Художественное изобретение себя или чистое удовольствие от

стр. 1
THE LOVE BOOK ОСНОВАНА
НА ВЫСТАВКЕ
«ХУДОЖЕСТВЕННОЕ
ИЗОБРЕТЕНИЕ СЕБЯ ИЛИ ЧИСТОЕ
УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ ЖИЗНИ»,
ПРОЕКТ АВСТРИЙСКОГО
КУЛЬТУРНОГО ФОРУМА В МОСКВЕ
В РАМКАХ АВСТРИЙСКОГО
КУЛЬТУРНОГО СЕЗОНА
В РОССИИ 2013/14
THE LOVE BOOK
IS BASED ON
THE EXHIBITION
“ARTISTIC SELF
INVENTION AND
THE PURE LUST
FOR LOVE AND
LIFE”, A PROJECT
OF THE
AUSTRIAN
CULTURAL
FORUM MOSCOW
WITHIN
AUSTRIAN
CULTURAL
SEASON IN
RUSSIA 2013/14
Last, but not least: страсть, особенно если она возникает из не признающего границ желания удовлетворить ее любой ценой, может стать и ядом.
Потому что тогда страсть становится алчностью.
А это и есть тот самый единственный смертельный грех, который действительно должен так
называться. Алчность способна свести человека
и весь мир в пропасть.
Сама по себе страсть все же невинна. Так же как
и люди, у которых отнимают страсть к жизни,
отграничиваясь от них, отступаясь и игнорируя.
Те же, кто вынуждены жить со стигмой ВИЧ/
СПИД, воспринимаются нашим, возможно, в чемто все-таки не совсем толерантным, и не совсем
просвещенным обществом как угроза. ВИЧ/
СПИД не без причины называли в бульварной
прессе «чумой страсти». Люди умирают от страсти. Этот образ отпечатался в нашей голове. HIV/
AIDS для нашего общества — конец представления, и инфицированные, и заболевшие отторгаются им. Потому что никто не хочет вспоминать, что
движущая сила нашей жизни — страсть — может
привести к смертельному исходу. По необузданности, неразумности или попросту по незнанию
об опасности, потому что об этом молчат под
страхом смерти и не просвещают публику. С последним мне приходилось особенно часто сталкиваться во время моей поездки по России, связанной с Life Ball.
Тех, кого это затрагивает, лишают страсти к жизни. Возможно, они умирают не столько от последствий ВИЧ/СПИД, сколько от изоляции, стыда
и одиночества. Поэтому задача по-прежнему
заключается в том, чтобы и дальше говорить об
этом, просвящать, развеивать страхи. Поэтому
такие инициативы, как проект «Изобретение себя
или чистое удовольствие от жизни» в Доме на
набережной в Москве, так важны. Нигде страсть
к жизни не бывает столь свободной и само собой
разумеющейся, как в искусстве.
Гери Кесцлер — основатель и организатор бала Life Ball, самого крупного
благотворительного мероприятия в Европе в пользу ВИЧ-инфицированных
и больных СПИДОМ.
page 5
стр. 4
Страсть — центральный элемент и величайшая
сила в нашей жизни — стала ключевым понятием
бала Life Ball в этом году. Поэтому не обошлось
без некоторых противоречий, это было ясно еще
при подготовке. Ведь большинство людей ассоциируют слово «страсть» с эротической энергией,
а она есть двигатель мечты, желаний, похоти,
но и глубоко сидящих в нас страхов.
Но страсть — это больше, чем просто потребность в сексе. Страсть — это страсть к жизни.
Страсть — это пусковой механизм для самореализации, не важно, в профессии или в личной
сфере. Страсть — это радость. Творчество. Созидающая сила. Life Ball — хождение по краю между жизнью и смертью, нашей задачей стало отразить оба этих полюса человеческого существования: страсть и благоразумие, а также попытку
включить все это в нашу жизнь в здравой мере.
Не пасть на дно, слепо и эгоистично следуя страсти, но и не застыть в холодной рациональности.
И в конечном итоге мы почерпнули вдохновение
в полотне Иеронима Босха «Сад наслаждений».
Оно демонстрирует общество разнообразных
существ, живущих в гармонии и взаимном принятии в неком подобии Эдемского сада до грехопадения. Это видение разделяет Life Ball. У страсти
бесконечное количество лиц, ведь потребности
каждого человека уникальны. В нашем обществе
так называемого первого мира страсть в первую
очередь означает потребность сделать для себя
что-то хорошее. Поощрить себя. Страсть приравнивается к люксу и избытку. В противовес этому
наблюдается другая тенденция — страсть к аскезе и запретам. Нормы должны баррикадировать
границы нормальности. Люди хотят освободиться
от потребностей, стать высшим существом, говоря «нет!». Но с этой попыткой укротить страсти
следует быть осторожными. Если пороки все же
окажутся неотвратимой склонностью человеческой природы, угрызения совести будут велики.
Lust — the central element and the greatest power in
our lives — emerged as the key theme in this year’s
Life Ball. This is why certain contradictions were
inevitable, which was evident as early as the ball’s
preparation. After all, most people associate the word
“lust” with erotic energy, which is a driver not just
of our dreams, desires and lusts, but also of our deep
seated fears.
But lust is more than just the need for sex. Lust is
the desire for life. Lust is the starter mechanism for
self-realization, whether in one’s professional or personal life. Lust is joy. Creation. Creative energy. Life
Ball is a walk on the edge between life and death, and
our aim was to reflect both of these sides of the human existence: lust and prudence, trying to draw all
of this into our lives to achieve a reasonable balance.
Neither to hit rock bottom, blindly and selfishly following lust; nor to become frozen in cold rationality.
In the end, we drew our inspiration from Hieronymus Bosch’s painting, Garden of Earthly Delights.
It demonstrates a community of various creatures
who live in harmony and mutual understanding, much
like in Eden before the Fall. Life Ball shares this vision. Lust has an endless number of faces, since the
needs of each person are unique. In our so-called first
world society, lust is primarily understood as doing
something good for oneself. Rewarding oneself. Lust
is equated with luxury and abundance. Another tendency emerges as a counterweight: lust for asceticism
and the forbidden. Norms are meant to barricade what
a society considers acceptable. People want to free
themselves from their needs, to become higher beings
by saying “No!” But one should be careful in these
attempts to tame lust. If one’s vices turn out to be
part of the indelible elements of human nature, trying
to eradicate them turns into endless guilt. Last but
not least: lust, especially if it comes from a boundless
desire to satisfy it at any cost, can become a poison.
Because that is when lust turns to greed. And greed
is the only mortal sin worthy of such a title. Greed
is capable of plunging mankind and the entire world
into an abyss.
Lust in itself is, after all, innocent. Just like people
who have been deprived of the lust for life, who have
been isolated and ignored. Those who are forced to
live with the stigma of HIV/AIDS are perceived in
our somewhat less than tolerant and in some ways not
very enlightened society as a threat. HIV/AIDS has
been referred to in the tabloids, not entirely without
reason, as the “plague of lust.” People die of lust.
This image has been imprinted upon our minds. HIV/
AIDS is the end of the show, and those infected are
rejected by society. Because no one wants to remember that the driving force of our lives — lust — can
also lead to death. Because of the inability to control
it, because of ignorance, or because no one talks
about it, as if sworn to silence under threat of death.
It’s this last aspect that I’ve come across most frequently during my Russian trip for Life Ball.
Those affected are deprived of lust for life. Perhaps
they die not so much due to the effects of HIV/AIDS,
but due to isolation, shame and loneliness. That is
why the aim is still to talk, to enlighten, to dispel
fears. That is why initiatives such as the project Inventing Yourself or Pure Pleasure from Life, held in
Moscow’s House on the Embankment, are so important. Nowhere is lust for life so free and so obvious as
it is in art.
Gery Keszler is the founder and
organizer of Life Ball, the biggest
charity event in Europe supporting
people with HIV or Aids.
«НЕ СТРАСТЬ
СОВЕРШАЕТ ГРЕХ,
НО ХОЛОДНОСТЬ».
“IT’S NOT LUST
THAT COMMITS EVIL, BUT
COLDNESS.”
КРИС ТИАН ФРИДРИХ ГЕББЕ ЛЬ
CHRIS TIAN FRIEDRICH HEBBEL
стр. 6
стр. 7
Blue Noses (Vyacheslav Mizin,
Alexander Shaburov)
Era of Mercy (Kissing Policemen)
фото
2004
Синие Носы (Вячеслав Мизин,
Александр Шабуров)
Эра Милосердия (Целующиеся
милиционеры)
фото
2004
Валентина де Сен-Пуант, 1913 год
перевод с английского С. Силаковой
Ответ тем нечистоплотным журналистам,
которые перевирают высказывания, чтобы сделать из Идеи посмешище;
и тем женщинам, которые лишь думают то,
что я посмела произнести вслух;
тем, для кого Сладострастие доныне — всего
лишь грех;
всем тем, кто способен увидеть в Сладострастии только Порок, точно так же, как в Гордости видит только тщеславие.
стр. 8
Сладострастие, если смотреть на него без моральных предубеждений, как на существенный элемент жизненного динамизма, — это сила.
Для расы, которая сильна, сладострастие —
не смертный грех, точно так же, как гордость.
Сладострастие, подобно гордости, — это добродетель, подзуживающая тебя к действию, мощный
источник энергии.
Сладострастие — самовыражение живого существа, проецируемое за его пределы. Это мучительная радость раненой плоти, радостная мука
цветения. И, какие бы тайны ни объединяли этих
существ, их союз — союз плоти. Синтез ощущений и чувственности, влекущий за собой величайшее раскрепощение духа. Причащение частички человечества к всей чувственности мира.
Сладострастие — поиски неведомого, предпринимаемые плотью, точно так же как Воспевание — это поиски неведомого, предпринимаемые
духом. Сладострастие есть акт творения, есть
Творение.
Плоть творит абсолютно так же, как творит дух.
В глазах Вселенной их творения равноценны.
Одно творение не возвышеннее другого, а творение духа зависит от творения плоти.
У нас есть тело и дух. Усмирять одно из этих достояний и развивать другое — признак слабости,
заблуждение. Сильный мужчина должен реализовать всю полноту своего телесного и духовного
потенциала. Удовлетворение их сладострастия —
то, что положено завоевателям по праву. После
битвы, в которой погибли мужчины, нормально,
что победители, проверенные войной на прочность, прибегают к изнасилованиям на покоренной земле, чтобы жизнь могла возродиться.
Отвоевавшись, солдаты ищут чувственных удовольствий, в которых может найти себе разрядку
и восстановиться их вечно-воинствующая энергия. То же самое вожделение и то же самое удовольствие испытывает современный герой, герой
из любой жизненной сферы. Та же потребность
есть у художника, этого великого универсального медиума. А экстаз адептов в тех религиях,
которые еще достаточно новы и не растеряли
манящий элемент неведомого, — всего лишь чувственность, духовно перенаправленная на некий
священный женский образ.
Искусство и война — грандиозные проявления
чувственности; сладострастие — их цветок.
Народ исключительно духовный, как и народ исключительно плотский, был бы обречен на один
и тот же упадок — на бесплодие.
Сладострастие разжигает энергию и высвобождает силу. Беспощадно подгоняло оно первобытного человека к победе, чтобы он мог гордо
приволочь домой женщину — трофей, отнятый
у побежденных. Сегодня оно подгоняет гениев
бизнеса, которые руководят банками, газетами
и международной торговлей, чтобы эти люди
приумножали свое богатство, создавая очаги
деловой жизни, впрягая чужую энергию в свою
упряжку и вдохновляя массы, чтобы те поклонились объекту их сладострастия и восславили его.
Эти мужчины, утомленные, но сильные, находят
время для сладострастия — главной движущей
стр. 9
ФУ Т У Р И С Т И Ч Е С К И Й М А Н И Ф Е С Т С Л А Д О С Т РА С Т И Я
силы их действий и реакций на их действия, затрагивающих мириады людей и целые миры.
Даже у новых народов, где чувственность пока
не раскрепощена и не признана, где люди,
не будучи примитивными дикарями, не уподобились искушенным представителями древних
цивилизаций, — даже у таких народов женщина
точно так же служит великим побуждающим
принципом, в жертву которому предлагается
все. Тайный культ, который мужчина воздает
женщине, — всего лишь бессознательный порыв сладострастия, которое только начинает
пробуждаться. У этих народов, как и у народов
севера, только по другим причинам, сладострастие направлено почти исключительно на деторождение. Но сладострастие, в каком бы обличье
оно себя ни являло, чем бы оно ни считалось —
аномалией или нормой, всегда — сильнейший
из стимулов.
Животная жизнь, жизнь энергии, жизнь духа
иногда требует передышки. А усилия ради усилий
неизбежно требуют усилий ради удовольствия.
Первые и вторые усилия не вредят друг другу,
а взаимодополняются и обеспечивают существу
полную, всестороннюю самореализацию.
Для героев, для тех, кто творит посредством духа,
для тех, кто господствует в любой сфере, сладострастие есть блистающее наращивание их силы.
Для всякого существа оно — стимул превзойти
себя попросту чтобы выделиться, чтобы его заметили, выбрали, отличили.
Одна лишь христианская мораль, придя на смену
языческой морали, роковым образом склонилась
к представлению, что сладострастие — это слабость. Из здоровой радости, которую дает цветение плоти во всю мощь, христианская мораль
сделала что-то постыдное, то, что полагается
скрывать, порок, который следует отрицать. Она
прикрыла сладострастие лицемерием и тем самым обратила в порок.
Мы больше не должны презирать Желание,
это одновременно нежное и жестокое притяжение двух тел любого пола, двух тел, которые
хотят друг друга, жаждут единения. Мы больше
не должны презирать Желание, переряжать его
в жалкие одежды дряхлой и бесплодной сентиментальности.
Вовсе не сладострастие разъединяет, уничтожает
и отменяет. Скорее так воздействуют месмерические осложнения сентиментальности, искусственная ревность, пьянящие и коварные слова,
риторика разлуки и вечной верности, книжное
ностальгирование — все напыщенное лицедейство любви.
Мы должны избавиться от всех злополучных
обломков романтизма, гаданий на ромашках,
дуэтов под луной, неуклюжих нежностей, фальшивой, ханжеской скромности. Когда физическая
привлекательность влечет живые существа друг
к дружке, позвольте этим существам — вместо
того, чтобы они толковали только о хрупкости
своих сердец — отважиться выразить их желания,
наклонности их тел, предвкушать возможные радости и разочарования в своем будущем плотском
союзе.
Физическая скромность — а она в разные времена
и разных местах варьируется — ценна разве что
эфемерно, в качестве общественной добродетели.
Мы должны совершенно сознательно взглянуть в лицо сладострастию. Мы должны сделать
из него то, что существо утонченное и умное
делает из себя и из своей жизни: мы должны сделать сладострастие произведением искусства.
Оправдывать любовный акт неосмотрительностью или путаницей в мыслях — это лицемерие,
малодушие и глупость.
Мы должны желать чье-то тело сознательно,
как любую другую вещь.
Ни любовь с первого взгляда, ни страсть,
ни опрометчивость не должны побуждать нас
что слабых оно убивает, а сильных закаляет, содействуя естественному отбору.
И, наконец, сладострастие — это сила, потому
что оно никогда не приводит к пресной определенности и безопасности — этим скупым дарам
утешительной сентиментальности. Сладострастие — вечный бой, в котором никогда не побеждаешь окончательно. После мимолетного триумфа, и даже прямо в миг эфемернейшего триумфа,
новое пробуждение неудовлетворенности толкает
человека, движимого оргиастической волей, вырываться за свои пределы и превосходить самого
себя.
Для тела сладострастие — то же самое, что для
духа — идеал: великолепная Химера, которую
вечно пытаешься схватить и каждый раз упускаешь, Химера, за которой молодые и пылкие, опьяненные ее образом, гонятся без устали.
Сладострастие — сила.
FUTURIST MANIFESTO OF LUST
By Valentine de Saint-Point, 1913
A reply to those dishonest journalists who twist
phrases to make the Idea seem ridiculous;
to those women who only think what I have dared to
say; to those for whom Lust is still nothing but a sin;
to all those who in Lust can only see Vice, just as in
Pride they see only vanity.
page 11
стр. 10
все время отдаваться кому-то или овладевать кемто, хотя обычно мы именно это и делаем, так как
не можем провидеть будущее. Мы должны делать
вдумчивый выбор. Руководствуясь собственной
интуицией и волей, мы должны сопоставить чувства и желания обоих партнеров и воздержаться
от соединения и удовлетворения всех, кто неспособен дополнить и улучшить друг друга.
Столь же сознательно и руководствуясь той же
указующей волей, радости этого совокупления
должны вести к оргазму, должны полностью
реализовать свой потенциал и дать расцвести
всем семенам, посеянным при слиянии двух тел.
Из сладострастия следует сделать произведение
искусства, которое, подобно всякому произведению искусства, создается как инстинктивно,
так и осознанно.
Мы должны содрать со сладострастия все уродующие его покровы сентиментальности. Эти
покровы были наброшены на него из чистого малодушия, ведь самодовольная сентиментальность
весьма приятна. Сентиментальность комфортна и,
следовательно, унизительна.
Когда ты молод и здоров, в битве сладострастия
с сентиментальностью побеждает сладострастие.
Сантименты — детище моды, а сладострастие
вечно. Сладострастие побеждает, ибо оно — радостный экстаз, побуждающий человека вырваться за свои пределы, упоение обладанием и господством, вечная победа, из которой заново рождается вечная битва, самое головокружительное
и надежное опьянение завоеванием. И, поскольку
это надежное завоевание временно, его приходится постоянно добиваться заново.
Сладострастие — сила в том смысле, что оно очищает дух, доводя плотское возбуждение до белого
каления. Дух горит ярким и чистым пламенем,
когда плоть, очищенная в объятиях, сильна и здорова. Только слабые и больные тонут в этом болоте и чахнут. Сладострастие — сила в том смысле,
Валентина де Сен-Пуант, наст. имя Анна
Жанна Валентина Марианна Глан де Цессиат-Версель (род. 16.02 1875 г. Лион —
ум. 28.03.1953 г. Каир) — французская
поэтесса, художник, журналист, художественный критик, хореограф и драматург.
Звезда парижских салонов и видный деятель искусств времен Belle Époque. Одна
из первых женщин, написавших собственный футуристический манифест.
Lust, when viewed without moral preconceptions and
as an essential part of life’s dynamism, is a force.
Lust is not, any more than pride, a mortal sin for the
race that is strong. Lust, like pride, is a virtue that
urges one on, a powerful source of energy.
Lust is the expression of a being projected beyond itself. It is the painful joy of wounded flesh, the joyous
pain of a flowering. And whatever secrets unite these
beings, it is a union of flesh. It is the sensory and
sensual synthesis that leads to the greatest liberation
of spirit. It is the communion of a particle of humanity with all the sensuality of the earth.
Lust is the quest of the flesh for the unknown, just
as Celebration is the spirit’s quest for the unknown.
Lust is the act of creating, it is Creation.
Flesh creates in the way that the spirit creates. In
the eyes of the Universe their creation is equal. One
is not superior to the other and creation of the spirit
depends on that of the flesh.
We possess body and spirit. To curb one and develop
the other shows weakness and is wrong. A strong
man must realize his full carnal and spiritual potentiality. The satisfaction of their lust is the conquerors’ due. After a battle in which men have died, it
is normal for the victors, proven in war, to turn
to rape in the conquered land, so that life may be
re-created.
When they have fought their battles, soldiers seek
sensual pleasures, in which their constantly battling
energies can be unwound and renewed. The modern
hero, the hero in any field, experiences the same de-
sire and the same pleasure. The artist, that great universal medium, has the same need. And the exaltation of the initiates of those religions still sufficiently
new to contain a tempting element of the unknown,
is no more than sensuality diverted spiritually towards a sacred female image.
Art and war are the great manifestations of sensuality; lust is their flower. A people exclusively
spiritual or a people exclusively carnal would be condemned to the same decadence—sterility.
Lust excites energy and releases strength. Pitilessly it drove primitive man to victory, for the pride of
bearing back a woman the spoils of the defeated. Today it drives the great men of business who run the
banks, the press and international trade to increase
their wealth by creating centers, harnessing energies
and exalting the crowds, to worship and glorify with
it the object of their lust. These men, tired but strong,
find time for lust, the principal motive force of their
action and of the reactions caused by their actions
affecting multitudes and worlds.
Even among the new peoples where sensuality has
not yet been released or acknowledged, and who
are neither primitive brutes nor the sophisticated
representatives of the old civilizations, woman is
equally the great galvanizing principle to which all is
offered. The secret cult that man has for her is only
the unconscious drive of a lust as yet barely woken.
Amongst these peoples as amongst the peoples of
the north, but for different reasons, lust is almost
exclusively concerned with procreation. But lust,
under whatever aspects it shows itself, whether they
are considered normal or abnormal, is always the
supreme spur.
The animal life, the life of energy, the life of the
spirit, sometimes demand a respite. And effort for
effort’s sake calls inevitably for effort for pleasure’s
sake. These efforts are not mutually harmful but
complementary, and realize fully the total being.
For heroes, for those who create with the spirit, for
We should desire a body consciously, like any other
thing.
Love at first sight, passion or failure to think, must
not prompt us to be constantly giving ourselves, nor
to take beings, as we are usually inclined to do so
due to our inability to see into the future. We must
choose intelligently. Directed by our intuition and
will, we should compare the feelings and desires of
the two partners and avoid uniting and satisfying any
that are unable to complement and exalt each other.
Equally conciously and with the same guiding will,
the joys of this coupling should lead to the climax,
should develop its full potential, and should permit
to flower all the seeds sown by the merging of two
bodies. Lust should be made into a work of art,
formed like every work of art, both instinctively and
consciously.
We must strip lust of all the sentimental veils that
disfigure it. These veils were thrown over it out of
mere cowardice, because smug sentimentality is so
satisfying. Sentimentality is comfortable and therefore demeaning.
In one who is young and healthy, when lust clashes
with sentimentality, lust is victorious. Sentiment is
a creature of fashion, lust is eternal. Lust triumphs,
because it is the joyous exaltation that drives one
beyond oneself, the delight in posession and domination, the perpetual victory from which the perpetual
battle is born anew, the headiest and surest intoxication of conquest. And as this certain conquest is
temporary, it must be constantly won anew.
Lust is a force, in that it refines the spirit by bringing
to white heat the excitement of the flesh. The spirit
burns bright and clear from a healthy, strong flesh,
purified in the embrace. Only the weak and sick sink
into the mire and are diminished. And lust is a force
in that it kills the weak and exalts the strong, aiding
natural selection.
Lust is a force, finally, in that it never leads to the
insipidity of the definite and the secure, doled out by
soothing sentimentality. Lust is the eternal battle,
never finally won. After the fleeting triumph, even
during the ephemeral triumph itself, reawakening
dissatisfaction spurs a human being, driven by an
orgiastic will, to expand and surpass himself.
Lust is for the body what an ideal is for the spirit—
the magnificent Chimaera, that one ever clutches
at but never captures, and which the young and the
avid, intoxicated with the vision, pursue without rest.
Lust is a force.
page 13
page 12
dominators of all fields, lust is the magnificent exaltation of their strength. For every being it is a motive
to surpass oneself with the simple aim of self-selection, of being noticed, chosen, picked out.
Christian morality alone, following on from pagan
morality, was fatally drawn to consider lust as a
weakness. Out of the healthy joy which is the flowering of the flesh in all its power it has made something
shameful and to be hidden, a vice to be denied. It has
covered it with hypocrisy, and this has made a sin of
it.
We must stop despising Desire, this attraction
at once delicate and brutal between two bodies,
of whatever sex, two bodies that want each other,
striving for unity. We must stop despising Desire,
disguising it in the pitiful clothes of old and sterile
sentimentality.
It is not lust that disunites, dissolves and annihilates.
It is rather the mesmerizing complications of sentimentality, artificial jealousies, words that inebriate
and deceive, the rhetoric of parting and eternal fidelities, literary nostalgia—all the histrionics of love.
We must get rid of all the ill-omened debris of
romanticism, counting daisy petals, moonlight duets, heavy endearments, false hypocritical modesty.
When beings are drawn together by a physical attraction, let them—instead of talking only of the fragility of their hearts—dare to express their desires,
the inclinations of their bodies, and to anticipate the
possibilities of joy and disappointment in their future
carnal union.
Physical modesty, which varies according to time
and place, has only the ephemeral value of a social
virtue.
We must face up to lust in full conciousness. We
must make of it what a sophisticated and intelligent
being makes of himself and of his life; we must
make lust into a work of art. To allege unwariness
or bewilderment in order to explain an act of love is
hypocrisy, weakness and stupidity.
Valentine de Saint-Point, born Anna Jeanne Valentine Marianne Glans de Cessiat-Vercell (Lyon,
16 February 1875 — Cairo, 28 March 1953), was
a woman of letters and a French artist. She was a
writer, poet, painter, playwright, art critic, choreographer, lecturer and journalist. She is primarily
known for being the first woman to have written a
futurist manifesto, but was also active in Parisian
salons, and the associated literary and artistic
movements of the Belle Époque.
стр. 15 // page 15
стр. 14
Александра Галкина
Кошка Сашка
холст, акрил
2014
Alexandra Galikina
Sasha´s Cat
acrylic on canvas
2014
Александра Галкина, род.
в 1982 году. Живет и работает в Москве.
Alexandra Galkina, born 1982,
lives and works in Moscow.
Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F
Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am
Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F
Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am
Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F
Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am
Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F
Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am
Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F
Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am
Am F Dm Am Am F Dm Am Am F Dm Am Am F
Dm Am Am F Dm Am!
стр. 16
Роберт Пфаллер
перевод с немецкого А. Белобратова
1. Интеллектуальные элиты,
избегающие счастья
На первый взгляд, не слишком долго раздумывая, можно предположить, что у людей нет иной,
более настоятельной потребности, кроме как
потребности в тех мгновениях, в которые они
воспринимают свою жизнь как жизнь достойную,
счастливую. Однако современный опыт и опыт
недавнего прошлого показывают, что дело так обстоит далеко не всегда. По крайней мере, жители
стран Западной Европы лет уже как двадцать не
только переживают волну запретов, ограничений
и предостережений, связанных с опасностями,
вызванными тем или иным видом наслаждения
жизнью (впрочем, об этих опасностях знали ведь
и раньше); они и сами довольно часто обращаются
к помощи полиции и взывают к необходимости
введения новых правил или запретов. В последнее время представители средних слоев общества (и слоя чуть выше среднего), прежде всего
представители интеллектуальных элит, включая
деятелей искусства, рьяно и наперегонки друг
с другом демонстрируют свое воздержание от
наслаждений и удовольствий: они отказываются
от потребления спиртного, питаются в основном
вегетарианской пищей, отказываются от курения
табака, равно как и от полетов на самолете, гордо
заявляют о своей асексуальности, или «постсексуальности», с неимоверной тщательностью следят
за тем, чтобы не сказать о ком бы то ни было какое-либо недоброе или оскорбительное слово; они
потребляют или производят на свет чаще всего
лишь прилежное, подчеркивающее свою научную
взвешенность, морализирующее и скучное искусство и в последнее время даже на праздничные
вечеринки, которые они устраивают, приходят,
Все, что хоть сколько-то пахнет счастьем, в значительной степени вытеснено на два крайних
полюса общественного существования (подобно
тому, как и само народонаселение, кстати, в общем и целом все больше распределяется по этим
двум крайним рубежам): лишь представители
самого узкого элитарного слоя общества, которое
все в большей степени тяготеет к элитарности,
стр. 17
отказавшись от использования духов и косметики — они это называют «odor free» /англ.: без
запаха/.
Все, кто сохранил еще представление о прежнем, не столь давно ушедшем в прошлое счастье
и наслаждении, с ним связанном, вынуждены
ощущать себя в таком обществе прямо-таки настоящими вампирами — как это было показано
недавно в фильме Джима Джармуша «Выживут
только любовники», в оригинальной новой интерпретации кровососного мотива, — а их лишенные
запаха современники предстают перед ними, подобно героям Джармуша, в виде анемичных «зомби». Ибо эти люди, как представляется, погасили
в себе все свои прежние чувства и страсти —
правда, не обретя взамен новых, более интенсивных чувств и страстей: отказ от страстей со
всей очевидностью превратился в страсть отказа. Невольно вспоминаются здесь слова радикального раннехристианского догматика Тертуллиана:
«Есть ли удовольствие большее, чем отвращение
к самому удовольствию?» (Tertullian 2008: 83)
/прим. пер.: Тертуллиан: О зрелищах, 29/. В любом
случае страсть отказа намного явственнее, чем
все страсти, от которых они отказались, обнаруживает своеобразное качество, заключающееся
в том, что она, эта страсть, нередко переступает
через труп субъекта, отказывающегося от страстей; Зигмунд Фрейд по этой причине именовал данный вид размещения либидо влечением
к смерти (см.: Freud [1920g]: 261).
ОТКРЫТИЕ СЕБЯ, ВОСПРИ ЯТИЕ ДРУГИ Х, ДОСТОЙНА Я ЖИЗНЬ
еще курят толстые сигары и устраивают пышные и разнузданные вечеринки, как, например,
бывший премьер-министр одной европейской
страны. А на другом краю общества так называемые «низшие слои», не видящие более
никаких социальных шансов в том, чтобы сохранять приличия, шокируют своим откровенным
«порно-поп»-поведением, демонстрируемым как
в повседневной культуре, так и в «реалити-шоу»
(см. об этом: Wüllenweber 2007). Правда, психо­
анализ и антропология учат постигать изучаемый
нами примитив как продукт нашего взгляда на
него (см. об этом: Greenblatt 1995, Singer 1997,
Pfaller 2012: 8f), — подобным же образом следует
поступать и в данном случае: ибо грубые умы
тонко улавливают здесь потребности утонченных натур и разыгрывают перед ними именно то,
что эти натуры хотели бы в них увидеть. Люди
поблагороднее явно испытывают потребность
в том, чтобы не полностью утратить наслаждение,
в котором они сами себе отказали, и получить
его, хотя бы созерцая то, как его получают другие; и получить в по возможности отталкивающем виде, позволяющем утвердиться в том, что
намного лучше не практиковать самому нечто
столь отвратительное и отталкивающее. Именно
об этом писал Фрейд, обращая внимание на сомнительное удовольствие скромного театрального
зрителя, получаемое им от созерцания катастрофы, постигающей величавого трагического
героя на сцене (Freud [1942a]: 163). Нам, людям
сегодняшнего дня, в качестве таких «bêtes noires»
/франц.: предмет отвращения/ служат все те,
кого мы наблюдаем с известного расстояния:
либо потому, что они по своему общественному
положению стоят много ниже нас, относятся к так
называемым «низшим слоям», или потому что мы
считаем их жителями весьма отдаленных от нас
бывших республик Советского Союза (подобно
«Борату» из Казахстана, персонажу, придуманно-
му британским комиком Сашей Бароном Коэном);
или же это отдаленные от нас во времени герои
и героини ностальгических сериалов, действие
которых отнесено в пятидесятые или шестидесятые годы прошлого века, такие, как персонажи
сериала «Безумцы» (Mad Men), — мы им завидуем, завидуем их флирту, их сигаретам, их виски,
одновременно сразу же оговариваясь, насколько
женоненавистнически все тогда обстояло. Мы
хотим видеть наслаждение, но желательно, чтобы
его получали другие, и мы хотим, чтобы в нас
к этому наслаждению возникало такое отвращение, что мы радовались бы тому, что сами этого
наслаждения лишены.
2.Наслаждения
и их неприятная сторона
По какой же причине большая доля образованных
слоев общества на Западе не желает больше наслаждаться? — В самом деле, тут существует препятствие, которое нельзя недооценивать. Все, что
доставляет нам наслаждение, так или иначе связано с противоречивым свойством: с чрезмерной
дороговизной, как одежда для вечеринки, с вредом
для здоровья, как алкоголь, с непристойностью
или неаппетитным видом, как секс, с болевыми
ощущениями, как всякое преодоление, с неразумным растранжириванием сил, как фантазия, игра,
щедрость, отдохновение или увлеченность и т. д.
В большинстве ситуаций нашей повседневной
жизни мы открещиваемся от этой противоречивости: по утрам нам противно даже слышать слово
«виски»; вечером же, в полумраке бара, под звуки
обалденного джаза, этот напиток доставляет нам
огромное наслаждение. Ведь именно эти превращенные противоречия предстают для нас символом того, ради чего вообще стоит жить. Без безумств любви, которые заставляют нас боготворить
в любимом человеке как раз его неприглаженные
свойства, без бесстыдства сексуальности, без сумасшествия нашей разгульности, нашей щедрости,
сти, будучи «идиотами», полностью погруженными в приватную сферу /прим. пер.: «идиот» —
в Древней Греции человек, живущий в отрыве от
общественной жизни, не участвующий в общем
собрании граждан полиса и иных формах государственного и общественного демократического
управления/.
3. Идиоты несчастья,
сограждане счастья
В этом-то и заключается причина, по которой современная западная культура справляется с неприятной стороной наслаждения намного хуже, чем
это было несколько десятилетий тому назад. Неожиданная враждебность по отношению к счастью
обязана своим возникновением утрате театральности. Еще лет двадцать тому назад люди в публичной сфере руководствовались чувством, что они
обязаны играть определенную роль. Они ощущали
обязанность представлять себя вовне иными, более
элегантными, лучшими, чем они, возможно, сами
себя ощущали. И до этих пор всякий, кто предавался наслаждению, воспринимался другими как
тот, кто следует долгу наслаждения. Вследствие
этого данный вид наслаждения воспринимался как
нечто социальное, разделяемое с другими; к примеру, этот человек курит, чтобы доставить мне
приятное своим располагающим к нему спокойствием и своей раскованностью.
А вот с середины 1990-х годов люди (что, к примеру, можно наблюдать по телевизору) и в пуб­
личной сфере ведут себя как приватные персоны.
Вследствие этого их наслаждение не представало
более как составляющая их социальной роли и как
общественная обязанность, а являло собою некую личную склонность — некую непристойную
приватную страсть. Свою личную наркотическую
зависимость курильщик без всякой оглядки демонстрировал в публичной сфере, где он причинял
мне тем самым лишь вред. Таким вот образом наслаждение другого человека превратилось в непри-
стр. 19
стр. 18
нашего мотовства, подарков, празднеств, веселья
и восторженно-опьяненных состояний наша жизнь
предстала бы чередой безвкусных потребностей
и — в лучшем случае — их бездумно-тупым удовлетворением; она представляла бы собой известное
наперед, бездуховное существование, лишенное
каких-либо взлетов, которое по этой причине более смахивало бы на смерть, а не походило на то,
что называется жизнью. Можно, пожалуй, сказать,
что эта страсть, основывающаяся на неприятном
элементе, и есть то, что именуется страстью культурной, и, напротив, любой простой страстью,
возникающей без этого негативного элемента (например, когда мы радуемся тому, что нам светло,
тепло, что вокруг все спокойно или царит безвет­
рие), мы обязаны животному миру.
Для того чтобы мы воспринимали как доставляющее наслаждение то, к чему мы обычно испытываем отвращение, необходимо решающее социальное
условие — должна иметь место определенная
социальная ситуация: момент элегантности, праздничности, обязывающий нас вести себя более гламурно, чем обычно. «У нас праздник, и ты должен
в этом участвовать», — это решающий социальный
императив, без которого все, что может принести
нам радость, было бы ужасно. И общество обязано
предъявить индивиду данную заповедь: группа
людей, отмечающая какой-то праздник, вменяет
эту заповедь каждому человеку в отдельности.
Празднующие люди, следующие этой заповеди,
тем самым превращают противоречивое свойство
в свойство великолепное. Они празднуют одновременно и свое наслаждение, и собственную силу,
способную трансформировать это свойство.
Только в обществе, только являясь публичными
фигурами («public men» в духе представлений
социолога Ричарда Сеннета) мы можем воспринимать жизнь как счастливую, а вовсе не оказавшись один на один с самими собой как «private
persons» — или, как это именовалось в антично-
ятное событие, за которым я наблюдал с завистью,
а мое собственное наслаждение — в ущербность.
Утрата разграничения между публичной ролью
и приватной персоной, которую Ричард Сеннет
столь проницательно констатировал в 1974 г.,
превратила нас в лишенные театральности, исключительно приватные существа; вследствие этого
мы утратили общественную обязанность наслаждаться, связанную с прежней публичной ролью;
и поэтому мы более не в состоянии выносить
чье-либо наслаждение, ни свое собственное, ни то,
что испытывают другие, хотя нас со всех сторон
окружает все больше возможностей наслаждаться
и множество предметов потребления, связанных
с наслаждением.
Добавим, что утрата театральности принесла с собой и массивное усиление нашей восприимчивости
к обиде. С наступлением эпохи постмодерна индивиды более не предстают друг перед другом как
вежливые маски, следующие заповеди цивилизованного поведения и старающиеся «не нагружать
другого человека собственными проблемами»
(см.: Sennet 1974: 336). Они скорее стремятся проявить всю свою так называемую «идентичность»,
свое «Be Yourself» /англ.: Будь самим собой/ —
особенно тогда, когда они полагают, что полностью себя «сконструировали» или самих себя открыли. И других людей они воспринимают такими
же. Даже если другой человек предстанет перед
ними, цивилизованно сохраняя маску, они этого не
заметят и вместо этого посчитают, что он и всегда
такой. Как раз по этой причине цивилизованное
поведение, вежливость, элегантность, публичное
потребление возбуждающих средств предстают
в их глазах как брутальное расширение чужой
частной сферы, как империализм чужого «я».
Пока в обществе друг другу противостояли маски
и это вполне осознавалось людьми, индивиды под
этими масками были надежно защищены. С ними
ничего не могло случиться. Маски ведь в любом
случае были вежливее и предупредительнее скрытых под ними индивидуумов, и если что-то шло
наперекосяк, то это затрагивало маски, а не лица.
С того момента, как под воздействием частных телеканалов и постмодерной политики идентичности
друг другу противостоят обнаженные лица, люди
сделались значительно более восприимчивыми
и обидчивыми. Все, что ни происходит, кажется им
личным (исходящим от другого человека), и оно
их лично затрагивает.
Представляется, что этому положению весьма соответствует то, что как раз в те самые годы начался бум эстетической хирургии. Если мы более не
появляемся на публике под маской и не разыгрываем утонченное поведение, а являем свои истинное лицо, то определенным требованиям должна
теперь соответствовать не маска, а подлинное
лицо — и, пожалуй, не только лицо, но и все наше
тело, включая его самые интимные уголки.
Примечательно, что с этим переходом от театральной маски к якобы истинному лицу изменились
и сами требования. Нынче не стоит пытаться
обрадовать или, хуже того, привести в восторг
кого-либо своим светским поведением. Единственное, что позволено делать, заключается в том,
чтобы устранить все, что может помешать другому
человеку — вплоть до самой мелкой шероховатости или до способной смутить своеобычности.
В западной мании к «самооптимизации» проявляется то же, что и в области эстетической хирургии:
ничто не должно служить помехой, даже медицинские показатели нашего собственного тела, такие
как продолжительность сна, частота стула и т. п.
не должны быть неоптимальными. Если больше
нельзя быть счастливыми, то остается лишь одна
возможность — быть безупречными, хотя не совсем понятно, для чего. В постмодернистском восприятии существует лишь одна форма безупречного поведения, понимаемая как нулевое состояние;
все, что от него отклоняется, воспринимается как
самими собой. Правда, порой случается так, что
другой просто-напросто ведет себя дурно и без
оглядки на окружающих. Однако в этом случае
нам не следует забывать о том, что как раз тогда
он к сожалению является самим собой и тем самым весьма далек от того, чтобы быть счастливым.
Некоторая дистанция по отношению к себе, отталкивающаяся от вопроса о счастливой жизни,
создает в нас способность ощущать счастье; мы
приобретаем способность мягко относиться к несчастному другому человеку и благосклонно —
к тому, кто счастлив. Возможно, один из важнейших этических и политических вызовов современной западной культуры состоит в том, чтобы не
подвергать диффамации другого, если мы видим
его счастливым. Понимать счастье не как кражу,
а как нечто, чем можно солидарно поделиться,
и есть, собственно, элементарная предпосылка
того, чтобы в индивидуальном смысле быть счастливым, а в смысле политическом быть, как говорил
Бертольт Брехт, не слишком «наивным и простым»
/прим. пер.: Брехт Б. Песнь о несбыточности человеческих стремлений/.
Роберт Пфаллер, австрийский философ,
преподает в художественном университете
г. Линца.
new, seemingly more intense one: the denial of passions has apparently now turned into the passion of
denial. Coming to mind are the words of the radical,
Robert Pfaller
early Christian pragmatic Tertullian, who at the end
1. Happiness-dreading
of the second century wrote: “What pleasure could
educated elite
At first glance, without thinking about it for too long, be greater than the contempt of pleasure” (Tertullian
2008: 83)? Actually, the passion of denial, much more
one might possibly believe that people have no wish
than all denied passions, is characterized by the pecumore pressing than for the moments in which life
liarity that it often goes beyond the corpse of the denycan be experienced as worthwhile. The experiences
ing subject; for that reason, Sigmund Freud assigned
of the present and recent past, however, show that
this is not always the case. For roughly twenty years this type of Libidounterbringung to the death drive (see
Freud [1920g]: 261).
now, those living in Western Europe, at least, have
Everything that still smells of happiness has now
experienced not only a wave of prohibitions, limlargely retreated to society’s outermost poles (just
itations, and warnings against diverse (incidentally,
as, incidentally, the population, too, has distributed
always already known) dangers of indulgence; they
itself ever more to these two poles): Only the very
also frequently enough summon the police and new
few elites of this ever more elitist society still smoke
regulations or prohibitions themselves. Especialfat cigars and celebrate wild parties, such as certain
ly those found in the middle classes, or somewhat
European ex-prime ministers. And at society’s other
higher up; mainly, the educated elite, the art scene
extreme, the so-called “under classes,” who no longer
included, pleasure themselves as of late in gestures
sniff any chance of esteem, astound with their resoof abstinence in which they demonstratively outdo
one another. They hardly ever drink alcohol anymore, lute “porno pop” performed in everyday culture and
reality TV (see, on this, Wüllenweber 2007). Indeed,
eat mainly vegetarian food, have given up smoking
psychoanalysis and anthropology teach us to underas well as air travel, proudly proclaim themselves
asexual or “post sexual,” pay meticulous attention to stand all supposed “primitive” beings as a product of
not saying anything mean or possibly insulting about their observation (see, on this, Greenblatt 1995, Signer 1997, Pfaller 2012: 8f.)—and in this case, too, that
anyone; and they receive and produce, for the most
seems to be the way it works. The simple folk sense a
part, only diligent, pseudo-scientific, moralizing,
boring art and even celebrate at so-called “odor-free” need felt by the upper crusts, and present them with
exactly what they want to perceive. The finer folk apparties without a scent of perfume.
parently have a strong desire to not entirely lose sight
All of those who still bear a notion of a previous,
of the pleasure that they have denied themselves, and,
not all too far away happiness, must practically feel
at least, to have it presented to them by others; but
like vampires in this society—as Jim Jarmusch’s
film Only Lovers Left Alive recently demonstrated in if so, then in a way that is as revolting as possible,
which provides confirmation of their belief that it is
an original, new interpretation of the blood sucker
much better to not personally practice something so
motif—and their odorless contemporaries, like the
protagonists in Jarmusch’s film, must appear to them disgusting and offensive. Freud already noticed precisely the same with regard to the petty theatergoer’s
as nothing more than flaccid zombies. The latter, it
entirely questionable pleasure at the failure of the big,
seems, have extinguished all of their previous pastragic stage hero (Freud [1942a]: 163). For us today,
sions—of course, not without replacing them with a
I N V E N T I N G O N E S E L F, P E R C E I V I N G T H E
O T H E R , A R E WA R D I N G L I F E
page 21
стр. 20
недостаток, ложный шаг или помеха. Фанатичное
постмодерное утверждение самости привело к характерной трансформации шкалы культурных ценностей: поскольку исчезла способность обращать
неприятное в великолепное, то более не существует ничего великолепного — и, следовательно,
не существует больше счастья. Если «быть самим
собой» выдается за высший приоритет, то все,
что нам остается, — это ноль или минус.
Возможно, что в виду этого проигрышного положения не совсем бессмысленно время от времени
задавать себе вопрос, ради чего же стоит жить
(см.: Pfaller 2011). Задавая себе такой вопрос,
можно не без успеха освободиться от стресса,
связанного с тягой к самоконструированию и самооптимизации. И тогда словно пелена спадет
с глаз и станет ясно, что то, что кажется неприятным, далеко не всегда воспринимается как
неприятное, а получающий наслаждение другой
человек не должен восприниматься как помеха
или даже как человек, «крадущий наслаждение»
(Zizek 1993: 203). Постановка вопроса о счастливой жизни позволяет нам занять определенную
дистанцию по отношению к нам самим и к нашим
первым, спонтанным ощущениям. Таким образом удается понять, что то, что нами у другого
человека может быть воспринято как гомогенное
самоутверждение идентичности и как оскорбительное, назойливое поведение, зачастую может
быть истолковано как составная часть поведения приятного — как попытка другого человека
отставить в сторону свое дурное настроение
и предстать перед своими современниками приятной стороной благодаря искусно разыгрываемой
комедии (см. об этом: Alain 1982:30). Другой человек не всегда является полностью самим собой,
если он демонстрирует радость и веселье; а если
он таковым не является, то мы можем разделить
его радость — с условием, что и мы сами не станем настаивать на том, что полностью являемся
isfaction: A predictable, insipid affair void of peaks,
which in that regard, would have more in common
with death than with anything worthy of being called
life. One can certainly say that this desire, which is
based on an unpleasant element, can be identified
as cultural pleasure, whereas all simple desire that
comes about without any negative element (such as
our joy at having light, warmth, calm, or a lack of
wind) is due to our animal nature.
So that, at exceptional moments, we are able to perceive what we normally abhor with a sense of relish, a
decisive social condition is necessary: there must be a
social situation, a moment of elegance, of celebration,
requiring us to behave in a way more glamorous than
usual. “We are celebrating now, and you’re part of
it!”—is the key social imperative, without which, all
that is capable of giving us pleasure would be simply
appalling. And society must present individuals with
this command: the celebrating group creates this
command for individuals; the partiers who follow this
command thereby transform the ambivalent element
into a magnificent one. They thus celebrate their pleasure, as it were, as well as their own transformative
power with regard to this element.
We can thus find life worth living only in society,
as “public men” in the sense of sociologist Richard
Sennett; rather than left on our own, as “private persons”—or, as it was called in classical antiquity, “idiots” beholden only to private life.
3. Idiots of unpleasantness,
citizens of pleasure
For that reason, Western culture is currently more
incapable of dealing with the unpleasantness of pleasures than it was just a few decades ago. The sudden
animosity against happiness can be attributed to a
loss of theatricality. Until roughly twenty years ago,
people still had the feeling of having to play a certain
role in public. They felt obligated to show themselves
as better, more elegant than they perhaps felt themselves to be within. And for precisely that length of
page 23
page 22
serving as such “bêtes noires” are all whom we are
able to experience as distant, either because they are
far below us socially, such as the so-called underclasses, or because we consider them the inhabitants
of an even further away former Soviet Republic (such
as the character “Borat” from Kazakhstan played
by the British comedian Sacha Baron Cohen), or the
heroes from a distant past, such as those in nostalgic
series like “Mad Men,” set in the 1950s and 1960s,
whom we envy for their flirting, cigarettes, and whisky; albeit, immediately remarking how chauvinist
that must have all been back then. We want to see the
pleasure, but if at all possible, we want to see it in
others, and we want to be so disgusted by it that we
are pleased that it is not our own. 2 . The pleasures and the unpleasant
But why does a large part of the Western educated classes no longer want to have its pleasure? Of
course, there is a difficulty in this that should not be
underestimated. Everything that makes life worth
living is, namely, built around an ambivalent quality:
it is expensive like party clothes, unhealthy like alcohol, inappropriate or unappealing like sex, painful
like overcoming something, wasteful and unreasonable like fantasy, play, generosity, idleness, or exhaustion, etc.
At most moments of our everyday lives we detest this
ambivalence. In the morning, we don’t even want to
hear the word “whiskey”; however, in the evening, in
a dark bar with cool Jazz it can become a triumphal
pleasure. After all, precisely these transformed ambiguities form for us the epitome of what makes life
worth living. Without the madness of love, which has
us begging for the cumbersome traits of people we
love; without the shamelessness of sexuality; the irrationality of our exuberance, generosity, and extravagances; our gifts, ceremoniousness, amusements,
and states of intoxication, our lives would be a bland
succession of needs, and—at best—their blunt sat-
time, the enjoying other would be perceived as someone who, by indulging in his or her pleasure, was
following an obligation. For that reason, a person’s
pleasure seemed to be something social, shareable:
the other was smoking, for example, to be agreeable
to me through his distinguished calm and ease.
However, from the middle of the 1990s, people began to appear also in public as mere private persons
(as one could observe, for example, on television).
Through that, their pleasure no longer appeared as
part of a role and social obligation, but rather, as
a propensity—as an obscene private passion. The
smoker now seemed to recklessly bring his private
addiction to the drug into the public realm, where
all that he can still do is to harm me. In this way, the
pleasure of the other became an enviously observed
annoyance, and one’s own pleasure, a defect. The loss
of separation between public role and private person,
which Richard Sennett so clear-sightedly claimed in
1974, allowed us to become non-acting, exclusively
private beings; for that reason, we lost sight of the
previous social obligations of pleasure associated
with public roles; and for that reason, although we are
surrounded by ever more possibilities for pleasure
and consumer goods, we can no longer bear the pleasure—neither ours nor that of the other.
We can add to this that the loss of theater also brings
with it a massive gain in vulnerability. Since the beginning of the post-modern era, individuals no longer
encounter one another as polite masks, following
the imperative of being civilized, and endeavoring
“not to burden the others with one’s own self” (see
Sennett 1974: 336). Instead, they appear with their
own so-called “identity,” “being themselves”—especially when they believe that they have entirely
“constructed” or invented themselves. And they perceive others in that way, too. Even if another person
were to confront them civilly, as a mask, they would
not recognize it, and instead, believe that to be the
way the other person always was. Civilized behavior,
especially politeness, elegance, sophisticated use of
natural stimulants, therefore seems to them a brutal
expansion of a foreign private sphere; imperialism of
a foreign self.
As long as masks stood face to face and were aware
of it, the individuals behind them were well protected. Not much could happen to them. Masks were,
anyway, more polite and courteous than individuals,
and even when something went wrong, it only affected the masks, not the faces. Ever since the moment
when, through private television and postmodern
identity politics, only naked faces have encountered
one another, people have become extremely vulnerable. They see everything that they confront (from
the others), as being personal, and it affects them
personally.
The boom in cosmetic surgery at precisely the same
point in time seems to fit well in this picture. When
we no longer appear as masks playing at elegance, but
instead, as genuine countenances, then it is no longer
simply the masks, but instead, the true faces that have
to meet with demands—and naturally, not only faces, but also entire bodies, down to the most intimate
zones. What is notable is that along with this shift from
theatrical mask to supposed true face comes also a
change in demands. One can no longer attempt to
please or even enthuse the other with a sophisticated
appearance. All that is possible is to eliminate everything that might disturb others—every triviality and
unsettling peculiarity. The same thing as in cosmetics
can be seen in the Western addiction to “self optimization”: here, too, nothing should be disturbing; in no
case can anything be suboptimal; not even the medical value of one’s own body, length of sleep, bowel
movements, etc. If happiness is no longer an option,
then all that is left is to be perfect—even though
the reason for that might not be entirely clear. In a
postmodern sensibility, there is only one perfection,
understood as the ideal state of zero; everything that
regard to the unhappy other, and benevolence in the
face of the happy other. One of the decisive ethical, as
well as political challenges of contemporary Western
culture comprises not defaming the other, whom we
see as happy, for that. Grasping happiness as something that can be shared in solidarity rather than as a
theft is ultimately the most fundamental condition for
being capable of happiness in an individual perspective, and in a political one, as Bertolt Brecht said, not
being too “unaspiring.”
Л И Т Е РА Т У РА / L I T E R A T U R E
Alain
1982 Die Pflicht glücklich zu sein, Frankfurt/M.:
Suhrkamp
Freud, Sigmund
[1920g] Jenseits des Lustprinzips, in: ders.,
Studienausgabe, Bd. III, Frankfurt/M.:
Fischer, 1989: 213–272
[1942a] Psychopathische Personen auf der Bühne, in:
ders., Studienausgabe, Bd. X, Frankfurt/M.:
Fischer, 1997: 161–168
стр. 25 // page 25
Greenblatt, Stephen
1995 Schmutzige Riten, in: ders., Schmutzige Riten.
Betrachtungen zwischen den Weltbildern,
Frankfurt/M.: Fischer 1995: 31–54
page 24
deviates is considered a lack, lapse, or disturbance.
The fanatical postmodern insistence on “being yourself” has led to a characteristic restructuring of the
scale of possible cultural values: since the ability to
transform something bad into something magnificent
has been lost, there is no longer anything that is magnificent—and subsequently, also no happiness. Zero
or minus is all that remains when being yourself is
circulated as the highest priority.
Perhaps in light of this predicament it is not entirely
in vain for one to occasionally ask the question of
what it is that makes life worth living (see Pfaller
2011). By posing this question, it is possible to break
free, namely, of the stressful yearnings for self-construction and self-optimization. We can shed them,
like scales from our eyes: what seems bad does not
always have to be sensed as bad, and the enjoying
other does not necessarily have to be perceived as a
troublemaker or even “thief of enjoyment.” (Zizek
1993: 203). Asking about a rewarding or worthwhile
life allows us to gain a bit of distance from ourselves,
as well as from our first, spontaneous sensations. It
thus becomes possible to recognize that what in the
other is felt to be homogeneous, identity-based assertiveness; and as pestering, intrusive behavior, can
quite often be interpreted as a touch of good behavior—as an attempt to hold back one’s bad mood from
the others and be congenial for one’s contemporaries
through an artful comedy (see on this, Alain 1982:
30). Others are not always entirely themselves when
they show joy; and if they aren’t, then we can share
in their joy—provided that we, too, do not insist on
being entirely ourselves. Naturally, it also sometimes
occurs that others simply behave recklessly and poorly. But then we should remember that precisely in this
case, they are, unfortunately, only themselves, and
consequently, anything but happy.
Creating a bit of distance from ourselves, opened
up by the question of a worthwhile life, gives us the
ability to sense happiness; it allows us clemency with
Robert Pfaller is an Austrian philosopher teaching at the Arts University Linz.
Pfaller, Robert
2011 Wofür es sich zu leben lohnt. Elemente
materialistischer Philosophie. Frankfurt/M.:
Fischer
2012 Zweite Welten. Und andere Lebenselixiere.
Frankfurt/M.: Fischer
Sennett, Richard
[1974] Verfall und Ende des öffentlichen Lebens. Die
Tyrannei der Intimität, 12. Aufl. Frankfurt/M.:
Fischer, 2001
Signer, David
1997 Fernsteuerung. Kulturrassismus und unbewußte
Abhängigkeiten, Wien: Passagen
Tertullian (Tertullianus, Quintus Septimus)
2008 De spectaculis. Über die Spiele. Stuttgart: Reclam
Wüllenweber, Walter
2007 Voll Porno! In: Stern, 5. 2. 2007, siehe auch:
http://www.stern.de/politik/deutschland/sexuelleverwahrlosung-voll-porno-581936.html (Zugriff: 2014–10–24)
Zizek, Slavoj
1993 Tarrying with the Negative. Durham: Duke Univ.
Press
Эва & Аделе
Futuring
видеолуп, 62:24
1999
Eva & Adele
Futuring
video loop 62:24
1999
Об Эве и Аделе постоянно пишут, что они приветливая и улыбчивая пара. Их никто не видел
в дурном настроении, подавленными, ожесточенными или даже просто усталыми. Фотограф вроде
Юргена Теллера просто не нашел бы случая их заснять, потому что у них не бывает усталых закулисных моментов. Появление творческого дуэта
на публике всегда означает степенную легкость
благодаря неотступной дисциплине.
Их всегда веселая и открытая миру манера
держаться нашла отражение в одном из их ключевых понятий — FUTURING («Фьючеринг»,
от англ. future — будущее) — облеченную
в словесную форму утопии, которой они и живут. Но в видеорефрене Futuring их абсолютно
оптимистичное послание оттенено мрачными
контрастами. Их улыбки по-прежнему безупречны. Смена контекста вызывает известные
изменения значений. Это видео в зависимости
от места демонстрации каждый раз приобретало
дополнительный смысл и вместе с ним новое семантическое звучание, а через противоречивые
ситуации восприятия — сближающий характер
произведения.
Фрагмент текста «Генезис и смысловое пространство “Futuring“»
Автор: Петер Хербстройт
Eva and Adele are always described as a friendly,
happy-looking couple. No one has ever seen them in
a bad mood, upset, angry or even tired. A photographer like Jürgen Teller simply wouldn’t have found
an occasion to capture them on film because they’ve
never had an exhausted back-stage moment. Any
public appearance of the creative duet always exudes
a protracted lightness that comes from relentless discipline.
Their open, joyful manner found its reflection in
a key concept — that of FUTURING — a lexical
utopia that the pair has made their home. But in
their video refrain Futuring their entirely optimistic
message is overshadowed by dark contrasts. Their
smiles are still impeccable. But the change in context
brings out a degree of transformation in the meaning.
Each time the video was demonstrated in a new environment, it would take on a new meaning and a new
semantic sound. Meanwhile, through contradictory
modes of perception, the piece acquired a closeness
to the viewer.
Excerpt from the text “Genesis and the semantic
space of Futuring”
Author: Peter Herbstreuth
Эва & Аделе живут и работают в Берлине.
Eva & Adele live and work in Berlin.
EVA & ADELE
page 27
стр. 26
Futuring Moсква // Futuring Moskau, 2014
прихватки для горячего // panholder to
better touch hot topics
EVA & ADELE
стр. 29
стр. 28
стр. 30
Во времена, когда 40 лет превратились в новые
30, а 50 — в новые 40 и так далее, кажется, что
все стало разрешено, хотя на самом деле осталось
так же невозможно. Противоречия перестали
противоречить, вместо этого они превратились
в программу, внедренную в новые биографии, появившуюся под влиянием той всеохватывающей
«гибкости», которая требуется от нас всегда и везде. Высунувшаяся фальшивая индивидуальность
«Поезд/отправляется» — это выражение, опираю- лживо обещает нам возможность свободной воли
щееся на ежедневно употребляемый речевой обо- и решений, которой в принципе не существует.
рот, стало названием новой медиаработы Фионы Что бы сказали Сартр и Бовуар о сегодняшнем
Рукшчо. Речь здесь идет об описании индивиду- дне? Стандартизация мысли, проявляющаяся
в глобальных продуктах, правилах и мечтах.
альных состояний человека, которые как связуОбраз отъезжающего поезда — и связанные с ним
ющее звено становятся отражением общества,
чувства — сильно отличается от образа поезда
не прибегая к клише.
прибывающего. «Поезд/отправляется» — в этом
«Поезд/отправляется» — в этой новой работе,
отрывистом структурно-открытом формате возкоторая, в основном, состоит из видеосюжетов,
никают внутренние монологи, которые были
Фиона Рукшчо берет за основу чувство человеискусственно соединены в диалоги. Совершенно
ка, опаздывающего на поезд, чувства, что поезд
ушел, и надежды на то, что он все-таки еще успе- очевидно, что реплики не связаны. Проявлять
интерес к другому/другим? Незнакомое понятие.
ет вовремя «заскочить в свой вагон», чувство,
которое из-за своей навязчивости скорее является Эмпатия или сильные выражения чувств также
отсутствуют. Подобно театру масок обрывы потабуированным. Ведь отчаяние не бывает хороказываются по частям. Очевидно при этом, что
шим советчиком.
пропасть присутствует на заднем плане, но в то
«Поезд/отправляется» был снят исключительно
же время угадывается на горизонте.
во внешнем пространстве, которое выступало
Theater auf Chip
в качестве сцены. Задние планы выбирались
Текст: Зуза Фондор
с тщательностью, и их расположение в финальных титрах несет в себе определенное значение,
Фиона Рукшчо, род. в 1972 году в Вене. Живет
так же, как и использованные цитаты. Рукшчо
и работает в Берлине и в Вене.
редко прибегает к разъяснению, а пара близнецов, изображенная удвоением женщины, привносит определенную визуальную симметрию.
Мужчины, воспроизводящие название фильма
с помощью азбуки Морзе, олицетворяют жизнь
и выступают в своих немых ролях как напоминание о времени и его быстротечности, эта тема
усиливается еще и тем, что сцена снимается на
кладбище.
FIONA RUKSCHCIO
Fiona Rukschcio
“The train/is departing”
With Esther und Judith Fraund
video 23:00
in German with English subtitles
(Austria/German, 2014)
page 31
Фиона Рукшчо
«Поезд/отправляется»
с Эстер и Юдит Фраунд
видео, 23:00
на немецком языке с английскими субтитрами (Австрия/Германия)
2014
today? The standartization of thought which emerges
in global products, rules and dreams.
The image of a departing train — and the feelings associated with it — are very different from the image
of an arriving train. “The train/is departing” — this
disjointed, structurally-open format produces inter“The train/is departing,” a frequent colloquial expres- nal monologues that are artificially connected into
sion, became the title of a new media piece by Fiona dialogues. It is entirely obvious that the remarks are
unrelated to each other. To show interest in another/
Rukschcio. The piece focuses on descriptions of
individual states of being of a person which serve to in others? An unfamiliar concept. Empathy or strongly expressed feelings are also absent. Like in masked
reflect society without resorting to cliches.
threater, breaks are shown in parts. It is clear, mean“The train/is departing,” which is built with various
video scenes, is based on the feelings of a person who while, that the abyss is present in the background, but
also distinguishable on the horizon.
is late for a train; fear that the train has gone, hope
that the person will still be able to make it on board. Theater auf Chip
Text: Susa Phondor
It is a feeling that, due to its obtrusiveness, is taboo.
After all, despair does not make for good advice. Fiona Rukschcio, born in 1972 in Vienna, lives and
“The train/is departing” was filmed entirely in
works in Berlin and Vienna.
open spaces, which were used as a stage. Backgrounds were meticulously chosen and even the
location names in the credits hold a special meaning.
Rukschcio rarely resorts to explanations, and a pair
of twins, depicted as a duplicated woman, lend the
picture a certain sense of visual symmetry. Men who
transmit the name of the film in Morse code represent
life, while their mute roles serve as a reminder of the
transience of time — a theme intensified by the fact
that the scene is shot in a cemetery.
At a time when 40 has become the new 30, 50 the
new 40 and so on, it begins to appear that everything
is permitted even though in reality it is still impossible. Contradictions have ceased to contradict; instead they’ve become a program embedded into new
biographies that have come into being thanks to that
all-encompassing flexibility that is demanded of us
everywhere and at all times. An emerging false individuality makes deceitful promises about the possibility of free will and solutions, which simply do not
exist. What would Sartre and De Beauvoir say about
FIONA RUKSCHCIO
стр. 33 // page 33
стр. 32
стр. 35
стр. 34
FIONA RUKSCHCIO
Давид Тер-Оганьян
David Ter-Oganyan
В своем творчестве Давид затрагивает социальные и политические проблемы общества, во многом основываясь на образах и революционных
идеях русского авангарда.
В 2004 г. стал лауреатом первой российской премии в области современного искусства «Черный
квадрат». В 2011 г. стал первым российским художником, получившим Henkel Art Award.
Персональные выставки художника проходили
в Мультимедиа Арт Музее (Москва), в Музее современного искусства MUMOK (Вена, Австрия).
Участник многих групповых выставок, в том числе:
«Остальгия» (Новый музей, Нью-Йорк),
«Модерникон» (Венеция),
10-я Стамбульская биеннале,
Биеннале «Манифеста 4» (Франкфурт),
Моcковская биеннале современного
искусства,
«Angry Birds» (Музей современного
искусства, Варшава).
Работы Давида Тер-Оганьяна находятся в коллекциях Государственной Третьяковской галереи
(Москва), Мультимедиа Арт Музея (Москва), Русского музея (Санкт-Петербург), Варшавского музея современного искусства, в частных колекциях
России и Европы.
He addresses social and political problems of society,
mainly using the images and revolutionary ideas of
the Russian avant-garde as a basis.
In 2004 he became a laureate of the first Russian
award in contemporary art “Black square”. In 2011
he became the first Russian artist who got Henkel Art
Award.
personal exhibitions (selection):
Multimedia Art museum (Moscow),
Museum of contemporary art MUMOK (Vienna,
Austria),
He is a participant of many exhibitions, including:
“Ostalgia” (New Museum, New York),
“Modernikon” (Venice),
the 10th Istanbul biennale,
biennale “Manifesta 4” (Frankfurt),
the Moscow biennale of contemporary art,
“Angry Birds” (Museum of contemporary art,
Warsaw).
Ter-Oganyan”s works are in the collections of The
State Tretyakov Gallery (Moscow), Multimedia Art
Museum (Moscow), The Russian State Museum (St.
Petersburg), The Warsaw Museum of contemporary
art and in private collections in Russia and Europe.
DAVID TER-OGANYAN
стр. 37 // page 37
стр. 36 // page 36
Давид Тер-Оганьян, род. в 1981 г. в Ростове- на-Дону. С 1997 по 2002 гг. — член арт-группы
«Радек». Живет и работает в Москве.
David Ter-Oganyan, born in 1981 in Rostov-on-Don.
In 1997-2002 he was a member of “Radek” art group.
Lives and works in Moscow.
стр. 39
стр. 38
DAVID TER-OGANYAN
Эстрадная песня отразилась от стен наших хрущевок и зависла в воздухе громыхающим гулом.
Ха!
Ха!
Аааааах!
Это нараспев хохочут дети, отпуская со сцены
шары в специально расчищенное небо.
Старая женщина замирает среди толпы и вопрошает без адресата:
— Как избавиться молодым от семейного
секс-бизнеса?.. Это нелегкая задача.
Сегодня жители района обретают себя заново через
выдуманную для них шоу-программу. В программе:
Шашлык
Конкурс вокала «Радуга талантов»
Рисование пейзажей «Золотой квадрат»
Тягание гирь
Куры-гриль
Концерт.
Женские лица просияли счастьем нетривиального
выходного. Мужчины сурово замолчали и усердно
кормят детей шашлыком. Жители переглянулись
и бодро принялись постигать единение друг с другом, как никогда раньше. Бездомные пробуют общественное развлечение на вкус и не могут разгадать
его.
К вечеру Москва зарастет салютом. Он будет пышно лезть в окна и ярко замерцает в грязи привокзальных путей. Ни выполоть, ни скосить! Ночной
шаурм­щик, скучая без посетителя, лениво соскребет
с асфальта цветной сорняк муниципального безумия.
The pop song reverberated off the walls of our Khrushchevka and hung in the air in a thundering hum.
Ha!
Ha!
Aaaaaah!
Those are children roaring with laughter, releasing
balloons from the stage into a sky cleared of clouds
especially for the occasion.
An old woman freezes in the middle of a crowd and
asks no one in particular: “How do young people get
rid of a family sex business?.. That’s no easy task.”
Today residents of the district will become their new
selves through a show program created especially for
them. In the program:
Barbecue
“Rainbow of Talents” singing contest
“Golden Square” landscape painting
Grilled chicken
Concert.
The women’s faces shone with the joy of a nontrivial
weekend. The men became stern and silent as they concentrated on feeding their children barbecue. The residents looked at each other and took to the bonding experience as energetically as never before. The homeless
are getting a taste of the public entertainment program
but can’t really guess what it is. By evening, Moscow is
filled with fireworks. Its splendor will fill the windows
and it will glimmer in the dirt of the railway tracks. You
can neither rip it out nor mow it down. An evening shawarma vendor, bored with no customers, lazily scrapes
the colored weed of municipal madness off the asphalt.
Sveta Shuvayeva, born in 1986 in Bugulma. Lives
Света Шуваева, род. 1986 в Бугульме. Живет и ра- and works in Moscow.
ботает в Москве.
SVETA SHUVAYEVA
стр. 41
Sveta Shuvayeva
Salut!
oil on canvas
110 × 160 cm
2014
стр. 40 // page 40
Света Шуваева
Salut!
холст, масло
110 × 160 см
2014
стр. 43
стр. 42
SVETA SHUVAYEVA
Вероника Алльмайр-Бек
make believe
2014
Veronika Allmayr-Beck
make believe
2014
В моей работе речь о том, как люди собирают
вокруг себя всё, что им доступно, чтобы в итоге создать из этого нечто, во что можно верить
и на что возлагать надежды. Это самая одинокая
работа во всем мире, каждый должен сам ее пережить. Из того, что нам знакомо, или, как мы
полагаем, нам знакомо, каждый сам мастерит себе
якорь для своей личности в надежде, что из этого
якоря получится что-то еще, во что можно будет
верить, и что жизнь от этого станет более сносной. Каждый создает сою собственную религию
и пытается найти в ней покой и равновесие.
My piece focuses on how people gather everything
that they can around them in order to create something in which they can believe and place their hope.
This is the loneliest process in all the world, each
must go through it separately. Taking what is familiar
to us, or what we think is familiar, each of us creates
an anchor for his or her identity in hope that this anchor, in turn, will create something in which one can
believe, thus making life more tolerable. Each creates
his or her own religion and seeks to find peace and
equilibrium in it.
VERONIKA ALLMAYR-BECK
стр. 45 // page 45
Veronika Allmayr-Beck, born in 1979. Lives and
works in Milan.
стр. 44
Вероника Алльмайр-Бек, род. в 1979 году. Живет
и работает в Милане.
Daria Marchik
A collection of tempting characters among which
there is youth and dogma rules supreme
2010–2011
История о женской амбивалентности в виде сказки, призванная дать начало перформанс-арту
по всему миру, приходит из Берлина в Москву.
Сцена наполнена художниками и клубными персонажами, культурный феномен нашествия перформансов.
Каждый эпизод изображен тонкими адаптациями
окружающей среды, где персонажам приходится
понять свои ориентацию и культурное происхождение. Послание довольно очевидное: толерантность.
Из Европы в Америку и Евразию.
This story of female ambivalence in the form of a
fairy tale seeks to serve as an impetus for performance art around the world. From Berlin it has now
come to Moscow.
The stage is set with artists and club types, reflecting
the proliferation of performance art as a cultural phenomenon.
Each episode depicts a subtle adaptation of one’s environment, where characters must understand their
orientation and their cultural origins.
The message is pretty clear: tolerance.
From Europe to America and Eurasia.
Дарья Марчик, род. в Москве, работает и живет
в Москве, Берлине, Лондоне и Нью-Йорке.
Daria Marchik, born in Moscow, lives and works in
Moscow, Berlin, London and New York.
стр. 47 // page 47
Дарья Марчик
Коллекция заманчивых персонажей, где бродит
молодость и царит догма
2010–2011
DARIA MARCHIK
Jaka
Moscow
150 × 100 cm photography
2011
Madonna
Moscow
150 × 100 cm photography
2011
DARIA MARCHIK
стр. 49 // page 49
стр. 48
Love
Moscow
150 × 100 cm photography
2010
Dimfa
Moscow
150 × 100 cm photography
2011
Gelatin
Ständerfotos — nudes
California, Mexico, Switzerland, Australia
1998–2003
Photographs of romantic microsculpture
Мы с Тобиасом были полгода в Лос-Анджелесе
и очень скучали по Фло и Вольфгангу. Мы поехали в пустыню в Калифорнии. Пока едешь по пустыне, иногда выходишь из машины и мастурбируешь на фоне пейзажа.
Тобиас и я стали делать фото и отправлять их Фло
и Вольфгангу, а они слали нам фото в ответ,
так мы и обменивались туда-сюда. Получается,
мы делали скульптуры, используя свои стояки
и ландшафт. Не знаю, как это у большинства людей, но до того, как я переключил свой сексуальный интерес на людей, мое желание было скорее
вегетарианским. Деревья и красивые места своей
внутренней мягкостью делали твердыми мои
места. Но эта твердость ничтожна в сравнении
с простирающимся горизонтом и буйной зеленью,
которых совершенно не волнуют ни вы, ни ваша
микроскульптура-отросток. Итог этого противоречия довольно романтичен.
Gelatin совместно с Мередит Данлак, Index
Magazine, ноябрь/декабрь 2000
Gelatin, a group of four Austrian artists, was founded
in 1993. They live and work in Vienna.
стр. 50 // page 50
Gelatin, группа из 4 австрийских художников,
основана в 1993 году. Живут и работают в Вене.
Tobias and I spent six months in Los Angeles and
missed Flo and Wolfgang very much. We went to
the desert in California. When you drive through the
desert, sometimes you get out of the car and masturbate against the backdrop of the scenery. Tobias
and I started making photos and sending them to Flo
and Wolfgang, and they would send us photos; those
were our back and forth exchanges. It turns out we
were making sculptures using our boners and the
landscape. I don’t know what it’s like for most people,
but before I redirected my sexual interest towards
people, my desire was mostly vegetarian. Trees and
pretty places with their inner softness made my
places hard. But that hardness is nothing compared
to the sprawling horizon and the untamed greenery,
which couldn’t care less about you or your microsculture-member. The result of this contradiction is rather
romantic.
Gelatin, with Meredith Dankluck, Index Magazine,
November/December 2000
стр. 51 // page 51
Gelatin
Стояки — обнаженные фото
Калифорния, Мексика, Швейцария, Австралия
1998–2003
Фотографии романтической микроскульпутуры
Welcome to Boner City
pencil/crayon on paper
Добро пожаловать в Город Стояков
карандаш/цветной карандаш на бумаге
31 × 23 cm
2007
GELATIN
Без названия
lambda C-Print
40 × 60 см
2000
стр. 52
GELATIN
стр. 53 // page 53
Untitled
lambda C-Print
40 × 60 cm
2000
Без названия
lambda C-Print
40 × 60 см
2000
Untitled
lambda C-Print
40 × 60 cm
2000
Тереза Маренци и Даниэль Бахлер
Moscow High
№ 1, № 2, № 9, № 10, № 21, № 26, № 29
2013
Teresa Marenzi & Daniel Bachler
Moscow High
№ 1, № 2, № 9, № 10, № 21, № 26, № 29
2013
Тереза Маренци и Даниэль Бахлер подходят к этому сюжету с двумя различными концепциями,
противоречащими и дополняющими друг друга.
Черпая вдохновение в портретах «снизу вверх»
русского авангарда 20-30-х гг., Даниэль Бахлер
концентрируется на фотографиях, которые передали бы динамику снимка, и ловит в свой
объектив не догадывающихся об этом девушек:
по дороге в клуб, ждущих, готовящихся к «выступлению».
Героини работ Терезы Маренци, напротив, уверенно смотрят на зрителя — на фоне монументальной советской архитектуры встречаются
монументальная портретная эстетика и модная
фотография. Представление о советской женщине, связанное с работой и борьбой, бледнеет перед
It-girls — антагонистическим понятием потребительского общества.
Они — королевы московских ночей и особое
украшение московских баров и клубов: молодые
девушки на головокружительных шпильках,
в платьях, волнующих воображение, и с идеальным мейкапом. В других европейских странах
это скорее считается атрибутами «ночных бабочек», но не здесь, и хотя, безусловно, деньги тут
играют не последнюю роль, этих девушек так
просто не купишь.
Презираемые московской интеллигенцией, которая вешает на них ярлык коррумпированного
патриархального общества, эти женщины совершенно очевидно очаровывают всех несведущих.
Потому что они лицедейки, актрисы своей собственной идеально поставленной красоты, которые стремятся к самому важному — притяжению
взглядов прохожих и окружающих. Они не стесняются этих взглядов, наоборот, — станции метро и улицы Москвы, кажется, уже превратились
в подиум для этих ночных красоток.
They are the queens of Moscow nights and decorate
the city’s bars and clubs with their presence: young
women wearing dizzying stilettos, imagination-defying dresses and immaculate make-up. In other European countries, these are normally considered the
attributes of street-walkers, but not here. Although,
money certainly plays a major role: these girls aren’t
cheap.
Despised by the Moscow intelligentsia, which labels
the girls as a manifestation of a corrupt, patriarchal
society, the women still obviously charm the unknowing. They are artists and actresses of their own
flawlessly constructed beauty who aim for the most
important: to attract the eyes of those surrounding
them. They don’t shirk from the stares; on the contrary: the streets and subway stations of Moscow
TERESA MARENZI
& DANIEL BACHLER
стр. 55
стр. 54
Тереза Маренци, род. в 1979 году в Вене. Даниэль
Бахлер, род. в 1982 году в Вене. Оба живут и работают в Берлине.
seem to transform into podiums for these nocturnal
beauties.
Teresa Marenzi and Daniel Bachler take two different conceptual approaches to this plot-line, which
contrast and complement each other. Inspired by the
“from below” portraits of the Russian avant garde of
the 1920s-30s, Daniel Bachler concentrates on photographs that would express the dynamic of the picture,
capturing in her lenses unsuspecting women on their
way to a club or preparing for their “performance.”
By contrast, Teresa Marenzi’s heroines look confidently at the viewer: against the backdrop of monumental Soviet architecture one can find a monumental
esthetic of portraiture and stylish photography. The
idea of the Soviet woman, associated with constant
work and struggle, pales in comparison to the it girls –
the antagonistic concept of a consumer society.
Teresa Marenzi, born in 1979 in Vienna. Daniel
Bachler, born in 1982 in Vienna. Both live and work
in Berlin.
стр. 57
стр. 56
TERESA MARENZI
& DANIEL BACHLER
Никита Шохов
Серия «Moscow night life»
2011–2014
Nikita Shokhov
“Moscow night life” series
2011–2014
Шохов очень чутко реагирует на то, что сделали
в советской и русской фотографии Борис Михайлов, Сергей Чиликов, Николай Бахарев. Его камера выхватывает нелепую, часто уродливую
реальность, и при этом он обладает безусловным
талантом вычленять повседневное, делать его видимым, буквально ощущаемым. Серию «Moscow
night life» Шохов снимал в самых разных увеселительных заведениях Москвы: он совершенно
не различает хипстеров из «Солянки», посетителей стриптиз-клубов на окраине, околохудожественную молодежь на вечеринках в Политехе и платежеспособных мужчин в VIP-зонах.
Все они оказываются на фотографиях Шохова
участниками карнавала, описанного совершенно
в бахтинских терминах. Их пребывание в клубе
сродни попаданию на площадь средневекового
города в дни карнавала, где правит пресловутый
«телес­н ый низ». В клубах — как и в казино —
не существует времени, привычные пространственные координаты сбиваются, люди в известном состоянии не танцуют, не отдыхают, не
общаются — их состояние проще всего описать
как транс, выход за пределы собственного тела.
Никита Шохов оказывается в данном случае, скорее, наблюдателем: не участвуя в происходящем,
он может увидеть комичность, убогость, абсурд
или странную нежность происходящего.
Текст: Екатерина Иноземцева
In his work, Shokhov keenly reacts and builds on
what Boris Mikhailov, Sergei Chilokov and Nikolai
Bakharev did for Soviet and Russian photography.
His lens captures an extraordinary, often ugly reality,
although he has a talent for reflecting the mundane,
making it stand out rather starkly. Shokhov shot
his “Moscow night life” series at a number of night
venues throughout Moscow; he doesn’t make a distinction between the hipsters from the stylish “Solyanka” club in central Moscow and the frequenters
of strip clubs in the suburbs, or the artistic youth at
Politech museum parties and the wealthy men in VIP
zones. They all turn up in Shokhov photographs as
the participants of a carnival that only the literary
critic Bakhtin could describe. Their presence in the
a club recalls a medieval city square during a carnival
where Bakhtin’s famous concept of the “grotesque
body” reigns supreme. In clubs and casinos time does
not exist and habitual spacial coordinates become
jumbled. People in this state don’t dance, talk or enjoy themselves in the usual sense of the word; it is a
state better described as a trance that goes beyond the
limits of one’s own body. Nikita Shokhov emerges
here as an observer who doesn’t take part in what is
happening, which allows him to see the comedy, depravity, absurdity and the strange tenderness of what
is going on.
Text: Ekaterina Inozemtseva
Nikita Shokhov, born in 1988 in the city of
Kamensk-Uralsky, Russia. Lives and works in Moscow.
NIKITA SHOKHOV
page 59
стр. 58
Никита Шохов, род. в 1988 году в городе Каменск-Уральский. Живет и работает в Москве.
page 61
стр. 60
NIKITA SHOKHOV
стр. 63
стр. 62
NIKITA SHOKHOV
стр. 65
стр. 64
NIKITA SHOKHOV
стр. 67
стр. 66
NIKITA SHOKHOV
стр. 69
стр. 68
NIKITA SHOKHOV
стр. 71
стр. 70
NIKITA SHOKHOV
стр. 73
стр. 72
NIKITA SHOKHOV
стр. 75
стр. 74
NIKITA SHOKHOV
стр. 77
стр. 76
NIKITA SHOKHOV
стр. 79
стр. 78
NIKITA SHOKHOV
page 81
стр. 80
NIKITA SHOKHOV
Игорь Чурсин
Ботаны-извращенцы
23 фотографии + текст
2009
Igor Chursin
Nerds-perverts
23 photos + text
2009
Игорь Чурсин работает с принципом заимствования: фотограф использует в своих работах репродукции и оригиналы других, часто неизвестных
авторов. Творческая экспроприация позволяет
вступать в прямой диалог со своими предшественниками и современниками, сталкивать
идеологии и мировоззрения и тем самым задавать
порой неудобные вопросы о прошлом и настоящем. Заимствование становится методом поиска
и актуализации смыслов в современном мире.
«Современные медиа настолько распространены
и доступны, что художником становится тот,
кто отбирает из бесконечного потока изображений», — уверен автор. В работе «Ботаны-извращенцы» из проекта «Dasminefotokunst» использован прием «прямого захвата»: Чурсин позаимствовал из социальных сетей эпатажные снимки
чужого авторства и сгруппировал их, тем самым
сформировав уже свое индивидуальное высказывание.
Igor Tschursin bases his work on the principle of
borrowing: the photographer uses reproductions and
original works of other, often unknown artists. This
artistic expropriation allows him to enter into a direct
dialogue with his predecessors and contemporaries,
to juxtapose ideologies and world views, thus often
asking uncomfortable questions about the past and
present. The loans become a method of searching and
repositioning meanings in the contemporary world.
“Modern media are so widespread and accessible
that the artist becomes he who can choose something
from the endless flow of images,” the photographer
believes. In his work “Nerds-perverts” from the
“Dasminefotokunst” project, he uses the approach of
the direct takeover: Tschursin borrows provocative
photographs from social media and groups them, thus
creating his own individual statement.
Igor Chursin, born in 1962 in the city of Kharkov,
Ukraine. Lives and works in Kiev.
IGOR CHURSIN
стр. 83 // page 83
стр. 82 // page 82
Игорь Чурсин, род. 1962 г. в Харькове. Живет
и работает в Киеве.
IGOR CHURSIN
стр. 85
стр. 84
Anna Schiller
Paratrooper’s Day
video loop 2:53
2013
Анна Шиллер
День ВДВ
видеолуп, 2:53
2013
ANNA SHILLER
page 87
стр. 86
ениями и уходом от культурных ценностей, то ли
наоборот — приближение к последним, пусть
даже через помещение некоего идеального образа
в кошмарную бескультурную действительность.
В этом ключе образ, выстраиваемый Шиллер,
Перфоманс Анны Шиллер «День ВДВ» является напоминает нам, что искусство недоступно,
документацией случайных событий, произошед- неуловимо, оно чисто и непорочно, бесстрашно
ших с героиней во время одноименного праздни- и неуничтожимо в любое время, какие бы официальные процедуры не происходили в нем, оно, так
ка военнослужащих воздушно-десантных
или иначе, найдет себе форму и пути существовойск летом 2013 года в Санкт-Петербурге.
вания. Недаром выбранным медиумом является
Помещая себя в нарочитое пространство милитаристского беспредела, устраиваемого вэдэвэш- видео как метафора времени, продолжительности,
процесса, пути и поиска. Шиллер оставляет кониками в этот день в городе, героиня Шиллер
олицетворяет собой полную противоположность нец открытым, пританцовывая, уходя в ночь, она
тому, что разворачивается перед глазами зрителя: обретает последователя, который готов теперь
следовать за ней. «День ВДВ» в таком случае рона фоне падающих в фонтан пьяных тел в поломантический хеппенинг, который возносится над
сатых майках, криков и приглашений в туалет,
отстраненность, недоступность, легкость, возвы- своей документальностью, преодолевает ее.
шенность фактически открываются контрапунктом к происходящему, хоть и не злым, без сати- Анна Шиллер, род. в 1988 году. Живет и работает
в Москве и Санкт-Петербурге.
ры, позволяя нам как будто воспарить над происходящим. Героиня Шиллер включает зрителя
в странное переживание: помещая его в грубое,
бескультурное действо, практически вакханального характера, через легкое, бесстрашное свидетельство происходящего посредством некоего
метаобраза, который она выстраивает из самой
себя, на который реагируют и сами вэдэвэшники,
признаваясь ей в любви, плача, и прочими способами выражая свою симпатию. Это ли не метафора восхищения искусством как таковым со стороны случайного зрителя? Может ли это быть
рассмотрено как метафора эстетического переживания в целом? Действо происходит на Дворцовой
площади и в ее окрестностях, которые являются
символом культурной столицы, что тоже под таким углом может быть понято неоднозначно: то
ли помещение в метафору современного политического процесса, с его милитаристскими настро-
Insusceptible and invulnerable at any time, no matter
what official events take place, art will always find a
way to exist and take form. It is no coincidence that
the medium of choice is video as a metaphor for time,
its length, processes, paths and searches. Schiller
leaves the ending open, dancing away into the night,
thus obtaining followers who will go with her. Paratrooper’s Day thus becomes a romantic happening
which transcends above its documentary state, overcoming it.
Anna Schiller’s work — “Paratrooper’s Day” — is a
documentation of chance events that happen to the
main character during the holiday of the same name,
commemorating veterans of paratrooper division in
the summer of 2013 in St. Petersburg.
Placed in the exaggerated militaristic debauchery of
the paratroopers on that day, Schiller’s main charac- Anna Schiller, born in 1988. Lives and works in Moster represents a complete contrast to what is happen- cow and St. Petersburg.
ing before the viewer’s eyes. Against the backdrop
of drunk bodies in striped tee-shirts falling into
fountains, amid shouts and invitations to go to the
bathroom, indifference, inaccessibility, lightness and
transcendence practically emerge as a counterpoint
to what is happening and allow us, without malice or
satire, to soar above it all. Schiller’s heroine involves
the viewer in a strange experience: she places him
before a harsh, uncultured, bacchanalian act by making him witness the happening through a meta-image which she produces through herself, and which
gets a reaction from the paratroopers themselves
who profess their love for her, cry and express their
sympathies in many other ways. Is this not the very
metaphor for the admiration of art by a casual viewer? Could this be seen as a metaphor for the esthetic
experience in general? The action takes place on St.
Petersburg’s Palace Square and its surroundings,
which serve as symbols of Russia’s cultural capital.
From another angle, this aspect too could have different interpretations: either a metaphor of the current
political process, with its militaristic attitudes and its
departure from cultural values, or, on the contrary, a
journey towards the said cultural values by placing
an ideal image into this garishly uncultured reality.
In this sense, the image created by Schiller reminds
us that art is inaccessible, elusive, pure and chaste.
ANNA SHILLER
стр. 89 // page 89
стр. 88
Анна Шиллер
День ВДВ
видеолуп, 2:53
2013
Anna Shiller
Paratrooper’s Day
video loop 2:53
2013
ANNA SHILLER /
FYODOR IVANOV
стр. 91
стр. 90
Анна Шиллер/Федор Иванов
Поздравление с днем рождения
для Алексея Лайфурова
видеолуп, 3:58, 2012
Anna Shiller/Fyodor Ivanov
Gratulation to the Birthday of Alexey Laifurov
video loop 3:58, 2012
Алина Гуткина
Old School
видео, 4:55
2009
Alina Gutkina
Old School
video 4:55
2009
ALINA GUTKINA
The video draws on real-life subculture practice: hiphop, break-dance, strip-ball, ramp skating. The film
tells the story from the first person point of view. The
main character is a contemporary teenager born in
the 1990s. Almost as if he were at a therapy session,
he shares his story of how he transformed from a
stay-at-home boy into a street type. He gives a detailed account of this transformation, going into the
causes and effects and elaborating on a system with
particular obsession. At the same time, he so in all
seriousness. He thus raises the main question of the
(in)ability to partake in subculture through form.
Gudkina’s “Old School” project focuses on appearances without depth, appearance as a special effect.
Subculture is, in some sense, a game with differentials, but without faith in its potential.
At one point long ago the characters in the video
chose an “identity,” but chose it very cleverly: superficially. There is probably no sense in searching for
one’s distinctive character in a culture that is foreign
Alina Gutkina, born 1985 in Moscow. Lives and
to you, but the question of searching for it today no
works in Moscow.
longer exists.
Street culture, with its latent aggressive potential,
sexual freedom and anarchic worldview, is very convenient. It allows one to stage all these limits of obtaining pleasure through their continuous simulation,
somehow banishing them entirely.
The best way to recreate the “imaginary me” is to
take on a rather limited assortment of codes and signs
and rather indifferently sign one’s name under everything that the subculture has ever represented.
Identity can only be expressed in a public situation, at
the moment of finding oneself in a symbolic field. In
reality, without this all signs of the body are erased.
page 93
стр. 92
в символическое поле. На самом деле без этого
все знаки тела стерты.
Видеоряд — живые субкультурные практики:
хип-хоп, брейк-данс, стритбол, катание на рампах.
Фильм рассказывает нам историю от первого
лица. Главный герой — пример современного
Центром проекта Old School становится внешподростка, родившегося в 90-х. Почти как на сеность без глубины, внешность как спецэффект.
Субкультура — это в какой-то мере игра с диффе- ансе психотерапии он делится историей своего
превращения из домашнего мальчика в уличного
ренциацией, но без веры в ее возможность.
Персонажи видео когда-то давно, почти случайно, персонажа.
выбрали себе «идентичность», но выбрали очень Он дает довольно подробный отчет этого перехода, выстраивает причинно-следственные связи,
умело — поверхностно. Пожалуй, нет смысла
искать самобытность в чуждой тебе культуре, но целую систему, с невероятной замороченностью
вопроса о поиске ее стоять сегодня уже не может. и дотошностью. При этом делает это на полном серьезе. Тем самым ставит главный вопрос
Уличная культура с заложенным потенциалом
о (не)возможности приобщения к субкультуре
агрессивности, сексуальной свободы, анархичечерез форму.
ской системой взглядов очень удобна. Она позволяет инсценировать все эти грани получения
наслаждения посредством их постоянного симу- Алина Гуткина, род. 1985 в Москве. Живет и работает в Москве.
лирования, как бы изгоняя их вовсе.
Самый лучший способ построения «я-воображаемого» — принять довольно ограниченный набор
кодов и знаков и как бы равнодушно подписаться
под всем тем, что субкультура когда-то из себя
представляла.
Идентичность может быть проявлена только
в ситуации публичности, в момент попадания
Алина Гуткина
Никита Стар / Проект «Индустрия актуальных
мальчиков»
видео, 7:00
2009
Alina Gutkina
Nikita Star / Industry of Modern Boys Project
video 7:00
2009
The film “Nikita Star” shows sketches from the life
of a real boy from the bedroom suburbs of the [Russian] city. He reads rap and works at a filling station.
By outward appearances, he is cruel and brutal, but
the viewer enters his day to day life, which is monotonous and calm. We watch him playing with his
dog, hear his story about how his heart stopped . The
impossibility of escaping the routine; monotony and
boredom. This is the prototype of a boy born in the
1990s.
ALINA GUTKINA
page 95
стр. 94
Фильм «Никита Стар» показывает зарисовки
из жизни реального мальчика из спальных районов. Он читает рэп, работает на автозаправке.
Внешне жесток и брутален, но зритель проникает
в его повседневность, которая монотонна, спокойна. Мы наблюдаем его общение с собакой, слушаем его историю об остановке сердца. Невозможность выбраться из рутины, однообразие и тоска.
Вот он — прототип родившегося в 90-е.
Ханна Путц
O.T. (Moscow)
2013
Hanna Putz
O.T. (Moscow)
2013
ным признакам. Поэтому ее фотокомпозиции
существуют по своим правилам, некоторые напоминают скорее живописные полотна, нежели фотографии, и выступают в качестве напоминания
о классических фигуративных композициях.
В работе «O.T. (Moscow)» Путц концентрируется
на личных моментах в урбанистической среде.
Документируя личные, задумчивые и иногда
инертные эпизоды, она задается вопросом о том,
как представляется инсценировка реальности через фотографию и приватность.
Через образы пустоты, тишины и переходных
моментов мы можем найти в этих «пустующих»
местах представления о силе.
Текст: Лара София Штайнхойзер, 2014
HANNA PUTZ
page 97
стр. 96
Работы Ханны Путц посвящены теме представления самих себя, а также сильной взаимосвязи
между обществом и созданием картин.
В своих работах Путц придерживается моментов
тишины, ничтожности, неудачи и истощения —
состояний, которые так редко показываются
в нашем обществе, где принято заявлять о себе,
демонстрировать занятость и представать в лучшем свете.
Посетителям предлагается провести 30 минут
в звуконепроницаемом кубе, сконструированном
совместно со студентами класса визуальной комХанна Путц, род. 1987 в Вене. Работает и живет
муникации Университета Баухаус и архитектором Александром Макджи, без единого звука или в Вене и в Лондоне.
коммуникации, почувствовать, что есть ничто,
а также задаться вопросом: «Чего стоит момент,
если я его единственный свидетель, и нет никакой
публики?»
Путц ищет как раз такие «пустые» моменты, паузы, тишину, как в ее видеоработе «Интервью» (2014), в которой в одно долгое молчание
смонтированы все паузы, молчание и переходные
моменты, когда речь уже закончилась или еще не
началась.
Кажущиеся личными, интимными моменты,
переданные ею в фотосериях «O.T. (Moscow)»,
«Show me» («Покажи мне») и «Untitled» («Без
названия») 2011–2013 неизбежно открывают нам
вуайеристское измерение фотографии.
Показывая моменты вызывающие вопрос, постановочные они или нет, Ханна Путц переключает внимание зрителя на конструкцию кад­
ров или на саму конструкцию.
Наряду с концептуальными стратегиями Путц
отбирает свои фотографии по строго формаль-
inert episodes, she asks the question of how reality is
staged through photography and privacy.
Through images of emptiness, silence, and transitional moments we can discover representations of
strength in these otherwise “vacant” places.
Lara Sophia Steinhäuser, 2014
Hanna Putz’ works are dedicated to the problem of
self perception as well as the strong relationship between society and the creation of images.
Hanna Putz, born in 1987 in Vienna. Lives and works
In her works, Putz focuses on moments of silence,
emptiness, failure and exhaustion — states that are so in Vienna and London.
rarely represented in our society, which favors confidence, demonstrative busyness and thinking positive.
Visitors are offered to spend 30 minutes in a
sound-insulated cube constructed together with visual communication students from Bauhaus University
and the architect Alexander McGee. Inside the cube,
they are deprived of any sound or communication and
allowed to experience nothingness as well as to ask:
what is a moment worth if I am its only witness and if
there is no public?
Putz searches out precisely such “empty” moments:
pauses and silences, such as in her video piece, “Interview” (2014), in which pauses between speech are
edited together to produce one long silence.
The seemingly personal, intimate moments captured
in her photo series “O.T. (Moscow),” “Show Me,”
and “Untitled 2011-2013,” inevitably open up a voyeuristic dimension of photography. By demonstrating
moments that beg the question of whether the photographs are staged or not, Hanna Putz redirects the
viewer’s attention to how the frame is set and on the
composition itself.
Together with conceptual strategies, Putz selects her
photographs based on strictly formal criteria. As a
result, her photo compositions have their own rules,
with some of them more like paintings than photographs, thus referencing classical figurative composition.
In her work “O.T. (Moscow),” Putz concentrates on
personal moments in an urbanistic environment.
Documenting private, thoughtful, and sometimes
HANNA PUTZ
page 99
стр. 98
HANNA PUTZ
стр. 101
стр. 100
Хервиг Вайзер
Дом правительства. Деконструкция как конструкция
Экспериментальный фильм Хервига Вайзера «Дом правительства» представляет собой
последовательное продолжение развития его
творческой деятельности: это изучение условий
творчества при помощи кино и, следовательно,
медийно-археологическое исследование в лучшем своем понимании. Выбрав в качестве места
для съемок знаменитый и овеянный слухами
московский Дом на набережной и прибегнув
к свойственному фильмам приему — монтажу,
художник формально обращается к русскому
конструктивизму 20-х годов и рассматривает его
в равной степени в качестве гетерогенной и утопической структуры. Перформативная интерактивность, применение прицельно фокусирующихся источников света и несовпадающих интервалов
освещения, функциональная пространственная
оболочка рушится и заново отстраивается в визуально-эмоциональной плоскости. Таким же образом деконструируется и архитектура конструктивизма, как и идеалистичные утопии, которые невидимо в нее вплелись. Видимый
результат — фильм — с точки зрения восприятия
и технического решения помещен в плоскость
нечеткости и наводит визуально и содержательно
на мысль: единственная достоверная здесь точка
зрения где-то посередине — в конструируемой
деконструкции.
Текст: Марсел Рене Марбургер
Herwig Weiser
Government Building. Deconstruction
as construction
Автор выражает особую благодарность
Анастасии Филатовой
Panika Derevya
Наталье Максимовой
Валерии Олейник
Илье Артемову
Константину Гроуссу
Вольфгангу Шмидту
Камера: Пауль Криммер/Хервиг Вайзер
Special thanks
Anastasiya Filatova
Panika Derevya
Natalie Maximova
Valerie Oleynik
IIya Artemow
Herwig Weiser’s experimental film “Government
Konstantin Grouss
Building” represents a logical continuation of his
creative development: this is the research of creative Wolfgang Schmidts
conditions by means of cinema and, thus, a media and Kamera: Paul Krimmer/Herwig Weiser
archeological study in the best sense. Having chosen
the famous House on the Embankment, with its legacy shrouded in intrigue, for the filming, and using
the montage approach, the artist formally references
Russian constructivism of the 1920s and views it both
as a heterogeneous and a utopian structure in equal
measure. Amid performative interactivity, the use of
precision focus lighting, and unaligned lighting intervals, the functional spacial shell is destroyed to be reconstructed anew within the visual-emotional space.
In the same way, the architecture of constructivism is
deconstructed just as the idealistic utopias that invisibly inhabited it. The visible result — the film — is,
from the standpoint of perception and its technical
makeup, is out of focus and is visually suggestive of
the following thought: the only accurate point of view
here is somewhere in the middle, in the constructed
deconstruction.
Text: Marcel Rene Marburger
This film project was specially created for the exhibit
“Finding yourself: On the threshold of self-knowledge and imagination (of oneself),” 2014.
HERWIG WEISER
page 103
стр. 102
Этот кинопроект был специально создан для выставки «Найти себя: на границе “самопознания”
и воображения (самого себя)», 2014.
Рафаэль Тьери
Rafael Thierry
Несчастлив, быть может, человек, но счастлив
художник, одержимый своим замыслом.
Я страстно хочу изобразить ту, которая являлась
мне так редко и уходила так быстро, словно прекрасное и незабываемое зрелище, промелькнувшее на мгновение перед глазами путника, уносимого в ночь. Уже столько времени прошло с тех
пор, как она исчезла!
Она прекрасна, и более чем прекрасна: она изумительна. Черный цвет — ее цвет; все, что внушено
ею, отражает глубину и сумрак ночи. Ее глаза —
две темные пещеры, откуда исходит смутное
мерцание тайны, и взгляд ее сверкает, как молния; это внезапная вспышка света, пронзающая
темноту.
«Желание изобразить»
(из сборника «Парижский сплин»)
Шарль Бодлер
Unhappy perhaps is man, but happy the artist torn by
desire!
I am consumed by a desire to paint the woman who
appeared to me so rarely and who so quickly fled, like
a beautiful regretted thing the voyager leaves behind
as he is carried away into the night. How long it is
now, since she disappeared!
She is beautiful and more than beautiful: she is surprising. Darkness in her abounds, and all that she
inspires is nocturnal and profound. Her eyes are two
caverns where mystery dimly glistens, and like a
lightening flash, her glance illuminates: it is an explosion in the dark.
“The desire to paint”
(from the compilation “Paris spleen”)
Charles Baudelaire
RAFAEL THIERRY
стр. 105 // page 105
Rafael Thierry, born 1972 in Tunis. Lives and works
in Paris.
стр. 104 // page 104
Рафаэль Тьери, род. 1972 в Тунисе. Живет и работает в Париже.
Oscura VI
уголь на картоне
ø 10,3 см
Courtesy: Ariane C-Y Gallery Paris
2012
Oscura VI
charcoal on cardboard
ø 10,3 сm
Courtesy: Ariane C-Y Gallery Paris
2012
Oscura XI
charcoal on cardboard
ø 10,3 сm
Courtesy: Ariane C-Y Gallery Paris
2012
RAFAEL THIERRY
Lapsus
уголь на картоне
6,5 × 6,3 см
Courtesy: Ariane C-Y Gallery Paris
2010
стр. 107
стр. 106
Oscura XI
уголь на картоне
ø 10,3 см
Courtesy: Ariane C-Y Gallery Paris
2012
Lapsus
charcoal on cardboard
6,5 × 6,3 cm
Courtesy: Ariane C-Y Gallery Paris
2010
Valeria Nibiru
Variations of me 2010
Валерия Нибиру
Вариации меня 2010
NIBIRU
Moscow-based artist Valeria Nibiru is being presented to the international contemporary art scene by
Galerie Iragui since 2009.
The art practice of Valeria Nibiru initially developed
in the field of video, photography and animation.
Since 2009 graphic art and mixed media objects have
become her favorite media. Inheriting the tradition
of Moscow conceptualists school Nibiru creates total
installations, which include self-made puppets and
стр. 109
стр. 108
могут включать скульптуры из ткани, papiermâché и монументальные фрески, или же изящ­
ные работы на бумаге и альбомы-гармошки
с историями небольшого формата. Многие работы
Mосковская художница Валерия Нибиру представлена на международной сцене современного Валерии Нибиру поддерживают концепцию «псиискуссства галереей «Galerie Iragui» с 2009 г. Ху- ходелического реализма», предложенного Павлом
дожественная практика Нибиру начала развитие Пепперштейном. Сюжеты часто напоминают
детские сны, но в то же время воссоздают обрав области видео, фотографии и анимации. зы из глубоких чувственных фантазмов, давних
С 2009-го в ее творчестве стали превалировать
воспоминаний, скрытых страхов. Работы Валерии
графика и арт-объекты смешанной техники. НаНибиру находятся в коллекциях Фонда Florence
следуя традиции московского концептуализма,
Нибиру создает тотальные инсталляции, которые et Daniel Guerlain и Центра Помпиду.
monumental frescos, as well as delicate works on
paper or narrative albums of small format.
Following the concept of ‘psychodelic realism’ suggested by Pavel Peperstein, works of Valeria Nibiru
can remind childish dreams but at the same time reproduce images from deep sensual phantasms. Works
by Valeria Nibiru are in the collections of Guerlain
Foundation and Centre Pompidou.
Lara attempts to assassinate Viktor Komarovsky.
As noted by Georg Heindl, a diplomat at the Austrian
Embassy in Moscow from 1999 through 2004, the
literary story clearly borrowed architectural aspects
The film Doctor Zhivago, directed by David Lean,
is a major international cinematic blockbuster of the from that building.
1960’s. The dramatic story of a poet and a doctor torn Through staging — G.R.A.M.’s method of research
since 1998 — the group visualized these rumors.
between two women unravels against the backdrop
of the Russian Revolution. The screenplay for Doctor Employees of the Austrian Embassy and the Austrian
Culture Forum served as extras. The resulting group
Zhivago was written by Robert Bolt and was based
photo is based on the film’s plot and has become part
on the novel of the same name by Boris Pasternak.
of a collective memory. Aside from that, the photo
The main characters in the novel are the poet and
raises questions about classical representation of bedoctor Yuri Andreyevich Zhivago and his beloved
Lara Guichard. And while Doctor Zhivago was most- havior in the upper echelons of society. The splendor
that still exists in the original is visibly subdued in
ly filmed in Spain and Finland, the film presented
G.R.A.M.’s photograph. Officials of the Austrian Emthe Russian cliché to the whole world. Scenes from
the film have been imprinted on viewers’ memories. bassy, including the Ambassador, are shown wearing
Passion, snow, ice, political turmoil. In a word, high their everyday clothes.
drama.
For their project “Zhivago,” the Austrian artist group G.R.A.M., founded as an artist group by 1987, consisting originally of Günther Holler-Schuster, RonG.R.A.M. decided to recreate a scene from the legendary film. The scene depicts what supposedly took ald Walter, Armin Ranner and Martin Behr. Today
G.R.A.M. consists only of two artists: Günther Holplace in the column hall of the building that was the
Austrian Embassy in Moscow starting in 1927. More ler-Schuster and Martin Behr.
specifically, it is the scene of the shooting, in which
G.R.A.M., австрийская группа художников,
основана в 1987 г. Гюнтером Холлером-Шустером, Рональдом Вальтером, Армином Раннером
и Мартином Бером. В настоящее время в составе
G.R.A.M. два человека — Гюнтер Холлер-Шустер
и Мартин Бер.
стр. 110
Фильм «Доктор Живаго» режиссера Дэвида
Лина — это крупнейший кассовый успех международного кинематографа 1960-х. Драматическая
история поэта и врача, разрывающегося между
двумя женщинами, разворачивается на фоне российской революции. Сценарий «Доктора Живаго»
написан Робертом Болтом по одноименному роману Бориса Леонидовича Пастернака. Главные
действующие лица романа — поэт и врач Юрий
Андреевич Живаго и его возлюбленная Лара
Гишар. И хотя «Доктор Живаго» в основном снимался в Испании и Финляндии, фильм представил
русские клише всему миру. Кадры из фильма
прочно отложились в памяти зрителей. Страсть,
снег, лед, политические перевороты. Одним словом, высокая трагедия.
Для проекта «Живаго» австрийская группа художников G.R.A.M. решила воссоздать сцену
из легендарного фильма. Речь идет о сцене, которая предположительно произошла в колонном
зале здания, в котором с 1927 г. располагается
Посольство Австрии в Москве. А если конкретнее, это сцена выстрела, в которой Лара совершает покушение на Виктора Комаровского. Как
заметил Георг Хайндль, посланник в Посольстве
Австрии с 1999 по 2004 г. в Москве, «литературная история явно “позаимствовала” архитектуру
этого дома».
G. R.A.M. с помощью инсценировки — их способа исследования действительности с 1998 г. —
визуализировали эти слухи. Статистами в сцене
бала выступили сотрудники Посольства Австрии
и Австрийского культурного форума. Получившееся групповое фото основано на сюжете фильма и стало частью коллективной памяти. Кроме
того, это фото поднимает вопрос о классическом
G.R.A.M.
“Zhivago,” 2014
репрезентативном поведении в высших кругах.
Великолепие, которое все еще присутствует
в оригинале, на снимке G.R.A.M. заметно приглушено. Сотрудники Посольства Австрии, включая
Госпожу Посла, запечатлены в своей повседневной одежде.
G.R.A.M.
стр. 111
G.R.A.M.
«Живаго», 2014
ISBN 978-5-91103-233-3
Основой для данного издания стала выставка «Художественное изобретение себя или чистое удовольствие от жизни и любви», прошедшая в июне 2014 года и являющаяся
совместным проектом Московского Музея Современного
Искусства, Центра современного искусства «ЗАРЯ» (Владивосток) и Австрийского культурного форума в Москве.
Данное издание выполнено по заказу Австрийского культурного форума в Москве.
Издательский дом: Ad Marginem Press; www.admarginem.ru
Дизайн: ABCdesign
Production: PNB Print
Ответственный за контент: Симон Мраз
Редактирование и координация проекта: Изабелла Гайсбауэр,
Алиса Шаньгина, Екатерина Эм, Юлия Таубер
Перевод: Анна Арутюнян, Александр Белобратов, Андреас
Лаубрайтер, Ксения Левицкая, Лиза Розенблатт, Светлана Силакова, Екатерина Эм
Редакция: Екатерина Эм
Copyright: остается за авторами текстов
This publication is based on the exhibition „Artistic self-invention and the pure lust for life and love“, a cooperation by Moscow Museum of Modern Art, ZARYA Center of Contemporary
Art (Vladisvostok) and the Austrian Cultural Forum Moscow,
June 2014.
This publication is commissioned by the Austrian Cultural Forum, Moscow.
Publishing House: Ad Marginem Press; www.admarginem.ru
Design: ABCdesign
Production: PNB Print
Responsible for the content: Simon Mraz
Editing, project coordination: Isabella Gaisbauer, Alisa Shangina,
Ekaterina Ehm, Julia Tauber
Translations: Anna Arutunyan, Alexander Belobratov, Ekaterina
Ehm, Andreas Laubreiter, Ksenia Levitskaya, Lisa Rosenblatt,
Svetlana Silakova
Copy Editing: Ekaterina Ehm
Copyright: essays by the respective authors
Austrian Cultural Forum Moscow
Starokonjushenny Pereulok, 1
119034 Moscow
Tel.: +7 (495) 780 6066
Fax: +7 (495) 937 42 69
E-Mail: Moskau-kf@bmeia.gv.at
www.akfmo.org
www.facebook.com/austrian.cultural.forum
Австрийский культурный форум
Староконюшенный переулок, 1
119034 Москва
Тел.: +7 (495) 780 6066
Факс: +7 (495) 937 42 69
e-Mail: Moskau-kf@bmeia.gv.at
www.akfmo.org
www.facebook.com/austrian.cultural.forum
стр. 112 // page 112
Особая благодарность
всем художникам и авторам текстов данного проекта,
Василию Церетели и его профессиональной, открытой и полной энтузиазма команде, ABCdesign и Ad Marginem Press
за их замечательную работу, особенно Дмитрию Мордвинцеву,
Александру Иванову и Михаилу Котомину, Стелле Роллиг
за предоставление контакта EVA & ADELE, Кэти Дипвелл
за идею «Манифеста» Валентины де Сен-Пуант, Кристине
Кёниг за знакомство с профессором Робертом Пфаллером,
творческим друзьям, работающим в студии «Улица Буракова»
за их художественную поддержку и организацию замечательного концерта в Доме на Набережной, всем журналистам, рассказавшим о нашем проекте и, таким образом, поддержавшим
нас, а также ARTMANAGEMENT за их лояльную поддержку,
послам Маргот Клестиль-Лёффлер и Мартину Айхтингеру,
культурному департаменту Министерства иностранных дел
Австрии, а также сотрудникам Посольства Австрии за их поддержку австрийских культурных проектов в России.
Special Thanks
to All Artists and contributors of texts to this project,
to Vasily Tsereteli and his open minded, professional and enthusiastic team, to ABC Design and Ad Marginem for their great work,
especially Dimitry Mordvintsev, Alexander Ivanov and Mikhail
Kotomin. To Stella Rollig for the contact to EVA & ADELE,
to Katy Deepwell for the hint to the Manifest of Love by Valentine
de Saint-Point. To Christine König for the introduction to Prof.
Robert Pfaller. To the creative friends working at Ulitsa Burakova
Studio for their artistic support and the organisation of the best
concert ever having taken place in the House on the Embankment.
To All Journalists having told about our project and by this way
supporting it and ARTMANAGEMENT for their loyal support, to
the Ambassadors Margot Klestil-Löffler and Martin Eichtinger and
for the teams of the department of culture policy of the Austrian
Foreign Ministry and the colleagues at the Austrian Embassy for
their support of Austrian Cultural Projects in Russia.