Джаббарова Е.Я. Местоименная игра и имя собственное в прозе

Джаббарова Е.Я.
Местоименная игра и имя собственное в прозе поэта
(на материале очерка «Пленный дух» М. Цветаевой)
В статье рассмотрена местоименная игра в прозе Марины Цветаевой на примере
очерка «Пленный дух». Анализируется имя собственное и значимость его употребления в тексте. Рассматриваются местоименные формы, характерные для поэта, показаны
смысловые механизмы в соотношениях: «я – Вы», «я – мы».
Ключевые слова: Марина Цветаева, имя собственное, местоименная игра, диалог.
Впервые «Пленный дух» появляется в журнале «Современные записки» в 1934 году. Очерк был посвящен памяти Андрея Белого (Бориса Николаевича Бутаева) [2, с. 743]. То, что он был написан после смерти автора,
совершенно естественно и более того – закономерно для Цветаевой:
«Смерть как завершение индивидуальной судьбы – не только повод вписать ее в эпос, но и возможность для Цветаевой воскресить собственное
«утраченное время», заново понять его смысл. Из этих устремлений рождаются ее очерки об ушедших современниках: «Живое о живом» (1932) о
Волошине, «Пленный дух» (1934) о Белом, «Нездешний вечер» (1936) о
Кузмине [3, с. 371]. Андрей Белый также становится для нее средством понять то время, свое время. Анна Саакянц подробно описывает тот период
из жизни поэта: «Уже 16 января она сообщала Вере Буниной о том, что
пишет о Белом; 18 января участвовала в вечере памяти поэта, который организовало «Кочевье», в зале Географического общества на бульваре СенЖермен, 184. Вступительное слово произнес М.Л. Слоним; поэты же по
преимуществу были из младшего поколения: В. Андреев, Г. Газданов,
Б. Поплавский, Б. Сосинский... А через несколько дней она присутствовала
на докладе Владислава Ходасевича (который лег в основу его воспоминаний об Андрее Белом) и, испытав истинный восторг, ‘ушла — счастливая,
залитая благодарностью и радостью’» [1, с. 634].
Проза Цветаевой часто наполнена воспоминаниями о других поэтах,
возможно, это связано с ее интересом, прежде всего, к поэту как таковому.
Сам феномен написания очерка поэтом о поэте уже существенен, поскольку предполагает своего рода избирательность относительно объекта описания. Другими словами, тот поэт, которого Цветаева выбирает, никогда не
случаен. В данном случае Цветаева обращается к Андрею Белому, которого, в отличие от Волошина, Кузмина, Брюсова, описывает не только через
зеркало времени, но и напрямую обращаясь к оценкам других: «Вот еще
какой-то Андрей Белый завелся, завтра читает лекцию» [2, с. 426]; «Странно, только сейчас замечаю, что имя Белого до встречи с ним дважды представало мне в окружении трех сестер» [2, с. 434]. Важно и то, что Цветаева
первоначально говорит об имени Андрея Белого, а не о нем самом. Он
приходит к ней через имя, слово, особенно – через слова и мысли других
329
героев очерка. Белый предстает изначально не воплощенным сразу, цельным, а скорее – образом, не до конца узнанным и пойманным: «А все-таки
увидели Андрея Белого. Он мне сказал: ‘всего хорошего’» [2, с. 428]. Цветаева пишет о собственном «предощущении» поэта, напрямую связанном с
восприятием других персонажей и их судеб, поэтому текст так густо населен героями. Однако стоит упомянуть о стремлении Цветаевой пережить,
понять другого сквозь себя, и – как следствие – персонажи, связанные с
жизнью Андрея Белого раскрываются не через него, а через Цветаеву. Так,
подробное описание других персонажей в каком-то смысле становиться
ключом к пониманию самого Андрея Белого: «Уже шестнадцати лет я поняла, что внушать стихи больше, чем писать стихи, больше ‘дар Божий’,
большая богоизбранность, что не будь в мире ‘Ась’ – не было бы в мире
поэм» [2, с. 441]. Подробное описание Аси, внимание к ней неслучайно,
поскольку, в конечном счете, Цветаева приходит к теме поэзии, к пониманию поэта и поэзии, а значит – говорит и о Белом. Здесь важным аспектом
становится обозначение Белым самого себя и сопоставление себя с Цветаевой: «Больше не будем искать. Пропала (здесь и далее курсив автора. –
Е.Д.). И, может быть, лучше, что пропала. Ведь я, по существу, не поэт, я
годы могу не писать, а кто может не писать – писать не смеет» [2, с. 482]; «
Я никогда не читаю стихов. И никогда уже не пишу. Раз в три года – разве
это поэт? Стихи должны быть единственной возможностью выражения и
постоянной насущной потребностью, человек должен быть на стихи обречен, как волк на вой. Тогда – поэт. А вы, вы – птица! Вы поете! Вы во мне
каждой строкой поете, я пою вас дальше, вы во мне поете дальше, я вас
остановить не могу» [2, с. 457]. Белый предстает как поэт сквозь сопоставление с Цветаевой, что удивительно, сама Цветаева не противится объединяющему «мы», которое позволит себе Белый. А, значит, ощущает в нем
равного себе: «Нет, не сумасшедшего, а человека, желающего остаться в
границах, величиной букв занять все то место, оставшееся бы безмерности
и беспредметности, во-вторых же, внешней вескостью выявить вескость
внутреннюю» [2, с. 456]. Тем самым взгляд на другого поэта становится
взглядом на самого себя. В сюжетном отношении текст нельзя назвать
насыщенным событиями, главным фактом становится не-встреча поэтов, а
именно смерть Белого и те легенды, которые Цветаева услышит о нем. Таким образом, физические встречи двух поэтов в Берлине, Шарлоттенбурге
не станут ключевыми, важным будет столкновение с «пленным духом».
Говоря непосредственно об особенностях употребления имен собственных, а также о специфике местоименной игры в тексте, нельзя не
упомянуть о композиционном устройстве. Очерк делится на две части:
«Предшествующая легенда» и «Встреча», каждая из которых устроена посвоему. Так, первая часть содержит в себе большое количество имен собственных, необходимых для того, чтобы подойти непосредственно к фигуре Андрея Белого. Начинается текст с молитвы Али, которая становится
важным звеном между поэтами. Из уст Али: «А теперь я иду спать, а то
330
уже чувствую, что скоро начну говорить такие глупости, как Андрей Белый» [2, с. 471]. Любое приближение с другим для Цветаевой неизбежно
происходит через семью, через Алю. При этом значимо то, что сам Андрей
Белый еще не появился, нас лишь подводят к нему посредством других героев: «…ибо произнесено оно было далеко не трехлетним ангелом, а
именно: моей теткой, женой моего дяди, историка, профессора Дмитрия
Владимировича Цветаева, и с далеко не молитвенной интонацией» [2,
с. 426]. Возникает Эллис, возникает Бишетка, Ася, Сережа Соловьев,
Александр Блок и каждый служит нитью, ведущей к Белому. А. Саакянц
пишет: «Ее мемуары плотно "населены"; кого только в них нет: и старорежимная родственница, и советский профессор, добряк П. С. Коган, покровитель поэтов, и загадочная, пленительно-жестокая Ася Тургенева, "дитя
символистической эпохи", невенчанная жена Белого, любовь к которой
разбила его жизнь…» [1, с. 636].
Уже в начале очерка появляется двойственность восприятия и называния героя: «Вчера Борис Николаевич… Я от вас к Борису Николаевичу…Как бы это понравилось Борису Николаевичу…» [2, с. 427]. Уже на
следующей странице помимо имени «Андрей Белый», появляется имя
«Борис Николаевич». Всю тяжесть этой двойственности Цветаева раскроет
во второй части очерка: «И еще: что ему было Марина Ивановна и даже
Марина, когда он даже собственным ни Борисом, ни Андреем себя не ощутил, ни с одним из них себя не отождествил, ни в одном из них себя не
узнал, так и прокачался всю жизнь между нареченным Борисом и сотворенным Андреем, отзываясь только на я» [2, с. 483]; «Двойственность его
не только сказалась на Борисе Николаевиче Бугаеве и Андрее Белом, она
была вызвана ими. – С кем говорите? Со мной, Борисом Николаевичем,
или со мной, Андреем Белым? ... Разорвался – навек» [2, с. 483]. Двойственность поэта показана как вечное метание от искусственно созданного
им, вслед за символизмом образа Андрея Белого, образа, привязанного к
эпохе, ко времени, и именем Бориса Бугаева, именем реальным, прочно завязанным на семье, на родственных узах. И тот и другой образ, тем самым,
прочно связывают поэта и не могут объять его до конца. Так, в образе Андрея Белого всегда будет недостающее звено в виде Бориса Бугаева, а в
образе Бугаева вечно недостающий образ Белого, но объединение их, в конечном счете, совершенно невозможно. Персонажи очерка также не видят
поэта цельным, каждый видит лишь грань, поэтому обращение к Белому
так изменчиво.
Вторая часть очерка «Встреча». Здесь Цветаева и Белый оказываются
лицом к лицу, местоимения становятся основным средством связи героев.
По отношению к Цветаевой сразу появляется «вы», которое сохраняется на
протяжении всего текста и более того – объясняется самим поэтом: «Имя
ведь останавливает на человеке, на другом, именно – этом, Вы – включает
всех, включает всё. И еще: имя разграничивает, имя это явно – не-я. Вы
(как и ты) это тот же я…Вы – включительное и собирательное, имя331
отчество – отграничительное и исключительное. … Так я и осталась для
него Вы, та Вы, которая в Берлине, Вы – неизбежно-второго лица, Вы –
присутствия, наличности, очности…» [2, с. 483].
Примечательно, что связь их выстраивается по типу «я – Вы», где
«Вы» всегда Цветаева. Сама же Цветаева постоянно говорит «он». Андрей
Белый, который вначале кажется лишь именем собственным, во второй части обретает плоть, но не возвеличивается поэтом. Постепенно в тексте
появляется объединяющее местоимение «мы»: «Мы – профессорские дети.
Вы понимайте, что это значит: профессорские дети?»; «Мы с вами, как
оказалось, дети (вызывающе:) – все равно чьи!»; «Мы с вами – сироты, и –
и вы ведь тоже пишите стихи? – сироты и поэты» [2, с. 455]. Местоимение
«мы» появляется именно из уст Белого, именно он стремится к объединению, к слиянию: «Видите? Наш (выделено автором. – Е.Д.) трамвай!» [2,
с. 463]. Однако Цветаева позволяет поэту подобного рода объединение. И
внезапно сама срывается на объединение с другим: «На него смотрели,
верней: его смотрели, как спектакль, сразу, после занавеса бросая его одного, как огромный Императорский театр, где остаются одни мыши. …Мы –
смотрели» [2, с. 463]. Так Цветаева видит его исключительность, жалеет,
знает, что он – пленный дух, но также знает и о собственной исключительности. Белый и Цветаева оказываются «пленным духом», что в данном
случае служит определением слова «поэт».
Она не лишается себя самой, до конца говорит и о себе: «Между этим
возгласом моего восьмилетнего сына и тогдашней молитвой моей трехлетней дочери – вся моя молодость, быть может, – вся моя жизнь» [2, с. 489].
Поэт измеряет свою жизнь тем, кого встречает, каждым близким, Белым в
том числе, сам текст также завершается ею – его стихотворением ей. Так,
главное явление – это не смерть Белого, а жизнь Цветаевой сквозь Белого,
ее продолжение, ее время и память сквозь него. Белый в каком-то смысле
становится отражением определенного этапа в жизни поэта.
Таким образом, в очерке «Пленный дух» можно выделить несколько
особенностей употребления имен собственных и местоимений. Первая
важная черта –значимость композиционного членения текста и влияние
его на употребление тех или иных средств выражения. Так, первая часть
«Предшествующая легенда» есть не что иное, как предощущение героя,
именно поэтому текст так изобилует наличием других героев и их имен.
Вторая часть «Встреча» напротив, является приближением друг к другу,
потому она невозможна без личных местоимений. Общение поэтов есть
диалог, но диалог сквозь толщу времени. Сначала именно Андрей Белый
для Цветаевой – «Вы», но впоследствии происходит наоборот, Цветаева
остается «Вы». Так, кажется невозможной местоименная модель «я – ты»,
герои словно не успели догнать друг друга во времени. Интересно и внезапное появление «мы», здесь важно, что Цветаева объединяет себя не
столько с Андреем Белым, сколько с пленным духом. «Мы» здесь носит не
конкретный характер объединения с другим, а является средством сказать
в целом о Поэте.
332
Список литературы
1. Саакянц A.A. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. – «Бессмертные
имена». – М.: Центрполиграф, 2002. – 827 с.
2. Цветаева М.И. Одна – здесь – жизнь: автобиографическая проза / сост., коммент. Л.А. Мухина. – М.: Астрель, 2012. – 759 с.
3. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: Идеология – поэтика – идентичность автора в контексте эпохи. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. – 464 с.
Квирикадзе Н.Г.
Русская языковая личность в американской среде
в романе Владимира Набокова «Пнин»
Четвертый англоязычный роман Владимира Набокова «Пнин» вбирает в себя целый ряд структурно-семантических смыслов. Весь корпус данного текста, который рассматривается с точки зрения современной художественной интерпретации, пронизан
темой русско-американской культурно-языковой интеграции по всей вертикали от
начала до конца. В романе как образце эмигрантской прозы выдвигается тема отчуждения героя, тема покинутой и утерянной родины, которую герой так и не находит.
Ключевые слова: Пнин, русская языковая личность, смысловые коды-детали, утеря русской соборности, отчуждение.
Исследование образа профессора Пнина, героя романа В. Набокова
как языковой личности, как носителя русской культуры производится в
разрезе поставленной в произведении проблемы: как живет и существует в
чужой, инонациональной (в данном случае – американской) среде человек,
русский по духу, характеру и образу жизни – русский, который так и не
стал американцем.
В случае фиксации Пнина (как языковой личности) в парадигме реального общения, в деятельности, можно выделить «отстояние» героя произведения как речевой личности одной лингвокультуры от личности другой лингвокультуры [5, с. 453]; при этом вполне достаточно рассмотреть
лишь некоторые аспекты данной темы. Например, это может быть коммуникативное пространство языковой личности (как носителя определенной
национально-культурной картины мира), оказавшейся в сфере инонациональной культуры; это могут быть взаимоотношения данной личности с
миром вещей, наслоение в его речи единиц разных языков, его манера поведения, манера жестикулировать и т.п. Однако, опираясь на известную
словесную игру Набокова с читателем, особенно на обыгривание им собственных имен, считаем более правомерным начать анализ с фамилии
главного героя – Пнин, вынесенной в заглавие произведения («Пнин») и
являющейся фактически отправным пунктом взаимодействия персонажа с
окружающей средой, в том числе и его речевой деятельности, т.е. главным
смысловым кодом героя романа как носителя русского речевого менталитета.
333