрялова, Троцкго, левой оппозиции и многих других
вопросов, читатель, я надеюсь, получит и новую историческую информацию, которая,
быть может, и сегодня не совсем безразлична людям нашего ближайшего региона. И
хотя пока не удалось "обосноваться" в московских архивах, ныне и без этого уже
появилось множество таких архивных публикаций, которые я смог использовать при
разработке своей темы.
Известно, что подготовка более или менее крупной работы никогда не бывает заслугой
одного автора. В данном случае я признателен работникам Архива Гувера и Института
политической истории в Венгрии. Я должен
выразить благодарность моим
оппонентам, Яношу Йемницу, Шандору Вадасу и Михаю Вайде, а также многим
коллегам, интеллектуальным партнерам и Анне Киш, напечатавшей текст книги. Не
могу не поблагодарить моего бывшего преподавателя, академика Эмиля Нидерхаузера,
и недавно скончавшегося друга и коллегу Лайоша Меньхарта, которые с самого начала,
с конца 60-х годов, до самого последнего времени неизменно поддерживали мою
работу. Наконец, но не в последнюю очередь, я должен с благодарностью упомянуть
6
Касаясь "предыстории" этой книги, упомяну свои работы, знакомящие с
историческим фоном данного вопроса: Bolsevizmus és nemzeti kérdés.
Adalékok a nemzeti kérdés bolsevik felfogásának történetéhez 1917-1922.
(Nemzetiségi Füzetek 8.). Akadémiai Könyvkiadó, 1989; Mű és történelem.
Viták Lukács György műveiről a húszas években. Gondolat Könyvkiadó,
1985 (вместе с Миклошем Мештерхази); Pártviták és történettudomány.
Viták az "oroszországi történelmi fejlődés sajátosságairól", különös tekintettel
a 20üas évekre.(Értekezések a történettudomány köréből). Akadémiai
Könyvkiadó, 1991.
бескорыстную поддержку и сизифову корректировочную помощь моей жены, Каталин
Барат.
Сентябрь 1995 г.
Введение
Смена режима – смена историографической парадигмы
Первому десятилетию советской истории посвящена такая богатая историческая
литература, что ее разбор мог бы стать темой отдельной монографии. Поэтому я
вынужден ограничить свой историографический обзор как тематически, так и
хронологически. Мне хотелось бы в свете историографии экспонировать несколько
вопросов. Прежде всего я выделю новые точки зрения в подходе к изучению русской
революции. Нельзя оставить без внимания вопросы этапов развития, нэпа как
исторической альтернативы и появления термидорианской проблемы как
"объясняющей теории".
Хронологически я концентрирую свое внимание на малоизвестной в Венгрии
исторической литературе7 периода перестройки в широком смысле этого понятия, т.е.
периода, начавшегося в 1986 г.
1. Поворот в историческом подходе
Появление историченской науки, идеологически обосновывающей смену режима, –
постсоветское или, шире, восточноевропейское явление, которое неотделимо от тех
перемен, которые поначалу получили название перестройки (1986-1989), а позже –
"смены режима" или "демократических преобразований". Модификация политической
власти, структуры собственности и внутреннего социального и культурного расслоения
общества в целом, истощение экономики и ее неспособность к адаптации в новых
условиях, падение уровня жизни и т.д. – все это, по существу, смелó легитимационную
идеологию
старого
государственно-социалистического
режима8
Между
провозглашенными идеологическими целями и действительностью существовало такое
7
Уже в 1989 г. появились историографические работы обобщающего
характера: Davies R. W. Soviet History in the Gorbachev Revolution.
Macmillan, University of Birmingham, 1989.; New Directions in Soviet
History. Ed. by Stephen White (University of Glasgow). Selected papers from
the Fourth World Congress for Soviet and East European Studies, 1990.
Cambridge University Press, 1992. Другой сборник, посвященный
историографии первого этапа перестройки: Facing Up to the Past. Soviet
Historiography under Perestroika. Sapporo, Japan, 1989.
8
О смене режима в СССР см.: Краус T. О ельцинизме. – В кн.:
Ельцинщина. Венгерский институт русистики. Будапешт, 1993, с. 75103.
несоответствие, которую уже нельзя было "законспирировать" в условиях
регрессивного развития.
В качестве элемента этого процесса советская марксистско-ленинская историческая
наука (конечно, не только она одна) за очень короткое время трансформировалась в
русскую, украинскую и т.д., а также в "либеральную", "демократическую". Таким
образом, создается впечатление, что новая "национальная" историография повсеместно
становится органической частью новой легитимационной идеологии, которая родилась
прежде всего под знаком "демократической кпиталистической рыночной экономики".
Конечно, первоначально, еще в 1986-1988 гг., в рамках перестройки и гласности
советская, а позже российская реформенная историография обещала реформу
государственно-социаистического режима. Поначалу "реформенные историки"
провозглашали перемены под лозунгом "назад к Ленину". "Историк-архивист" Юрий
Афанасьев, один из ведущих идеологов перестройки, размышлял о "ренессансе
ленинизма", который, наконец, позволит раскрыть основные проблемы начальных
этапов советской истории, о которых на Западе (а также, добавим, и в Венгрии) можно
было узнать больше, чем в самом СССР. На основании провозглашенных новых тем
(например,
демократическая
рыночная
экономика
нэпа,
сосуществование
коллективной, государственной и частной собственности) казалось, что историческая
наука и в эпоху перестройки может содержать и стимулировать позитивные
устремления.9
Не случайно, что во второй половине 80-х гг. и в исторической науке, наряду с
изучением различных моделей социализма или как раз в качестве одного из аспектов
этого изучения, появилась, хотя и с опозданием, проблематика альтернативности
истории. Однако она возникла именно на том этапе развития, когда в рамках
"социализма" в плоскости реальной политики альтернативы окончательно исчезли, и
реальной политической альтернативой стала т.н. смена режима.10 Парадоксальным
9
Ср.: Перестройка: гласность, демократия, социализм. Иного не дано. Ред.:
Афанасьев Ю.Н. М., 1988. Афанасьев выделил величие Ленина в связи с
вопросом об альтернативности истории: „Ленин предстал бы еще более
величественным, если бы был показан человеком, ищущим и не всегда
находящим ответы на возникающие вопросы" (с. 499). См. еще статью
В. Сироткина о нэпе. Там же, с. 370-391.
10
См.: XX век: альтернативы развития. Материалы "круглоко стола".–
Рабочий класс и современный мир, 1989, №2; Волобуев П.В. О проблеме
выбора путей общественного развития. – Вопросы философии, 1984,
№1,2; Возможное и действительное: проблемы альтернативности в
историческом развитии. – История СССР, 1986, №4; Горинов М.М.
Альтернативы и кризисы в период нэпа: К вопросу о социальноэкономических проблемах внутрипартийной борьбы в 20-е годы. –
образом лишь тогда вышло на передний план историческое изучение политических и
экономических возможностей самоуправления, которое прежде всего было связано с
отказом от традиции этатизма11
Однако альтернатива по-настоящему коллективного характера не была реализована в
рамках "системы". Контуры радикально иного поворота , может быть, впервые (наряду
с Афанасьевым) обрисовал, затронув и область исторической науки, руководитель
идеологического отдела ЦК КПСС А.И.Ципко. На рубеже 1988-1989 гг. он, казалось,
без всякой "подготовки", пришел к выводу, что сталинизм был последовательным
воплощением марксизма, и социализм не имеет отличных от сталинизма направлений и
структур развития.12 Это радикальное теоретико-идеологическое "перевооружение"
было для историков неожиданным и удивительным явлением, поскольку в 80-е годы
появились работы резко позитивистского и эмпирического характера, посвященные и
первым десятилетиям развития Советского Союза (немаловажное обстоятельство,
потому что этот исторический период в значительной степени считался табу даже в
хрущевскую эпоху).
Под влиянием перестройки и гласности место "социалистического эмпиризма"
постепенно занял целый ряд книг и статей разоблачительного характера, целью
которых было уничтожение "белых пятен" истории. Материалы, беспорядочно и в
зависимости от конъюнктурных соображений выливавшиеся из открывшихся архивов,
в совокупности дали сильнейший толчок новым исследованиям. За последние пять лет
"были решены" (главным образом, конечно, публицистами) почти все крупные
проблемы советской истории. Если даже оставить без внимания писания дилетантов и
изыскания чисто публицистического характера, то и в этом случае происшедшее за
последние пять лет достойно внимания. Несмотря на конъюнктурную поверхностность
и политическую "направленность", важно, что после запретов прежних лет некоторые
Вопросы истории КПСС, 1990, №1. Практически та же проблема
находится в центре книги: Бордюгов Г.А. – Козлов В.А. История и
конъюнктура.(Субъективные заметки об истории советского общества).
М., 1992 и т.д.
11
См., напр.: Рой О.М. – Руденко В.Н. Марксизм в поисках новой модели
государства: диктатура пролетариата, государство-коммуна, русская
община. – В кн.: Марксизм в России. М., 1989, с. 205-225; Киселев В.
Сколько моделей социализма было в СССР. – В кн.: Иного не дано. М.,
1988, с. 354-369; Чураков Д. Октябрь 1917 и некоторые причины кризиса
рабочего самоуправления. – В кн.: Россия XXI, 1995, №3-4, с. 131-141.
12
Ципко А.И. Истоки сталинизма. – Наука и жизнь, 1988, №11-12; 1989,
№1-2.
темы, особенно популярные жизнеописания, исследования сталинского механизма
подавления и тематика ГУЛАГа, воплотились и в серьезных трудах.13
Буквально в парадигматической форме представляет этот поворот некогда "философ", а
позже генерал, Дмитрий Волкогонов, руководитель Политотдела Советской армии,
который в 1985 г. еще опубликовал на венгерском языке книгу о психологической
13
Появление новых советских работ неотделимо от тематики и
направленности западных публикаций в плане критического или
некритического восприятия последних. Упомяну несколько характерных
работ "модельного" значения: Авторханов А. Судьбы Ленина. München,
1988; Conquest R. The Harvest of Sorrow; Soviet Collektivisation and the
Terror-Famine. London, Hutchinson, 1986; Getty J.A. The Origins of the
Great Purges: the Soviet Communist Party Reconsidered. Cambridge,
Cambridge University Press, 1987; Kuromiya H. Stalin's Industrial
Revolution: Politics and Workers. Cambridge, Cambridge University Press,
1988; Cohen S.F. Rethinking the Soviet expiriences. New York, 1985 и т.д.
Несмотря на деконъюнктуру, публикации источников, осуществленные
советскими авторами, проникли в Венгрию. Прежде всего я имею в виду
V и VI номера издания Szojet Füzetek, в которых были помещены
данные о ГУЛАГе и о людских потерях СССР. См. еще: Данилов В.П.
Дискуссия в западной прессе о голоде 1932-1933 г. и "демографической
катастрофе" 30-40-х годов в СССР. – Вопросы истории, 1988, №3;
Волкогонов Д. Триумф и трагедия: политический портрет И.В.Сталина.
М., 1989; Курашвили Б.П. Политическая доктрина сталинизма. –
История СССР, 1989, №5. Но можно указать и на известные и в Венгрии
работы
Роя
Медведева.
Необходимо
упомянуть
проблемную
и
стимулирующую по-настоящему новое мышление книгу Л.А.Гордона и
Е.В.Клопова: Что было? Размышления о предпосылках и итогах того,
что случилось с нами в 30-40-е годы. М.,1989, или: Урок дает история.
М., 1989.
войне империализма.14 Деятельность Волкогонова особенно наглядно иллюстрирует
смену исторического подхода, поскольку он принадлежит к числу немногих, сумевших
в течение короткого время продемонстрировать свою духовную перестройку в
объемистых исторических работах. Генеральские труды, иногда, что и говорить,
скользящие по границе дилетантизма, могут рассматриваться репрезентативными
документами, характерными для историографии смены режима.
Синдром Волкогонова ясно показывает, как описательная научная дисциплина
подверглась "атаке" публицистики. Хотя речь шла (и идет) о всемирном явлении, в
восточноевропейском, экссоветском регионе оно все же казалось особенно "опасным",
потому что политика, "надзиравшая" за наукой, снова захотела (и хочет) занять свое
"законное" место. Правда, это возможно лишь в новой форме, в форме политической
публицистики. Публицистика "обгоняет" науку, ведь в публицистике достаточно
полуправдивых
утверждений,
не
подкрепленных
никакими
научными
доказательствами и критикой источников.Это особенно справедливо в отношении
русской революции и истории СССР, поскольку последнего уже не существует, как не
существует и той политической инстанции, которая "надзирала" бы за соблюдением
"советских интересов" в науке. Мышление, привыкшее к присутствию таких
инстанций, без всяких оговорок сдает научные позиции в интересах более или менее
крупного политического поворота, так почему бы не принести эти позиции в жертву на
олтаре смены режима, которая к тому же обещает наступление практически
неограниченной рыночной конъюнктуры.
В
написанном
Волкогоновым
четырехтомном
жизнеописании
Сталина,15
опубликованном в 1989 г., множество использованных автором новых источников
складываются в биографию посредством такого "литературного" редактирования, при
котором романно-повествовательные элементы зачастую подавляют реалистичное
историческое изложение. Разочарование автора в прошлом нарастает буквально прямо
пропорционально количеству написанных страниц. Согласно позиции, которой
придерживался Волкогонов в то время, социализм как система ценностей является все
же чем-то положительным, и вся беда в том, что история в какой-то момент
"испортилась". Однако в своей следующей книге, двухтомной биографии Троцкого16,
он уже выводит Ленина из строя "великих мыслителей", а "правофланговым" от первой
главы до последней становится Николай Бердяев. Эпиграф, в котором Бердяев
соразмеряет Троцкого с Лениным, недолго остается в центре системы ценностей
Волкогонова. Биограф рисует Троцкого "демоном революции", хотя, несомненно,
порывает при этом с прежним, сталинским тоном: теперь надо преклоняться перед
предрассудками современной эпохи. В недавнем прошлом на книжном рынке
появилось новое жизнеописание, принадлежащее перу плодовитого автора, биография
14
Volkogonov D. Az imperializmus lélektani háborúja. Budapest – Ungvár,
Zrinyi Könyvkiadó, 1985.
15
Волкогонов Д. Триумф и трагедия: политический портрет И.В.Сталина.
Т. I – IV. М, 1989.
16
Волкогонов Д. Троцкий. Политический портрет. Т.1-2. М., 1992.
Ленина.17 На ее страницах Ленин появляется чуть ли не политическим преступником,
несмотря на то, что в "антиимпериалистической" книге Волкогонова 1985 года более
трети ссылок (42 из 116) представляют собой указания на ленинские труды или цитаты
из них, и что даже в биографии Сталина "эталоном" служил Ленин.
Таким образом, этот "поворот" является и проявлением исторически обусловленного
психологического замешательства, в котором сложные русские (и не только русские)
феномены "прозрения", "обращения", "покаяния", "грехопадения" и "отпущения
грехов" смешиваются с соблазнительными "стимулами", идущими из сферы
современной политики и рыночной конъюнктуры.18 "Защита" Волкогонова ссылкой на
17
Волкогонов Д. Ленин. Т.1-2. М., 1994. Эта книга – своеобразный плод
"исторической" публицистики, где не соблюдаются никакие законы
исторического исследования, а порой и элементарной логики, и где
Ленин
–
лишь
предлог
для
пропаганды
автором
своих
"демократических" политических взглядов. Печальное обстоятельство,
ведь несмотря на привилегированное положение, в котором Волкогонов
находился уже в период работы над книгой о Сталине, ему так и не
удалось создать профессионального исторического труда. В качестве
одного из примеров меткой профессиональной критики см.: Дедков Н.
"Как я документально установил" или смею утверждать... Волкогонов о
Ленине. – Свободная мысль, 1995, №1, с. 96-110.
18
В своей пространной рецензии на английском языке Рой Медведев не
забыл упомянуть о существовании непосредственной связи между
наивным морализирующим тоном биографии Ленина и политической
функцией Волкогонова (Волкогонов был военным советником Ельцина
и
одним
из
руководителей
вооруженного
разгрома
советского
парламента, а также вместе с Р. Пихоя и Н. Покровским возглавлял
правительственный комитет по архивным делам). См.: Medvegyev R.A.
In the Lenin Archive. – The Nation, 1995, January 30, p. 134-137. Другой
рецензент, профессор Колумбийского университета, в своей статье
показывает происхождение волкогоновской биографии Ленина из
атмосферы холодной войны: "...истории Волкогонова и Пайпса немного
отличаются от более враждебной ориентации поколения холодной
войны, однако идеологически эти два автора, может быть, даже грубее
своих предшественников".– Mark von Hagen. Afterword.– The Nation,
1995, January 30, p. 137-138. Однако тем временем идет и научная,
свободная
от
политических
интенций
разработка
материалов
сталинского фонда. Напр., см.: Медведев Р.А. Семья Тирана. Нижний
Новгород, 1993. О новой литературе о Сталине см.: Krausz T. Sztálin –
1996. Történelmi esszé. Útmutató, 1995.
обнаружение множества новых документов, например, о деятельности Ленина во
время гражданской войны, не представляется убедительной для оправдания сделанного
им духовного поворота.19
Диссидент Юрий Фельштинский своими публикациями документов коммунистической
оппозиции и белогвардейства определенно оживил научные исследования как в СССР,
так и на Западе. С другой стороны, в предисловии к публикации документов
деникинской "Особой комисии по расследованию злодеяний большевиков" он
уклонился от всякой критики источников, и в результате этого деникинцы производят
впечатление знаменосцев демократии, а ликвидация членов деникинского офицерского
отряда, принимавших участие в антисемитских погромах, кажется преступлением
против демократии. Своеобразная идеологичность этого издания заставяет историка
проявлять большую осторожность и при использовании содержащихся в нем
19
Дора
Штурман,
публицистические
диссидентка
статьи,
70-х
которые
годов,
пишущая
публикуется
в
историко-
основном
в
американских газетах, объясняет странный "либеральный" поворот
Волкогонова
вполне
"реально-политическими"
соображениями.
Штурман, всегда занимавшаяся проблемами советской истории с
позиции
воинственной
диссидентки,
оспаривает
утверждение
Волкогонова о том, что духовная и политическая деятельность Ленина
не могла быть распознана в СССР. По мнению Штурман, новые
документы в принципе не изменяют облик Ленина. Согласно ее
интерпретации,
Волкогонов,
изображающий
себя
"сталинистом-
идеалистом", пытается завуалировать то, что он и сам способствовал
сокрытию от публикации упомянутых документов о Ленине и Сталине.
Штурман
цитирует
множество
ранее
опубликованных
в
СССР
документов, из которых однозначно выясняется, что во время
гражданской войны Ленин крайне последовательно применял средства
террора и использовал такую форму массовых репрессий, как взятие
заложников, и если кто-то с мнимой наивностью утверждает, что узнал
об этом лишь в наши дни, то вряд ли это может быть принято всерьез.
См.: Штурман Д. Московские новости, которые не стареют. – Новое
русское слово, New York, 1993, January 29, с. 7.
документов.20 В то же время особой заслугой упомянутого редактора-архивиста
является то, что, опубликовав обширные материалы из архива Троцкого, он облегчил
широкому кругу историков изучение именно событий 20-х годов.21
Эти источники особенно важны для изучения истории теорий и идеологий, поскольку в
СССР история теорий была "заброшенной" областью исторической науки. На Западе
ученые не обладали той "эмпатией", которая необходима для реконструкции тонкой
ткани ранней советской идеологии.22 В свою очередь, на Востоке, прежде всего в
СССР, сам режим установил внутренние преграды процессу исследования и научного
усвоения. Было создано множество прекрасных специальных трудов по отдельным
историческим проблемам, но обобщения в области истории теорий никогда не
удавались, постоянно погружаясь в болото апологетики наихудшего свойства.23
Основательнейший эмпиризм органически соседствовал с самыми абстрактными
историческими построениями. Требовалось постоянно оправдывать самый последний
этап "развития", и эта своеобразная традиция консервации власти приводила и к
20
Ср.: Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой
следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков.
Overseas Publications Interchange Ltd., London, 1992. Ред.:Фельштинский
Ю.Г.
21
См.
редактированные
и
составленные
Фельштинским
издания,
плодотворно использованные и мной при подготовке данной книги:
Коммунистическая оппозиция в СССР 1923-1927. Т. I – IV. Chalidze
Publication, 1988; Лев Троцкий. Дневники и письма. Эрмитаж, 1986. О
"политическом" авторитете редактора и ходе часов в Москве говорит то,
что, он, несмотря на его консерватизм, напоминающий взгляды
Д.Штурман, был включен в многочисленный коллектив авторов
новейшей истории СССР: Наше отечество. Опыт политической истории.
М.: Тerra, 1991.
22
О "недопонимании" роли идеологии относительно развития СССР – с
точки зрения перестройки – см.: Robinson N. Ideology and the collapse of
the Soviet System. Critical History of Soviet Ideological Discourse. Edward
Elgas, Essex Uni, 1995.
23
Классическим примером этого может служить "обобщающая работа" 70х годов: Чагин Б.А. – Клушин В.Т. Борьба за исторический материализм
в СССР в 20-е годы. Л., 1975.
глубокому консерватизму в области теории. Легитимационная идеология по понятным
причинам не могла публично декларировать отрицание основных ценностей
революции и вместо этого была вынуждена провозглашать их осуществление; именно
этим, а не объективным изучением духовного наследия революции, она, несмотря на
всю свою очевидную лживость, могла сослужить службу политической элите.
Опусы, типичные для исторической науки периода смены режима, подготавливают
новую схему интерпретации марксистской исторической науки советской эпохи.
Экспериментами по созданию новой парадигмы занимался, например, Н.Е.Копосов,
однако ему не удалось продвинуться дальше идеологических посылок консервативной
западной историографии. Он попытался пересадить эту схему на русскую почву в
ценностном контексте тоталитаризма (причем так успешно, что это привлекло
внимание даже в Австрии). Подобный подход уничтожает разницу между
"марксистским"
и
"марксистско-ленинским",
между
профессиональными
24
исследованиями и пропагандистскими книгами. Так, например, политическая борьба
классов как сущностный фактор истории подвергается сомнению потому, что на более
ранней стадии развития советские авторы крайне вульгарно пользовались этим
понятием и превратили его в единственный объяснительный принцип исторического
развития. При таком подходе вся история дискуссии по проблематике политической
борьбы классов, развернувшаяся в прошлом веке после смерти Маркса, оказалась под
спудом. Развитие от Маркса до Сталина и далее прямолинейно и едино. Очень важным
средством подобной унификации, ее, можно сказать, методологией служит история
ментальностей, точнее – ее вульгаризированное воскрешение. На главное стремление
Копосова указывает и подзаголовок его статьи: "Данные к анализу ментальной основы
советской историографии". Но на ментальной основе можно привести к общему
знаменателю самые различные теоретические и специальные исследования, хотя при
этом мало проясняется вопрос об их истинности или лживости. Не легче доказать и то,
что одно из фундаментальных идеологических устремлений советской исторической
науки, "бескомпромиссную борьбу за социальную справедливость", можно
24
В этой связи характерна работа: Копосов Н.Е. Советская историография,
марксизм
и
тоталитаризм.
–
Österreichische
Zeitschrift
für
Geschichtswissenschaften, Wien, H. 1. 1991; на русском языке она
опубликована в сборнике Института всемирной истории Академии наук
России "Одиссей" (1992, Издат. Круг, 1994, с. 51-68).
непосредственно связать с поддержкой террора.25 Так же проблематично обвинение,
согласно которому после октябрьской революции советская историческая наука якобы
"выбросила" западную буржуазную культуру, и уж совсем односторонним становится
это утверждение тогда, когда ему придается значение ментальной характеристики,
выражающей сущность советской исторической науки. Ведь новаторские достижения
круга "Анналов", помимо прочего и изучение истории ментальностей, также вошли в
научный оборот в определенных областях советской историографии. В связи с этим
тезисом молодого автора один из критиков последнего пишет прямо о
методологической инфантильности. На примере Копосова можно отметить симптом,
характерный для всей историографии смены режима: там, где не нужно
документировать и доказывать, на место профессионализма заступает смелость.26
Между тем, задачей является именно преодоление профессионального и
теоретического уровня советской исторической науки, а не одно декларирование такого
преодоления.27
2. Назад к теории тоталитаризма?
Казалось, что в 80-е гг. в Соединенных Штатах и в Советском Союзе окончательно
порвали со всеми теориями и традициями однофакторного объяснения истории
"сверху", с точки зрения и сквозь призму системы ценностей "бюрократической" или
буржуазной политической элиты. Казалось, что пожилой академик Минц в СССР и
профессор Пайпс в Соединенных Штатах – последние крупные представители
(конечно, на разных мировоззренческих основах) теорий тоталитаризма. Если
И.И.Минц изображал послереволюционный период во вдохновленном Сталиным
"необарочном" стиле как "триумфальное шествие советской власти", как непрерывную
25
Многие из указанных здесь профессиональных, методологических и
идеологических вопросов подробно освещены мной в книге о ранних
стадиях развития советской исторической науки: Krausz T. Pártviták...
Взвешенный анализ советской исторической науки 60-х годов дает кн.:
Marckwick R. Catalyst of Historiography, Marxism and Dissidence: The
Sector of Methodologz of the Institute of History, Soviet Academy of
Sciences, 1964-68. In: Europe-Asia Studies, 1994. Vol. 46. No.4., p. 579-596.
26
27
Вжозек В. Между смелостью и профессионализмом. – Там же, с. 74-76.
Взаимные обвинения разных поколений историков и моральные
проблемы стоит рассматривать отдельно и в работах другого жанра.
Между прочим, комбинирование политико-моральных проблем с
профессиональными относится к числу наихудших "выживших"
традиций сталинской историографии.
цепь побед,28 то Пайпс был наиболее значительным представителем той исторической
школы, которая подчеркивала "царистское происхождение" сталинского режима.
Октябрьскую революцию он однозначно интерпретировал как поворот от Февраля
назад, к "азиатской" исторической традиции, который подавил имевшиеся
демократические структуры и укрепил фундамент тотальной личной диктатуры.
А.Авторханов прямо назвал октябрьскую революцию "тоталитаристской революцией",
заложившей фундамент личной диктатуры.29 История становится земной реализацией
"идеи тоталитаризма". Главным образом в советской диссидентской литературе
распространилась интерпретация истории как реализации идей.30 Если для Минца
история была осуществлением идеала "коммунистического рая", то Пайпс именно в
коммунизме видел "изначальное зло", не сумев или не пожелав сделать различие между
сталинским и престалинским периодами, по крайней мере, такая (сознательно
упрощенная мной) формула вырисовывается в его последней истории революции.31
Еще "сложнее" концепция Малиа, который ранее критиковал Пайпса. В своей
новейшей, достаточно объемистой книге он, в соответствии с "подогретым" вариантом
теории тоталитаризма, уже отрицает присутствие "начала развития" в советском
обществе, как будто бы оно было совершенно неспособно к модернизации. Малиа не
скрывает, что его метод состоит в сравнении любого развития с системой ценностей
Запада. Если это развитие по каким-либо причинам не поддается такому
"идеологическому диктату", то вступает в действие суд Малиа. Его цель – оправдание
28
Минц И.И. История Великого Октября. Т. I-III. М., 1967-1973.
29
Ср.: Авторханов А. Ленин в судьбах России. Prometheus Verlag, 1990, с.
240 и далее.
30
См., напр.: Геллер М. – Некрич А. Утопия у власти. История Советского
Союза с 1917 года до наших дней. London, Overseas Publ. Interchange,
1982.
31
Ср.: Pipes R. The Russian Revolution. New York, 1990. Американский
рецензент работы Р. Пайпса, профессор Бэрклейского университета М.
Малиа в 1992 г. еще "удивлялся" тезису Пайпса о существовании
искусственного "тотального" континуитета между старым и новым
режимом. При изучении почти тысячи страниц труда Пайпса у читателя
может возникнуть такое впечатление, что сущность социализма состоит
вовсе не в смене частной собственности, как считал Маркс и
большинство теоретиков. Ср.: Малиа М. В поисках истинного октября.
Размышления о советской истории, западной и новой книге Ричарда
Пайпса. – Отечественная история, 1992, №4, с.183.
капиталистического развития стран центра вопреки любой критике.32
Таким
образом, возвращение к концепциям тоталитаризма, по существу, относится к духовной
предыстории смены режима в СССР и Восточной Европе в целом. Но возрождение
этой теории произошло не в той форме, которую ей придал Х. Арендт, а скорее в таком
варианте, который коренится в консервативном видении истории, характерном для 50-х
годов.33
Официальные, "брежневские" советские историки, особенно авторы сменявших друг
друга "Историй СССР", исходили из органической преемственности этапов развития и,
вместо структурных проблем, писали самое большее об "ошибках" и "искажениях".
Созданная историками периода смены режима новая "История СССР", похожая на
учебник книга "Наше отечество", вышедшая в свет в 1991 г., представляет собой труд
по политической истории, но ее авторы рисуют гораздо более сложную историческую
картину, чем их предшественники. В то же время история в этой книге показана как
"результат" деятельности находящейся у власти элиты, хотя этот "результат", в
противоположность прежним оценкам, представлен в плохом свете.34
Казалось, что американская историческая наука в 80-е гг. "разделалась" с
"тоталитаризмом" как с теорией. В поддержку развернувшемуся тогда в Советском
Союзе реформенному мышлению в рамках советологии окрепло течение,
рассматривавшее как большевизм, так и все историческое развитие СССР в качестве
социально-исторического явления. Представители этого течения подчеркивали, что
развитие СССР не может быть результативно интерпретировано без учета
определенных социальных структур и структур интересов. Корни этой
"ревизионистской школы", ориентирующейся на социальную историю, уходят в 70-е
годы, больше того, протягиваются к известным классическим трудам Э.Х.Карра и И.
Дейчера.35 В 1986 г. на страницах Russian Review (Vol. 45. No 4) в защиту социально32
См.: Malia M. The Soviet Tragedy. A History of Socializm in Russia 19171991. The Free Press, New York, 1994. Boffa G.: The Stalin Phenomenon.
Cornell University Press. Ithaca-London, 1992. (В 12 главе говорится о
дискуссии о перестройке), р. 167-188.
33
Критику концепций тоталитаризма см., напр., в работе: Hough J.F. The
"dark forces", the totalitarian model and Soviet history. – The Russian
Review, 1987. 46. 4. Противоположное мнение излагается в статье:
Conquest R. Revisionizing Stalin's Russia. Там же.
34
См.: Наше отечество. Опыт политической истории. Т. I-II. М., 1991.
35
Определенную связь с этой традицией показывают: Lewin M. The social
background of Stalinism. In: Stalinism. Essays in historical interpretation.
New York, Norton, 1977. Ed.: R.C.Tucker. P. 111-135; Fritzpatrick Sh.
Education and social mobility in the Soviet Union, 1921-1930. Cambridge
Univ. Press, 1979. Это направление мышления было поддержано
исторической точки зрения развернулась важная полемика, которая прояснила, что
теория тоталитаризма скрывает принцип функционирования сложившейся системы, ее
институциональный плюрализм и экономические особенности, а также внутренние
периоды советско-русской истории.
Зачатки теории тоталитаризма появились уже в 30-е годы в основном из-под пера
марксистских авторов, не говоря уже об итальянских идеологах фашизма. Даже в
самых взвешенных вариантах этой теории, созданных в период холодной войны, может
быть найдена политическая направленность. Своей внутренней структурой и
политическими целями, а также своими абстрактными историческими построениями
концепция тоталитаризма напоминает вывернутую наизнанку сталинистскую
историографию. Похожа на сталинистскую догматику и телеологическая структура
этой доктрины, согласно которой исторический процесс "заранее предопределен" и
движется к своей развязке, в направлении "тотальной, более тотальной и
наитотальнейшей диктатуры". Так стала невозможной в исторической науке
имманентная периодизация советской истории 1917-1991 г. Кроме того, при таком
подходе историки, вступая на путь политических и исторических аналогий, в основном
остаются в рамках институционно-политологической концепции, в рамках
политической истории. В некоторых вариантах теории тоталитаризма, вследствие их
функциональной роли, оставлены без внимания именно социальные и экономические
соображения. Посредством сравнения систем политических институтов делаются
попытки методологически обосновать отождествление "фашизма и коммунизма".
Возрождение этой "идеи" в наши дни также неотделимо от легитимационных
потребностей эпохи, то есть от того обстоятельства, что за отсутствием ожидавшегося
социально-экономического развития ("модернизации"), в центр исторического
процесса выносится "сфера успехов", сфера преобразования политических
институтов.36
французским сборником статей, выпущенным в начале 80-х годов
марксистами и представителями новых левых: Les iterprétations du
stalinisme. Dir. Évelyne Pisier-Kouchner, Presses Universitaires de France.
Paris, 1983.
36
Одним из новейших трудов по этой проблематике является пространная
книга Эббота Глизона, в которой рассматривается происхождение
теории тоталитаризма, ее метаморфозы и функциональные различия на
разных этапах истории. Хотя Глизон относится к теории тоталитаризма
с определенной аффирмативной привязанностью, он все же не
замалчивает того, что многие типы этой теории непосредственно
связанны
с
политикой
консервативных
правительств
США
и
функционируют в качестве идеологической рационализации интересов
этой политики. В похожих ролях они появились и в России 90-х годов.
В этой концепции смешиваются революция, нэп, сталинизм, представлявшие собой
этапы исторического развития, различавшиеся между собой и в политической, и в
экономической, и в духовно-культурной сфере.37 Таким образом, когда Запад, казалось,
научно преодолел
теорию тоталитаризма, она, в результате смены режима,
распространилась в СССР и Восточной Европе; именно в качестве элемента этого
процесса было адаптировано "тоталитаристское" отождествление большевизма и
сталинизма, марксизма и большевизма, сталинизма и марксизма. Согласно этой теории,
от революции к сталинизму, от Ленина к Сталину, больше того, от Маркса к Сталину
вела прямая дорога, но это утверждалось уже в духе не позитивной, а негативной
утопии из области исторической телеологии.38
Вся проблематика континуитета и дисконтинуитета неотделима от оценки последних
десятилетий существования царизма, от осознания имманентной связи между
историческими "возможностями" царского режима и революциями 1917 года.
Алек Ноув уже в 70-е годы научно опроверг "оживающие" в наши дни представления о
"прогрессивных модернизационных" достижениях царизма.39 Сторонники этих
представлений говорили не о "тупиковом" развитии царизма, а о том, что в "тупик"
См.: Gleason A. Totalitarianism. The Inner History of the Cold War. Oxford
Univ. Press, New York, Oxford, 1995. "Американо-венгерскому"
возрождению теории тоталитаризма способствовала статья: Lipset S.M. –
Bence Gy. Előrelátás és meglepetés. – Századvég, 1994, p. 23-56, особенно
р. 34-47.
37
Основные проблемы дискуссии хорошо обобщены в работе: Gill G. The
origins of the Stalinist political system. Soviet and East European studies, 74.
Cambridge Univ. Press, 1990. Особенно см.: Introduction: What is
Stalinism? Р. 1-20. Автор отчетливо обособляет функционирование
политических институтов сталиниского режима от предшествовавшего
этапа развития.
38
Между прочим, по вопросу взаимосвязей между континуитетными и
дисконтинуитетными элементами развития я уже высказал в 1982 г.,
правда, на начальной стадии научного мышления, свое несогласие с
неисторичными, "безальтернативными", детерминистскими выводами из
теории тоталитаризма. См.: Krausz T. A szovjet húszas évek történelmi
elhelyezéséről. – Világtörténet, 1983, №3.
39
Ср.: Nove A. An Economic History of the USSR. Harmondsworth: Penguin,
1972.
страну завела русская революция, прежде всего ее октябрьский этап. Очевидно, что
приверженцы теории тоталитаризма уже по чисто логическим причинам вынуждены
упоминать о царизме как о по крайней мере "наполовину успешной" модели
модернизации, реализации которой "помешала" "лишь" война, поскольку она якобы
принесла с собой и революцию.
Это одновременно был своего рода ответ на один из типов теории "модернизации",
согласно которому русская революция и последующее историческое развитие
считаются
специфическим
восточноевропейским-русским
модернизационным
экспериментом. Эта концепция означала нападение на основы теории тоталитаризма.40
Однако и этот тип модернизационных теорий, уже из-за его главного исходного
пункта, позволяет подойти к осмыслению своеобразия развития России и СССР лишь
путем соотнесения с структурными формами стран центра. Аналогия "Восток" –
"Запад", а также сам сталинский феномен интерпретируются в понятиях "отсталости",
"запоздалости", "отсутствия предпосылок рыночной экономики". Развитие СССР и
режим сталинской личной диктатуры описываются как "неорганическое развитие".
Теории "модернизации" должны были дать научное решение проблем исторической
ситуации, возникшей вследствие крушения колониальной системы. Освободившимся
странам предлагалась альтернатива "свободного рынка" и "демократии". Сталинская
диктатура фигурировала в качестве одной из главнейших причин неудачи "настоящей"
модернизации, а не в качестве результата полупериферийного развития. Авторы более
утонченных вариантов теории модернизации, заметив, что "советский вызов" играл
роль в складывании т.н. государств всеобщего благоденствия в Западной Европе,
утвердившихся после второй мировой войны, поставили в центр исследования
экономическую роль государства и пришли к выводу, что в СССР была осуществлена
искаженная модернизация.
Однако после распада СССР под влиянием непосредственных политиколегитимационных импульсов снова начали распространяться различные концепции
тоталитаризма.41
40
Дело в том, что в рамках "модернизационных" концепций были описаны
и
оценены
результаты
сталинистского
режима
в
области
индустриализации и культуры, в то время как теории тоталитаризма
ограничивались сферой политики и идеологии. О типах и функции
модернизационных теорий см.: Szigeti P. Felfogások a magyar társadalom
modernizációjárol.
In:
Válaszúton.
Szerk.:
Krausz
T.
–
Tütő
L.
Politikatudományi Füzetek, 7. sz. ELTE ÁJTK, 1988. p. 171-185.
41
Однако теория тоталитаризма существовала и существует отнюдь не
только в указанной выше консервативной форме, ведь первые элементы
этой теории были сформулированы уже самим Троцким в 30-е годы, и с
тех пор она вошла или, скорее, ныне входит в моду и у либеральных и
марксистских авторов. Об этом см.: Piccone P. Paradoxes of Perestroika.
Однако сама по себе, без конкретного исторического анализа, терминологическая
дискуссия не может быть плодотворной. С другой стороны, ответ на вопрос П. Пикконе
– "тоталитаризм или диктатура?" – не может быть оторван от политической функции
теорий. Уже первоначальная концепция Х. Арендта осталась открытой по отношению
к внутреннему совмещению "фашизма и коммунизма", которое, под магическим
влиянием понятия "тоталитаризм", очень популярно и в наши дни. Даже не говоря о
проблематичных с моральной точки зрения следствиях этой концепции, в чисто
научном плане
затемняется тот факт, что фашизм связан с определенным
историческим типом капиталистической общественной формы, и не выясняется, что
сталинский феномен имеет совершенно иные корни и функции. К тому же теория
тоталитаризма уже применялась и к царскому режиму, что совершенно не позволяет
выявить различия в интерпретации исторических явлений и процессов.42
3. Революция, НЭП, термидор.
"Общеимперский рынок", складывавшийся в царской России с рубежа столетий, еще и
ко времени войны оставался всего лишь экономической единицей, функционирование
которой обеспечивалось военно-административными средствами. Царизм был
неспособен органически интегрировать различные исторические эпохи и культуры,
хотя бюрократия сделала все возможное для "унификации", русификации империи.
Можно было "русифицировать" города, но не народы, находившиеся на той или иной
ступени "азиатского способа производства". В результате накопилось слишком много
различных противоречий, которые не позволили огромному телу империи пережить
мировую войну, сохранив при этом прежнюю структуру.
Таким образом, поверхностная капитализация России, исходившая от самодержавия, по
существу, была неудачным модернизационным экспериментом.43 В конечном итоге
можно говорить о попытке стабилизации, "консервации" самодержавия. Лишь
Telos, 1990, p. 84, особенно р. 6-12; Fehér F. – Heller A. Eastern Left,
Western Left: Totalitarianism. Freedom and Democracy. Atlantic Highlands,
Humanities Press, 1987; Daniels R.V. The Stalin Revolution: Foundations of
the Totalitarian Era. Lexington; Mass; Toronto, 1990. Подробнее об этом
см.: Krausz T. A nácizmus és sztálinizmus összefüggéséről. Az analógia
funkciója és a történetírás. Magyar Tudomány, 1996, № 6.
42
Так, например, уже в 60-е гг. была сделана попытка найти русские
духовные истоки тоталитаризма в работах философа Данилевского. Ср.:
MacMaster R.E. Danilevsky. A Russian Totalitarian Philosopher. Harvard
Univ. Press, Cambridge – Massachusetts, 1967.
43
Об этой проблеме подробнее: Krausz T. 1917 újraértelmezése felé.
Múltunk, 1992. 2-3. sz., p. 3-24, прежде всего: р.4-14.
политические и пропагандистские соображения последующих эпох превратили
царствование Николая II в период "модернизации России". Если обращение Петра I к
Европе оказалось насильственной, эффективной и успешной формой укрепления
феодализма, то двести лет спустя такое "обращение" привело к падению режима. Изпод обломков первыми пробились на поверхность силы революционного радикализма.
Уже до 1917 г. происходило тесное переплетение революционной традиции с
традицией русской. Но позже лишь немногие понимали глубоко русские национальные
корни большевизма, а если и понимали, то лишь "удалив" западнические, социалдемократические элементы и истоки. Одна из важнейших методологических причин
этого и на этот раз кроется в манипулятивном приеме изображения сложившегося
сталинизма
"логическим" продолжением большевизма. Представители другого
упрощающего течения вылепили из большевизма бесцветную националистическую,
"государственно-коммунистическую"
доктрину.
Переделка
большевизма
в
государственную философию началась при Сталине, причем как раз с идеологической
целью дискредитации исторического большевизма как теоретической и политической
традиции.44 Настоящая проблема, скрывающаяся за туманной завесой, в том, что вся
история большевизма проходила в тисках этатистской тактики и антиэтатистской
стратегии. Эту дилемма ясно чувствуется в постановке вопросов в ленинских работах
"Что делать?", "Государство и революция" или "Удержат ли большевики
государственную власть?" Отказываясь от объяснения "утопической" обусловленности
"Государства и революции", актуализирующей марксово понимание социализма,
"психологией" реального массового движения 1917 года, сторонники неисторичных
конструкций фальсифицируют сущность самой революции, ведь массовое сознание и
само является коститутивным элементом исторической действительности. В 1917 г.
социализм представлялся единственным возможным путем развития. Военная разруха,
голод и массовая нищета сделали миллионы людей восприимчивыми к идеям
социализма, и в 1917 г. руководить таким движением, как идеологически, так и
организационно, оказался способным большевизм. Это "движение" образовывали
советы, фабрично-заводские комитеты, профсоюзы, спонтанно возникавшие
забастовочные комитеты, крестьянские движения, выражавшиеся, например, в захвате
земли, и рабочие демонстрации с лозунгами, требовавшими "мира, земли, хлеба и
свободы".
В современной исторической литературе, не только в западной, но и в прогрессивных
течениях советской исторической науки, уже в 80-е гг. на обширной базе источников
изучалась роль советов как спонтанно возникших органов самоуправления в первые
44
Об этом см.: Cohen S.F. Rethinking the Soviet Experience. Politics and
History since 1917. New York – Oxford, Oxford Univ. Press, 1985. С
марксистской точки зрения см.: Иоффе Г.З. Великий Октябрь:
трансформация
советологических
концепций
и
его
классово-
политическая суть. – Вопросы истории КПСС, 1985, №6, с. 72-86;
Игрицкий Ю.И. Современная немарксистская историография Великого
Октября. – Вопросы истории, 1987, №10; Карр Э.Х. Русская революция
от Ленина до Сталина 1917-1929. М., 1990.
месяцы революции. Смит и Рабинович, Старцев и Сани, Ригби и Волобуев вместе с
другими авторами
надлежащим образом документировали политический,
организационный и классовых характер советов. Интерпретация, согласно которой в
советах нужно с самого начала видеть некие органы подавления и диктатуры, следует
логике традиционной школы тоталитаризма. При таком противопоставлении элиты и
масс "массы" могут считаться только базой диктатуры. При этом подходе в противовес
абстрактному популизму выдвигается не менее абстрактный "элитизм", причем под
знаком буржуазно-демократического парламентаризма, который вряд ли был реальной
исторической альтернативой в России.45
Однако в действительности даже и социалистические партии, остававшиеся в рамках
буржуазной или "крестьянской" демократии, меньшевики и эсеры, в определенной
степени
придерживались
социалистической
идеологии,
потому
что
активизировавшиеся миллионы людей поместили на их знаменах лозунги и символы
социализма (конечно, характерно, что и буржуазно-демократические устремления
воплощались социалистическими партиями). Красный цвет церковных знамен
"мобилизовывал" народ на осуществление не небесного, а земного рая. Цвета и
лозунги, массовые демонстрации и звучавшие на них песни, "готовность на любые
жертвы ради дела" – все это было плодом не только актуальной исторической
ситуации, но и органического переплетения зрелых традиций, и сфокусировалось в
45
Об этом см.: Старцев В.И. Победа Октябрьского вооруженного
восстания в Петрограде и Москве. – Вопросы истории, 1989, №12;
Рабинович А. Большевики приходят к власти. М.: Прогресс, 1989;
Buldakov V.P. Az októberi forradalom mint szocio-kulturális jelenség. –
Eszmélet, 1991. Január. 8. sz.; Smith A. The Red Petrograd Revolution in the
Factories 1917-1918. Cambridge Univ. Press, 1985, и т.д. и т.п. Молодой
русский
ученый,
Д.Л.
Семушин,
в
кандидатской
диссертации
"Большевики и советы в 1917-1918 гг. Советская и англо-американская
историография" (рукопись) очень хорошо обобщил литературу по
данной теме, хотя в своих окончательных выводах он, в соответствии с
"духом современной эпохи", оспаривает то, что советы первоначально
были
институтами
традиционного
массовой
мышления,
в
демократии.
рамках
Это
которого
вытекает
из
русско-советское
историческое развитие рассматривается через призму структурных форм
западных демократий, а "ценностным центром" анализа делается
определенная парадигматическая модель.
ревоюционном взрыве 1917 года.46 (Историки, идеологически обосновывающие смену
режима, часто представляют события так, будто бы буржуазно-демократические
перемены провалились из-за сопротивления большевиков; они не задумываются над
тем, что в странах "полупериферии" такие перемены нигде не осуществились).
Так партия большевиков, которая в марте 1917 г. была "незначительной мелкой сектой"
с 24 тыс. членов, к осени сумела превратиться в "современную" массовую партию, где
активисты "кадровой партии" составляли меньшинство (правда, в изменившейся
ситуации наследство авангардной кадровой партии воскресло к новой жизни). От
якобинства французской революции и от русского якобинства к массовой партии
большевиков, "организационной форме классового сознания"(Лукач), вела длинная
дорога, которая, несмотря на ее огромную историческую роль, не может быть
отождествлена с самим историческим процессом. Роль спонтанных исторических сил
была гораздо важнее той, которая вырисовывается из более поздних исторических
"систематизаций". Большевизм как массовое движение был продуктом русской
истории, русских революций, но лишь одной из сил, участвовавших в революции. В
этом смысле можно сказать, что не большевики творили октябрьскую революцию, а
революционный процесс "творил" большевиков. Сталинистская историческая наука
мистифицировала большевизм и, в соответствии со своими легитимационными
потребностями, изображала его сверхисторической силой. Под влиянием этого позже
на Западе консервативные и – долгое время – либеральные историки также
преувеличивали роль большевиков в революционных событиях и отодвинули на задний
план проблематику "интересов и масс", которая, между тем, может считаться самым
существенным звеном всей революционной традиции. Только на основе этой
проблематики можно уловить относительное единство российских революций,
определявшееся прежде всего борьбой по вопросам "власти" и "собственности",
которая развернулась вследствие распада традиционных политических и
экономических институтов. Преувеличение роли руководящих кругов является
характерным проецированием в прошлое отношений более поздних эпох. В период
перестройки также возникли свои типичные исторические "предрассудки".47
В задачу историографии входит сопоставление с фактами таких теорий, которые, как
это достаточно распространено в наши дни, до определенного момента "оправдывают"
движение революции, а затем "останавливают" его в некоторой произвольной точке,
объясняя продолжение движения субъективными факторами, "ошибками" и т.д. (В
прошедшие годы один из главных советников Горбачова, Яковлев, бывший тогда
членом Политбюро КПСС, тоже считал, что в феврале-марте 1917 г. якобы произошла
46
О партийной борьбе см.: Спирин Л.М. Россия 1917 год. Из истории
борьбы политических партий. М.:Мысль, 1987.
47
И с этой точки зрения интересно, что превозносимый до этого времени
Ленин вдруг оказался втоптанным в грязь. Полемическую информацию
об этом дал перед публикацией своей биографии о Ленине Волкогонов:
Волкогонов Д. Ленин, о котором спорят сегодня. М., 1991.
"ошибка": большевики (все 24 тысячи?) не остановили революционный процесс).48
Конечно, такие "наивные" теории обращены к политическим спорам наших дней, но
обратное "просачивание" политики в науку повышает значение этих "безобидных"
гипотез.49
Из мифов, сложившихся вокруг революции, чаще всего встречается именно тот, в
котором "аутентичной" считается либо февральская, либо октябрьская революция, а
другая в том или ином смысле изображается историческим "балластом", заблуждением.
В 1960-е гг. в советской исторической науке вызвала волнение книга Е.Н. Бурджалова о
февральской революции. Через много лет она вышла и в Америке на английском языке,
свидетельствуя о том, что представители одного из течений американской
"официальной" исторической науки сочувствовали "ренессансу марксизма" 1960-х
годов и отвергли как реставрационную "необарочную" мифологию революции,
утвердившуюся в 1970-х годах, так и западную консервативную контрмифологию.
Однако после Бурджалова прогрессивные направления советской исторической науки
никогда не "возвращались" к мысли о том, что между февральской и октябрьской
революциями существовала глубокая социальная и структурная связь как в отношении
участвовавших в них социальных сил и слоев, так и в политической, институционной и
духовно-идеологической сферах.
Основной тезис догматической консервативной исторической науки заключался в том,
что февральская революция, будучи "лишь" буржуазной, "не могла разрешить
основных исторических проблем", дошла "только" до свержения царизма и т.д., и
поэтому была необходима октябрьская революция, которая, в противоположность
февральской, "решила" эти вопросы. Прежняя советская историческая наука, за
редкими исключениями, парадоксальным образом не умела использовать те мысли
Ленина, которые указывали на моменты преемственности и внутреннюю связь между
революциями 1905 и 1917 гг.. Несмотря на разницу в "соотношениях", во всех трех
русских революциях "буржуазные" и "социалистические" элементы ab ovo
48
Р.В. Даниэльс, который, между прочим, втискивает все развитие СССР в
рамки термидорианской теории, цитирует в этой связи Наполеона:
„Революцию нельзя ни сделать, ни остановить". Ср.: Daniels R.V. The
End of the Communist Revolution. Routledge, London – New York, 1994, p.
101.
49
Очевидно, что те историки, которые, имея в виду время революции 1917
г. и последующей за ней борьбы, доказывали существование в то время
возможности
"сосуществования"
многопартийной
политической
системы и самоуправленческой советской власти, предоставляли тем
самым "историческое обоснование" продолжавшемуся до 1989 г.
периоду перестройки. В этом смысле можно было "использовать"
работы Рабиновича, которые были изданы и на русском языке.
присутствовали одновременно.50 Уже одно это ставит под вопрос всякую мысль о том,
50
Таким элементом преемственности был и "путчизм", который ныне
используется многими авторами для оспаривания революционного
характера
октябрьской
революции.
"Путчистский"
момент
присутствовал уже в первой русской революции 1905 г., а также,
собственно говоря, и в февральской революции. В любой крупной
революции естественно присутствует "путчистский" элемент, ведь нет
возможности овладеть механизмом власти законным путем. Все зависит
от того, насколько обширно и глубоко то движение, частью которого
стал этот элемент. В октябре произошла не просто смена различных
групп элиты у власти. Речь шла о разрешении фундаментальных
проблем, возникших уже в ходе февральской революции, о сметении
массовым
движением
преграждавших
путь
сил
офицерско-
монархистской диктатуры, тех сил, которые были виновны как в
кровопролитии мировой войны, так и в вековых преступлениях
самодержавия. Петроградский переворот, который фактически был
бескровным захватом власти, не встретил никакого серьезного
сопротивления. Сторонники путчистской теории в поисках "материалов"
о
вооруженной
историографии,
борьбе
могли
опиравшейся
обратиться
на
лишь
сталинскую
к
легендарию
традицию.
В
действительности октябрьское вооруженное восстание было одним из
этапов формирования нового центра власти, "базисные органы",
массовые организации которого во многих местах России уже
осуществляли власть или приступили к ее захвату именно после
восстания. Функция "путчистской теории" может состоять самое
большее в отвлечении внимания от реальных вопросов развития
революции, она неисторично проецирует логику развития буржуазного
общества на историю русской революции. К тому же я даже не
упомянул о том "второстепенном" факте, что, по данным "Правды" от 23
что история "вдруг испортилась" в каком-то пункте. Если отвлечься теперь от
интерпретации революции как "случайного несчастного случая", "путча" и т.д., то
первым таким "несчастным" событием был роспуск Учредительного собрания. По
мнению некоторых авторов, именно здесь "сломалось", зашло в тупик историческое
развитие.51 В другой связи я уже ссылался на тот экономический, социальный,
культурный и психологический "фундамент", на те предпосылки, которые обусловили
исчезновение буржуазно-демократических структур. Буржуазно-демократическая
система институтов не может продолжительное время существовать без
демократической буржуазии, особенно в обстоятельствах изоляции, сопровождавшей
войну политической нестабильности и психоза "порядка".
Идеология смены режима и в этой области вмешалась в интерпретацию истории.
Возникла своеобразная историческая аналогия, по которой основной функцией
перестройки, а позже и "смены режима", было создание условий для
функционирования гражданского общества.52 Отсутствие гражданского общества
многие прямо связывают с большевистской революцией (а отнюдь не с самодержавием
или первой мировой войной) или же со специфичностью исторического развития
России.
Вневременное и внепространственное совмещение русского и западноевропейского
либерализма осуществляется в исторической науке и философии истории лишь для
того, чтобы таким образом можно было задним числом сконструировать альтернативу
большевизму.53 Например, А. Ахиезер видит в мировой системе сосуществование
цивилизаций, между которыми он не чувствует имманентных связей, отношений
главенства и подчиненности в области экономики и политики. Открыв постоянное
движение между "либеральной" и "традиционной" цивилизациями, он рассматривает
Россию страной, где не был осуществлен переход к новой, "либеральной цивилизации
высшего порядка". По его мнению, в этом можно найти ключ к развитию России.
Ахиезер считает, что
силы либерализма не смогли сделать свои ценности
господствующими в обществе, потому что антилиберальная реакция привела
марта 1917 г., в февральские дни в ходе вооруженных столкновений
было убито или ранено 1740 человек, в то время как в октябре – шесть.
51
Ср.: Журавлев В.В. – Симонов Н.С. Причины и последствия разгона
Учредительного собрания. – Вопросы истории, 1992, №1, с.3-18.
52
Как будто можно сверху "установить" гражданское общество, которое
потом начнет функционировать по образцу стран западного центра. К
сожалению, забывается, что там эта структурная форма сложилась в
течение последних пяти столетий.
53
Подробнее об этом см.: Krausz T. Az orosz sajátszerűség ideológiai. –
Replika, 1995. 19-20. sz., p.165-177.
государственность к катастрофе 1917 года.54 Отвлекаясь от всех прочих недостатков
этой концепции, я хочу указать лишь на одну проблему. Сам русский либерализм до
1917 г. никогда не порывал связей с самодержавием, а после 1917 г. – с военной
диктатурой. Иначе говоря, он развивался функционально, структурно и исторически
иначе, чем западноевропейский либерализм. С этой точки зрения стоит в качестве
иллюстрации оживить в памяти совещание партии кадетов, состоявшееся в Уфе в 1918
г., где либералы в принципе высказались в пользу личной диктатуры. Председатель ЦК
партии, Л. Кроль сформулировал это в тезисной форме. Позже сам Милюков
категорически утверждал, что перед переворотом 18 ноября 1918 года "в военных, в
правых и в торгово-промышленных кругах заговорили о преимуществе единоличной
власти. Единственным кандидатом на единоличную власть явился Колчак..." 55
Подобно исторической науке, руководствующейся чисто политическими мотивами,
исторические исследования, исходящие из тезиса об имманентности экономической
рациональности, также имплицируют односторонний подход. Представление, согласно
которому историю революций нужно интерпретировать используя "логику" рыночной
экономики, производства капиталистической прибыли, естественно, оставляет весь
процесс непонятым, поскольку с самого первого дня, т.е. с 23 февраля, русская
революция была именно отрицанием этой "логики". Исходной точкой революции была
не экономическая или политическая "рациональность", ей был человек, который, если
судить по лозунгам революции, не хотел ничего другого, как только освободиться от
войны, от нищеты и голода. По его мнению (отнюдь не беспричинному), враг
персонифицировался в капиталисте, помещике и царской бюрократии. Таким образом,
антикапиталистическая логика революции не была неким абстрактным теоретическим
убеждением, идеологией, а воплощалась в коекретных практических действиях.
Упомянутые организации "гражданского общества" сами, непосредственно определили
те задачи, которые нужно было разрешить прежде всего. Сохранившиеся документы
фабрично-заводских комитетов и советов резко освещают эту "человечную" сущность
революции. "Рабочий контроль" над собственниками в 1917-1918 гг. служил цели
обеспечения условий для функционирования предприятий. Лишь позже рабочие
оказались перед необходимостью самостоятельно организовывать производство, что
косвенно вызывалось, помимо прочего, политическими и военными причинами.56
Следовательно, к действительности подходили не с точки зрения абстрактной
экономической "рациональности", перед глазами революционеров и восставших масс
не стояли картины рыночной экономики или социализма в трактовке Маркса.
Большинство из них почти ничего не знали об этом. Они исходили из простого
намерения: в интересах восстановления разрушенного производства посредством
института "рабочего контроля" принудить собственника-капиталиста не покидать
производства (руководство предприятием определялось непосредственными
интересами производителей). Множество документов рассказывает о характерных для
54
См.: Ахиезер А. Россия – кризисная точка мировой истории. – Дружба
народов, 1993, №11, с. 122-123.
55
Ср.: Ушаков А.И. История гражданской войны в литературе русского
зарубежья. М., 1993, с. 46-48.
56
В библиографии можно найти выборку из обширной литературы по
этому вопросу.
героической эпохи революции стремлениях вывести страну из состояния кризиса, краха
царизма и капиталистического развития. Продуктом этого кризиса была попытка
перевести заводское разделение труда на исторически новые рельсы. Множество
функций, связанных с управлением экономикой, перешли на рабочих местах от
"специалистов" к органам, состоявшим из выбранных рабочих представителей; эти
органы "взяли" на себя "только" определение способа использования прибыли и
утверждение экономических планов руководства. Вопреки множеству ложных
представлений, собственники-капиталисты в большинстве случаев не были изгнаны. В
то же время никто не располагал знаниями в области организации экономики и
общества, необходимыми для осуществления российского "импортного капитализма",
если не считать его осуществлением государственную военную экономику.57
Однако революционная власть унаследовала именно военную экономику (в рамках
коммунистического утопизма в расчет могла быть принята прежде всего "модель"
немецкой военной экономики). Но в перестроечной исторической науке эти проблемы
формулировались в первую очередь не для анализа данного исторического явления,
упор делался не на историчность. Шли поиски исторических предпосылок для решения
современных задач "смешанной рыночной экономики", что уже в 1985 г. означало
резкую смену приоритетов по сравнению с административно-бюрократической
системой брежневской эпохи и историческое обоснование нового периода развития.58
Тогда в рамки научного исследования была введена и уже упомянутая в другом
контексте проблематика альтернативности истории, непосредственно связанная с
обстоятельствами возникновения и "конца" новой экономической политики и
сталинского поворота. Сама термидорианская теория снова возникла тогда в плане
теории формаций, с того времени она "начала отражать" основной вопрос: концом и
началом чего был нэп?
57
Подробнее об этом см.: Krausz T. 1917 újraértelmezéséhez. – Múltunk,
1992. 2-3.sz., p. 3-24.
58
Одна из первых профессиональных исторических работ, поднявших
после 1985 г. проблему нэпа с точки зрения регулирования рыночных
отношений: Дмитренко В.П. Советская экономическая политика в
первые годы пролетарской диктатуры. Проблемы регулирования
рыночных отношений. М., 1986. На научном уровне эту проблему
сформулировали историки "великого поколения" 60-х годов, П.В.
Волобуев, Е.Н. Городецкий, В.З. Дробыжев, Л.Ф. Морозов, Е.Г.
Гимплесон и т.д., однако тогда история "сняла" с повестки дня
"альтернативные" мнения. Позже, уже во время и после перестройки, за
это последовало "наказание" – "заблуждение", которое можно назвать
"историзирующим презентизмом".
Удивительным образом, а может быть, как раз вполне закономерно, проблема
термидора в сочетании с нэпом появилась при изучении истории сменовеховства как
политического течения. Конечно, истории сменовеховства, национал-большевизма и в
СССР была посвящена не слишком богатая специальная литература. Первый,
проложивший дорогу анализ этой проблематики был сделан эмигрантским "советским"
автором, Михаилом Агурским, живущим в Израиле.59 Теоретические приемы и выводы,
встречающиеся в этой книге и других работах автора по этой теме, очень
проблематичны. Утверждения Агурского кое-где находятся просто в кричащем
противоречии с важнейшими источниками по истории национал-большевизма, прежде
всего с фактами, которые можно найти в журнале "Смена вех", выходившем в 19211922 г. Но, независимо от этого, учитывая накопленную Агурским историческую
информацию, а также осознание им значения данной проблематики, необходимо
серьезно отнестись к его книге, и я сам во многих отношениях также опирался на нее.
Такая же важная историческая работа обобщающего характера, "фундаментальный
труд", пренадлежит перу С.А.Федюкина.60 Многие, прежде всего имеющие
теоретический характер утверждения, встречающиеся в этой книге, опубликованной в
1977 г., были проблематичны уже в то время, хотя они и превышали интеллектуальный
уровень брежневской эпохи. Преодолев большое количество идеологических препон,
автор обработал массу конкретных исторических источников и проанализировал
проблемы, казавшиеся до тех пор табуированными.61 Именно в этих профессиональных
работах впервые сформулировали проблематику термидора. Под влиянием
перестройки она была поставлена в связь с нэпом, причем со своеобразной точки
зрения, ведь с помощью нэпа чаще всего пытаются осуществить непосредственную
рационализацию интересов, направленных на введение рыночной экономики в России.
Нередко занимаются не тем, как и почему произошло то, что произошло, а тем, "как
должно было произойти". В итоге все обычно сводится к простому ответу: „если бы
вожди сделали правильный выбор..." В свое время большевики и меньшевики, эсеры и
сменовеховцы, члены различных фракций и группировок, будучи активными
участниками исторического процесса, еще могли давать подобные ответы, но в наши
дни такая постановка вопроса вряд ли может считаться научной. С этой точки зрения
парадигматической может считаться статья И.С. Симонова, сотрудника Института
истории в Москве. В ней автор, вместо анализа проблемы альтернативности истории,
на основании партийных документов меньшевиков и эсеров буквально "заново родил"
исторический процесс. Переиначив понравившиеся ему мысли, он в конце концов
обвинил "большевистское насилие" в неудаче "демократического нэпа" и торжестве
"тоталитаристского нэпа". В конце статьи автор "разоблачил" собственный
телеологический подход к истории: конечной целью истории он считает
"демократическую рыночную экономику" и "приватизацию государственной
59
Агурский М. Идеология национал-большевизма. Ymca-Press, 1980.
60
Федюкин С.А. Борьба с буржуазной идеологией в условиях перехода к
нэпу. М., 1977.
61
Позже на постановку этих вопросов оказала плодотворное влияние,
несмотря на всю свою односторонность, книга: Laqueur W. Россия и
Германия. Наставники Гитлера. Washington, 1991.
собственности", которые как бы вытекали из эсеро-меньшевистской концепции.62
Согласно этому подходу, большевики чуть ли не сами "сотворили" историю, что мало
соответствует именно реальности периода нэпа. Конечно, этот перелом в подходе к
истории отражает "поиск" альтернатив экономического развития.63
Если один из процитированных выше авторов "требовал" от истории "демократической
рыночной экономики" и буржуазно-демократических институтов прямо в условиях
гражданской войны, то в отношении падения нэпа и сталинского поворота наблюдается
такая кавалькада концепций и взглядов, что для их рассмотрения было бы мало
отдельной книги. Все же в определенном смысле прав Р. Дэвис, писавший о медленном
"перестраивании" исторической науки в период перестройки,64 если под
"медленностью" понимать то, что по-настоящему оригинальные мысли медленно
пробивали и пробивают себе дорогу. Зато это "перестраивание" произошло
чрезвычайно быстро, если учесть то, с какой быстротой старые догмы сменились
новыми. С этой точки зрения очень интересно, с какой большой силой разгорелись
споры об исторических альтернативах, существовавших на рубеже эпохи нэпа и
сталинской эпохи. Создается впечатление, что на научных симпозиумах, на страницах
журналов и т.д. вдруг прорвались наружу долго подавляемые эмоции. Одна за другой
появлялись работы, в которых нэп изображался, мягко говоря, в "радужных красках",
как будто не было полной необеспеченности сельского хозяйства промышленными
товарами или непроясненности роли государства в экономике, как если бы не
существовало безработицы и вообще социальных проблем. Одним словом, было
необходимо историческое обоснование перестроечной иллюзии рыночной экономики.
Круг этих вопросов ныне расширился уже до столыпинского "происхождения" нэпа,
как видно, на пути исторических спекуляций практически нет никаких препятствий.
62
Ср.: Симонов И.С. Демократическая альтернатива тоталитарному НЭПу. – История СССР, 1992, №1, с. 41-48. Подобно старому, марксистсколенинистскому видению истории, в концепциях историков периода
смены
режима
наилучшим
из
миров
декларируется
актуально
существующий, в свете чего и рассматривается ведущий к нему
истоический процесс.
63
В противовес вульгарной, неисторичной интерпретации "альтернатив"
см., напр.: Старцев В.И. Альтернатива. Фантазия и реальность. –
Коммунист, 1990, №45, с. 33-41; Волобуев О.В. – Ильящук Г.И.
Послеоктябрьский меньшевизм. – История СССР, 1991, №2, с. 32-51.
64
Ср.: Дэвис Р. Советская историческая наука в начальный период
перестройки. – Вестник Академии наук, 1990, №10.
Если в Венгрии, по теоретической инициативе Д. Лукача в конце 60-х гг. и под
влиянием В. Брюса, эти споры хотя бы отчасти состоялись,65 то в Советском Союзе они
оказались под спудом уже после падения Хрущева.
С этой точки зрения необычайно поучительны споры между Бордюговым и Козловым,
Ю. Голландом, Г.П. Гребеником и другими об указанных альтернативах 20-х гг.66 Эти
65
В Венгрии советологические исторические исследования в 60-70-е гг.
уже принесли определенные результаты, достаточно вспомнить работы
Иштвана Долманёша. С начала 80-х гг. для этой области было
характерно состояние явного творческого кипения, отчасти именно
благодаря плодотворному влиянию теоретического наследия Лукача. В
то же время с конца 80-х гг. "историческая" публицистика в Венгрии
находится на порзаительно низком уровне, как будто историки не
указали никаких ориентиров для оценки исторического развития СССР.
По радио и телевидению, на страницах газет практически на правах
очевидных
истин
"путчистском
повторялись
характере"
"графоманом-психопатом"
и
повторяются
революции,
и
т.д.
утверждения
Ленина
о
представляют
Большевизм
фигурирует
исключительно в качестве синонима сталинизма. Для сложившейся
интеллектуальной ситуации характерно, что те же публицистыинтерпретаторы, которые говорят о "сталинской контрреволюции",
одновременно утверждают сущностную тождественность большевизма
и сталинизма... В "конкурентной борьбе" между наукой и политико"исторической"
публицистикой
"победительницей"
в
ближайшей
перспективе, по всей видимости, окажется последняя...
66
Голланд Ю. Что предшествовало "великому периоду" 1929 года? –
Политическое образование, 1989, №8; Гребеник Г.П. И все-таки
альтернатива была... К вопросу о повороте 1929 г.(цитируется
Бордюговым и Козловым по рукописи, ср. обобщающую дискуссию
статью: Бордюгов Г.А. – Козлов В.А., указ. соч., с.122 и далее); см. еще:
Волобуев О. – Кулешов С. История и перестройка. Очищение.
споры делают очевидным то, что между актуализацией проблемы альтернатив и
термидорианской аналогии существует непосредственная связь. Упомянутая "двойка"
авторов хорошо почувствовала в наблюдающемся в литературе ренессансе тем,
связанных с Бухариным и Троцким, своеобразное взаимодействие прежней
"задолжности" исторической науки и перестроечной конъюнктуры. В то же время эти
авторы сохранили и восприимчивость по отношению к научной проблематике: именно
в связи с проблемой термидора они воспользовались результатами западной
исторической науки, а также значительной частью источников.67 Разделив требования
"конъюнктуры" и научную проблематику, они сформулировали проблему нэпа как
"самотермидоризации".68 Одновременно они показали, что выбор альтернативного
решения в 1928-1929 г. не был ни одноразовым актом, ни даже результатом событий
одного года, а, собственно говоря, может рассматриваться уже конечным пунктом
процесса выбора. Здесь не место выяснять, был ли прав современник событий Н.
Валентинов, и "самотермидоризация" провалилась в 1925 г.,69 или же нужно отдать
предпочтение мнению других авторов, которые относят это событие приблизительно к
1923 г. Однако в любом случае необходимо подчеркнуть, что историческая
альтернатива и сама возникает исторически, и это можно хорошо продемонстрировать
на примере истории термидорианской теории. Р.В. Даниельс, один из первых и очень
хороших исследователей этой проблематики, в своей новой статье объясняет наличие
"термидорианской альтернативы" именно неизбежной "слабостью" самой
социалистической или, более широко, революционной альтернативы, подчеркивая, что
марксистам, помимо прочего, не удалось найти ответа и на этот вопрос, хотя они уже
более века изучают историю революций:
"Марксизм не может объяснить и закономерности перехода умеренно начавшейся
революции в радикальную диктатуру, а также того, как вслед за этим наступает
термидорианская реакция, объединяющая в себе элементы как революции, так и
старого режима. Структурный кризис старого режима ведет к краху власти и распаду
организаций; в ходе этого процесса могут активизироваться самые различные
социальные элементы, которые, стремясь артикулировать свои интересы, совершенно
не обращают внимание на то, присутствуют ли в обществе материальные предпосылки
для реализации этих интересов.Таким образом, все крупные революции в
определенном смысле "преждевременны", поскольку они приводят к власти радикалов,
Публицистические заметки. М., 1989; Лацис О. Выйти из квадрата.
Политиздат, 1989.
67
Ср.: Козлов В. – Плимак Е. Концепция советского "термидора" (к
публикации дневников и писем Льва Троцкого). – Знамя, 1990, №7. О
термидорианской аналогии во французской историографии см.: Vadász
S. Emberek és eszmék a francia forradalomban 1789-1799. Akadémiai
Könyvkiadó, 1989, а также указ. книгу Тамары Кондратьевой.
68
Ср.: Бордюгов Г.А. – Козлов В.А. Указ. соч., с. 322 и далее.
69
Валентинов Н. НЭП и кризис партии. Воспоминания. Телекс, New York,
1991.
которые следуют прогрессивнейшим лозунгам демонстративных слоев общества.
Именно поэтому то, что пролетариат смог придти к власти при отсутствии
экономического фундамента, необходимого для осуществления его программы, следует
считать не удивительным и исключительным, а естественным историческим явлением.
Вспоминаются знаменитые предостерегающие слова Энгельса о революционерах,
опередивших свое время. Энгельс считал, что самое худшее, что может случиться с
руководителем радикальной партии, это – необходимость взять на себя управлние
государством, когда положение еще не созрело для прихода к власти представляемого
им класса. Такой руководитель вынужден представлять не свою партию и не свой
класс, а тот класс, для господства которого пришло время. В интересах развития он
должен бороться за интересы чужого класса, в то время как его собственный обречен
довольствоваться словами и обещаниями.
Нужно признать, что заслуживающее внимания суждение Энгельса не просто
указывает на исключительную и трагическую возможность в истории революций, а
формулирует общее правило революционного парадокса."70
В своей изданной позже книге Даниельс выводит термидорианскую теорию за ее
возможные границы, желая с помощью этой "аналогии" дать теорию
семидесятилетнего существования Советского Союза. Однако это,
приводит к
односторонности, крайне напоминающей однобокий результат теории тоталитаризма.
То, что не вмещается в прокрустово ложе "теории", либо остается вне исторического
анализа, либо приводит к излишнему упрощению периодизации советской истории.71
Таким образом, термидорианская теория, как это ныне хорошо видно и в бывшем
СССР, вошла в сознание потомков. Ниже, проанализировав историю этой теории, мы
надеемся показать, что левая оппозиция как духовно-политическое течение, наряду с
другими силами, внесла свой вклад в теоретическое осмысление характера
складывавщегося сталинского режима. К ее теоретическому наследию была близка та
интерпретация сталинизма, которую, правда, на эзоповом языке, выработали в 30-е гг.
Лукач и Лифшиц, их мысль об "антитермидорианском термидоре".72
В последующее время термидорианская теория и анализ сталинского феномена были
органически связаны, "породив", помимо прочего, тезис о "новом классе" (Дилас), с
другой стороны, в работах троцкистских теоретиков, прежде всего Эрнеста Манделя,
на высоком уровне продолжал существование особая точка зрения Троцкого.73
Представители другого направления, в противоположность Манделю, исходили не из
незавершенности, а именно из завершенности термидора, и изложили цельную теорию
о "готовом" государственно-капиталистическом характере сталинского поворота.
70
Daniels R.V. Trockij, Sztalin és a szocializmus. – Eszmélet, № 17 (1992.
november), р. 119.
71
См.: Daniels R.V. The End...
72
Об этом см.: Arszlanov V. Az októberi forradalom önreflexiója. In: 1917 – az
orosz forradalom. Szerk.: Krausz T. - Varga L. Szovjet füzetek VIII. 1993, p.
50.
73
См., например, одну из его последних работ: Mandel E. Beyond
Perestroika. Verso, London, 1989.
Вместо "веберовской" теории Троцкого о бюрократии, они определили бюрократию
как "государственную буржуазию", подчеркнув, что сталинский режим был лишь
одной из форм современного государственного капитализма.74
В конечном итоге все это – тот фундамент, на который опираются современные
дискуссии в России. Дискуссия продолжается, но, кажется, ее тема в наши дни не
сводится
к
чисто
исторической
проблеме.
74
Ср.: Cliff T. State Capitalism in Russia. London, 1974.
I
Аналогия между октябрьской и французской революциями
Во время войны меньшевики разделились на чуть ли не непримиримые фракции в
спорах по вопросам войны и революции. Позже их руководители вступили в еще более
острую полемику по поводу оценки октябрьской революции и отношения к
большевикам.75 Конечно, Российской социал-демократической рабочей партии,
меньшевикам, было отнюдь не легко определить характер революции и свое отношение
75
Думается, нужно отметить борьбу направлений внутри меньшевизма. В
период февральской революции в партии господствовали два течения.
Одним из них были руководимые Потресовым "оборонцы", а другим –
интернационалистское крыло во главе с Мартовым. После февральской
революции между ними существовало множество мелких группировок.
В партии возник центр, который под руководством Ф.И. Дана и И.Г.
Церетели занял определяющее место и в советах. После октябрьской
революции произошла новая перегруппировка. Возглавляемая Даном
часть центра, по существу, приняла позицию мартовцев, и, хотя она
отрицательно
относились
к
захвату
власти
большевиками
и
пролетарской диктатуре, но все же стремилась к компромиссу с
большевиками под знаком создания однородного социалистического
правительства "от народных социалистов до большевиков". Другое
крыло центра, вместе с правыми, отвергало любой компромисс. В
декабре 1917 г. на съезде меньшевистской партии правые оказались в
меньшинстве и, вместе со своими союзниками из центра, отказались
войти в Центральный Комитет. Члены этого отвергавшего компромиссы
крыла (Богданов, Дюбуа, Астров, Потресов, Гарви и другие) в апреле
1920 г. вышли из партии, хотя, как подчеркнул Потресов, по-прежнему
считали себя социал-демократами. Другая часть партии во время
гражданской войны не отвергла советских форм демократии, а
склонялась к компромиссам с большевиками на основе, пользуясь
современным
выражением,
"плюралистской
народной
власти",
"разделения власти" с крестьянством и вообще русскими "демократами",
хотя и ее представители отрицательно отзывались о социалистическом
эксперименте, протекавшем без революции на Западе. О течениях
внутри меньшевизма существует множество важных работ. См., напр.:
к ней, ведь они и сами вели борьбу за политическую власть еще в период,
предшествовавший октябрю.
Даже спустя много десятилетий эта духовная и политическая конфронтация очень
интересна и увлекательна, поскольку в разгоревшихся в последние годы спорах об
октябрьской революции снова обсуждаются те же самые проблемы. Все направления,
представлявшие меньшевистскую точку зрения, обычно находили т.н. слабые места
большевистской политики и теоретической позиции,76 (хотя и редко добивались
влияния с помощью альтернативной политической концепции). Сделанный ими анализ
породил когерентные с теоретической точки зрения концепции, их критика содержит
моменты, во многом сохраняющие значение и сегодня. В то же время их
морализирующий подход, с помощью которого они интерпретировали политические
решения большевиков, много раз уводил от конкретного анализа политической
реальности и политических возможностей. Это был абстракционизм, который
характеризовал всю "интеллигентскую" историю меньшевизма.77 У меньшевиков не
было адекватных политических ответов, но были адекватные вопросы и адекватный
анализ. Их изучение и осмысление может казаться современному читателю скучным, а
использованная терминология устаревшей, но в историческом исследовании обойти
этот вопрос невозможно.
1. О меньшевистской оценке октябрьской революции (1917)
Понятно, что отношение политических сил, участвовавших в революционном процессе,
к событиям не могло проявиться в наборе немедленно "готовых" тезисов, но основные
проблемы обозначились буквально на другой день после революции. Меньшевики, как
и эсеры, исходили из "модели" французской революции: любое их стремление понять
происходящие события буквально с логической неизбежностью приводило к аналогии
с французской революцией. При чтении первых меньшевистских анализов
сложившегося положения может возникнуть впечатление, что их авторы как раз
пытались избежать "якобинского" периода революции. Уже 3-го ноября 1917 г. на
соединенном заседании меньшевистских фракций, проходившем при участии многих
известных руководителей меньшевизма, был сделан анализ новой исторической
Jemnitz
J.
Fordulat
a
világháború
történetében
és
a
nemzetközi
munkásmozgalom (1916-17. március). Budapest, 1983.
76
Историография большевистской концепции революции огромна,
поэтому я не буду заниматься ее анализом. См. об этом библиографию в
данной книге.
77
Обзор этого явления, этой "традиции" дает в своей новой публикации
Леопольд Хэймсон, который рисует политический и психологический
облик меньшевистской эмиграции на основании собственных ньюйоркских исследований и "наблюдений": Меньшевизм и эволюция
российской интеллигенции. – Россия XXI., 1995, № 3-4, с. 142-156.
ситуации. В целом наметились контуры двух главных духовно-политических течений.
Р.А. Абрамович, старый меньшевик-бундовец, разделил на заседании эти два течения
следующим образом: „Разница – в методах предотвращения гибельных последствий.
Одна точка зрения: силе большевиков противопоставляется другая сила, политическая
сила и сила штыков, чтобы не дать третьей силе – Калединым – подавить вместе с
большевиками и всю революцию." Вторая точка зрения, разделялась меньшевикамиинтернационалистами и частью оборонцев, которые, как и сам Абрамович, исходили из
факта поддержки восстания массами. "Заговор зиждится на на сочувствии больших
пролетарских и солдатских масс, а поэтому это – восстание санкюлотов.
Объективнгый результат подавления санкюлотской революции будет подавлением
революционных иллюзий широких масс. Для широких масс и революция и социализм
являются в форме большевизма, иного они не знают. Разбивая эти иллюзии, мы
разбиваем веру в социализм и веру в революцию. Мы не можем принимать участия в
подавлении восстания не по моральным причинам, а по причинам политической
целесообразности, так как, подавляя большевизм, мы ввергаем солдат в черносотенство
и антисемитизм. В результате подавления мы окажемся перед разбитым корытом
санкюлотского социализма слева и разгулом черных сил справа. Силы большевизма
переоцениваются и недооцениваются. На почве недооценки – выросла авантюра
выступления Керенского, юнкеров. ... Отсюда – глубокая, ожесточенная гражданская
война по всей стране. Последствия – военный, продовольственный разгром. Поэтому
наш лозунг – предотвратить гражданскую войну путем соглашения, а не борьба до
победного конца с большевиками. Перемирие не между личностями, а массами. ...
Методы – минимально приемлемые для обеих сторон: кратковременное правительство
с программой созыва Учредительного собрания и разрешения вопроса о власти."78
Позицию другого направления изложила Зарецкая, которая, считая, что главная
опасность грозит слева, сказала: „Переворот есть или победа революции и рабочего
класса, или удар по ним. Мы – за активную защиту рабочего класса и ренволюцию.
Надо собрать все в демократии, готовое на борьбу против большевиков, изолировав
политически большевизм."79
Дан стоял на менее эмоциональной точке зрения и прежде всего подчеркнул, что за
большевиками идут и социалистически настроенные рабочие: „Три положения
определяют линию нашего поведения. Первое – развязывание гражданской войны и –
путь контрреволюции; второе – для предотвращения гражданской войны необходима
капитуляция большевизма; третье – наша задача отделить большевизм от рабочего
движения. ... Нападение на Петроград сделало защиту Петрограда делом пролетариата,
социалистическая партия не может принять участия в подавлении рабочего класса,
поэтому мы встали на точку соглашения, которого требуют широкие рабочие массы. ...
78
Соединенное заседание меньшевиков. Заседания меньшевистских
фракций. Докладчиками большинства ЦК выступили Абрамович и Дан,
меньшинства – Зарецкая и Вайнштейн. Документ № 17 (3 ноября 1917).
– В кн.: Меньшевики. Составитель Ю.Г. Фельштинский. Chalidze
Publications, 1988, с.112 и далее.
79
Там же.
Отказ от соглашения откалывает от большевиков огромные массы рабочих, и их
восстание становится чисто солдатским. Таков результат нашей тактики."80
В противоположность этому Вайнштейн считал, что все движение должно быть
полностью подавлено: "Гражданская война – факт, тактика соглашения безжизненна. В
Москве она не дала никаких результатов. Арифметические манипуляции Дана топят
линию меньшевизма. ... Большевизм изолирован, и вы хотите его гальванизировать. Вы
вместе с большевиками власти не создадите и вместе с ними погибните. Если
демократия не подавит большевизм даже военной силой, это сделают за нее другие и
вместе с большевиками раздавят революцию и пролетариат. Нам удалось теперь в
Петрограде создать центр – Комитет Спасения. Мы должны окружить его всеми
силами демократии, и никакого разгрома рабочего движения от этого не будет."81
Таким образом, сделанное большевикам предложение о создании "однородного
социалистического" правительства столкнулось с сильным сопротивлением в самой
меньшевистской партии, что заставило серьезно задуматься Ленина и большинство
большевиков и, как известно, подтолкнуло их не в сторону "миролюбивости".
Воззвание редакции меньшевистской "Искры" (4 ноября 1917 г.) также показало,
насколько необоснованной была концепция "однородного социалистического"
правительства, ведь большинство меньшевиков само не признавало выраставшей из
октябрьской революции советской власти во главе с большевиками: "Партии
социалистов-революционеров и социал-демократов меньшевиков согласились на
образование правительства из социалистов – от большевиков до народных
социалистов. Но большевистская партия, в упоении своими военными успехами под
Петроградом, выставила такие условия соглашения, при которых самое соглашение
ни к чему не приведет, гражданской войны и разрухи не остановит.
Большевистская партия хочет, чтобы новая власть была ответственна перед
Центральным Исполнительным Комитетом, то есть перед большевистским
большинством. Это значит, что, хотя бы в правительстве и были социалисты других
партий, они должны будут вести большевистскую политику."82
Уже в эти первые дни стало ясно, что легитимированный октябрьской революцией
Центральный Исполнительный Комитет, в котором большинством обладали
большевики, в качестве высшего советского органа противостоял требованию
политической легитимации Учредительного собрания. Демократия, "воплощаемая" в
принципе непосредственно выбранными советами, местными учреждениями массовой
демократии, отличалась от представительной демократии Учредительного собрания. На
"соглашение" большевики не пошли, поскольку видели в нем угрозу своей власти и,
тем самым, возможность поражения социалистической революции. В свою очередь,
80
Там же.
81
Там же.
82
Там же, с. 116 (документ № 19; 4 ноября 1917 г.).
меньшевики настаивали на представительной демократии в противовес "тупой власти
народа".83
83
Там же, с. 127-129. Документ № 28. Ответ ЦК РСДРП на запрос 49-го
армейского корпуса (14 ноября 1917 г.). Это сознавали и меньшевики:
"...большевики не уважают воли общенародного Учредительного
собрания и грозятся его распустить, если большевики будут в нем в
меньшинстве. Поэтому мы обращаемся с призывом к народу и армии
поддержать и защитить Учредительное собрание против большевиков.
Вся
власть
Учредительному
собранию."
Даже
и
большинство
меньшевиков-интернационалистов высказалось за сохранение прав на
власть
за
Учредительным
собранием,
а
не
за
вхождение
во
Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов. См.:
документ № 29. Меньшевики-интернационалисты и вхождение в ВЦИК
Советов (16-17 ноября 1917 г.). Мартов и его группа выступили против
вхождения и готовы были поддержать его только с условием признания
большевиками власти Учредительного собрания (Мартов, Астров,
Семковский, Абрамович), однако большинство высказалось на собрании
за отказ от тактики бойкота (Ерманский, Суханов, Лапинский,
Капелинский, Кон). Однако после собрания бюро меньшевиковинтернацилоналистов отвергло вхождение большинством против 7
голосов. Сторонники вхождения подчеркивали: 1) рабочие настроены за
вхождение; 2) революция принимает устойчивый характер, и чем
больше сознательных людей к ней примкнет, тем меньше будет ошибок;
3)
представится
возможность
железнодорожников)
и
левых
повлиять
эсеров.
на
Викжель
Аргументы
(профсоюз
противников
вхождения: возможность влияния на ВЦИК весьма гадательна:
"Центральный Исполнительный Комитет волей-неволей влечется на
путь борьбы с Учредительным собранием и возможного разгона его...".
Там же, с. 128-129.
В то время как большевистский "популизм" пытался укрепить фундамент
государственной власти на производстве с помощью фабрично-заводских комитетов,
рабочих советов и профсоюзов, меньшевики с самого начала добивались установления
"государственного контроля" над предприятиями. Лишь спустя месяцы
"государственный контроль", будучи элементом военного коммунизма", превратился в
политику большевиков, правда, не принципиальную, а практическую. "Этатизм"
меньшевиков был однозначен уже в период февральской революции, а в октябре они к
тому же считали его и одним из средств обуздания народного движения.84
Правые эсеры, ссылаясь на то, что "Каледин далеко" (он был на Дону), прямо считали
главными врагами революции сами массы : "Но самой опасной контрреволюционной
силой являются сами те массы, которые сейчас увлечены максималистскими лозунгами
большевиков."85 В этой точке зрения не видно очертаний "революционного",
"демократического" субъекта антибольшевистской альтернативы...
В постановлении меньшевистского ЦК от 18-го ноября ликвидация старых
государственных институтов власти, с конкретным указанием на факт роспуска
петроградской Городской Думы, рассматривается в качестве явления "бонапартизма"86
(так же смотрел Ленин на поворот, осуществленный Керенским в июле 1917 г.).
18-19 ноября в Петрограде заседала конференция меньшевиков-оборонцев, где один из
основателей меньшевизма, Потресов, также взял под защиту Учредительное собрание
и, ??? говорил уже о "темных народных массах".87
84
9 пункт постановления ЦК РСДРП от 14 ноября прямо предусматривает
замену рабочего контроля государственным: "9). И мы добиваемся
контроля над производством и распределением товаров, но этот
контроль должен проводиться государством, правительством, при
участии представителей от рабочих, а не так, как предлагают
большевики, то есть рабочими каждой отдельной фабрики. Отдельные
рабочие не знают, что нужно всему государству, будут спорить с
рабочими других фабрик, как уже делается при распределении топлива.
Хозяева бросят заводы и фабрики и уедут с капиталами, и все это внесет
еще большую путаницу и расстройство в промышленность. Поэтому мы
также за контроль, но государственный, и будем добиваться, чтобы
Учредительное собрание такой контроль установило. – Меньшевики...,
документ № 28, с. 128.
85
Рабочая газета, 11 ноября 1917 г. – В кн.: Меньшевики..., с. 123.
86
Там же???
87
Ср.: там же, документ № 34, с. 133-134. Первоначально: Заря???
Этот "антипопулизм" знаменовал собой переломный момент, за которым последовало
полное разложение меньшевистского направления российской социал-демократии.
Интерпретация русской революции как чисто буржуазной и ее механическое
объяснение на основе западноевропейской "модели", прежде всего, "модели"
французской революции, постепенно стали неприемлемыми для "меньшевистского
центра", особенно для Мартова и Дана. Более подробный анализ их позиции
достаточно поучителен.88
Отметим, что эта аналогия во всей Европе была почти ровесницей февральской
революции. Европейская пресса, от французских газет до венгерской "Непсавы" уже с
марта пыталась интерпретировать события в рамках аналогии с французской
революции.89 Конечно, эти категории "работали" и в сознании тех, кто направлял ход
событий в России, достаточно сослаться на то, что уже многие современники, в том
числе и Ленин, описывали режим Керенского как бонапартистский и уже тогда
рассуждали о "бонапартистском конце" революции.
2. Мартов и Дан
Юлий Осипович Мартов был, быть может, одной из талантливейших и
значительнейших фигур официального центра меньшевистской партии и всего
русского меньшевизма.90 В письме, написанном спустя всего несколько недель после
октябрьского перелома, Мартов информировал жившего за границей пожилого П.Б.
Аксельрода, одного из основателей партии, о внутренней разобщенности меньшевизма.
Хотя спорить на "общем языке" об истории дискуссий с "оборонцами" было
невозможно, обмен мнениями о самой октябрьской революции был необходим, ведь в
ней заключался важнейший вопрос эпохи. Другое дело, что внутри меньшевистского
лагеря ни разу не удалось найти "общего знаменателя". При изучении эпистолярного
наследия Мартова, Дана и других, а также документов РСДРП и ее различных фракций
вырисовывается относительно связная картина, которая, однако, практически по сей
день не реконструирована в исторической науке.91
88
Об исторических источниках этой позиции см.: Krausz T. Az első orosz
forradalom és az oroszországi szociáldemokrácia "második" szakasza. –
Századok, 1983, № 4, р. 840-871.
89
Ср.: Vadász S. Az 1917-es oroszországi forradalmak és a történelmi
reminiszcenciák. – Valóság, 1977, № 9, р. 49-58. (О российской истории
этой аналогии см. указанные работы Кондратьевой и Шлапентока).
90
См.: Getzler J. Martov. A Political Biography of a Russian Social Democrat.
Cambridge-Melbourne, Univ. Press, 1967.
91
Известный
меньшевистский
историк,
Борис
Николаевский,
поселившийся в конце 20-х годов в Голландии, собрал огромные
архивные материалы об истории российской социал-демократии.
Первые письма Мартова после октября свидетельствуют о том, что их автор, чтобы
понять октябрьские события, пытается "избежать" непосредственных эмоциональных
порывов и самооправдательных оценок. Его первые реакции содержат определенные
элементы самокритики, резко критическое неприятие предыдущего режима. Именно
поэтому он сумел занять по отношению к октябрьскому перелому более реалистичную
позицию, нежели многие его товарищи. В упомянутом выше письме от 19-го ноября
Мартов информировал Павла Борисовича Аксельрода об октябрьской революции
следующим образом: "Наши оборонцы сначала построили себе удобную теорию, что
это чисто "преторианский" переворот, не опирающийся на пролетариат, что он лопнет,
как мыльный пузырь, через несколько дней благодаря тому, что не справится с
экономическим кризисом, не овладеет государственным аппаратом и захлебнется в
крови разнузданных им погромов. Я тогда уже предостерегал не быть слишком
"оптимистичным". Коалиция (режим Керенского – Т.К.) настолько прогнила внутренне,
настолько оттолкнула массы от прежних вождей, что самое парадоксальное
правительство из авантюристов и утопистов могло "в кредит" держаться до тех пор,
пока массы убедятся в его неспособности разрешить проблемы внешней и внутренней
политики. Поэтому мы с самого начала сказали: ... ленинская авантюра ... приведет к
гигантским июньским дням русского пролетариата, к русскому 9-му термидора...".92
Мартов и Дан очень скоро выяснили, что у октябрьской революции, по сравнению с
предыдущей, есть новые элементы. В противоположность тогда еще меньшевику
Майскому, они, например, не ограничивались мыслью о "простой" буржуазной
революции, больше того, отвергли и интерпретацию революции как путча. Cильная
неприязнь к большевикам не помешала Дану в письме от 21-го ноября, также
адресованном Аксельроду, писать о "специальной народной революции", в которой
важнейшее значение он придает "люмпенским" и "солдатским" моментам: "На самом
деле ленинский переворот – это огромный солдатский бунт, бунт 10-миллионной
армии, захотевшей мира во что бы то ни стало. Не классовое движение, а движение
деклассированных, не социализм, а типичная анархия. ... Я всегда думал, что наша
революция покоится на гнилом основании. И теперь во всей силе обнаружился тот
трагический факт, что величайшая революция была произведена величайшей контрреволюционной силой, какой, по существу, является 10-миллионная армия. ... Рабочие
Меньшевистский архив, который вместе с касающимися России
материалами Николаевского находится в архиве Института Гувера,
представляет необычайную ценность не только для специалистов, но и
для интересующихся историей. Обработка наследия Мартова и Дана
пока
еще
едва
началась.
В
данной
работе
мной
обработаны
эпистолярные материалы, находящиеся в собрании Николаевского
Архива Института Гувера (Стэнфордский унив.) (в дальнейшем:
Nicolaevsky Collection, NC.). Важный источник – "Письма Аксельрода и
Мартова". Русский рев. архив. Берлин, 1924.
92
NC No. 17. Box 1. 51-2.
массы, несомненно, пока еще сочувствуют большевикам, потому что "ждут" от них
"социализма"."93
Конечно, картина становилась день ото дня сложнее, поэтому Мартов и Дан все
сильнее подчеркивали "пролетарский характер" революции. Не случайно, что эта их
точка зрения позже оказалась в центре полемических сочинений правых меньшевиков.
Именно об этом сообщал Аксельроду Мартов в письме от 30-го декабря. Как он пишет,
"крайняя правая", Потресов, Голиков и др., и "просто правая", Либер, Богданов (не
следует путать с Богдановым-впередовцем), Батурский, Зарецкая, протестовали "в виду
де "большевистского" уклона наших решений". "'Большевизм' этот, – продолжает он, –
конечно, заключается в том, что мы не считаем возможным от большевистской анархии
апеллировать к реставрации бездарного коалиционного режима, а лишь к
демократическому блоку; что мы за преторианско-люмпенской стороной большевизма
не игнорируем его корней в русском пролетариате, а потому отказываемся
организовывать гражданскую войну против него...".94 В январе 1918 г., уже после
разгона Учредительного собрания, на всероссийском съезде профсоюзов Мартов,
полемизируя с зиновьевским планом "национализации профсоюзов", от имени
меньшевистской фракции набросал контуры такой системы, в рамках которой рабочие
партии стали бы "менеджерами" многопартийного политического устройства. Однако
опыт функционирования нежизнеспособного режима Керенского и Учредительного
собрания не могли вселить в объективного наблюдателя большого оптимизма
относительно жизнеспособности буржуазно-демократического парламентаризма.
Мартов не считал оптимальным буржуазно-демократическое социальное устройство:
он предполагал одновременное общественное ограничение власти капитала и
бюрократии.
На съезде профсоюзов он исходил из того, что социализм нельзя "ввести", поэтому
задача профсоюзного движения состоит в том, чтобы "????????????".
Следовательно, выраставшая из октябрьской революции советская власть, с ее
своеобразным многопартийным функционированием, была для Мартова приемлемой
альтернативой, хотя он и был скептически настроен относительно возможностей
нового режима выжить. Полемизируя с теми, кто рисовал перспективу
непосредственного введения социализма, он заметил, что ?????????????
В процессе обострения дискуссий настоящим водоразделом внутри меньшевистского
лагеря можно считать начало гражданской войны. Это хорошо отражается, например, в
воззвании (?) ЦК РСДРП "К волжско-уральским товарищам", в котором подвергается
критике их политическая линия в связи с антисоветским восстанием чешских
военнопленных, а также в связи с тем, что некритически дружественная по отношению
к Антанте позиция т.н. Самарского правительства Комитета Учредительного собрания,
состоявшего из эсеровских и меньшевистских членов Учредительного собрания, завела
их в тупик. Сославшись на свои собственные прежние постановления и письма,
меньшевистский центральный комитет отверг эту "ошибочную" политику, которая
выражалась в том, что Волжско-Уральский областной комитет одобрил вступление
товарища Майского в состав Самарского правительства Комитета Учредительного
собрания".
93
NC, архив Аксельрода. No. 16. Box 6. 45-9.
94
NC No. 17. Box 1. 51-2.
В то же время мартовское направление, в отличие от большевиков, не вообще
отрицало Учредительное собрание, выбранное еще в ноябре 1917 г. По мнению ЦК,
"????????????????????"95
Однако этот анализ одновременно предполагал политическую поддержку советской
власти со стороны ЦК РСДРП уже летом 1918 г., когда он выступил против
иностранного вмешательства, направленного против большевиков. В постановлении
ЦК от 2-го августа 1918 приводятся слова Аксельрода, который в стокгольмской
брошюре на немецком языке писал: все согласны с тем, что иностранное
вмешательство неприемлемо из-за его отрицательных последствий, а также "потому,
что мы ????????"96 То, что Аксельрод квалифицировал большевистскую власть и
октябрьскую революцию "обманом", в то время не казалось убедительным, поскольку
после первой мировой войны рабочим Европы был ясно виден именно исторический
кризис II Интернационала, поэтому критика октябрьской революции была встречена с
меньшим пониманием. (Все это, однако, опровергает фальсификацию сталинского
происхождения, которая на время была заимствована и буржуазной исторической
наукой периода "холодной войны", и согласно которой меньшевики, якобы, хотели
свергнуть советскую власть с помощью интервенции).
Между прочим, в оценке характера революции левые эсеры были не слишком далеки
от меньшевиков мартовского направления. И.Н. Штейнберг, народный комиссар
сельского хозяйства, в записке от 10 декабря 1917 г., несколько неясно пишет не о
чисто социалистической, а о "социальной революции".97
"Я не исхожу из представления о том, что Россия сейчас переживает революцию
социалистическую, – пишет Штейнберг. – Но я исхожу из того, что она проделывает
95
NC No. 6. Boх 1. 5-6. Если мы хотем оставаться верными исторической
правде, необходимо хотя бы в примечании упомянуть о том, что, как это
подчеркивает и Д. Далин в своей статье об истории меньшевизма, до
1917 г. в планы большевиков не входила власть без эсеров и
меньшевиков, больше того, с февраля 1917 г. советская власть
представлялась как коалиционная власть социалистических партий (ср.:
Далин Д. Меньшевизм в период советской власти. – В кн.:
Меньшевики..., с. 140). Что касается перспективы, то, как мы уже
упоминали во введении, она в принципе выходила за пределы власти
каких-либо партий, но на рубеже 1917-1918 гг. сам меньшевизм, как
организационно-политическая сила, радикально ослабел. (См. об этом:
Спирин Л.М. Россия 1917 год. М., 1987).
96
97
NC No. 6. Box 1. 5-2.
См. машинописную копию на трех страницах: Stejnberg papers. YIVO
Archives, Box 52. 967.
социальную революцию, которая может в России установить период переходный между
буржуазным и социалистическим строем. Эта наша революция может повлиять на
Европу, может – при большом подъеме – развязать и там дремлющие революционные
силы." Вместе с тем эсеры объясняли свое участие в правительстве тем, что настоящей
опорой в народе обладают только большевики, и реальной альтернативой им может
быть лишь контрреволюция, причем в наихудшей форме офицерской диктатуры:
"Всякая изоляция большевизма сейчас есть изоляция революции, ибо за ними стоят
лучшие революционные массы, и гибель большевизма повлечет засобой: а)
разочарование и отход этих масс, б) торжество контрреволюции. Падение нынешней
власти увлечет с собою в бездну не их одних, но и умеренный социализм. На их
развалинах укрепится не Гоц или Чернов, а Каледин и хуже."98
Аргументация Штейнберга напоминает позицию меньшевиков и тем, что он не питал
ностальгических иллюзий по отношению к режиму Керенского. Но Штейнберг
радикальнее меньшевиков в оценке Учредительного собрания, которое он считал такой
же партийной властью (властью правых эсеров), какой была "партийная власть
комиссаров". Штейнберг оказался провидцем и тогда, когда предполжил: если
Учредительное собрание сосредоточит свое внимание не на создании совместной
программы спасения страны, а на вопросе о власти, то столкновение станет
неизбежным.
3. Гражданская война
С расширением гражданской войны и иностранной интервенции противоречия между
различными группами меньшевиков обозначились еще резче. В декабре 1918 и январе
1919 г. Инициативная группа социал-демократов и т.н. Группа старых партийных
работников меньшевиков-оборонцев РСДРП выработали "Проект основных положений
платформы", направленный против официального мартовского меньшевизма. Авторы
этого документа обвинили Мартова и его единомышленников в "капитуляции перед
властью насильников" и декларировали полный разрыв с ними. Главным мотивом
документа является мысль о том, что в странах, истощенных войной, не может быть
социалистической революции, вследствие чего остается единственная возможность:
"дело социальных реформ на основе капиталистических отношений". Однако
программа "демократического капитализма" в России не имела твердой социальной
базы. В проекте не говорится ни слова об уничтожении колчаковцами эсероменьшевистских демократов. В отношении России авторы документа считали
необходимым "сознательно перестроить всю свою политику, избрав своим
руководящим принципом признание неизбежности и нужности капиталистического
развития", утверждали, что в будущем "должно будет идти рука об руку с частнохозяйственной инициативой". Вместо рабочего контроля они требовали буржуазной
конституции, чему противоречило их кажущееся наивным стремление прыгнуть из
"полуазиатского
абсолютизма"
(терминология
составителей
проекта)
в
99
западноевропейский капитализм. Желание совершить такой "прыжок" представляется
еще более утопичным, чем "утопия" военного коммунизма, ведь основу последнего
составляли реальные военные события.
98
Там же.
99
NC No. 6. Box 1. 5-35.
В связи с характеристикой сложившегося положения Мартов, даже несмотря на
политическое ограничение меньшевиков, не упустил возможности обратить внимание
другого своего корреспондента, Александра Николаевича Штейна, на опасность
субъективистских подходов. В письме, написанном еще 25-го октября 1918 г., то есть
как раз в первую годовщину революции (на что автор тогда вряд ли обратил внимание),
Мартов с удивительной проницательностью заметил, что большевики лишь в крайне
ограниченной степени контролируют сложившееся положение. Он предупредил
Штейна, что ход дел зависит не только, а, быть может, в первую очередь даже и вовсе
не от пожеланий большевиков. Об опыте первых месяцев гражданской войны Мартов
писал: "Промышленность исчезает, а по мере ее исчезновения все большую часть
коммунистов приходится пристраивать в разного рода учреждения, благодаря чему
советская власть испытывает бюрократическое наводнение, с которым тщетно
пытается бороться, и которое совершенно парализует организаторскую работу в
экономической и социальной области. На этой почве, может быть, когда-нибудь
произойдет разрыв между нашими Робеспьерами и нашими эбертистами –
представителями чистого люмпенства"100
B 1919 и 1920 гг. было выпущено множество документов, с помощью которых ЦК
РСДРП попытался сберечь репутацию партии меньшевиков как рабочей партии, не
запятнать ее "демократическим" оправданием интервенции против России или
внутренней контрреволюции. 30-го августа 1919 г., в кульминационный момент
гражданской войны, Центральный Комитет РСДРП был вынужден отмежеваться от тех
меньшевистских течений, которые своим сотрудничеством с Деникиным сильно
дискредитировали
меньшевизм
как
политическое
направление:
"??????????????????????????????" Документ призывал к "революционному свержению"
белогвардейской диктатуры. Главное направление политики партии в области борьбы
против деникинско-колчаковской диктатуры было определено следующим образом:
"????????????????????????????????????????????
Наконец,??????????????????????????????101 Больше того, в постановлении ЦК, принятом
1-го октября 1919 г., предписывалось "призвать всех членов партии к самой активной
работе по обслуживанию Красной Армии и к агитации в пролетариате за самое
деятельное участие в обороне".102
Среди других похожих документов стóит процитировать и речь Дана на VII съезде
Советов в декабре 1919 г., в которой он выразил безоговорочную солидарность с
революцией, причем несмотря на то, что меньшевистская партия подвергалась
немалым преследованиям со стороны новой власти: "Каково бы ни было наше
отрицательное отношение к политике большевистского правительства, и каким бы
преследованиям и насилиям с его стороны мы ни подвергались, пусть знают все враги
русской революции, что наша партия все силы свои поставит рядом с этим
правительством каждый раз, когда речь зайдет о защите революции. Ибо, защищая
революцию, мы защищаем не то или иное правительство, не ту или иную фракцию, а
защищаем наше собственное, кровное детище – общее достояние всех трудящихся".
Дан предложил создать "единый революционный фронт" для защиты революции и
100
NC No. 17. Box 1. 51-4.
101
NC No. 6. Box 1. 5-3.
102
Оборона революции и социал-демократия. Сборник статей. 1920.
Мартов. (Машинопись).
закончил свою речь так: "Да здравствует русская и мировая революция! Да здравствует
русский и международный социализм!"103
Своеобразное сочетание оппозиционности и преданности революции отразилось и в
частной переписке Дана. В письме Аксельроду, написанном как раз в это время, 31-го
января 1920 г., Дан так "свидетельствовал" об этом: "...?????????????????????????".
Часть письма, посвященная политическому анализу, по-прежнему не оптимистична,
поскольку Дан не видит позитивной альтернативы большевикам. "???, – пишет он, –
???????????????????"104 Иначе говоря, возможные альтернативы развития определятся,
могут определиться внутри большевистской партии.
Весной 1920 г., во время новой военной угрозы, с усилением опасности нового
польского наступления на Россию Центральный Комитет РСДРП, отбросив "оговорки",
снова призвал к защите советской власти. Уже в исходном пункте декларации,
принятой 5-го мая на совместном заседании меньшевистской фракции московского
Совета, меньшевистских групп профсоюзов и фабрично-заводских комитетов и
Центрального Комитета Бунда, наиболее важным считалось выяснение позиций.
Рассеяв все двусмысленности, составители декларации определили свою точку зрения
следующим образом: "Правительство Польши, руководимое империалистическими
стремлениями и ненавистью к русской революции, предприняло поход против
Советской России... Разбившая русские белогвардейские банды Красная Армия не
сложит оружия перед империалистическими легионами Пилсудского... Центральный
Комитет призывает членов с.-д. Партии, беспартийных рабочих, служащих и крестьян и
всех честных демократических граждан всеми мерами содействовать обороне
революции как работой в тылу, так и добровольческой записью в ряды Красной
Армии".105
В то же время на правом крыле меньшевизма существовало считавшее себя
"западническим" направление, которое грузин Ной Жордания пропагандировал в
номере "Слова" от 16-го января 1920 г. так: "Запад или Восток – вот вопрос, который
поставлен перед нами, и здесь колебания невозможны... Наш путь ведет в Европу, путь
России – в Азию. Знаю, враги скажут, что мы на стороне империалистов. Поэтому я
здесь должен решительно заявить: предпочту империалистов Запада фанатикам
Востока!"106
Подобно меньшевикам, у эсеров также возникла внутренняя разобщенность. Правые
эсеры, так же, как и находившиеся справа от Мартова меньшевики, видели в
разворачивавшейся гражданской войне оправдание своей прежней позиции; поражение
Учредительного собрания они рассматривали как временную победу "якобинской
диктатуры". В июне 1918 г. эсеры в поисках политического компромисса вели в Уфе
переговоры с большевиками. Позже товарищи по партии подвергли членов
участвовавшей на этих переговорах делегации резкой критике, и на пленуме ЦК было
предложено исключить их из партии. Причина этого состояла прежде всего в том, что
члены делегации (Вольский, Святицкий и Шмелев) признали власть большевиков
103
Приветственную речь Дана см.: 7-ой съезд Советов. М., 1920, с. 19-20.
104
NC Архив Аксельрода, No. 16. Box 6. 45-9.
105
Документ помечен: Москва, 8 мая 1920 г. Подпись: ЦК РСДРП.
106
Ср.: Далин Д. Меньшевизм в период советской власти. В кн.:
Меньшевики..., с. 147.
"властью трудящихся", а борьбу между большевиками и Колчаком охарактеризовали
"как борьбу между рабочими и крестьянами, одураченными империалистами".107 25-го
октября 1919 г. Центральный Комитет партии эсеров под влиянием опыта гражданской
войны провозгласил борьбу против "усиливающейся" контрреволюции, но не в союзе с
большевиками, а под собственным знаменем, "в качестве самостоятельной третьей
силы".108 Позже, в сентябре 1920 г., при соотношении сил, изменившемся в пользу
советской власти, партийная конференция эсеров резко отвергла интервенцию против
Советской России и считала "неотложной задачей" разоблачение "перед рабочим
классом Запада своекорыстной политики Антанты в русском вопросе".109 Однако, с
другой стороны, эсеры по-прежнему подходили к преблеме власти с категориями
абстрактного буржуазно-демократического развития. Одну из первых "отстоявшихся"
формулировок этой точки зрения можно найти уже в документе 1918 г., обобщившем
тезисы ЦК "для партийных агитаторов и пропагандистов".110 В этом документе
"советы" и "демократия" появились уже как противостоящие друг другу понятия.
"Современный парламентаризм" был противопоставлен советам, произрастающим из
отсталых отношений: "Особенно заметная роль, играемая советами в истории русской
революции, объясняется культурно-политической и социальной отсталостью России и
слабостью в ней более прочных, постоянных и дифференцированных классовых
организаций, как партийных, так и профессиональных." В другом тезисе документа
прямо подчеркивалось, что "большевистская теория Советской республики, рабски
перенятая и т.н. "левыми эсерами", представляет собой ничто иное, как новый вариант
анархо-синдикализма". В дальнейшем111 эсеры высказывались против советов в пользу
парламентаризма и, собственно, в защиту Учредительного собрания на том основании,
что советы – лишь классовые организации, в то время как Учредительное собрание
является организацией народной власти. Однако эта теория была не совсем приемлема
уже для Мартова и его единомышленников, поскольку они пытались в той или иной
форме комбинировать власть советов и Учредительного собрания, исходя из того, что
отрицать советскую власть невозможно, потому что она представляет собой новую
реальность и не собирается в могилу. В дальней перспективе группировка Мартова
намеревалась укрепить внутрисоветскую многопартийную систему в качестве "модели"
демократической многопартийной системы. Позже они назвали "большевистский
коммунизм" "??? социализмом" (Чернов придерживался этой точки зрения с начала
1918 г.). С весны 1921 г., после введения нэпа в своих партийных постановлениях они
философствовали об "обуржуазивании большевистского режима".112
107
108
Ср.: NC No. 7. Box 1. 8-26.
Ср.:
Партия
социалистов-революционеров
после
октябрьского
переворота 1917 года. Документы из архива ПСР. Составитель: Марк
Янсен. Amsterdam, Stichting Beheer. II. SG. 1989, с. 209.
109
Там же, с. 8-12.
110
NC No. 7. Box 3. 10-1.
111
Там же, эсеровские документы № 5 и № 8.
112
Ср.: Партия социалистов-революционеров..., сс. 155, 228.
Эсеры многократно выступали против "примирительной" политики меньшевиков по
отношению к большевикам; они оценивали политику большевистской партии и
советской власти "с непримиримой позиции третьей силы",113 но были группы, которые
отвергали такую непримиримость.114
4. Военный коммунизм
Работа Ф. Дана, написанная, видимо, в 1920 г. и получившая в рукописи название
"Советская система", очень ясно указывает на актуальную по сей день
фундаментальную проблему, а именно: насколько могут дискредитировать друг друга
теория и практика. Со своей стороны, Дан однозначно констатировал в начале статьи,
что между ним и большевиками нет теоретических разногласий: "В теории советский
строй – идеальная форма демократии трудящихся". Однако, исходя из этого, он в своем
анализе дошел до утверждения о нежизнеспособности военного коммунизма. Но тогда
еще не было и речи о том, что "карикатура" может квалифицировать исходную теорию
и первоначальную возможность. Поскольку Дан понимал, что любое возвращение к
"старому" невозможно, не желая задним числом критиковать ненамеренно исказающие
действительность элементы его работы, отмечу лишь то, что понятие военного
коммунизма он кое-где употребляет буквально как синоним коммунизма, что как раз
противоречило его теоретическим премиссам.115
В письме Аксельроду, написанном 23-го января 1920 г., Мартов остановился на этой
проблеме. Относительно развития западных стран он отметил, что только в них
органически сложились предпосылки социализма, но и это свидетельствует о том, что
"для России после ее двух революций немыслим простой возврат к безраздельному
господству
частно-капиталистических
отношений".
Отвергая
"негативные
последствия" революции (утопичные экономические устремления, утопию
"немедленного коммунизма", своеобразный "бюрократический абсолютизм",
террористические тенденции осуществления власти и т.д.), Мартов взял под защиту
октябрьскую революцию: история оправдала ее уже за то, что она освободила Россию
от "империалистической опеки", ликвидировала вместе с феодальными пережитками
политическое господство классов собственников... На основании анализа военного
коммунизма Мартов пришел к выводу, что в России выходом из кризиса военного
коммунизма могло бы стать создание своеобразной смешанной экономики. Вместо
простой реставрации капитализма, писал он, "создается возможность сочетания
товарно-капиталистических отношений с элементами непосредственно-общественного
113
114
Там же, с. 143-144.
См., например, мнения правого эсера Бунакова, а также платформы
других организаций, в которых пропагандировалось по крайней мере
временное прекращение борьбы с большевиками: "сейчас ликвидация
большевиков, по существу, означает ликвидацию революции и победу
реакции". Там же, с. 573.
115
Ср.: NC No. 6. Box 1. 5-39.
хозяйства, постепенно вытесняющего первые по мере роста производительных сил".
Эта мысль Мартова была "предчувствием" новой экономической политики.
По предсказанию Мартова, "если революция в России будет раздавлена, экономическое
развитие, вероятно, пойдет в направлении государственного капитализма на основе
мелкой собственности в деревне. Если государственная власть удержится в руках
трудящихся классов, получится возможность того постепенного "пропитывания"
народного
хозяйства
коллективистскими
началами
(im
Anschluss
к
обобществляющемуся хозяйству передовых стран), которое признавалось нами
утопией в построениях Бернштейна для "органической" эпохи капитализма, но которое
может стать реальностью в условиях мировой революционной эпохи и концентрации
государственной власти в руках трудящихся классов. Русская демократическая
революция 1917 года была погублена империализмом, парализовавшим ее развитие.
Тем самым стала неизбежной новая революция, которая, по своему отношению сил,
могла стать только большевистской и которая в этом смысле, несмотря на все
противоречия и реакционные тенденции большевизма, должна считаться шагом вперед
в общественном развитии".116
Военный коммунизм сохранил упомянутые достижения революции, поэтому Мартов
считал важным обратить внимание Аксельрода и на то, что меньшевики начали
оказывать военную поддержку советской власти лишь после укрепления Деникина и
Колчака, как бы сделав выводы из своего собственного поражения. Внутри
меньшевизма Мартов считал необходимым размежеваться в двух направлениях. Он
пытался реализовать третью возможность, находившуюся в промежутке между силами
чистой реставрации капитализма и перспективой растворения в большевистском
режиме: "Теперь, когда разгром контрреволюционных войск привел к снятию блокады,
я надеюсь, что правая оппозиция (не имеющая ничего общего с правым крылом Либера
и Ко., отвергающим всю нашу политику), признает нашу правоту. Гораздо неприятнее
имеющаяся у нас оппозиция слева, которая целиком почти овладела Бундом, который
на 9/10 усвоил себе коммунистическую идеологию, ... но и другие "левые" утратили
всякую принципиальную линию, отличную от большевизма: готовы признать Советы
"высшей формой", а III Московский Интернационал единственно способным
объединить пролетариат и т.д."117
Здесь Мартов уже чувствовал историческую тенденцию "рассасывания"
меньшевистской партии, но от любой политической перемены ожидал ее "оживления".
Казалось, что "передышка", возникшая на фронтах гражданской войны в начале 1920 г.,
предоставит благоприятную возможность для реорганизации меньшевистской партии.
В первые дни апреля 1920 г. на заседании ЦК был принят обобщающий сборник
тезисов, который должен был обрисовать для всех европейских марксистских партий
основные ценности социалистической перспективы. Этот документ с большой силой
убеждения доказывает, что важнейшие различия между большевиками и
"официальными" меньшевиками могут быть найдены не в сфере целей и теоретически
намеченной стратегии, а "лишь" в области конкретных практических политических
возможностей и "определения" этих возможностей.
Основное положение "Тезисов" состояло в том, что после мировой войны наступила
новая эпоха. Но речь шла не об изменениях внутри капиталистического развития, а о
том, что новое развитие "откроет эпоху социализма".
116
NC No. 17. Box 1. 51-2.
117
Там же.
"Тезисы" отнюдь не остаются на уровне абстракций, а исходя именно из различной
"степени зрелости" исторических предпосылок революции, подчеркивали
"неравномерность" кризиса капитализма, а именно то, что возможность
революционных перемен в разных частях мира возникла в крайне различных формах.
На основании этого составители тезисов пришли к выводу, что "к социальной
революции созрели передовые прежде всего в экономическом отношении страны".
Согласно "Тезисам", одно из важнейших внутренних противоречий эпохи,
капиталистической мировой экономики, состоит в том, что "революционный кризис
воздействует и на те отсталые страны, в которых внутренние противоречия
капиталистической системы еще не могли обостриться, да и сам капитализм далеко не
исчерпал всех возможностей дальнейшего развития". Однако составители тезисов не
остановились на этом выводе.
Мартов и его единомышленники хорошо знали, что Россия не может быть вырвана из
единства находящейся в кризисе мировой системы капиталистической экономики. Они
учитывали и ту важную проблему, что "буржуазия отсталых стран не в состоянии
восстановить обремененное войной народное хозяйство", в результате чего в этих
странах стало возможным "ограничить круг господства чисто капиталистических
отношений". Опираясь на опыт русской революции, они также очень точно определили
содержание этого "ограничения": речь шла о "национализации, самоуправлении",
развитии таких "социальных форм", которые "могли бы стать отправными пунктами"
перехода от капитализма к социализму. В то же время на основании опыта развития
русской революции и гражданской войны они решительно отвергли точку зрения,
согласно которой революция была единичным явлением: "социальная мировая
революция" была для них и исходной точкой размышлений, в их представлении
развертывание международной революции измерялось десятилетиями. Здесь Мартов и
его сподвижники, по всей вероятности, полемизировали с уроками военного
коммунизма, с утопичными мессианистскими иллюзиями и подчеркивали
преемственность исторического развития. Они наперед считали "катастрофой"
молниеносную замену одной экономической системы, "одной формы хозяйствования"
на другую, противоположную ей. Опередив большевиков, они поняли, что социализм
не может быть "введен". Ускоренное развитие в сторону социализма возможно лишь в
благоприятных международных условиях. Согласно их формулировке, "уже
надвигающаяся в развитых странах социальная революция может создать возможность
социализма для трудящихся масс более отсталых стран". Однако они не считали этот
исторический поворот "законом", более того, как раз предупреждали, что
"непосредственное перерастание империалистической войны в гражданскую" не
закономерно. В документе подчеркивается, что при отсутствии конкретных
предпосылок политической революции политическое господство капитала не может
быть подорвано. Меньшевики также отвергли идею борьбы "против капитала"
посредством только легальных средств, поскольку и господство капитала
поддерживается не легальными средствами. Оставаясь в рамках строгой легальности,
невозможно пошатнуть систему государственных институтов капиталистического
общества, апппараты, созданные для обеспечения эксплуатации, власть элиты частных
собственников и банков. Однако из этого факта меньшевики вывели не необходимость
создания системы контртеррора, а, оставаясь в рамках классического социалдемократического анализа, пришли к заключению, что "диктатура пролетариата" может
возникнуть только там, где пролетариат составляет большинство населения, то есть в
развитых странах. Касаясь отсталых стран, прежде всего России, они писали о таком
переходном состоянии, при котором буржуазия отсталой страны и традиционная
государственная машина неспособны к самостоятельным действиям, не могут
остановить распад системы экономических и политических институтов. Для
революций, происшедших в таких условиях, они видели единственную возможность:
"первостепенной целью революции может быть лишь раздел власти между
пролетариатом и остальными классами трудящихся".
Таким образом, в отличие от большевиков, меньшевики еще не поставили на повестку
дня диктатуру пролетариата как форму перехода к социализму, а лишь говорили о
создании его международных экономических предпосылок. Диктатура пролетариата,
как диктатура "меньшинства", была отвергнута ими потому, что, по их мнению, она
неспособна направить развитие в желательном, социалистическом направлении,
поскольку делает возможной политику террора, осуществляемую обособленными
аппаратами власти. Если начать решение проблем, не связанных с непосредственными
интересами большинства общества, то это приведет к перерождению революционной
диктатуры., Как считали меньшевики, тот факт, что на этом переходном этапе
"революционное меньшинство", то есть сам рабочий класс, может защищаться только с
помощью таких мер, которые сопровождаются правовым и политическим
ограничением значительных социальных групп, должен побудить социал-демократию к
необычайной осторожности "????????????????". В противоположном случае
меньшевики предполагали наступление тотального распада и разрухи. Они
чувствовали, что в экономическом утопизме и политическом терроризме кроется
большая опасность международного поражения рабочего движения, а сам социализм, в
формационном значении этого понятия, считали несвоевременным.
Когда весной 1921 г. под влиянием нэпа непосредственная перспектива осуществления
социализма сошла с повестки дня, и осуществимым казалось лишь сохранение и
развитие "островов социализма", крайне актуальными могли казаться ключевые слова
документа: "?????????????????????????????????"118
По свидетельству письма Каутскому, написанного на немецком языке 27-го июня 1920
г. и крайне оптимистичного относительно положения в Германии после путча Каппа,
Мартов ожидал поворота и в международном рабочем движении. В России он
предсказывал политическое разложение большевизма: "...после того, как
большевистское направление достигло вершины своих успехов, вскоре последует
процесс его разложения и распада. Быть может, симптомы упадка проявятся уже на
втором съезде III Интернационала". Именно размышления о перспективаих и
возможностях социализма побудили Мартова сообщить свои мысли и самому
Каутскому, "папе", а также повторить мысль январского письма о необходимости
осуществить двойное размежевание в отношении оценки большевиков и в
международном движении, поскольку Мартов подходил к большевизму как к явлению
международного рабочего движения. Ультралевое направление, например, группу
голландца Паннекока, он назвал "партийно-политическим большевизмом", который,
якобы, победил "экономическо-советский большевизм". В связи с визитом в Советскую
Россию представителей английского движения заводских уполномоченных (движения
shop steward) Мартов подчеркнул, что экономически большевизм не функционирует:
"...большевики не могли утаить от них, что в России у рабочих нет self-government-а,
нет
никакого управления промышленностью, которое осуществлялось бы
пролетариатом..." Несмотря на это, Мартов вынужден был констатировать, что
английские делегаты согласились с основными принципами большевизма, хотя и
критически наблюдали современные политические отношения (тем более, что тайно
встретились и с меньшевиками). В рассуждениях Мартова, касавшихся оценки
118
Там же.
большевиков, было и противоречие, которое с большой ясностью выразилось именно в
этом письме Каутскому: "...III Интернационал уже достиг той точки своего развития,
где принадлежащая внутренней сущности большевизма сектантская униформизация и
"железная дисциплина", столь любезная Ленину, вступят в непримиримое
противоречие
с
многоцветностью
революционных
процессов,
которые
перекрещиваются в современном рабочем движении и которые, благодаря краху
старого Интернационала, ищут свой центр тяжести в Москве. Чем больше
возможностей откроется для обсуждения в рамках этого третьего Интернационала
проблем, ближайших целей, методов и организационных форм, тем меньше надежды
на то, что удастся поставить в один ряд все эти синдикалистские, анархистские, просто
путчистские, прудонистские, якобино-бланкистские и бабефистско-коммунистические,
а также просто наивные революционные элементы, которые сейчас собираются под
коммунистическим знаменем. И тем труднее будет привести их всех к синтетическому
единству..."
Не имея намерения взять под защиту тенденции к сектанской замкнутости, я все же
должен отметить, что, по своим национальным и международным "источникам",
"униформизирующий большевизм", как раз и по мнению Мартова, сложился при
участии крайне разнообразных сил и традиций. Думается, что без определенной
"дисциплины", организованности и сплоченности было бы невозможно вылепить из
них единое движение. Сами по себе эти "движения" были нежизнеспособны, ведь, как
подчеркивал ранее сам Мартов, они не смогли бы захватить власть в России (и нигде в
другом месте) чисто легальным путем, с помощью традиционных социалдемократических средств, поскольку российский капитализм и сам был неспособен
чисто легальными средствами создать и поддерживать власть буржуазии. Иначе
обстоит дело с действительно кажущимся непреодолимым противоречием, связанным с
ролью III Интернационала, на которое очень метко указал Мартов. Он имел в виду, с
одной стороны, преданность III Интернационала делу мировой революции, а с другой
стороны – одновременную реальную необходимость компромисса с капитализмом:
"...существует имманентное противоречие между миссией III Интернационала и
тенденциями "реальной политики", навязываемыми большевистскому государству
логикой фактов. Raison d'etre III Интернационала – осуществление своего рода
"перманентной революции", иначе говоря, поддержание России в положении очага
революции, ведущего
перманентную борьбу со всеми капиталистическими
государствами; в свою очередь, реальная политика вынуждает государство в качестве
конечной цели войны заключить компромиссный мир с капитализмом, прийдя к
убеждению, что без помощи европейского и американского капитализма русская
экономика совершенно неспособна возвыситься из своего сегодняшнего состояния."119
Между тем происходила постепенная конкретизация критики военного коммунизма. В
августе 1920 г. меньшевики готовились к всероссийской партийной конференции,
однако ЧК арестовала в Харькове и Москве многих меньшевистских руководителей и
членов партии, воспрепятствовав, таким образом, проведению конференции.
Вследствие этого Центральный Комитет сумел лишь опубликовать тезисы,
первоначально подготовленные к конференции, назначенной на 21 августа. В этих
тезисах прежде всего был подвергнут критике военный коммунизм как карикатура на
социализм. ЦК подчеркнул, что военный коммунизм дискредитировал само понятие
социализма. В первом тезисе составители документа попытались определить
объективные причины этой "карикатуры":
119
NC No. 17. Box 1. 51-5.
"Медленный темп развития мировой социальной революции в наиболее
промышленных странах создает крайне неблагоприятные условия для развития
зачатков социализма в такой стране, как Россия, где вызванное войной политическое
банкротство имущих классов, при условии политической отсталости преобладающего
крестьянского и мелкобуржуазного большинства населения, поставило у власти одну из
пролетарских партий и навязало ей социалистическое преобразование народного
хозяйства в условиях господства мелкобуржуазных производственных отношений и
крайне слабого развития технических, материальных и социально-психологических
предпосылок для коллективистского хозяйства."120
Видя, что в статьях и письмах Мартова вырисовывается относительно объективный
анализ положения, необходимо помнить, что ему приходилось заниматься и
восстановлением меньшевизма из организационных развалин. Мартов ясно видел
неизбежность распада своей партии, что видно и из его письма Бройдо, написанного в
июне 1920 г.121
Добиваясь организационного единства, Мартов поддерживал связи и с заграничными
группами, большинство которых стояло на позиции воинствующего антибольшевизма,
и именно Мартов пытался призвать их к умеренности в духе трезвого благоразумия и
реальной политики. Eще в письме лондонской группе, написанном 13-го ноября 1920 г.,
уже в период, когда военный коммунизм полностью выдохся, он, имея в виду оценку
большевиков и создание меньшевистского "стиля", просил не забывать: "Борьба
советской диктатуры против иноземного вмешательства и против Врангелей имеет
объективно революционное значение, несмотря на совершенно реакционное значение
борьбы, которую та же диктатура ведет в России против социал-демократии... Менее
существенным, но характерным является употребление Вами таких характеристик
большевиков, как "палачи русского пролетариата". Партия так (здесь и дальше
подчеркнуто Мартовым – Т.К.) не смотрит на большевиков, как она не считает
Робеспьера и Сен-Жюста "палачами французского народа"... Такие характеристики,
если они не должны быть простым подражанием большевистскому стилю ("кровавый
120
121
NC No. 6. Box 1. 5-17.
NC No. 16. Box 5. 44-21. Письмо Бройдо от 26-го июня 1920 г.:
"...пришли сведения о Мартынове, зарытом по-прежнему в деревне в
царстве Петлюры и погромов. Он сообщает, что "разделяет позицию
ЦК". Да, забыл сообщить, что В. Майский, за исключение которого из
партии нас так ругали, также объявился коммунистом и уже пишет
книгу, "почему я стал большевиком". Если не стал большевиком, то стал
благосклонным к ним и Петр Павл. Маслов, приславший мне недавно
письмо из Иркутска. ... В это время впору не растерять связей, не
утратить минимальной организованности и не утратить с.-дем. облика, к
чему одинаково склоняют и наши правые, и наши левые. Но когда
наступит "передышка", мы, мне кажется, еще воспрянем."
Церетели" и т.п.), должны отражать наш взгляд на социальную природу большевизма, а
эту природу мы отнюдь не видим в классовом угнетении пролетариата."122
Похожую позицию занял Мартов и в связи с подготовкой одного международного
документа, на что проливает свет письмо Щупаку, помеченное 15-м декабря: "Если из
всех стран мира в одной только России – неважно, почему, – победила революция, во
главе которой стоят социалисты, пытающиеся (хотя бы ультранелепо) осуществить
социализм, то трудно в международном документе отказать такой стране в звании
очага социальной революции."123
Таким образом, не вызывает удивления, что Мартов решительно выступил за
сотрудничество с советской властью. В цитированном письме от 15-го декабря, в
котором, между прочим, уделено внимание и антиэгалитарным тенденциям военного
коммунизма,124 он коснулся и различных форм возможного "приспособления"
меньшевиков.
Говоря о карьеристских переходах, Мартов заметил: "По части
переходов к коммунистам за последнее время наша партия особенно отличилась.
Ушли, кроме Хинчука, Яхонтова, Дубровинской, еще Чиркин, Булкин (!), Илья
Виленский, а теперь и своевременно исключенный нами Майский. Вообще, бывшие
ультраправые особенно часто переходят. Не все, конечно, по шкурным или карьерным
соображениям. Многие "левеют" искренно, подталкиваемые бессознательно
потребностью отдаться без гамлетизма той общественной работе, которая сейчас
монополизирована государством и в области которой, конечно, кое-что положительное
делается при всей бестолочи. ... В партии (особенно на юге) все еще сильно
ультралевое крыло, которого лидеры, вроде Бэра, вероятно, в конце концов уйдут, но
которые пока своим требованием "еще смягчить тон" борьбы с большевизмом и
стремлением замазывать вопрос об отношении между демократизмом и "советизмом" и
о политике по отношению к крестьянству вносят большую смуту."
Мартов и меньшевики уже с 1919 г. точно знали, в чем заключается основная проблема
политического устройства военного коммунизма. Она была ясно сформулирована в
декларации РСДРП на упомянутом выше VII съезде Советов в декабре 1919 г.:
"Небольшая часть пролетариата является фактически носителем той власти,
которая, по конституции, должна быть властью всего пролетариата и трудового
крестьянства." В декларации описано и то, как пожирают революцию бюрократия и
старая великорусская традиция рабства и бюрократизма, обычное право, апатия масс и
т.д. У меньшевиков не было средств для самоорганизации, поэтому они попали в
позицию вождей без масс, хотя и думали о массовой партии. Несмотря на это, а может
быть, именно поэтому, меньшевики, опередив многих большевистских руководителей,
своевременно почувствовали растущую усталость населения, быстрое банкротство
"милитаризации труда" и усиление сопротивления рабочих.
122
NC No. 16. Box 5. 44-21, 51-11.
123
NC No. 16. Box 5. 44-21.
124
В этом письме Мартов "порядочно отделал" некоторых большевистских
руководителей за то, что они питались несоразмерно со своими
нормальными пайками. Прежде всего он упоминает "жуирование"
Каменева, Радека, Рыкова, Томского, Шляпникова и братьев Садуль,
зато хвалит скромность Бухарина, Балабановой и Чичерина.
В то же время антикоммунистические демонстрации рабочих в Петрограде (а отчасти и
кронштадтское восстание) были отнюдь не проявлениями демократического
сопротивления, а симптомами голодного бунта, одновременно содержавшими в себе и
черносотенно-монархистские, антисемитские тенденции. С другой стороны, вспыхнули
спонтанные движения, питаемые революционным эгалитаризмом. Это были
одновременно антикоммунистические выступления и протест против новых
бюрократических привилегий.125 Прежнее представление о том, что это сопротивление
рабочих укрепляло меньшевиков, явно было ничем иным, как иллюзией. Мартов
понимал это.
5. НЭП
В то время как на рубеже 1920-1921 гг. у большевиков шла знаменитая дискуссия о
профсоюзах, меньшевики требовали полной реформы военного коммунизма,126 что,
собственно говоря, составляло и тему самой дискуссии.127 Буквально в момент начала
восстания кронштадтских матросов появилось обращенное к рабочим воззвание ЦК
РСДРП и московского комитета меньшевиков от 7-го марта 1921 г., в котором была
сформулирована крайне дифференцированная точка зрения. Составители воззвания
снова заявили, что меньшевики не поддерживают свержение советской власти,
поскольку оно лишь привело бы к анархии, "???????????????????????". В то же время
меньшевики считали оправданной свою критику военного коммунизма и, в
соответствии с этим, выступили с требованием ликвидации зернового налога и полной
демократизации политической жизни.128
125
В петербургских архивах хранится огромный материал для изучения
массового сознания того времени. Ценная информация содержится
прежде всего в архивах ГПУ (тайные донесения, доносы, письма и т.д.).
См.: ЦГА ИП СП, Ф. 16, оп. 5. д.431, с. 7-11 и там же, с. 1-4. Об этом см.:
Velikanova O. Lenin alakja a húszas évek tömegtudatában. – Eszmélet, 1993,
№ 20, р. 190-202.
126
См. адресованное партийным организациям письмо ЦК, написанное в
феврале 1921 г., в котором, по существу, предлагается совместить
буржуазную
демократию,
рыночную
экономику
и
антикапиталистическую направленность. NC No. 6. Box 5-11.
127
См.: Szakszervezetek és államhatalom. Dokumentumok a szovjetoroszországi szakszervezetek
Politikatudományi Füzetek, 1985.
128
No. 6. Box 1. 5-4.
történetéből 1917-1923. ELTE ÁJTK
В декабре 1920 г. на VIII съезде Советов политические партии искали возможности
выхода из военного коммунизма. Подобно эсерам и, конечно, большевикам,
меньшевики сосредоточили внимание прежде всего на борьбе за политическую власть.
Ленин и Троцкий в то время провозгласили лозунги "меньше политики, больше
экономики" и "больше культуры", что не понравилось представлявшему фракцию
меньшевиков Федору Дану. Дан считал, что основные стремления правильны, однако в
данной ситуации приоритет принадлежит политике, и иначе быть не может: "Я, как
социалист, тоже стремлюсь к установлению такого порядка, при котором
государственные формы человеческого общежития изживут себя, и человеческое
общество будет ничем иным, как свободным союзом свободных производителей и
свободных трудящихся."129
Конечно, Дан был прав с той точки зрения, что для России была характерна не
политическая сбалансированность, а голодные бунты, забастовки и ,вообще,
недовольство большевиками. Другой вопрос, что выход из кризиса мог быть
осуществлен с помощью не политического, а экономического решения. В пользу этого
решения и аргументировали большевики в ходе уже упомянутой дискуссии о
профсоюзах. Последним толчком, решающим поворотом было кронштадтское
восстание. Бывшая цитадель революции обратилась против политического штаба
революции и выдвинула требование "Советы без коммунистов". Другое дело, что, как
было отмечено выше, под знамя восстания тогда уже встали самые различные силы, и
во многих точках России сложилось взрывоопасное положение. Антисоветские
кулацкие восстания уже подхватили старый монархистский лозунг "Бей жидов, спасай
Россию". Мартов не случайно писал Аксельроду 30-го января 1921 г.: "Если эта партия
снова, как в 17 г., окажется несостоятельной в роли руководительницы тех масс,
которых мы, оставаясь сами собой, не можем вести за собой, то пресловутая дилемма
Ленина "или красная диктатура или белая" явится как бы подтвержденной фактами."130
Мартов также сослался на то, что эсеры кокетничают и с П. Милюковым. У
меньшевиков были ограниченные возможности для выработки самостоятельной
политики. Дан еще в ноябре 1921 г. предупреждал Центральный Комитет меньшевиков
о том, что лозунг Учредительного собрания в противовес советской власти является
крайне рискованным, потому что стихийные народные движения таят в себе опасность
контрреволюции, ведь свержение советской власти еще нигде не принесло с собой
демократии. Это могло быть одной из причин того, что Дан, вместо демократии
вообще, поддерживал лозунг "свободы трудящихся", но не получил большинства в
ЦК.131
Может показаться парадоксом, но введение нэпа приветствовала лишь небольшая
группа меньшевиков во главе с Мартовым, большинство приняло его сдержанно,
больше того, многие прямо отвергли. В своем анализе, сделанном весной 1921 г., ЦК
оценило сложившееся положение как "??????????". ??????????????????132 Этот документ
129
NC No. 6. Box 1. 5-45. Cм. еще: Социалистический вестник, 1921, №2.
130
NC No. 6. Box 1. 51-3.
131
См.: Двинов Б. От легальности к подполью (1921-1922). California,
Stanford Univ., 1968, c. 71-72. Эти воспоминания того времени содержат
и множество документов.
132
Характеристика момента. NC No. 6. Box 1. 5-16.
был написан уже после отъезда Мартова за границу, что проявилось и в том, что его
составители ??????????????????????????? Больше того, они видели в нем конец
советской власти: "???????????????" Практически здесь обозначились контуры
направления, очень напоминающего мышление "рабочей оппозиции" большевиков. Из
тезисов выясняется, что речь идет не о введении "традиционной" буржуазнодемократической системы, меньшевики не желали восстановить власть
Учредительного собрания: "???????????????".
В документе, принятом 4-го мая 1921 г., уже подчеркивалось, что только "в условиях
войны
с
контрреволюционными
армиями,
поддерживаемыми
Антантой,
государственная власть имеет право на монопольную заготовку хлеба". Его авторы
искали демократическое решение и в области определения закупочных цен. Они
считали, что позитивную роль при этом мог бы играть "свободный выбор
представителей крестьянства". Продналог, принятый на X съезде большевистской
партии, назван в документе просто "плагиатом".133 Последняя мысль исходит от
Мартова, который еще в письме Аксельроду от 24-го марта 1921 г. заметил в связи с
кронштадтским восстанием: " ????????????????????????????"134 Конечно, на самом деле
важно не то, кто, у кого и что перенял, ведь военный нарком Троцкий уже в феврале
1920 г. предлагал нечто похожее на продналог, но, тем не менее, позже он оказался
среди тех, кто позже всех согласился с необходимостью нэпа.
В связи с введением нэпа Мартов одним из первых высказал мысль о
"термидорианском повороте". По его мнению, этот поворот укажет выход из
сложившейся исторической ситуации. Должна будет возникнуть умеренная
большевистская фракция, – доказывал он, – которая сыграет главную роль в
ликвидации наследия большевизма. В соответствии с этим меньшевикам надлежит
подтолкнуть большевиков к союзу с крестьянской партией, с эсерами. Такую роль
большевистская партия сможет сыграть лишь в том случае, если коренным образом
порвет со старыми большевистскими элементами. Однако подобный разрыв, по мысли
Мартова, может произойти только в форме вооруженной борьбы, в ходе которой одна
сторона попытается уничтожить другую. Между прочим, Кронштадт показал, что это
может случиться. Выступив с этими соображениями, Мартов не пренебрег и более
конкретным анализом ситуации. Выходя за рамки общих "предсказаний", аналогий и
метафор, он попытался рассмотреть политические выгоды, вытекающие из нэпа, с
точки зрения своей партии. Важнейший тактический лозунг был сформулирован им как
требование "свободно выбранных советов", что, по его мнению, могло бы стать
"рычагом" удаления коммунистической диктатуры. Мартов ясно понимал, что в
данный момент нельзя выступить с требованием Учредительного собрания, поскольку
оно
было
совершенно
дискредитировано
в
рабочих
массах,
ведь
135
"?????????????????????????".
Мартов, в своих письмах постоянно побуждавший Аксельрода учитывать реальное
соотношение сил, не уставал подчеркивать, большевиков поддерживают значительные
силы, включающие в себя "очень значительную часть подлинного городского и
сельского пролетариата". В свете нэпа началась переоценка и самой октябрьской
революции, поскольку, если за большевиками стоит реальная поддержка народа, то
октябрьские события нельзя интерпретировать как своего рода путчистское
133
NC No. 6. Box 1. 5-16.
134
NC No. 17. Box 1. 51-3.
135
Там же.
выступление, к чему по-прежнему склонялись определенные круги меньшевиков. В
написанном уже в Берлине письме от 5-го апреля Мартов, не отвергая аналогии с
французской революцией и Парижской Коммуной, обращает, однако, внимание
Аксельрода на отличия от них.
Представляется, что Мартов, полемизируя с Аксельродом, не принял типичной
меньшевистской оценки октябрьской революции, согласно которой последняя была
разновидностью буржуазной революции, и писал о некой "крестьянско-мещанской
революции". "Начну с того, – пишет Мартов, – что нельзя ставить на одну доску
сравнение большевизма с 1793 годом и – с Парижской Коммуной. Если бы
большевиствующие европейцы были правы, видя в большевистской революции прежде
всего, хотя и незрелую, революцию пролетариата, они были бы вправе сопоставлять ее
с парижской Коммуной." Общую аналогию с французской революцией он считал уже
более приемлемой, поскольку она лучше оправдывала его собственную точку зрения,
по которой октябрьская революция была "мещанской" революцией.
Известно, что Ленин и многие большевики видели в октябрьской революции "не чисто
пролетарскую революцию", поскольку ей необходимо было решить такие задачи,
которые в Европе были решены буржуазными революциями (вопрос о земле, единый
национальный рынок и т.д.). Мартов оспаривал "пролетарский характер" революции на
том основании, что "момент пролетарского классового восстания – лишь вторичен в
большевистском перевороте, лишь осложняет основной момент крестьянскомещанской революции". Мартов считал, что те, кто разделяет это мнение, могут смело
обратиться к аналогии с французской революцией XVIII века: "Если в России на почве,
сходной с французской 18 века, выросла революция, невольно повторяющая методы
французской, этим еще вовсе не решается вопрос о "законности" якобинства в 20 веке".
Здесь Мартов указал на то, что международная капиталистическая промышленность,
новые явления в целом поместили русскую революцию в иную историческую среду.
Вследствие этого Мартов определенным образом ограничил аналогию с якобинством.
Историю этой аналогии он начинает с 1903 г., когда впервые прозвучало обвинение:
Ленин и большевики впали в грех мелкобуржуазного якобинства. "Мы, меньшевики, –
продолжает Мартов в письме Аксельроду, – этот вопрос поставили еще в 1903 году,
когда в Вашем лице, в фельетонах "Искры" предсказали возможность, что русский
социализм, в лице ленинизма, сыграет объективно роль якобинцев, втягивающих
народные массы в буржуазную революцию. Этими Вашими мыслями, Павел
Борисович, мы все время руководились, когда наблюдали, как неожиданно
большевизм, став народным в самом полном смысле слова, стал выявлять под крайней
интернационалистско-коммунистической оболочкой типичные черты якобинского
санкюлотства. То, что Вы предсказали, осуществилось иначе, чем Вы думали. Вы
предполагали, что ленинизм расшевелит пролетарские массы и поведет их на штурм
старого порядка в таком виде (благодаря своей заговорщической организации и
нечаевско-демагогическим методам), что в определенный момент они послужат и
будут только и способны послужить пъедесталом для буржуазного радикализма".
Мартов, однако, был вынужден констатировать, что большевизм остался во главе тех
сил, которые привели его к власти. Сделанные им выводы находились в соответствии с
той его точкой зрения, что только большевизм – с помощью во многом неприемлемых
для Мартова средств – был способен овладеть одним из основных современных ему
факторов исторического прогресса, в чем одновременно кроется и будущий
исторический крах большевизма:
"На деле большевизм, приспособляясь до бесконечности, сумел до сих пор остаться во
главе этих, вовлеченных им в процесс, по существу, мелкобуржуазной революции, масс
и с определенного момента вынужден сам, если не в идеологии, то в политике отражать
их мелкобуржуазность и вступать в вопиющее противоречие со своей идеологией. ... С
первых дней мы заявили готовность поддержать большевиков, если они пойдут на союз
с эсерами (при отношении сил в России только их союз означал бы совершение
крестьянско-демократической революции не путем диктатуры меньшинства) и
откажутся от утопических экспериментов". Борьба с ними была необходима для того,
"чтобы их утопизм и их рабское подражание французским якобинцам в методах
терроризма не привели к уничтожению того прогрессивного, что революция октября
1917 года принесла, вынеся на поверхность подлинный плебс и развив в нем, под
покровом коммунистических иллюзий, тот, по существу, индивидуалистский
радикализм, который является основной психологической предпосылкой не только
буржуазного строя, но и – в известной мере – современного рабочего движения".136
Из писем Мартова-эмигранта, написанных за границей, чувствуется, что он
зарегистрировал и обработал всю возможную информацию из России. Все же в апреле,
по сравнению с цитированным выше письмом, можно наблюдать определенный сдвиг в
отношении оценки большевиков. Мартов считал поворот к рекапитализации более
глубоким и быстрым в сравнении с тем, каким он был на самом деле, и видел в
происходивших событиях предпосылки смены режима, причем тотальной "буржуазной
реставрации", то есть – "термидора".
"В России, по-видимому, "обуржуазение" политики большевиков идет гораздо бысрее,
чем можно было ждать. Можно думать, что экономически "термидор" совершится еще
до того, как большевики потеряют власть, и совершится при их помощи... В последних
произведениях Ленин открыто ставит лозунгом "государственный капитализм", но и
самый этот термин расшифровывает так, что получается "частный капитализм,
регулируемый государством". Он, между прочим, уже объявил контрреволюционерами тех коммунистов, которые не хотят понять, что экономические
уступки крестьянству должны быть произведены во что бы то ни стало, хотя бы ценой
жертв со стороны пролетариата... Само собой разумеется, что я ни на минуту не верю,
чтобы большевики этим запоздалым отказом от утопизма могли хоть немного
улучшить экономическое положение. Им это не удастся. Но они могут облегчить своим
наследникам их задачу, поскольку собственными руками сделают "грязное" дело
возвращения фабрик владельцам, приглашения концессионеров, признания долгов и
т.д.""137 Размышления Мартова и в дальнейшем шли в том же русле. В письме,
помеченном 8-ым июня и написанном во время лечения в Бадене, все же отразилось:
Мартов не понял, какие противоречия порождает сохранение политической власти в
условиях рекапитализирующей экономической политики. В этом письме он выразил
недоумение по поводу сообщения Аксельрода о том, что в области экономики Ленин
как бы идет по намеченному меньшевиками пути, но, несмотря на это, преследование
меньшевиков продолжается. "Очевидно, очень уж не подходит это новое изуверское
преследование социалистов к моменту, когда он сам (Ленин – Т.К.) с азартом
проповедует экономические реформы, намеченные теми же социалистами и значащими
отказ от коммунизма... Он не только называет бессмыслицей идею о возможности
прямого перехода к социализму от "экономической патриархальщины, дикости и
обломовщины", которые характеризуют, по его словам, большую часть России; не
136
Мартов Аксельроду. 5 апреля 1921 г. Берлин. NC No. 17. Box 1. 51-3.
137
NC No. 16 (17?). Box 1. 51-3.
только разъясняет, что "капитализм не только зло (по отношению к социализму), но и
благо – по отношению к средневековью"..."138
Важнейшим противоречием в размышлениях Мартова и тогда было то, что, с одной
стороны, будучи политиком, он видел, что могли сделать Ленин и большевики, с
другой стороны, как убежденный социалист-меньшевик, он имел перед глазами
иллюзию возглавляемой социал-демократической или крестьянской партией власти,
играющей роль менеджера буржуазного развития. Мартов не придавал значения тому
факту, что в "отсталой" половине Европы естественной формой капитализма была
диктатура. В противоположность ему, Ленин хорошо понял это в годы гражданской
войны.
В изданной уже после смерти Мартова книге "Мировой большевизм", содержавшей его
статьи 1919-1920 гг., Мартов не отклонил положений работы Ленина "Государство и
революция",
ленинской
концепции
социализма,
перспективы
общества,
организующегося снизу вверх на основе самоуправления, но хотел воскресить
структуру институтов режима Керенского, который он и сам считал обанкротившимся.
Возникает вопрос, каким образом можно было бы именно в России реставрировать
капитализм без буржуазных партий? В цитированном выше письме "ответ" Мартова на
этот вопрос заключался в том, что за "термидорианской" экономической политикой
должен последовать бонапартистский поворот, в ходе которого Ленин, опираясь на
умеренных, установит личную власть:"Можно, поэтому, категорически предсказывать,
что и никакой "новой политики" на практике не получится (коммунисты будут ее
саботировать), если Ленин не решится, опираясь на более умное меньшинство партии,
произвести бонапартистский переворот, т.е. вместо партийной диктатуры установить
личную, опирающуюся на некоммунистическую часть бюрократии, на дельцов и
спекулянтов, военных и т.д. Этот исход я считаю весьма вероятным, так как другой –
вступление на путь уступок демократии – очевидно Лениным никогда принят не будет.
Однако, нам сообщают, что среди сторонников уступок капитализму уже раздаются
голоса о том, что изменению экономики должно соответствовать изменение
надстройки в смысле политиченской свободы".
Конечно, речь шла не о Ленине, а о том, что ни "социализм", ни "буржуазная свобода"
не могут быть введены в России par excellence. Следующее письмо Мартова,
написанное также Аксельроду 24-го июня, проливает свет на то, что и в
меньшевистских кругах шептались о том, что Ленин размышляет о какой-то новой
системе политической многопартийности, поскольку существующая система
политических институтов при данной экономической базе, при нищете может
немедленно разрушиться, и тогда снова восторжествует "анархия". Мартов сообщил
Аксельроду, что арестованного вместе с Даном Н. Рожкова, известного
меньшевистского историка (который раньше был большевиком), выпустили из
тюрьмы, и от него получена интересная информация: в ЧК интересовались его мнением
о том, "что он думает о возможностях соглашения коммунистов с социалистами и о
разделе власти между ними". Достоверность этому эпизоду придает то, что несколько
месяцев спустя Ленин в своих последних статьях действительно вернулся к полемике с
меньшевиками (достаточно сослаться на известную критику Суханова, но существуют
и другие источники о том, что возникла такая возможность). Историческую
возможность этого события, не желая того, подчеркнул в том же письме Мартов,
который, коснувшись роста "люмпенских элементов", снова писал о неизбежности 9-го
термидора. Его остроумные формулировки пролили свет и на ограниченность
138
NC No. 16 (17?). Box 1. 51-3. 8 июня 1921 г.
возможностей другой стороны, большевистской партии, а также на тот факт, что в
России происходило не то, что "предписывали" из Кремля Ленин и его
единомышленники. "Если бы Ленин лично был более "эгоцентричен", он бы за эти два
года уже мог бы создать себе в деревне действительную "наполеоновскую легенду" в
этом духе: ему бы стоило только больше рекламировать себя перед мужичками. Надо
отдать справедливость, что он до сих пор мало об этом заботился и упустил немало
случаев для саморекламы... Но теперь именно настает, по-моему, момент, когда он
вынужден устранить партийный барьер, чтобы опереться прямо на (мелкобуржуазные)
массы. Это и есть момент 9 термидора... Посмотрим, сумеет ли Ленин избежать этого
финала и стать во главе термидорской ликвидации революционного периода, вместо
того, чтобы быть ее жертвой."139
Мартов больше уже не мог, да и не хотел "освободиться" от этой концепции и
постановки проблемы. Он вернулся к этому вопросу и в октябре, оповестив Аксельрода
о том, что его точка зрения получила подтверждение. В 7-й книжке "Современных
записок" Мартов нашел письмо из России, в котором – к его "успокоению" –
сообщалось о перерождении коммунистической партии в "бонапартистскую" или
"термидорскую". Однако Мартова уже занимал и новый важный вопрос: "Пришла ли
уже Россия в такое состояние, что иностранный капитал превратит ее, более или менее,
в колонию без местной национальной буржуазии?"140 Хотя сегодня мы уже знаем, что
ни одна группа иностранного капитала не была готова в 1921 г. "завладеть" Россией
(поскольку они верили в термидорианский поворот большевиков меньше самого
Мартова), такая постановка вопроса все же не была неисторичной, потому что
внедренность дореволюционной России в международную экономическо-финансовую
систему делала это предположение вполне обоснованным.
Для того, чтобы определить место взглядов Мартова или Дана в рамках меньшевизма,
имеет смысл коротко показать возникший в это время документ, отражающий взгляды
на нэп правых меньшевиков, петроградской и московской группы социал-демократов.
Название этого документа наперед показывает его политическую направленность:
"Против единого фронта с большевиками". Две группы социал-демократов сближают в
нем коммунистов с анархистами и синдикалистами, потому что они являются
противниками традиционного парламентаризма, между тем, по мнению авторов
документа, другой формы демократии не существует. С другой стороны, в документе
утверждается, что с провозглашением
нэпа коммунистическое правительство
превратилось в крупнейшего предпринимателя, а Троцкий и другие сравнивались с
капиталистическими арендаторами.141
Мысль, что большевики распродают Россию, была популярна не только среди
меньшевиков, но и в кругу эсеров. Сам Мартов, который квалифицировал нэп как
измену коммунизму не только в частной переписке, но и во многих статьях,
появившихся в "Социалистическом вестнике", интерпретировал новую экономическую
политику в качестве антикоммунистического поворота, на основе чего характеризовал
139
Там же, 51-3. 24 июня 1921 г.
140
Там же, 51-3. 30 октября 1921 г.
141
NC No. 154., 216-13. Бумаги Ст. Ивановича. Письмо адресовано
Международному социалистическому бюро. Дата машинописной копии:
1 мая 1922 г.
путь большевиков следующим образом: они "через экономический термидор
маршировали к полититическому 18 брюмера".142 Однако, если Мартов считал это, по
существу, неизбежным, то правые меньшевики видели в этом лишь "злонамеренность"
большевиков и подняли на уровень теории анекдот того времени: НЭП = Новая
Эксплуатация Пролетариата. В то же время Мартов и сам не видел другого
направления экономической политики, о чем он и писал expressis verbis в письме
Щупаку, помеченному 7-м января 1922 г. Мартов защищал нэп даже от нападок "левых
коммунистов", чего не понимали и его многие товарищи в Европе: "Главная вина
большевиков, что они создают социализм там, где для этого нет предпосылок", а их
"стремятся ущемить за то, что они не ведут последовательно-социалистической
политики. ... Пришлось объяснять, что ... без иностранного капитала с русской разрухой
не справиться..."143
В ответном письме Аксельроду (16 февраля 1922 г.) Дан, подобно Мартову,
отождествлял большевизм с коммунизмом и констатировал, что нэп – отказ от
коммунизма, а не оригинальная "обработка" неизбежной исторической эволюции.
Самим понятием коммунизма Дан пользовался лишь в формационном значении и не
реагировал на коммунизм как на движение и совокупность определенных духовных и
политических ценностей. Когда большевики сняли с повестки дня идею и практику
"введения" коммунизма, для Дана это оказалось равнозначно концу коммунизма:
"Большевикам придется окончательно распроститься с коммунизмом и повернуть либо
направо – к бонапартизму, либо налево – к демократизму, и в том и в другом случае к
какому-нибудь "порядку", вместо царящего ныне хаоса... Большевикам придется либо
перестать быть правительством, либо – в том или ином смысле – перестать быть
"коммунистами" ".144
У Мартова или Дана могли быть иллюзии относительно того, какой тип капитализма
может возникнуть в России. Они могли недооценивать возможность того, что и
социалистическоий эксперимент советской власти может решить исторически
неизбежные задачи обанкротившегося капитализма. Но относительно одного у них не
было илюзий: если бы, каким-то чудом, они пришли к власти, им тоже пришлось бы
придерживаться линии нэпа. Не случайно, что в январе 1922 г. Мартов в упомянутом
выше письме Щупаку защитил Ленина от нападок как левой оппозиции, так и кадетовнационалистов (см. явление национал-большевизма, подробнее о нем – в следующей
главе), а также эсеров:
"Я действительно защищаю концессии от нападок левых коммунистов, которые,
естественно, в России не могут переварить этой "уступки капитализму", и считаю
демагогией, когда эсеры и кадеты хотят использовать концессии, чтобы криками о
"распродаже России" дискредитировать большевиков. Завтра же, если у власти будем
мы или эсеры, которых мы будем поддерживать, то те же большевики будут нас перед
всем миром позорить, говоря, что мы "распродаем Россию", так как это правительство
142
Мартов Л. Ленин против коммунизма. – Социалистический вестник, 19
июня 1921 г., с. 1-5.
143
NC No. 16. Box 5. 44-21. Письмо Мартова С.Д.Щупаку от 7-го января
1922 г.
144
NC Архив Аксельрода. No. 16. Box 6. 45-9. Письмо Дана Аксельроду от
16-го февраля 1922 г.
должно будет итти на самые значительные уступки капитализму и особенно
иностранному. И тогда все специалисты в Европе будут качать головами и думать, что
мы, пожалуй, предатели пролетариата. Поэтому мы теперь же должны говорить то, что
есть, что от русского неудавшегося социализма надо сворачивать на путь
компромиссов с капитализмом, что такие компромиссы необходимы и полезны, и что
мы, нападающие на большевиков за тупое проведение коммунизма, толкаем их именно
на этот путь уступок."145
Другой вопрос, что, даже несмотря на нэп, Запад не спешил "спасать" Россию и выбрал
скорее стратегию изоляции, подготавливая выход на передний план в России
"национального мотива" и рязвития в сторону новой диктатуры. Одним из культурных,
интеллектуальных и политических следствий этого отчасти было духовнополитическое направление национал-большевизма, которое поначалу возникло в
эмиграции.
По мере того как национал-большевизм, как политическое направление и метод
аргументации, выдвигался в центр политической жизни в России, меньшевизм
постепенно отодвигался на периферию, в эмиграцию. До конца своей деятельности в
эмиграции меньшевики последовательно объясняли советскую действительность в
одних и тех же категориях и теоретических конструкциях. Эти категории и теории во
многом родственны аналитическим построениям оппозиционных коммунистических
групп, которые продолжали давнюю традицию и после II мировой войны в Нью-Йорке,
"в большом сеиейном кругу". Они сохранили как термидорианскую теорию, так и
доктрину государственного капитализма, были неспособны отказаться от объяснения
проделанного ими исторического пути посредством аналогий.146
В философском смысле представления меньшевиков не слишком сильно отличались от
официального большевизма: они также придерживались перспективы промышленной
цивилизации, модернизации и "догоняющей индустриализации" как социалистической
перспективы, хотя и не в ее сталинской форме, а в теоретически "более совершенном"
варианте.
В противоположность демократической критике меньшевиков, в националбольшевизме воплотилась своего рода националистическая критика, и этому не
противоречит использование в них множества общих категорий. Больше того, это
облегчает дело историков, берущихся за их сравнительный анализ.
145
146
NC No. 16. Box 5. 44-21. Письмо от 7-го янгваря 1922 г.
Леопольд Хэймсон нарисовал выразительную картину своеобразного
сектантства меньшевиков, его возникновения и эволюции в свете судьбы
Заграничной делегации РСДРП: Меньшевизм и эволюция российской
интеллигенции. I часть. – Россия XXI, (Москва), 1995, № 3-4, с. 142-156.