ПРОЗА МАШКИНА КАША Рассказ Ася ВАРЛАМОВА

ПРОЗА
Ася ВАРЛАМОВА
свободный художник,
Санкт-Петербург
МАШКИНА КАША
Рассказ
Несколько лет назад я приехал в большой город. Зачем, спросите, приехал?
Чего, спросите, туда сунулся? Ну, тогда
слушайте…
Друг мой Генка выскочил прошлым летом замуж… Ой, то есть женился он, женился! Дама у него такая была вся в белом,
вся такая кругленькая, мягонькая. И вроде бы приятная, и вроде бы хорошенькая,
только что-то в ней отталкивало. Думал
я, думал, а потом дошло. Смех. Во всем виноват ее смех. А смеялась она громко, рот
широко открывала, как будто старалась
коренными зубами похвастаться. Да ладно
бы зубы белые были, ровненькие, ан нет.
Курила барышня-то. Курила по-черному.
Тогда я Генке еще на свадьбе сказал:
– Ну, Генка, – говорю, – до добра тебя
женщина твоя не доведет.
А он, дурачок, только смеялся, рот ладошкой прикрыв, да отмахивался.
А я-то точно знал. Точно знал, что не
быть им вместе. Как представлю, что она
ему детишек нарожает – жирненьких, тяжеленьких, кривозубеньких – так жалко
мне Генку становилось. До слез жалко. Ну,
вот я и придумал Генке помочь. Ну, чтобы
без всяких там проблем. Чтобы не повесился он потом. Знаете же, чем дольше люди
вместе живут, тем больше привязываются, тем труднее потом расставаться. А расстаться им все равно пришлось бы. Ну, вот я
и подумал: лучше раньше, чем позже.
Собрался я, значит, в это… ну, к Генке,
короче. А, да – забыл сказать. Генка-то после свадьбы в Питер уехал.
– Там, – говорит, – типа лучше, типа веселее, типа богаче.
– Ну, – отвечал я, – типа езжай. – А сам14
то сразу знал – вернется он, Генка.
Ну, значит, только он уехал, я тут же решил чемоданы паковать, к другу ехать. Думаю, съезжу по-быстрому, дела его там решу
и обратненько. Собрал, значит, чемоданы,
оделся и пошел. На станции билетики купил. Там, в окне, женщина сидела, блондиночка, губки красненькие, глазки зеленым
накрашены. Подхожу я к ней, значит:
– Здравствуйте, – говорю, – мне, билетик, пожалуйста, до Питера.
А она глазками своими похлопала, губки
выпятила и спрашивает:
– Куда, простите?
– Ну, до Питера, – говорю, – до Питера.
А она так серьезно мне отвечает:
– Если вы про Санкт-Петербург, то так и
говорите. Нечего тут...
Ну, я, значит, не смутился, только подумал: «Ну и дурочка, а еще на кассе работает…».
Напечатала она там чего-то в компьютере, паспорт попросила, денежку и велела
ждать. Потом просовывает две бумажки и
выдает на одном дыхании:
– Приятной поездки вам, молодой человек…
«Ну, точно дура», – подумал я. И медленно поплелся на платформу.
На одной из остановок подсели ко мне
мальчишка с мамой. Сначала я расстроился. Все-таки лучше одному в поезде, чтобы
не мешал никто, а потом понял: здорово
все-таки, когда кто-то рядом едет. Женщина очень уж доброй оказалась. Знала она,
что путь к мужчине лежит через его, сами
понимаете, чего. Достала она пирожки с капусткой, курочку копченую, соку бутылку,
нарезала черного хлеба и говорит, значит:
– Угощайтесь, пожалуйста. Угощайтесь.
Я обомлел. Мысль в голове проскочила
– это что ж получается? Получается, знала
она, что угощать придется в поезде кого-то.
Иначе для чего ей столько еды было брать?
Мальчишка, вроде, маленький совсем, не
съесть ему столько. Но, я подумал, неважно это. Важно, что угощают. А раз угощают,
надо угощаться.
– Спасибо, – говорю и руку к пирожкам
тяну.
– Да ешьте, ешьте, сколько хотите. Мы
тут от бабушки едем, – и на мальчишку показывает, – она гостинцев послала. Пропадут ведь, не довезем.
В общем, доехали мы весело. Они мне
про Питер рассказали.
– Какой, – говорят, – город хороший. А
какие там люди добрые, какие постройки
красивые, какой вид летом, а зимой еще
лучше. Только погода вот…
Вышли мы на станции в Питере и разошлись кто куда. Приехал я, значит, в этот
Питер, хороший город, быстренько нашел
телефон и давай Генке звонить. Звоню, звоню, хочу, чтобы тот встретил друга, а его
дома нет. То есть, может, он и дома, да только трубку брать не хочет.
«Ну, – думаю, – козел ты, Генка. На бабе
женился, в другой город уехал да еще и
трубку не берешь. Друг детства тоже мне…».
Пришлось самому его дом искать. Улица так непонятно еще называлась. Искал я
долго, но нашел все-таки. Правильно люди
говорят – язык до Киева доведет. Меня, спасибо ему, до Генки довел.
Поднимаюсь я, значит, на этот его пятый
этаж, дверь такая деревянная в полосочку
с номером «32». Звоню, значит, стучусь, а
никто не открывает. Тишина.
«Ну, – думаю, – Генка, сволочь ты. Друга
пускать не хочешь».
Стучался я с полчаса, наверно, даже бабка, соседка, видать, выглянула из своей
квартиры, орать начала:
– Чего людей пугаешь? – спрашивает.
– Ну-ка давай отседова, а то я милицию
вызову.
Спорить я не стал, про милицию питерскую наслышан был и пошел вниз по ступенькам. Спустился, сел на скамейку, чемодан у ног поставил и загрустил.
«Вот, – думаю, – не ждали, значит, видеть, значит, не хотят. Ну, – думаю, – я вам
еще покажу кузькину мать, покажу вам,
где раки зимуют».
Только подумал, как слышу голос за
спиной знакомый. Оборачиваюсь, а прямо за спиной Генка стоит со своей женой
Машей. Поздоровались мы, значит, неважненько, обнялись ради приличия, и он, зна-
чит, спрашивает:
– Чего приехал?
Я даже растерялся. Чего я приехал…
Как чего? Друга спасать! А он… Тут Машка подошла ко мне, засмеялась – зубы наружу – схватила меня за шиворот и давай
чушь нести:
– Ты, милочек, – говорит, – не сердись.
Мы тебя не ждали вообще-то. Но ты проходи, мы тебя разместим, мы тебя накормимнапоим, только ты на Генку зла не держи.
Он тебя видеть не хочет вообще-то.
Тут у меня перед глазами все поплыло.
– Как, – спрашиваю, – не хочет? Друг я
ему или нет?
А Генка только отвернулся. Тогда Манька схватила нас обоих за рукава и поволокла наверх в квартиру.
Квартирка такая ничего оказалась,
трехкомнатная, потолки высокие и кухня
большая. Три шкафа с книгами, двуспальная кровать и телевизор на подставке. Еще
ковер на стене висел. «До чего нелепый», –
подумал я и пошагал на кухню. Кухонька
отменная попалась. В холодильнике, правда, кроме бутылки да пакета молока ничего не было. Ладно, бутылка была. Тут уж
сам Бог велел за встречу.
Сели мы, значит, за стол. Машка подсуетилась, хлеба достала черного, рюмочки,
скатерочку. В общем, не первый класс, конечно, но тоже ничего так, прилично. Выпили мы за встречу, значит, и тут они меня
оба сразу и спрашивают:
– А ты чего к нам так скоро?
Ну, я, значит, отвечаю:
– Я, – говорю, – вас делить приехал.
– Как это – делить? – спрашивает Машка.
– Ну, – говорю, – надо, чтобы вы вместето не жили, значит. Понимаете?
– Нет, – отвечает Машка, – не понимаем.
Ну, значит, я тут им эту свою, значит,
концепцию выдвинул. Мол, не жить вам
вместе, сердцем, мол, чувствую, и все такое.
И лучше уж раньше, чем позже.
Генка мне по лбу оловянной ложкой заехал, и так, знаете, с наездом:
– А тебя кто это вмешиваться просил?
– Ну, – говорю, – я ж друг тебе. Вот, – говорю, – решил помочь.
А он с такой наглой рожей:
– А тебя, – говорит, – никто мне помогать
не просил.
В общем, поссорились мы с Генкой. Он на
меня обиделся и спать ушел, только сказал:
– Убирайся завтра же!
И отчалил. Машка, кажется, не рассердилась. Похлопала меня по плечу и сказала, что я, мол, дурачок еще и что вот когда,
мол, доживу до ее-то лет, тогда вот, мол, все
и пойму. Отправила меня, значит, спать, а
15
сладких снов не пожелала:
– Ты, – говорит, – раз уж Генка сказал,
завтра уезжай от нас.
Так я и заснул, недопивший, обиженный
и никем не понятый.
Утром, значит, просыпаюсь, и как будто
нет никого. В доме – гробовая тишина. Поплелся я тогда на кухоньку, но и там никого
не застал. Только на столе стояла маленькая
железная кастрюля, и пахло из нее чем-то
вкусным. А на кастрюльке на этой запис-ка
лежала. Вот беру я, значит, записку эту и начинаю читать: «Ты, Витек, не теряйся, вали
домой. Мы уехали в Березовку. Медовый месяц все-таки. Машка тебе каши наварила,
поешь да топай на станцию. Дверь хорошенько захлопни. Твои Генка и Маруся».
Я тут как вкопанный встал, записка
из рук полетела. Чего же получается?
Смотали удочки и исчезли. Замечательно вырисовывается. А сами, знаете, о чем
думаю? Как, думаю, я домой поеду без копейки в карманах. Я ж на них надеялся.
Думал, вместе обратно с Генкой поедем,
чтобы он в багажник меня – и не маяться.
А тут исчезли, значит. Чего ж мне – на
улице помирать? Ну, остался я, значит, в
доме. Каши наелся. Поживу, думаю, до их
приезда из Березовки, а потом вместе домой рванем. Так и остался.
Одному, конечно, скучно бывало, но это,
знаете ли, чувство приходящее и быстро
уходящее. С утра, значит, вставал, шел
зубы чистить, ну, все, как полагается, а к
вечеру, значит, уходил, дверь прихлопнув,
к соседям водку пить. Соседи такие ничего оказались. Два дедка – Семен Семеныч
Столповой и Аркадий Палыч Рухлядь. С
ними еще бабка жила одно время, но быстро от них ушла. Не могу, сказала, больше так жить. Мне, сказала, покой нужен, а
у вас тут каждый день праздник. И ушла.
Так больше и не возвращалась. А знаете,
они всякому гостю были рады. Про всех все
знали. Мне рассказывали. Так я от них и
узнал, кто где живет и у кого какой хозяин.
Каждый вечер сидели мы за одним столом: то картошки нажарим, то картошки
наварим, то моркови натрем. И знаете, всегда за стол садимся и думаем: хорошо, ну,
вот прямо хорошо живется! Только Столповой очень в деревню хотел. Там, говорит,
хозяйство, природа, молоко парное. И чего
я здесь, в этом городе пропадаю? Бывало,
встанет у окна, наклонится на стенку и
плачет, плачет. И так его жалко становится, таким он несчастным в те минуты делается, что нельзя не подойти, по голове не
погладить. А голова старая, плешью проедена, и по лицу морщинистому слезы ка16
тятся. Признаюсь, бывало, и сам я в такие
минуты сдавался.
Через три недели приехали Генка с
Машкой. Злые приехали, недовольные,
еще в дом не вошли, ругаться начали:
– Ты мне этого не говори, – кричала
Машка. – Ты меня лучше послушай…
И знаете, предстала она передо мной с
такими словами в платье черном со скалкой в руках. Женщина она боевая и ударить может. Испугался я за Генку, вышел в
коридор, тут они, понятно, и обомлели. Ну,
думаю, сейчас с мамкой прощаться буду.
– Витька! Ты что ли? – как будто обрадовался Генка. И точно обрадовался, руки
раскинул, зубы выставил и на меня пошел.
– Витька, родной! Не уехал ты?
– Как видишь, – говорю, – вас дожидался.
– Ну, – скинул он с себя рубашку и повел
меня на кухню, – правильно, – говорит. –
Сейчас мы с тобой это дело отметим, – и по
шее себя ладошкой ударил.
Тут Машка в коридоре встала, схватила
меня за ремень и говорит, знаете, так зло
говорит, глаза прищурив:
– Или ты выматываешься отседова, или
я тебя метлой, – говорит, – выгоню.
Понятно, я растерялся. Но, слава Богу,
за меня Генка вступился:
– Пойдем-пойдем, – говорит и тихонько
меня от Машки уводит. На кухню уводит.
Знаете, радости я почему-то в тот момент
не испытывал. Не то Машка напугала, не то
Генка. Только по-настоящему обрадоваться
я смог, когда понял: Машка-то слиняла.
Да- да, по-настоящему слиняла. Забрала чемоданы и рванула вниз по лестнице.
– Ну, – махнул руками Генка, – это с
концами.
Сели мы, значит, за стол. А он из сумкито достает: икра черная… ан, нет, красная,
огурцы маринованные, сосиски, колбаса
краковская, водка русская…
– Чего-то не хватает, – говорит и под стол
заглядывает.
Через пару дней не хватать стало Машки. Знаете, два мужика в доме хорошо, конечно, но Машка бы нам сейчас точно не
помешала. Вот сели мы, значит, друг против друга и задумались. Тут в дверь кто-то
нагло зазвонил:
– А ну, открывайте, черти проклятые! – и
застучал этот кто-то в дверь кулаками.
Дверь мы, значит, нехотя открыли, а там
Машка стоит – большая и красная. А в руках у нее кастрюля.
– Вот, – говорит и сует нам эту кастрюлю,
– кушайте на здоровьице. Это каша, – говорит, – перловая. А у меня, – говорит и за
живот руками держится, – мальчик будет…