Писатель (проект, продукт, бренд)

Êðèòèêà
Писатель (проект, продукт, бренд)
в ожидании подходящей эпохи
Уже два десятилетия бывшие сограждане по Советскому Союзу живут в отдель!
ных, независимых государствах. О том, чем были наполнены эти 20 лет после СССР,
о сбывшихся и не сбывшихся ожиданиях, главных приобретениях и утратах в нацио!
нальных культурах и литературах размышляют писатели Сухбат АФЛАТУНИ (Узбеки!
стан), Николай ВЕРЕВОЧКИН (Казахстан), Сергей ЖАДАН (Украина), Марцелиюс МАР!
ТИНАЙТИС (Литва), Вячеслав ШАПОВАЛОВ (Киргизия).
Сухбат Афлатуни
«Это у вас не культура деградирует,
это культур!мультур расцветает»
Я не специалист по культуре. Я не знаю, как она выглядит. Догадываюсь, что —
красиво, даже в разрушенном виде, хотя в разрушенном виде, наверное, хуже. Я знаю,
как пишется это слово — культура, и даже знаю, что оно латинского происхождения,
и что оно обладает каким!то магическим, шаманским смыслом. (Я не уверен, были ли
в Древнем Риме шаманы, но почему бы им там не быть?) Как видите, я кое!что знаю о
культуре. Но я сомневаюсь, что этого достаточно, чтобы о ней рассуждать здесь, как
это делают другие. Я всего лишь писатель, мой материал — слова, смысл которых
мне, в целом, понятен. Я беру понятное слово — одно, второе, третье и делаю их
непонятными. Непривычными, другими. Как мне это удается — профессиональная
тайна. Но смысл слова «культура» непонятен мне самому. И я не знаю, что с ним
делать. Если б я был шаманом, я бы скандировал его в такт ударам бубна: куль!тура,
куль!тура, куль!тура, слегка подпрыгивая и зависая в воздухе. Но я представитель
смежной профессии, и бубен мне не полагается.
Еще больше меня смутило предложение рассказать, что произошло у нас с этой
самой куль!турой (мысленный прыжок и удар в бубен) за двадцать лет. Разве с ней
что!то произошло? Не думаю, что с ней что!то могло произойти. Раз древних римлян
уж полторы тысячи лет как нет, а шаманское слово, которое они придумали, все еще
продолжает приводить нас в экстаз, то уж за двадцать лет ничего с этой культурой не
случится. Ну, вымрут еще какие!нибудь древние римляне. Ну, треснет каменное
яблоко Колизея, зарастет травкой, а на арене, где дрались львы, будут размножаться
кошки. Так кто сказал, что Колизей — это культура? Это — те же древнеримские
«Лужники», где бурлила та же самая попса, только на языке Овидия и без фонограм!
мы. Главное, остается слово «культура». Которое переживет любую культуру и не
исчезнет, пока в подлунном мире есть хоть один шаман, акын или энтузиаст бардов!
ской песни. Потому что это все — культура.
Хотя, что такое есть сама культура, я все!таки не знаю. Знаю, что такое ку: такое
самое частотное слово учетлан и пацаков в фильме Данелии. Знаю, что такое куль:
мешок с чем!то съестным; и может, куль тура — это куль с мясом тура, который несли
шаману в виде натуральной платы. (Я не уверен, водились ли в Древнем Риме туры, но
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
197
почему бы им там не водиться?) Знаю, что такое культ: и, может, культура — это культ
ура! — культ когото и дружное ура этому комуто? А это уж в Древнем Риме было; от
этого, вероятно, и вымерли.
Но что точно значит это слово, не знаю. Я не знаток латинских слов, я —
рассказчик историй. Вот одна из них. Придумал ее не я, и вообще она очень извест
ная, можно было бы даже не пересказывать. Еще в те далекие времена, когда по
дорогам Средней Азии пылили «пазики» и «ЛАЗы», когда каждый первый день мая к
палкам привязывали большие красные простыни и размахивали ими, и когда на
площадях всех среднеазиатских городов стоял не поместному тепло одетый чело
вечек, в лысину которого нещадно лупило среднеазиатское солнце, но человечку
было хоть бы что, потому что он был не настоящий, а металлический, — итак, в те
далекие времена прибыла в солнечный Узбекистан делегация из братского Древнего
Рима. Выступила с речью, открыла, по своим древнеримским обычаям, парочку
заводов и акведуков, покушала плов, собрала дань. А потом, в неофициальной обста
новке, когда уже все было сказано, съедено и собрано, спросила местных товари
щей: «Товарищи Местные товарищи, а почему вы слова удваиваете: чайпай, шаш
лыкмашлык?..» «А это у нас такой культурмультур», — ответили местные товарищи.
Кстати, на правильном узбекском культура будет, конечно, не культурмультур.
На правильном она будет — маданият. Тоже заимствованное слово, но у других
завоевателей, более древних — у арабов. В дословном переводе означает чтото
вроде «манер, присущих горожанину» (город поарабски — мадина). В общем, циви
лизация, та тоже ведь от civis, «город».
И лет двадцать назад, когда стало ясно, что дань с нас собирать больше никто
не будет — но и акведуков всей дружной империей возводить не станет, — тогда
казалось, что культуры у нас будет теперь все меньше, а маданията — все больше. И
что, может, это неплохо: культура становилась продуктом импортным и не дешевым,
а маданият можно было производить самим, из местного сырья и по отработанным
веками технологиям. Еще была надежда, что вместо непонятной культуры к нам
привалит мировая калче (culture) — культура, но с высокотехнологичным англо
американским акцентом, то есть круче, богаче, ярче... Калче, одним словом. И будет
много маданията и немного зарубежнохалявной калчи; так казалось.
Принялись возрождать маданият. Там, где был один ансамбль народного танца,
создали два. Там, где читали стихи, воспевавшие строителей коммунизма, стали
декламировать рубаи, воспевающие родинку на левом ухе возлюбленной. Там, где
был один памятник Навои, поставили несколько. А вот что дальше возрождать, уже не
знали. Вековые технологии производства этого самого маданията оказались или
утерянными, или плохо сочетались с современностью. Пусть даже с нашей, не очень
современной, современностью. Все по очереди выходили на трибуну, пили из графи
на и призывали возрождать маданият. Что маданият у нас такой древний, что их калче
рядом с ним просто отдыхает. Но вот что именно возрождать? Многоженство? (Ерза
нье в зале.) Пляски мальчиковбачей? (Смущенные ухмылки в ладонь.) Опийные
чайханы? (Шум и возмущение.) Голос из зала: «Народные промыслы!» Хорошо, на
родные промыслы. Только для кого? Для туристов, гденибудь в Бухаре или Маргила
не, под вывеской «Хэндмейд» на местном английском. Ну, еще для нескольких
ценителей натурального шелка и поливной керамики из местного населения. Потому
что остальные все равно будут грести дешевый китайский ширпотреб.
С калчей тоже както не заладилось. Уж если свой исконный маданият в комп
лекте с многоженством и опием возрождать не торопились, то и калче с их западным
индивидуализмом, гомосексуализмом и гамбургерами решили слегка притормозить
на границе. Чтобы пропускать не все сразу, пропустили гамбургеры. Опять конфе
ренция, выступают те же самые докладчики, но еще дватри зарубежных гостя,
которых пропустили вместе с гамбургерами. Зарубежных гостей легко узнать по
традиционным чапанам, в которые их уже успели нарядить, и по малость обалдевшим
от местного гостеприимства физиономиям. Они подходят к микрофону, рассказыва
ют о том, какая хорошая вещь эта европейская калча, осеняют себя крестным знаме
нием во имя Св. Глобализации и под аплодисменты возвращаются в президиум.
Местные докладчики, которые, в отличие от иностранцев, одеты в европейские кос
198
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
тюмы, соглашаются, что и калче — тоже вещь хорошая, так что давайте проведем еще
пару международных конференций и поговорим о ней. В общем, с калчей получилось
как с маданиятом. Произношение — американское, с широкой миккимаусовской
улыбкой — освоили, с десяток конференций и фестивалей провели, дальше дело
притормозилось.
Что возникло в промежуточном итоге? Не маданият. Не калче. Прошу тишины в
зале. Впрочем, в зале и так нехорошо затихли и ждут.
«Культурмультур», — говорю я, выдержав паузу. Культурмультур — то, что не
нужно возрождать и не нужно заимствовать; нужно только немного поддерживать, и он
будет сам себя размножать, как старательный компьютерный вирус. Впрочем, уже в
самом этом слове есть удвоение, умножение, мультикультурализм , как сейчас при
нято говорить. Культурмультур очень похож на культуру, он готов до бесконечности
имитировать ее. Культурмультур — это театры, консерватории, библиотеки, гале
реи... Точнее — здания театров, консерваторий, библиотек, галерей. Здания и штат
(подсокращенный). Вовнутрь лучше не заходить. А если зайти, то ничему не удивлять
ся. Не задавать вопрос, когда последний раз серьезно обновлялся библиотечный
фонд. Не слушать, что там поют, вообще не смотреть на сцену, а лучше на лепнину на
потолке. Не придираться к игре. Не интересоваться, сколько лет декорациям, и не
удивляться, узнав, что столько же, сколько и приме. А сколько лет самой приме?.. Да
вы что, не может быть... Она из кавказских горцев? Нет, она просто из того поколения
служителей культурмультур, которых еще в Колизее обучали, поэтому она еще что
то умеет; тогда тех, у кого не получалось, скармливали там же, в Колизее, львам, так
что остальные, глядя на это, всячески стремились повысить свой профессиональ
ный уровень. И заменить ее, из тех, кто помоложе, некем. Рынок труда трещит, а
заменить некем. Потому что трещит он не теми, кем надо. И не допытывайтесь, куда
исчезает болееменее вменяемая молодежь, едва получив диплом. И главное, не
нужно спрашивать о зарплате. Культурмультур к презренному металлу отношения
не имеет. Его, наверное, можно вообще не финансировать, и он будет тихо питаться
собой, лет еще двадцать доедая самого себя. При этом ухитряясь даже както раз
множаться, чемуто соответствовать, участвовать и вносить достойный вклад.
Вы скажете — так это и у нас (в России, Армении, Казахстане, на Украине... —
нужное подчеркнуть) тоже все есть. Верно. Но выто это еще по старинке зовете
культурой. Вы выходите на своих заседаниях авгурских коллегий к микрофону: «Куль
тура деградирует!» и гневно пьете из пластикового стаканчика. Ошибаетесь, дорогие
представители бывших братских народов. Культура — она как Аполлон у Райкина,
который «тыщу лет простоял, еще тыщу простоит, ничего с ним не сделается». Так
что это у вас не культура деградирует, это культурмультур расцветает.
Цветет он, правда, не цветами, а чемто вроде грибков, прошивая грибницей и
посконнонациональные маданияты, и свежемороженую импортную калчу. И уж луч
ше пусть цветут эти тысячи грибков, пусть размножается в пустующих музеях, сонных
театрах и полуразворованных библиотеках великий культурмультур. Поскольку (дол
жен же я сказать под конец чтото оптимистическое, чтобы успокоить гул в зале)
культурмультур — лучше, чем запрещение или разрушение. Да, культура легко и
незаметно — по закону возрастания энтропии — превращается в культурмультур.
Но в истории случалось немало и обратных превращений. Как часто культура начина
лась именно из культурмультура, из бестолковой и безвкусной имитации. Римская
культура была долго второсортным культурмультуром от греческой, раннесредне
вековая — «культурмультурила» римскую. Бердяев еще столетие назад пророчил
приход «нового Средневековья». Оно и наступило. Но только совсем не мрачное, а
слепящее тысячью неоновых и галогенных огней; не разрушающее, а имитирующее;
не варварское, а культурмультурное. Может, комуто это покажется концом культу
ры. Но я не специалист по культуре. Я уже даже не помню, как она выглядит... Теперь
я все сказал. Вопросы?
г. Ташкент
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
199
Николай Веревочкин
Без страховки надежней
Есть ли смысл обижаться на историю? На быстро проходящую современность?
Обижаться на время — жить в прошлом.
Кладбище не очень уютное место.
Восхищаться современностью? Противоестественно.
Правильнее бесстрастно жить и работать для вечного, непреходящего.
Это всем известно.
Известно также, что ничего вечного нет.
Но отчего бы не подбить баланс потерь и приобретений?
Кому, однако, предъявить счет?
Во времена расчленения большой страны мой знакомый дотошно подсчитал,
что лично он потерял от развала Союза. И что приобрел. Он показал мне лист,
разделенный надвое жирной чертой. Слева — минусы, справа — плюсы.
Минусы плотно заполнили свою половину и перетекли на оборотную сторону.
Плюсов было мало. Тричетыре строки и — девственная пустота.
— И что в итоге? — спросил я.
— Итог очевиден. Мы живем в обществе людоедов. Я никому не нужен, если,
конечно, меня не захотят съесть. Мне никто не поможет, кроме меня.
Этот простой и крайне жестокий вывод помог человеку выжить.
Он открыл свое дело и съел конкурентов.
Да, согласен, довольно цинично. Последнюю строку надо бы вычеркнуть. Не
могу. Сейчас никто не строит рай для всех. Каждый строит маленький рай для себя.
Возможно, ктото уже подсчитал потери и приобретения литературы после
расчленения страны. Эта работа многим поможет встать на твердую почву.
Мне же тяжело возвращаться в смутное время, которое Л.А.Теракопян опреде
лил как тектонический разлом. Не хочу снова пережить ампутацию по живому, без
наркоза.
Время это запомнилось запахом французских духов моей хорошей знакомой,
которая, внезапно преуспев, вдруг забыла мое имя. И запахом бомжа, оборудовав
шего из газет бесплатных объявлений берлогу под лестничной клеткой. Запахи эти
смешались с дымом горящих книг на помойках. И каких книг! Эти сокровища выбра
сывали отъезжающие в ближнее и дальнее зарубежье земляки.
Литературе была предначертана судьба бомжа.
Стоп! Что ты имеешь в виду под «литературой»?
Конечно, качество.
А самое главное, то, что роднит писателя с ученым: поиск истины.
Какой бы она ни была.
Иначе не стоит заниматься ни наукой, ни литературой.
Поиск истины — крест, который несет настоящая литература. Те угольки, кото
рые пронесли сквозь безвременье толстые литературные журналы, жертвуя соб
ственным благополучием.
Крест, жертва — не слишком ли сильно сказано? Не думаешь ли ты, что это —
инстинкт самосохранения? Спасение в творчестве, в поиске истины? Даже если
истина никому не нужна.
Надейся только на Него, работай в одиночестве. И будь что будет.
Знакомая журналистка, вернувшись из Сибири, трагическим шепотом расска
зала об известном писателе, который зарабатывал на жизнь кладкой печей.
Мне показалось, в этом было достоинство. В тяжелое время он был со своим
читателем.
200
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
Помню потрясение от тиражей толстых журналов, на которые раньше было
невозможно подписаться. Они упали до уровня заводских многотиражек и районных
газет. А затем и ниже.
— Что делать. Тяжелые времена. Людям не до литературы, — смиренно вздыхал
сотрудник ставшего безгонорарным «Простора».
Да, да. Конечно.
Но если литература не нужна в тяжелые времена, нужна ли она вообще?
От таких вопросов иногда стреляются.
«А мне этот бардак нравится, — мрачно радовался товарищ. — Сколько новых
сюжетов, тем, характеров. Что еще надо автору? В великих потрясениях рождается
великая литература. Лично меня волнует только одно — незаконченная повесть».
Комплекс Нерона, обострившийся на фоне неумеренного потребления алкоголя.
По большому счету самая большая, самая тяжелая, самая тревожная потеря
литературы тех лет — потеря читателя.
Это единственная потеря, о которой стоит говорить.
Сегодня тот искушенный читатель, который предвкушал небывалый расцвет
освободившейся от цензуры литературы, читатель, который, не задумываясь, отда
вал машину за «Библиотеку всемирной литературы», вымирает.
Увы, не только в переносном смысле.
Как говорит председатель нашего горнолыжного клуба: «Стареют ребята. Ско
ро некому будет топтать склон». — «Придут молодые», — утешаю я. — «Молодые
нашу дикую трассу топтать не будут. Молодые катаются по укатанному».
Можно ли в потере читателей винить литературу? Можно. Все можно. Если
забыть о тектоническом разломе.
Да, конечно, поведение некоторых писателей во времена великих потрясений
подорвало доверие к литературе. Но это касается лично их. Многие в лучших тради
циях отечественной словесности оставались со своим народом, со своим читателем.
И остаются, не соблазняясь сладким грехом производства одноразового чтива типа
самонаводящихся ракет «выстрелил и забыл».
Смущает грех мелких разборок, от которых сильно попахивает пиаром. О, эти
потешные войны перед телекамерой! Эти вечные драки литературных банд стенка на
стенку, дерзновенное изобличение покойников. Уже и литературы нет, и читателя
нет, а они все играют в непримиримых борцов за идею.
Беда, что идей тоже не густо.
Два неутомимых говоруна садятся в кресла перед телекамерой и под водитель
ством лукавого секунданта вступают в яростный спор — с какого конца разбивать
яйцо. При этом ничего не изменится, если по ходу дискуссии они обменяются крес
лами и взглядами. А искушенный зрительчитатель, справедливо полагая, что его
держат за лоха, переключает единственный канал, который еще можно смотреть.
Впрочем, это грешок извинительный. Новый, неискушенный в литературе чита
тель хорошо клюет на книги людей из телевизора.
Случается и грех попрошайничества, когда писатели слезно умоляют власть
спасти писателей. Особенно этим грешат на окраинах бывшей «империи зла». Это
мы приближали светлый час независимости, пишут бывшие лауреаты государствен
ных премий, это мы неутомимо подтачивали этот дуб изнутри, как жучкидолгоноси
ки. Отчего же вы, господа, забыли наши заслуги. Подайте на пропитание.
Ни власть, ни меценаты не спасут писателей как творцов. Накормят — да, но
придется идти в услужение.
Писателям следовало бы умолять власть спасти читателя.
Именно он один способен поднять тиражи книг, именно он спасет писателя, не
покушаясь на его независимость.
Читатель, которого нет?
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
201
Есть ли надежда на возрождение литературы?
Надежда всегда есть.
Особенно, когда ее нет.
Возрождение созревало в сумрачном чреве средневековья.
Да, читателя шестидесятых годов прошлого века больше не будет.
Каждое новое поколение рождается на другой планете.
Да, между уходящим читателем, воспитанным на классике, на поэзии и прозе
шестидесятых, и читателем современным общего мало.
Но надежда на возрождение кроется именно в тотальном засилье попсы, в
спесивом гламуре, закатавшем все в глянцевый асфальт.
Элементарная диалектика.
Как протест, как отрицание этой раскрашенной, пахнущей изысканными духа
ми мертвечины появляется альтернативная молодежная культура. Тоска по истине,
по естеству. Появляются пацаны, которым, прикинь, нравится классика. Изпод
сегодняшнего одноразового хлама они, как статуи древнегреческих богов, откапыва
ют, открывают для себя лучшие образцы золотого века литературы.
Да, их мало. Очень мало. Но они есть.
Может быть, сейчас гдето в столичной суете или провинциальной глуши уже
пишутся первые главы великой книги, которая вернет читателя, вернет достоинство
отечественной литературе. Это будет литература новых тем, новых форм, не уступа
ющая в качестве и глубине классике.
Она обязательно появится, потому что литература не просто развлечение, а
душа народа.
А если не возродится?
Не дай Бог.
Без души не живут. Значит, не зря пророчат России всего семь веков существо
вания.
Полагаю, не дождутся.
Литература — удел одиночек. Самозванцев. Трудно? Тяжело? Кто неволит изну
рять себя непосильным трудом? Брось.
В томто и дело, что литература при всей своей изнуряющей сложности еще и
удовольствие. Ни с чем не сравнимая радость.
Удовольствие, конечно, особого рода, сопоставимое с первовосхождением на
безымянный пик высшей категории сложности. В одиночку. Без страховки. С риском
срыва. Там — зона смерти, там — неизвестность. Но ты карабкаешься. За эту
вершину ты готов заплатить жизнью. Потому что там — бог, там — истина.
Карабкайся, брат.
У тебя нет страховки.
Все, что у тебя есть, — свобода.
Не перекладывай гнет этой свободы на чужие плечи.
Это только твоя свобода.
Это только твой выбор.
г. АлмаАта
202
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
Сергей Жадан
Перечитывая ненаписанное
Юбилеи, кроме всего прочего, это еще и благодарное время для конструирова
ния различных списков и выстраивания иерархий. Чтото подобное можно было
наблюдать этим летом в Украине. В связи с 20й годовщиной независимости вдруг
возник вопрос — а что собственно произошло в стране за эти 20 лет? В частности, в
культурной сфере. Конкретнее, в литературе. Впрочем, говорить о «независимой»
украинской литературе интересно и вне юбилейного контекста — четко ограниченная
хронологически, новая украинская литература интересна и как некий корпус текстов,
кардинально отличающийся от текстов советского периода, и как социокультурное
явление, напрямую связанное с особенностями, трудностями, успехами и полным
провалом налаживания и становления новых общественных механизмов. О новой
украинской литературе интересно говорить еще и потому, что она сама, через тексты
и их критическую интерпретацию, постоянно подчеркивает свою дистанцирован
ность касательно литературной традиции советского периода. То есть заявляется и
постоянно акцентируется именно понимание постсоветского периода как некоего
принципиально нового начала формирования литературной среды, так сказать рабо
ты с нуля, попытки работать в условиях отталкивания от предыдущей традиции. Для
истории украинской литературы это вообще характерная черта — постоянный обрыв
возможной традиции, отсутствие зависимости от предшественников, желание (а иног
да и необходимость) начинать каждый раз сначала, без оглядки на наработанный
материал, который отчасти оказывается недоступным (например, в случае с литера
турой 1920—30х, которая долгое время находилась под запретом), отчасти — уста
ревшим и непригодным для дальнейшего «употребления». Так что ситуация с новой
литературой на Украине вполне укладывается в традиционную систему взаимосвязи
между поколениями украинских писателей — то есть развитие через отрицание,
контакт через отталкивание, движение через возврат к тому, что казалось утрачен
ным.
Формально основным конфликтом этой новой литературы тогда, в начале 90х,
было противостояние двух наиболее ярких и мощных писательских поколений —
поколения «шестидесятников» (которые в украинских реалиях по большому счету
мало чем отличались от «шестидесятников» русских, разве что масштабом публич
ности) и поколения так называемых «восьмидесятников» — генерации, чей приход и
становление в литературе совпали с внешними социополитическими трансформаци
ями, деконструкцией советской системы и образованием независимого украинского
государства. Именно «восьмидесятники» оказались первым полноценным поколени
ем, взявшимся формировать принципиально новую литературную среду, именно это
поколение определило основные тенденции развития украинской литературы на
ближайшие десять лет. Соединяя в своих текстах некое игровое начало, совершенно
нехарактерное для украинской литературы, скажем, советского периода, с вполне
традиционным «патриотическим» дискурсом, украинские «восьмидесятники» факти
чески проецировали в литературу основные проблемы и дискуссии, важные для,
условно говоря, либерально и патриотически настроенной интеллигенции, а именно —
попытки согласовать консервативные и националистические взгляды с идеями евро
интеграции или же развития «открытого общества», совмещение и развитие в одном
культурном поле модных постмодернистских концепций с естественным для украин
ской интеллигенции традиционализмом и народничеством. Подобное совмещение
несовмещаемого и является, наверное, одной из характеристик этой новой литера
туры, наиболее ярко выраженной в романах Юрия Андруховича, Оксаны Забужко,
Юрия Издрика, Юрия Винничука, Евгена Пашковского, Олеся Ульяненко, стихах Иго
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
203
ря Рымарука, Василя Герасимюка, Ивана Малковича, Петра Мидянки, Наталки Било
церкивец, Владимира Цыбулько. Формально, появление этой новой литературы, ее
первые успехи, связывают как раз с именами Андруховича и Забужко, чьи романы,
опубликованные в начале 90х, в некоторой степени изменили само отношение мно
гих читателей к украинской литературе. Романы Андруховича «Рекреации» и «Моско
виада», напечатанные сначала в журнальном варианте и лишь через несколько лет —
в виде книги (тоже одна из характеристик литературы 90х — почти полное отсутствие
новых книг, фактически разрушение старой, еще советской инфраструктуры, свя
занной с книгоизданием и книгораспространением), как бы представляли новые
тематические, стилистические и лексические возможности, которые готовы были
демонстрировать отечественные писатели. В то время как роман Оксаны Забужко
«Полевые исследования украинского секса», изданный в бумажном виде и даже
перепечатанный пиратами, явился, наверное, первым образцом украинского бест
селлера, первым украинским феминистическим романом, наиболее откровенной
отечественной книгой, наиболее обсуждаемой книгой в стране, собственно — визит
ной карточкой писательницы, каковым является и до сих пор. С именами этих двух
писателей чаще всего и связывают перемены и стратегии, наметившиеся в новой
украинской литературе.
Поколение, следующее за «восьмидесятниками», так называемые «девяност
ники» пытались работать в фарватере своих предшественников, вырабатывая вмес
те с тем свой собственный творческий метод и свою собственную систему ценностей
и ориентиров. Именно это поколение наиболее точно передает те трансформации,
которые происходили с тем, как в принципе писатель позиционирует себя в обще
стве, — отказ от активной публицистической деятельности, от декларируемой вклю
ченности в политический контекст, отказ от идеологической составляющей в своем
творчестве и, как результат, общественная и медийная маргинализация фигуры
писателя вообще. В 90е в украинскую литературу пришла чрезвычайно интересная
группа поэтов и прозаиков, пытавшихся облечь в литературную форму болевые точки
своего «потерянного поколения». Среди наиболее заметных авторов здесь следует
назвать Тараса Прохасько, Марианну Кияновскую, Марьяну Савку, Галину Крук, Рос
тислава Мельникива, Андрея Бондаря, Светлану Поваляеву, Сергея Пантюка. Это
поколение сегодня наиболее активно присутствует в литературной жизни — различ
ных издательских и переводческих проектах, фестивалях, антологиях.
Новая ситуация в литературе, связанная с появлением независимых издательств
и соответственно ростом интереса к книгам и писателям, наметилась в начале
2000х, когда заявило о себе уже следующее поколение, по привычке названное
«двухтысячниками». В литературу пришла целая группа интересных и сложных по
этов и прозаиков, работающих с новыми идеями и пытающихся переосмыслить тот
же опыт украинского и европейского модерна и авангарда (здесь можно назвать,
например, Остапа Слывинского, Богдану Матияш, Сашка Ушкалова, Олега Коцаре
ва, Павла Коробчука, Таню Малярчук, Софию Андрухович). Вместе с тем в начале
2000х в украинской литературе появляются авторы, пытающиеся работать в «попу
лярных», массовых жанрах, совмещая броскость подачи с вполне серьезным мате
риалом. «Кумирами» студентов становятся молодые писатели Любко Дереш и Ирена
Карпа.
О читателях стоит упомянуть отдельно. Поскольку украинская ситуация в этом
плане действительно уникальна. На Украине презентации популярных авторов, лите
ратурные фестивали и поэтические слэмы собирают сотни слушателей. Литература
и дальше является некой терапевтической программой, способной аккумулировать
общественные запросы и интересы. К писателям и дальше прислушиваются, от них
требуют ответов, на них в конце концов возлагают ответственность. Так или иначе —
сегодня это живой организм, постоянно ищущий и развивающийся, пытающийся
найти свой голос и свое место в обществе. Художественные романы на Украине и
сегодня способны вызвать резонанс если и не во всем обществе, то по крайней
мере — в его активной части, читающей, думающей и со многим не соглашающейся.
В этом контексте можно вспомнить хотя бы огромный интерес и далеко не однознач
204
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
ную читательскую реакцию, связанные с выходом первого романа «живого классика»
украинской литературы Лины Костенко «Записки украинского сумасшедшего», или
же реакцию на роман Оксаны Забужко «Музей потерянных секретов» и книгу Василя
Шкляра «Черный ворон». Реакцию, основанную не только и не столько на художе
ственном восприятии этих книг, сколько на их идеологической составляющей, на
вовлеченности авторов в общественнополитическую жизнь страны. Подобный зап
рос общества на четкую идеологическую позицию писателя, потребность видеть в
литературе отображение неких идеологий, с одной стороны, является для писателя
огромным соблазном, капканом, попав в который литератор теряет фактически свою
независимость, становясь рупором неких (не всегда симпатичных) общественных
настроений. С другой стороны, подобное нервнопристальное отношение читателей
к литературе делает само писательство занятием живым и напрямую связанным с
обществом, с проблемами социума, с читателем, делает возможным диалог и воз
можность взаимопонимания, что в современных условиях является довольно важным
и существенным аргументом в пользу свободы творчества и свободы вообще.
Можно утверждать, что новая украинская литература, несмотря на все «пробле
мы роста», обусловленные внутренними причинами и внешними обстоятельствами,
реагируя на время и пространство, предлагает своему читателю интересные и нео
жиданные ответы в виде книг, публикаций и различных проектов. Можно также пред
положить, что ответы эти будут интересны не только украинскому читателю. Поэтому
остается следить, куда будет двигаться эта странная машина, о чем будут писать
сегодняшние пятидесятилетние и сорокалетние, что смогут предложить нынешние
тридцатилетние и чем смогут им ответить двадцатилетние, те, которые сформирова
лись в совершенно новое поколение, гордо, хотя и традиционно именуемое «дветы
сячидесятниками». За этим интересно будет наблюдать, это интересно будет отсле
живать, это интересно будет перечитывать. Поскольку любая литература это, по
большому счету, и есть перечитывание — перечитывание понравившегося, перечи
тывание забытого, перечитывание ненаписанного.
г. Харьков
Марцелиюс Мартинайтис
Марш обратно в землю, Донелайтис1 !
Писатели обычно связаны с тремя социальными явлениями: издательствами,
книжными магазинами и библиотеками. От этих учреждений зависит не только попу
лярность автора, но и сама возможность физического выживания. Иногда эти три
составляющие действуют согласованно, формируя образ популярного писателя или
приговаривая сочинителя к заслуженному забвению. При советской власти была еще
и четвертая инстанция — всеопределяющая цензура. Кстати, сегодня роль цензора
исполняют деньги, о чем я и собираюсь говорить.
Для начала заглянем в большой книжный магазин, где голова начинает кружить
ся от обилия изданий. Чего тут только нет! Многоцветные, большие и миниатюрные,
тоненькие и в невзрачных обложках, — но гденибудь в самом дальнем углу ты
1
Кристионас Донелайтис (1714—1780) — литовский поэт, зачинатель литовской художе
ственной литературы. В 1765—1775 написал поэму «Времена года», где изображаются быт,
природа и люди литовской деревни. В размышлениях о человеческих пороках и добродетелях
Донелайтис сумел затронуть вечные метафизические проблемы. Поэма относится к вершин
ным произведениям литовской литературы, а Донелайтис — к первым литовским писателям,
снискавшим всемирную славу (здесь и далее примечания переводчика).
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
205
находишь книги своих любимых писателей, задавленных роскошными фолиантами.
И приходит на память книжная торговля советских времен. Тридцать лет назад за
однойдвумя книгами выстраивались длиннейшие очереди.
А сегодня зайди в какуюнибудь периферийную библиотеку и услышишь: книг
нет. И правда. Полки маленьких библиотек бедны и бледны, они совершенно не
похожи на стенды книжных супермаркетов. У этих библиотек нет книг, ибо нет денег.
Но куда в таком случае деваются издания, которые мы в избытке лицезреем в магази
нах и на книжных ярмарках? Что за кризис постиг библиотеки? Или чтото недоброе
стряслось не с библиотеками, а в самой нашей державе, в нашей культуре?
Писатели регулярно участвуют в разных культурных мероприятиях, не отказы
ваются ездить в небольшие городки и поселки. Часто на таких встречах видишь:
библиотекарша, тебя так любезно встретившая, словно бы стыдится показать саму
библиотеку, пустить гостя к книжным полкам. И понятно почему: там нет твоих книг,
ну разве какоенибудь старое, уже раритетное изданьице! Часто сами устроительни
цы приносят из дома или одалживают у когонибудь твою книгу из тех, что поновее.
Я тут имею в виду известных писателей, которых уже «проходят в школах»; их
сочинения ищут учителя или ученики, живущие вдали от больших центров, а то и
просто люди, неравнодушные к просвещению. Говорят, теперь проще увидеть живого
писателя, чем его книгу. Наверное, мероприятия для того и нужны, чтобы на виду
побыли если не книги, то хотя бы их авторы.
Принято говорить, что современных литовских писателей мало читают. А кого и
как читать в маленьких городках и поселках, если книги этих писателей становятся
недоступны для большинства читателей? Быть может, поэтому ярмарки переполне
ны покупателями, прибывшими издалека, они толпятся в очередях возле стендов с
книгами наших писателей, уносят мешки печатной продукции. Откуда этот разитель
ный перепад между избытком и дефицитом?
Библиотек с каждым годом все меньше, но и сейчас их число наверняка превы
шает тысячу. Вот, скажем, книга известного поэта выходит так называемым прилич
ным тиражом в 1000 экз., а прозаическое произведение — даже несколько большим.
Такие цифры уже привычны. Маловероятно, что даже книга известного писателя
попадет хотя бы в треть этих библиотек, поскольку часть тиража остается в самом
издательстве, другая часть пылится на складах больших магазинов, создавая запасы
там, где спрос весьма невелик.
При этом все кругом твердят об информационном пространстве, а литовская
литература, будто в годы запрета на печать1, не проникает в отдаленные уголки
страны, где она более всего нужна! Забредшие в нетопленую библиотеку посетители
(уже не читатели!) возятся с компьютерными мышами или передвигают шахматные
фигуры, а дети на полу стучат игрушками. Таково провинциальное «информационное
поле». Когда закрываются школы (и вообще учреждения культуры), единственным
очагом просвещения естественно и заслуженно остаются библиотеки. Но их фонды
истощаются, а компьютеру — во многих смыслах — книгу не заменить никогда.
В эпоху всепобеждающей коммерции книга становится товаром, проектом, про
дуктом, и ее существование делается зыбким, трудно представимым, во многом
случайным. Судьба книги начинает зависеть от людей, которых почти ничто не связы
вает с литературой, ее ценностными критериями. Я слышал такое высказывание: вот
вы понаписали чертову уйму книг, вечно клянчите у государства деньги, а вся ваша
писанина и сами вы — чистый убыток для общества, поскольку спроса на вас нет и не
будет!
1
После восстания 1863—1864 годов в СевероЗападном крае Российской империи было
запрещено печатать на литовском языке буквари, официальные издания, книги для чтения.
Угроза денационализации вызвала масштабную контрабанду книг книгоношами в Литву,
преимущественно из Восточной Пруссии (Малой Литвы). Запрет на печать отменен в
1904 году.
206
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
До сих пор на слуху слова бывшего министра культуры: если вам без этого
никак, читайте старые книги. Вряд ли он сам понял, какую истину невольно озвучил.
Да, приходится читать старые книги, особенно классику, которую почти невозможно
отыскать на полках нынешних книжных. Надо признать, что литовская книга, выбро
шенная на товарный рынок, очевидно проигрывает прочим престижным «продуктам»,
утрачивает статус национальной ценности. Я уже не говорю о классике, которую и в
литературных кругах начинают подвергать уценке как реликт прошлого, не заслужив
ший спроса. Когда верх взял критерий финансовой выгодности, оказались в забвении
все остальные составляющие государственного престижа и благоденствия. А имен
но они порою важнее денег и налогов. Вот какую державную мудрость мы недавно
услышали из уст министрасчетовода: «Государства может быть столько, сколько
налогов готовы заплатить налогоплательщики». Возможно, и так, но тогда следовало
бы поменять сам ход жизни. Или он уже меняется?
Возвращаюсь обратно. Для того чтобы в наш коммуникационный век книга
литовского автора дошла до читателей, она должна проделать довольно извилистый
путь. Наверняка от многих писателей не укрылось, как боятся издатели «завысить»
тираж, и вовсе не потому, что придется платить больший гонорар. Изданная книга
попадает в адские шестерни нескольких крупных распространительских сетей, кото
рые на свое усмотрение, без четких оснований, распределяют книги по магазинам,
где они за условное время должны быть раскуплены. Не купленная в оговоренное
время книга обязана быть возвращена издателю, и не задаром, поскольку пролежала
на полке или даже на складе книжного магазина и нанесла ему «материальный
ущерб». Так в Литве начали торговать нераскупленными книгами.
Этот «складской сбор» сдерживает многих издателей, хотя спрос на книги не
сиюминутен, он зависит от многих причин, а не только от прейскуранта, наценок и
прочего. На книгу, как на съестное, установлен предельный срок хранения, по окон
чании которого она аннулируется, обязана завершиться ее публичная жизнь — как у
любого антрекота.
Десятилетие назад, когда еще было принято поддерживать библиотеки, попол
нять их фонды новыми изданиями, на каждого жителя выделялся примерно 1 (один)
«библиотечный» доллар. А теперь на те же цели идет около тридцати центов. Если
прибавить хоть чуточку, — сразу вырастут книжные тиражи, и библиотекаршам не
придется прятать глаза от писателей. Если навести порядок в книгоиздании и рас
пространении, самые удаленные уголки страны будут обеспечены необходимой ду
ховной пищей. А вдруг именно там какуюнибудь такую книжку возьмет в руки будущий
писатель? Иногда достаточно одного читателя, чтобы книга обрела смысл для всей
культуры и истории, — если ее вовремя пролистает будущий Марцинкявичюс... Я тут
не говорю о том, какому давлению подвергаются и еще будут подвергнуты издатели и
само издательское дело.
Даже обилие книг на полках — обманчиво. Подсчитано, что общий книжный
тираж в последние годы упал в пять раз, хотя заметно выросло количество книг,
выпускаемых тиражом в сто или двести экземпляров. Бесконечное множество бро
шюр и книжек издается мизерными тиражами в городках и районах на деньги самих
авторов или их меценатов. Круг их читателей ограничен, такие издания распростра
няются среди своих, и их ценность, как правило, исключительно «личностная».
Не хочу говорить ничего дурного, ибо само подобное явление свидетельствует:
книга еще нужна людям, она для них — престижный «продукт». Если на последние
сбереженные медяки ктото издает книгу — она, хотя бы для него, не уценена и не
обесценена, она все еще необходимое средство и элемент самоуважения и самовы
ражения, своеобразный противовес обезличивающей попкультуре.
В этих, обычно даримых, книгах многое прекрасно: воспоминания, семейные
истории, краеведческие изыскания, иногда беллетристика, чья ценность со време
нем может возрасти. Так и приходят в литературу. Наконец за книгоиздание берется
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
207
само общество, ощущая возникшие культурные пустоты, привычно заполняемые
всякими банальностями. Ибо растет уже не первое поколение, в глаза не видавшее
классики, имена корифеев им известны разве что по названиям улиц. Вполне фраг
ментарное знакомство с произведениями классиков обычно завершается в школе, а
в периферийной библиотеке почти ничего не найдешь — ни из новых писателей, ни из
переизданных «старых». Торговцы тут же объяснят, что у этой литературы нет ком
мерческого спроса. А читательский спрос?
Парадоксально, однако, в советское время эта литература издавалась доволь
но много, конечно, с учетом строжайшей селекции и с непременным «идейным
оформлением» во вступительных статьях. Тем не менее было возможно познако
миться с классикой, не обращая внимания на все эти проработки и заклинания. Те
издания востребованы и сегодня, если они какимлибо образом сохранились в биб
лиотеках, со всеми этими идейными громоотводами. Мы уже двадцать лет живем в
независимой Литве, которая все более удаляется от классического литературного
наследия. Оно лишено благодарной опеки и обречено конкурировать в условиях так
называемого рынка со злободневным чтивом.
Но классика создает свою читательскую среду в течение десятилетий и столе
тий. Она должна быть постоянно зрима в библиотеке, книжном магазине, в сознании,
как зримы очертания храмов… Книга — такая же ценность, и она должна охраняться
государством как национальная память, а не как некий «продукт» одноразового ис
пользования. Срок применения классики — вечность.
Возникло и еще одно препятствие. Как ни странно это звучит, у нас начали
карать за художественное творчество! Нет, не высылкой и не тюрьмой, а — деньгами.
Я говорю о писателях пенсионного возраста и не только о писателях, которых, хитро
манипулируя всяческими платежами, стремятся изгнать из культурной жизни. В ка
кой стране слыхано, чтобы немолодой писатель или исполнитель просил не выплачи
вать ему гонорар?! В уме он быстро подсчитывает, что этот законный заработок
настолько умалит его пенсию, что он даже рискует остаться в должниках! Ведь все
может быть, если ты опутан паутиной законов, постановлений, процентов, в которых
не ориентируются даже те, кто их сплел.
Кто в Литве пишет книги? Те самые пожилые люди. Пролистав именной справоч
ник Союза писателей, мы увидим, что наибольшая часть сочинителей — пенсионеры.
В творчестве вообщето не принято выходить на пенсию почти до последней минуты
жизни. И многие, только освободившись от ежедневных хождений на службу, могут
посвятить себя творчеству и закончить то, что откладывалось всю жизнь. Ведь и в
таком возрасте создаются шедевры, достойные Нобелевской премии. А в Литве на
них призывают смотреть как на социальных трутней, как на обузу для налогоплатель
щика, хотя они — эти «иждивенцы» — отчисляют со своих заработков все социальные
взносы… Как все работающие и зарабатывающие, они обеспечивают рабочие места
для других — для редакторов, стилистов, иллюстраторов…
В советские времена, за исключением близких к власти сочинителей, большая
часть литераторов даже не помышляла о какойто приличной службе, потому и дос
тойных пенсий, назначаемых ныне, они тоже не заработали. Получается, что сегодня
их наказывают за непоказное сопротивление диктатуре? Почти ни один из них ни
тогда, ни сейчас не скопил богатства, не понастроил роскошных вилл, не в состоянии
путешествовать по египтам, таиландам, турциям, у него нет денег на билет в оперу
или филармонию, он не может услышать и увидеть исполнителей мирового уровня, а
также приобрести книгу — т.е. воспользоваться всем тем, что является необходимо
стью для творческого человека. Даже наиболее известных писателей мы сегодня
вряд ли можем причислить к пресловутому среднему классу, как это наблюдается в
других странах или было в межвоенной Литве. Усиливается не только социальная, но
и интеллектуальная рознь в стране, из общественной жизни благодаря налогам и
отчислениям устраняется целый слой людей искусства и науки, которые способны
208
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
представлять отечественную культуру и мысль не только на родине. Трудно понять и
оправдать этот финансовый террор, ибо с помощью многоэтажных налогов тщатель
но удушается интеллектуальная воля общества. И не только она. Куда в Литве деться
юным способным солистам, музыкантам?..
Мы уже видим: почти не осталось гуманитариев не только в высших слоях
власти, но и на ее более низких уровнях. Управлять нами приходят инспекторы и
бухгалтеры, лишенные интеллектуального обаяния, личностной гибкости. Скорее
всего они сами не до конца понимают, что делают и почему должны отвечать перед
обществом, культурой и наукой. Именно поэтому правящая и представительствую
щая элита становится все более и более убогой.
И неудивительно, когда видные государственные чиновники озабочены не тем,
как поощрить творчество (да и предпринимательство), но: как по возможности силь
нее уязвить и унизить тех, кто работает или работал и получает за свою работу
законный заработок, пенсию, гонорар; это особенно относится к тем, у кого нет и не
было заступников во власти. Это ли не свидетельство творческого, интеллектуально
го, человеческого вырождения правящей элиты, когда главным орудием государ
ственного управления становится конфискация социальных ресурсов граждан?
Странно и досадно, что наибольшую тревогу вызывает сейчас растущее социальное
расслоение, а не культурное и интеллектуальное отчуждение, чьи гибельные послед
ствия станут явными спустя несколько лет или десятилетий. Конфликтная ситуация
гримируется все более и более примитивной массовой культурой.
Все помыслы об одном: кого бы еще ограбить, как бы еще уязвить, задеть,
унизить всех тех, кто повсеместно создает человекообразный облик (тот самый,
говоря понынешнему, «имидж») собственной страны. При отсутствии фантазии сле
довало бы вспомнить римского императора Веспасиана, который ввел налог на
задницы своих граждан. А почему — нет? Ведь пенсионеры, целые дни сидящие без
работы и денег, портят нам «экологию», в итоге над большими городами и свинофер
мами в верхних слоях атмосферы образуются озоновые дыры…
Нашему писателю нужно немногое: както, на чтото прожить, дабы иметь воз
можность сочинять, издавать книги. Но этого государство обеспечить никак не мо
жет. Ведь писатели — безобидны: они не пойдут выбивать в сейме окна или угрожать
власти на площадях…
Но главные беды подстерегают нас в будущем, когда мы напрочь лишимся
грядущей творческой, интеллектуальной элиты.
Чтобы стало понятней, призовем на подмогу Кристионаса Донелайтиса. Пред
положим, он снова написал поэму «Времена года», обошел с нею не одно издатель
ство, где его творение, являющееся явным «неформатом», не удостоилось никакого
внимания. Быть может, один лишь главный редактор издательства Союза писателей,
литературовед Валентинас Свянтицкас рискнет заключить с автором договор, пообе
щав ему очень приличный по нынешним временам гонорар — три тысячи литов (чуть
больше $1000).
Вот тут все и начнется. Предположим, что Кристионас уже получает большую
для современного писателя пенсию в тысячу двести литов, а вдобавок за особые
заслуги перед отечеством и культурой — еще и государственную пенсию. В итоге от
всех этих гонорарных и пенсионных сумм, которые были «на бумаге» или в горячеч
ных мечтах автора, останутся в лучшем случае 1800, а в худшем 1200 увечных литов.
И еще спасибо, если не пришлось вернуть родному государству часть прежних пенси
онных выплат! Так или иначе, ущерба окажется много больше, чем заработка.
Прикинь, Кристионас, надо ли ехать из Пруссии в Литву, тратиться на дорогу, ты
ведь и так уже столько отдал за бумагу, чернила, перепечатку? Ты опять пожаловал в
недоброе время. Ложись обратно в чужую землю подальше от нас вместе со своими
хвалеными «Временами года» и не мешай моим современникам на теплых постах, в
роскошных салонах, на подиумах и в президиумах. Что нам твои «Времена», пусть
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
209
они даже сто раз внесены в список, пардон, рейтинг мировых шедевров? Лежи себе,
Кристионас, жди подходящей эпохи… И помни: ты нам нужнее в земле, мы ведь так
натурально плачем, поминая твое имя, аж телевизор слезится!..
г. Вильнюс
С литовского. Перевод Г.ЕФРЕМОВА
Вячеслав Шаповалов
Дефицит центростремительной энергии
В наводящем вопросе, пришедшем из стен «ДН», императивная часть сформу
лирована так: «20 лет после СССР: сбывшиеся и несбывшиеся ожидания, главные
приобретения и утраты в киргизской культуре и литературе». Умри, Денис... На
Востоке (том еще, настоящем, средневековом) считалось, что все главное давно
сказано в предыдущих поколениях, осталось только шлифовать форму неизменного
дискурса. Когда оглядываешься на эти два десятка лет, понимаешь: главное уж точно
сказано задолго до наступления этих двадцати лет, нового не появилось, да и шлифо
вать его, собственно, некому... Несбывшегося и утраченного заметно больше, чем
обретений.
Сбывшиеся ожидания… Нет, не «ожидания», здесь больше подойдет «надеж
ды». Надеялись на свободу слова — ее получили и, как и все, не знали, что с нею
делать. Кстати, свобода слова — понятие, для двух национальных литератур напол
ненное разными смыслами. Цензура мешала нацеленности киргизской литературы
(как задачника по национальной самоидентификации) на темы собственной, дальней
и ближней, истории. Для русской литературы свобода слова была не прообразом
некоей духовной свободы, а всего лишь независимостью от невыносимо механистич
ной цензуры (сами писатели и критики тут были похлеще любых цензоров). Так что
новое время не дало решения, а просто сняло задачу.
Смогли ли мы сохранить русский язык как язык литературы? Пока — да. Кир
гизская литература избежала крайностей, ее сберегли накопленная в 60—70е годы
европеизированность значительного слоя интеллигенции и осторожная, я бы сказал,
тактичная акаевская языковая политика. Культурноязыковые коллизии в Киргизии
и/или Казахстане, конечно, не те, что в большинстве стран СНГ или на балтийском
побережье, хотя утраты в Киргизии велики и в действующих поколениях невосполни
мы. Некая «столичная» часть населения еще пользуется русским языком, он есть в
социуме больших годов, пока есть русские, и уход языка ударит и по киргизской
интеллигенции. Но, как все национальные литературы, киргизская поставлена, осо
бенно после кончины Айтматова, под жесткое излучение информационной цивилиза
ции, и авторитет большого писателя уже не служит облагораживающей защитой. Не
спасает и культурноисторический бренд — величайший в мире эпос «Манас», из
которого выжали уже все, что было можно. Молодая «столичная» литература форми
руется (если здесь уместно это слово) на двух языках, но при этом она отнюдь не
двуязычна: писатели резко дифференцируются именно по языку. Если столица би
лингвальна, то регионы утратили русский язык; но там нет и новой литературы.
Такова общая картина. О неплодотворном поиске центростремительной энергии
лучше не говорить…
Изменения и обновления в большой прозе. В киргизском романе отмечено
появление (еще в 80е годы) мусульманских мотивов, но главное — это обостряющий
и политизирующийся интерес к отечественной истории, начатый еще в 70е контр
210
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
продуктивными по отношению к айтматовскому творчеству старейшиной Тугельбаем
Сыдыкбековым («Голубое знамя») и Толегеном Касымбековым («Сломанный меч»).
Номадические мотивы (вслед за соседним Казахстаном), помещение киргизов в
центр гуннской волны, прошедшей по Европе (хорошие романы Аммиана фон Бека, то
бишь Амангельди Бекбалаева об Атилле). Языковая дифференциация двух литера
турных потоков показательна уже тем, что в новой истории киргизской литературы,
написанной известным филологом О.Ибраимовым, романы А.Бекбалаева не входят в
свод национальной исторической романистики — и не потому, что их герои гунн
Атилла, дунганин Мухаммед Биянху или османский турок Хайреддин Барбаросса, а
потому, что они (!) написаны не на киргизском языке.
Между тем раскапывание собственных национальных корней происходит иног
да на чужих огородах — это беда «великой среднеазиатской самоидентификации» (по
аналогии с «великим американским разочарованием» Лесли Уиллера). Такова дра
матическая пробуксовка Айтматова: если не от «Пегого пса», то от «Тавра Кассанд
ры» (да что там, еще от Авдия из «Плахи») к «Вечной невесте». Налицо нарастающее
ощущение полной безнадежности и утраты образа времени. Добавим: и утраты язы
ка. Продлевает жизнь киргизского романа Казат Акматов, у которого история, а
потом и современность подвергаются некоторой эзотеризации (роман «Архат» и
появившийся на страницах «Дружбы народов» роман с трудноопределимой жанровой
характеристикой — «Тринадцать шагов Эрики Клаус»).
Миновало время «сумасшедших 90х», когда как открытие (вот она, свобода от
цензуры!) появлялась интересная физиологическая проза (повесть А.Абдрахманова
«Кармен с Парижа») или заводила читателя талантливая политическая публицистика
полковника«мента» Александра Зеличенко, косовского ооновца, специалиста по
борьбе с наркоторговлей, впоследствии офицера международных организаций и од
ного из лучших русских писателей в Средней Азии (когда б она, Азия, знала своих
русскоязычных героев в лицо…), когда появились новые во всех отношениях расска
зы Олега Бондаренко. В новом веке это неожиданное рождение новой жанровой
волны, но укрепившейся как традиция: серия «Жизнь замечательных людей Киргиз
стана»; организатор и вдохновитель — главный редактор журнала «Литературный
Киргизстан» известный прозаик Александр Иванов. А кто не числит себя среди заме
чательных! С одной стороны, заказные «семейные портреты», с другой — нередко —
просто хорошие, талантливые книги — например, повествования о судьбе академика
Каипа Оторбаева либо о жизни писателя и журналиста Леонида Дядюченко. Когда б
вы знали, из какого сора формируются вполне приличные литературные традиции…
Вечная женственность, вечная гендерность… Жанровые, проблемнотемати
ческие, стилистические трансформации современной литературы Киргизии связаны
с «женским литературным творчеством». Эта проза может рассматриваться как
феномен массовой литературы, «узаконивающий» маргинализируемый женский
опыт — опять же через практику самоидентификации. Активные процессы миграции
провоцируют проблематику саморефлексии и самоидентификации как психосоци
альной основы функционирования массовой литературы. Назову романы Илимкан
Лайлиевой, повести Дальмиры Тилепбергеновой, прозаические произведения Евы
Алли. Заглавия вполне показательны: «Уикэнд в Чикаго» (2003), «Звезда ночного
эфира» (2005), «Полет бабочки» (2007), «Мигранты, или Everything is possible» (2010).
Тексты имеют порой вполне оригинальную событийнофабульную базу, профессио
нальную сюжетнокомпозиционную организацию, еще шаг — и надо будет признать
факт появления художественной системы. Кто рискнет доказать, что это не так?..
Резкая локализация в поэзии. Киргизская поэзия на родном языке — это
традиции, язык, переосмысление эстетического опыта классической восточной по
эзии — порой подчеркнутая ориентация на фольклор — и именно здесь идут поиски
мейнстрима (Нурлан Калыбеков, Кыялбек Урмамбетов). Признание этого опыта в
русской аудитории упирается в проблему перевода. Исключение — Н.Калыбеков, чьи
стихи переводит один из лучших «старших» представителей русской поэзии Киргизии
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
211
Анатолий Бережной. Киргизская поэзия в ее «закапсулированном» варианте на пере
вод не выходит — причин экономических тут больше, чем какихлибо политических.
Классики на обоих языках — бессмертны. Киргизская же молодая русскоязычная
поэзия немногочисленна, это Талант Джолдошбеков, Алтынай Джуманазарова (кото
рую заметила и опубликовала «Дружба народов»), еще только взрослеющая Кристина
Убайдуллаева, и почти все. Популярное выражение у нынешних «классиков»: плохо,
когда молодые не дышат тебе в затылок. А если вдруг задышат?..
Архаисты и новаторы.Редактор и издатель «Литературного Киргизстана» А.Ива
нов, подобно Диогену, ходит с керосиновой лампой и ищет хоть какогонибудь проза
икамодерниста. И находит. Но найденный Дмитрий Ащеулов еще и сам не знает,
модернист он или уже нет, и вообще — писатель или еще нет. Выход журнала с
минимальной поддержкой российского посольства — сам по себе не то подвиг, не то
ЧП. Но это беда всех журналов…
Взаимоотдаление киргизоязычной и русскоязычной литературных культур. Уми
рание перевода. Магия мастерства утрачивается. Переводоведение хиреет. Недав
но экспрезидент Роза Отунбаева говорила о том, что киргизскую литературу нужно
выводить на большой ринг. Я тихо, чтоб не слышали другие, поведал ей кое о каких
планах, в том числе и об организационнопереводческих, ей понравилось, пообеща
ла поддержку. А как вот теперь новому президенту тихо рассказать о том же? Услы
шит ли?..
Одной рукой власть (или близкие к ней сепаратистские круги)...
Другой рукой власть (или близкие к ней европеизированные слои)...
Одна рука прекрасно осведомлена, что делает другая, но никогда не признает
этого. Киргизия — маленькая страна, и для «кругов/слоев» порой важно не то, на
сколько мощные идеи они продуцируют, а то, кто за ними непосредственно стоит и
насколько данные носители идей близки к тем или иным носителям власти… Вот это
то раньше и называлось, упрощенно говоря, литературным процессом. Сейчас не до
литературы — не то было бы то же самое: странато небольшая, все друг друга
знают...
Литература для домохозяек руками домохозяек
домохозяек, немедленно пришедшая, как
коммунистический манифест, из Европы через Россию. Булыжник, пардон, роман —
оружие домохозяйки. Милая дама, очень неглупый литературовед и по совмести
тельству новоиспеченный докторант, просит автора этих заметок быть консультан
том ее докторской диссертации. На вопрос «А что же это за диссертация будет?»
следует уверенный ответ: «Массовая литература в среднеазиатском русскоязычном
дискурсе». Пока обдумываю ситуацию, в которой оказался, она уточняет: «Это един
ственная бурно функционирующая часть литературы».
Жуткий расцвет эзотерики. Руководитель Национального союза писателей —
автор большого и сложного повествования под названием «Изумрудная змея», где
исследуется тайна древнего сверхоружия в руках современных наставников боевых
искусств, живущих в горных колхозах… А чем он хуже, например, Чингиза Абдуллаева,
которым зачитываются миллионы? Русская литературная культура до ушей полна
этой темой, отсюда, видно, ноги растут. Если лучшие московские поэтессы создают
феерические (надо сказать, талантливые) явления фэнтэзи, то за что порицать реги
оны? Да и картинкато сложнее, чем на первый взгляд: вспомните русского писателя
в Узбекистане Шевердина, его многотомные повествования о басмачах, где мутная
эзотерика неожиданно сопрягалась с изумительным знанием реалий Востока… Если
хорошенько поискать в истории советской литературы, много чего предшествующего
накопать себе можно.
Явление сетературы. Отринем сетования и шельмования, но посмотрим на
реалии. Есть портал literature.kg — хороший труд. Есть некая молодежная группа
аватаров, именуемая вполне внятно — «Ковчег», в Американском университете Цен
тральной Азии курируемая профессором Э.Прояевой, даровитым литературоведом
вполне классической выпечки, которую не пугают ламентации по поводу исчезнове
212
Писатель (проект, продукт, бренд) в ожидании подходящей эпохи
ния матушкилитературы в инфернальных провалах интернета. Общение товарищей
по перу идет по электронке, куда вывешиваются произведения… Несколько необыч
но другое: им вроде бы не нужна литература! Я помню, как мы тосковали о публикаци
ях, а увидеть себя в московской литературной периодике не мечтали даже киргизские
классики. А эти юношидевушки, троечетверо из которых умеют уже писать, смотрят
на литературный процесс как на чтото двоюродное. Это уже иная этика, иное поня
тие о профессионализме: так, раньше просили оказать честь — прочитать рукопись,
дать оценку… Нынче ничего не стоит зайти в мой кабинет какомунибудь юному
дарованию и… Скажете, попросить просмотреть стихи (рассказы, мемуары, фантаз
мы)? Бери выше! Вопрос формулируется так: «Издаю книгу. Напишите предисловие,
поддержите меня, молодого, чтоб все видели, что вы меня похвалили!». Одна из моих
дочерей както и впрямь издала книгу, робко показала мне. Конечно, какой «папа от
литературы» хочет своим детям повторения своей страшной судьбы! Я не хотел и,
видимо, был убедителен — больше ее книги не появлялись. Но оказывается, у моих
ровесников масса таких активных дочерей. И сыновей, кстати. Что делать — мир
принадлежит молодым, имя же им — «гормональная лирика».
Итак:
Размыто понятие национальная литература,
Утрачен привычный статус. Умирают милые сердцу связи (и это скверно).
Идет непростое перерождение — скорее, это мутация. Есть мутация со знаком
плюс?
Крупная рыба в такой воде не заводится: ярких молодых имен не слышно. Но
это у нас не слышно, а в России от них, говорят, некуда деваться.
В общем, все — как у всех, не хуже, не лучше? Я бы не рискнул думать так.
И все же можно уверенно констатировать, что за первое десятилетие ХХI века
существенно сузилось писательское поколение профессионалов, но расширился
круг тех, для кого русский язык стал языком самовыражения. Аналитики рассматри
вают такую ситуацию набора литературной «массы» как культурнолингвистический
парадокс массовой литературы. Продуцируется тот литературноэстетический кон
тент, который востребован. Для большинства из уменьшившегося числа читателей
современной Киргизии — вне зависимости от этнической самоидентификации, рус
ский язык является средством интеллектуальноэстетической деятельности.
Вспоминаю лишенную всякой человечности формулу Виссариона Григорьеви
ча: у нас, мол, нет литературы… С одной стороны — да, ее нет. С другой же — как не
стыдно, ведь она всетаки есть, и учитесь снисходительности — да нет, доброте! — у
того же Айтматова: «Работает новое поколение писателей, осваиваются новые фор
маты содержания, приближенные к современности, к мышлению и нравам сегодняш
него общества… Рыночная экономика влияет не только на содержание книг, но и на
появление новых литературных форм, которые должны быть интересны современно
му читателю. Литература должна иметь "прокатность" в читательской среде».
Если бы к оной «прокатности» в нашем общем разнонаправленном вращении да
добавить центростремительной энергии. А то ведь разбегаемся, как галактики. Хотя
со стороны — как тараканы…
Вот. А чего вы, собственно, хотели бы? Только ленивый не цитировал Ницше о
бездне, которая начинает вглядываться в тебя, если ты слишком долго вглядывался
в нее. Мы слишком долго с надеждой пялились в лицо будущего — и теперь, когда оно
на всю катушку начинает всматриваться в нас, мы отшатываемся. И, кто знает, быть
может, мы правы в своем пещерном страхе. Да такой ли уж он пещерный?..
г. Бишкек