Новая и новейшая история
advertisement
ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ 34 Новая и новейшая история ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕОЛОГИИ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ М.В. Белов По справедливому замечанию чешского исследователя М. Хроха, «каждый автор, который занимается национальной тематикой, должен сначала сказать, что он понимает под нацией (национализмом, национальным движением и т. д.) и как он использует основополагающие методы для решения поставленных вопросов»1. Однако и до сих пор это необходимое требование соблюдается далеко не всегда. Долгое время отправной точкой для его понимания среди исследователеймарксистов являлось определение Сталина, данное еще в 1912 г.: «…исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры»2. Словари разных лет издания, включая и те, что вышли уже после разоблачения «культа личности», теперь — со ссылками на Ленина, тасовали эти четыре признака, ставя чаще всего на первое место либо общность территории, либо общность экономической жизни3. Определенную новацию в подобное понимание внес один из главных советских теоретиков по национальному вопросу С.Т. Калтахчян, который разделил признаки нации на основные и второстепенные: «Возникновение нации становится возможным благодаря ряду факторов. Одни из них, как, например, общности экономических связей, территории и языка, являются условиями образования нации, а затем и ее признаками, другие факторы, как, например, наличие национального государства, особенности культуры, психологии, хотя и не фигурируют в качестве основных признаков нации, тем не менее играют большую роль в формировании и развитии нации»4. Число основных (объективных) признаков нации, таким образом, сократилось до трех, но их общее число заметно выросло. Участник дискуссии по национальному вопросу, развернувшейся на страницах журнала «Вопросы истории» в середине 60-х, Калтахчян специально выделил еще один признак, обсуждавшийся тогда — национальное самосознание5. Субъективные факторы формирования наций получили признание и разработку в трудах советских историков6, но в официальном обществознании они рассматривались лишь как сопутствующие и производные по отношению к объективным факторам. В ином направлении развивалась теоретическая мысль левых интеллектуалов на Западе. Главной мишенью для критики они выбрали не советскую ортодоксию (в конце 80-х досталось и ей), а позицию так называемых «примордиалистов», утверждавших, что нации имеют «врожденный» характер, глубокие исторические корни, их можно обнаружить в Средневековье и даже в Античности. Подобный взгляд, с точки зрения левых, в политическом плане был оправданием худших проявлений национализма. В противоположность ему доказывалось, что нации являются исключительно современным явлением, следствием модернизации и 35 капитализма. Правда, в отличие от советских обществоведов западные «модернисты» делали акцент на интеллектуальных последствиях перехода к современному индустриальному обществу, то есть на субъективных факторах формирования наций. В частности, Э. Геллнер безапелляционно заявил, что национализм не является следствием существования наций, но, напротив, нации являются результатом целенаправленной работы националистов. В свою очередь, возникновение национализма Геллнер однозначно связал с новой системой образования, сложившейся в эпоху Просвещения. Ее появление было вызвано новыми потребностями государства в профессиональном бюрократическом аппарате, массовых армиях и т. п. Следствием этого стало формирование широких и открытых интеллектуальных элит7. В унисон выступлению Геллнера высказались участники сборника «Изобретение традиции» (1983), доказывавшие, что многие «национальные традиции» по сути дела являются искусственными конструктами недавнего времени, изобретением националистов8. Отсюда другое название этого направления — «конструктивизм». В том же 1983 г. вышла еще одна книга с шокирующим названием — «Воображаемые сообщества» Б. Андерсона. Именно так ее автор охарактеризовал современные нации, оговариваясь, правда, что к воображаемым относятся «все сообщества крупнее первобытных деревень, объединенных контактом лицом-клицу… Сообщества следует различать не по их ложности/подлинности, а по тому стилю, в котором они воображаются»9. Андерсон попытался избавиться от обличительного пафоса, характерного для работ Геллнера и многих других исследователей национализма, а также от схематизма в объяснении феномена нации, который якобы был навязан обществу политикой государства или кучкой интеллектуалов. По его мнению, «национальное воображение» явилось следствием так называемого «печатного капитализма», принесшего с собой новый стиль мышления и мировосприятия; национализм сродни религии или системе родства, а не какой-либо политической идеологии вроде либерализма или фашизма10. Однако на самом деле Андерсон не снял противопоставление естественных и мнимых сообществ, а лишь поставил под вопрос существование любого из них. Он молчаливо ссылается на реальность одного отдельного индивида и его воображения. Принять такой подход, отрицающий по существу социальную реальность, вряд ли возможно. Сообщество не сводимо только к рефлексии, знанию о себе или фантазированию, оно, помимо этого, складывается из внутренних связей, институтов и взаимодействий. Оппозиция естественное/искусственное (объективное/субъективное) может быть продуктивна в процессе анализа общественного развития, но было бы странным отрицать неизбежное сочетание в нем двух полюсов, тем более что один без другого теряет всякий смысл. С другой стороны, хорошо известно, что социальные нормы со временем «натурализируются», приобретая естественный вид. В свою очередь, то, что было естественным в прошлом, сейчас может восприниматься лишь как искусственный институт. Замкнувшись на исследовании «культурных корней» национализма, Андерсон почему-то не стал размышлять о том, как они соотносятся с другими аспектами бытия. Быть может, не желая того, он пришел к несколько иной, нежели Геллнер, форме упрощения и схематизации11. В то же время Андерсон занял жесткую «модернистскую» позицию в духе Геллнера в том смысле, что он не обнаружил какой-либо связи национализма с прежними «стилями» воображения. Говоря другими словами, по Андерсону, национальное самосознание не имеет отношений преемственности с предшествую- 36 ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ щими культурными формами (религиозной, государственной, сословной «идеей»), в конечном счете, с тем, что в отечественной науке привычно именуется «этническим самосознанием»12. Еще одна известная оппозиция (традиция и новация) решена в пользу одного из ее полюсов, а именно — в пользу решительного разрыва с прошлым и исключительной новизны. Критики Андерсона уже отмечали, что его схема «работает» в колониальной периферии, там, где отсутствовала устойчивая государственная традиция и развитые формы этнического самосознания, но выглядит не убедительной для региона Центральной и Юго-Восточной Европы, где они наличествовали13. Взгляды Геллнера, Андерсона и других «модернистов» приобрели сторонников среди отечественных исследователей и теоретиков вплоть до того, что некоторые из них предложили «забыть» не только о нации, но и об этносе как категории социальной реальности. Ведь все, что мы знаем о них — это результат достаточно поздних научных манипуляций либо — еще хуже — спекулятивных усилий националистов, а в СССР — следствие «ленинской» национальной политики, которая привела к кровавым конфликтам после крушения «советской империи»14. Иной подход к феномену национализма характерен для главного оппонента Геллнера и Андерсона английского социолога Э. Смита15. Его взгляд на национальное самосознание обнаруживает большее количество духовных феноменов, по сравнению с «воображением» Андерсона. Это миф, символ, память и ценности. Они связаны, по мнению Смита, с более ранними формами сознания, предшествовавшими современному национализму. Их носителями выступали так называемые «этнии», то есть общности с высоким уровнем этнического самосознания, в отечественной науке именуемые, как правило, народностями. Смит использует разработанный Д. Армстронгом16 термин «мифо-мотор» для обозначения сердцевины-ядра этнического самосознания, включающей в себя ключевые для данного сообщества мифы, символы и т. п. При этом организационный ресурс необходимый для приведения в движения «мифо-мотора» в разных «этниях» может различаться («демотические» и «аристократические этнии»). Смит различает также два типа наций — «территориальные» и «этнические». Формирование последних происходило при отсутствии «своей» аристократии, исходной территории и «этнического государства». К таковым относятся многие нации Центральной и Юго-Восточной Европы17. Здесь «этническая концепция нации стремится заменить обычаями и диалектами юридические коды и институты, которые образуют цемент территориальной нации… Даже общая культура и "гражданская религия" территориальных наций имеет свой эквивалент в этническом пути и концепции: своего рода мессианский нативизм (почвенничество — М.Б.), вера в искупительные качества и уникальность этнической нации. В этнической концепции нации "история" становится двойником "культуры" в территориальной концепции»18. Вспомним, что Андерсон тоже указывал на типологическую близость национализма религии и системам родства, но отказывался видеть преемственную связь между ними. Смит, по сути дела, признает сравнительно недавнее появление наций19. Он лишь выступает против изоляции «современности» от предшествующих эпох. «Модернисты» сами усложнили себе задачу объяснения того, почему современные нации «…возвращаются к прошлому и ощущают свою преемственность с этническим прошлым». «Изобретение» национальной традиции, с точки зрения Смита, должно пониматься «как новаторская рекомбинация существующих элементов. <…> Даже если элементы этничности "выстраиваются" и "перестраива- 37 ются" и порой откровенно "выдумываются"…»20. Таким образом, Смит тесно подходит к пониманию феномена национальной идеологии, но не дает ему определения. Процесс реконструкции и кодификации старых этнических элементов (мифов, символов, легендарной истории, бытовизмов, фольклора и т. д.) с неизбежным привнесением сюда актуальных внешне-стратегических, общественно-политических, морально-этических, эстетических, литературно-языковых задач, норм и стандартов концептуально выражается в создании современной национальной идеологии21. При этом соотношение различных элементов такого «коктейля» — «старого» и «нового» в нем — в каждом случае бывает разным. Возможно, идеально-типическое деление наций, предложенное Смитом, не исчерпывает всего многообразия вариантов, но речь сейчас о другом. У наций, названных Смитом «этническими», ярким примером которых является сербская нация, доля «архаики» в национальной идеологии может быть особенно велика. Это связано со слабостью «элитарной» (во всяком случае, светской) культуры. Утрата «своего» государства в результате османского завоевания была компенсирована в сербском случае сохранением «исторической» памяти, закрепленной в легендарно-мифологическом фольклорном комплексе, из которого черпали исходный материал творцы национальной идеологии. Разумеется, ее нельзя рассматривать как раз и навсегда устоявшуюся совокупность идей, образов, ценностей. Можно говорить, лишь об определенном минимуме консенсуса относительно их сочетания. Было бы ошибкой, в свою очередь, видеть в нации конечную и тотальную общность (здесь следует согласиться с В.А. Тишковым и другими критиками «примордиалистов», но ни в коем случае нельзя путать подлинный историзм с его худшим вариантом — историцизмом22). Нация — лишь одна, хотя и весьма важная, совокупность среди множества других совокупностей, динамически взаимодействующих между собой в обществе. На разных этапах своего существования в разных исторических условиях нация представляет собой более или менее дискретное и не однородное целое: имеются в виду имущественные, образовательные, профессиональные, политические и иные различия внутри нее; со временем меняются границы социального пространства нации. Не случайно, национальная идеология чрезвычайно пластична, изменчива и вариативна. Это позволяет ей приобретать всевозможные обличия, сочетаясь со многими формами «партийной» идеологии (либеральной, консервативной, леворадикальной и т.д.). Национальная идеология на первых порах, в условиях господства традиции и, тем более, архаики (как, например, в той же Сербии) действительно может быть достоянием лишь узкой части общества — интеллектуальной и политической элиты, — распространяя свое влияние с развитием социальных, политических и коммуникативных структур и институтов. Необходимым фоном, а часто и условием такого развития является экономическая модернизация: промышленный переворот и как следствие его — преобладание города над деревней. В последнее время приобретает популярность дискурсивный поход в понимании наций и национализма. В чем-то он близок подходу Андерсона, но главным своим источником, безусловно, числит концепцию «власти-знания» М. Фуко и некоторые другие постструктуралистские концепции, вызванные так называемым «лингвистическим поворотом». Начало дискурсивному подходу было положено в статье К. Вердери, опубликованной в журнале «Daedalus» в 1993 г. Здесь дано следующее определение: 38 ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ «…нация — это аспект политического и символического/идеологического порядка, а также мира социального взаимодействия и чувства. <…> Это идеологический конструкт, играющий важную роль в определении позиций субъектов как в рамках современного государства, так и в рамках международного порядка». В свою очередь национализм, по мнению Вердери, «представляет собой политическое применение символа нации при помощи дискурса и политической деятельности, а также чувство, которое заставляет людей реагировать на его применение. В самой своей сути национализм есть гомогенизирующий, дифференцирующий или классифицирующий дискурс…»23. Ведери пишет, что нация, как и все символы, неоднозначна, поэтому может применяться в различных дискурсивных практиках (идеологических интерпретациях), в разных социальных средах и стратах. Это совпадает с тем, что было ранее сказано о пластичности национальной идеологии. Однако в целом дискурсивный подход вызывает больше вопросов, чем ответов. Почему нация обладает такими странными дискурсивными возможностями, если она является всего лишь идеологическим конструктом? Из чего выстроен этот конструкт? Каковы закономерности его появления на свет? Вердери взялась ответить на вопрос, куда идут нация и национализм, проигнорировав вопрос, откуда они пришли. Она во многом верно определяет восприятие нации в конце XX в., предлагая, по-видимому, считать это определение сущностным и универсальным. В итоге Вердери подменяет феномен нации вообще, как абстракции, феноменом национальной идеологии, который сводится к одному единственному, хотя и многозначному символу. Дискурсивный подход был поддержан далее в работе Р. Брубейкера о современном европейском национализме, где в частности говорится: «Национализм может и должен быть понимаем без обращения к "нациям" как к объективным общностям. Вместо фокусирования на нациях как на реальных группах нам следует обратиться к национальному (nationhood and nationess), к "нации" как практической категории, как инструментальной форме и как делу случая. "Нация" — это категория практики, а не категория анализа. Чтобы понять национализм, нам надо понять практическое использования категории "нация", как эта категория стимулирует понимание, наполняет мысль и опыт, организует дискурс и политическое действие»24. Возможно, дискурсивный подход к нациям и национализму продуктивен в рамках политической науки, имеющей дело с современной «фиктивной» цивилизацией, для которой «реальностью» является лишь то, о чем рассказано по телевидению. Опрокидывание этого подхода в прошлое, применение его как отмычки ко всем историческим ситуациям противоречит всякой логике и будет являться таким же идеологическим конструктом, какой исследуют аналитики, стремящиеся, вероятно, к научной истине25. Более того, дискурсивный подход — это шаг назад от построений автора «Воображаемых сообществ». Вердери, Брубейкер и другие его сторонники возвратились к обличению и критике национализма, как инструмента в достижении политических целей, что не удивительно в условиях, когда посткоммунистическую Европу охватила истерия национальной вражды и нетерпимости. Дискурсивный подход едва ли способен объяснить восприимчивость общества к «национальному» инструментарию бóльшую, чем к классовому, партийному и т. д., поскольку он выключает из процесса производства символа нации его бóльшую часть. Термин «практика» искусственно сужается в понимании Брубейкера и сводится исключительно к применению дискурса. Саму общественную практику привычно рассматривать иначе: как взаимодействие объек- 39 тивных условий и субъективных воздействий на них, не исключающее случайного вмешательства. С этой точки зрения, реальность, возникшая в результате столь сложного взаимодействия, — это одновременно и категория практики, и категория научного анализа. Категория практики, примененная к нациям и национализму, получила ранее иную — в сравнении с дискурсивным подходом — разработку в исследованиях Д. Бройи26. Он начинает с того, что в феномене национализма можно видеть три «области интересов»: доктрину, политику и чувства, настаивая на исследовании политики, как наиболее перспективном пути его изучения. Бройи дистанцируется от обличительного взгляда на национализм, уклоняясь, с другой стороны, и от объективации нации, которой следовало бы дать какое-то четкое определение; он вполне откровенно позиционирует себя как «модернист», но не во всем соглашается с лидерами этого направления. Бройи тесно связывает возникновение и развитие национальной идеологии («воображения», по Андерсону) с практической сферой: «… если и пока подобные идеи не "закрепятся", став частью политического движения, представителям которого приходится вести переговоры с властями и создавать себе поддержку в недрах общества, они будут оставаться во многом смутными и отрывочными»27. Как видно из процитированного отрывка, кристаллизация национальной идеологии, согласно Бройи, происходит при условии активного взаимодействия в рамках треугольника: «власть» (политические институты), общество, включая его глубинные слои, и группы — носители новых устремлений (доктрин). Роль общественных низов в производстве национальной идеологии не уточняется, но говорится об автономной сфере — «национальных чувствах», приобретающих на практике форму и направление: «… националистическое политическое действие на самом деле способно привести к возникновению более связной системы доктрин и чувств, и, кроме того, оно позволяет более четко оценить их значение»28. Гораздо более важными и доступными для анализа Бройи представляются условия формирования национальной идеологии, нежели те ментальные механизмы, с помощью которых «чувства» соединяются с «доктринами», обретая некое единство, равно как и сами они по отдельности. Здесь возможно бесчисленное количество вариантов, а теоретизирующий жанр, в котором работает социолог, накладывает существенные ограничения. И в книге 1985 г., и в статье, реферирующей ее основные положения, Бройи специально останавливается на особенностях национализма в империи Габсбургов и Османской империи29. Его гипотеза о том, что в Османской империи внешняя легитимации национальных движений преобладала над внутренней, а разработка националистической аргументации заимствовалась из-за рубежа, может быть подтверждена на примере Сербии. В то же время, кажется, Бройи преуменьшает «этнизацию» церкви и религии на Балканах, равно как и возможности использования православия в ранней национальной агитации. Напротив, преувеличена роль России, якобы инспирировавшей первые проявления национализма лозунгом защиты славянских народов. Единоверие как мотив помощи балканским народам во внешнеполитической пропаганде Петербурга долгое время стояло на первом месте. Другое дело, что взаимоотношения национальных движений с русскими властями являлись важным фактором (катализатором) для выработки ими идеологических моделей и поведенческих практик. Г. Балакришнан, в целом солидарный с концепцией Андерсона, указывает на необходимость обращения к еще одной разновидности практики, которая сближа- ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ 40 ет национализм с религией — это война: «Только в борьбе нация перестает быть неофициальным, спорным и пассивно принимаемым мерилом вещей и становится общностью, завладевающей воображением»30. Думается, что практика вооруженной борьбы имеет значение не только в сфере воображения. Она накладывает отпечаток на социальную мобильность, меняет формы и пространство внутренних взаимодействий, выдвигает новые (перетасовывает старые) элиты и заставляет их сформулировать цели борьбы, мотивировав необходимость жертв. В отечественной науке и в марксистских исследованиях вообще концепт национальной идеологии использовался редко и понимался достаточно узко31. Лишь сравнительно недавно он был полностью реабилитирован32. Выше изложенные теоретические положения лягут в основу исследования сербской национальной идеологии конца XVIII – первой половины XIX в., то есть начального этапа ее формирования. Примечания 1. Hroch M. Die Volkämpfer der nationalen Bewegung bei den kleinen Völkern Europas. Eine vergleichende Analyse zur geselschaftlichen Schiftung der patriotischen Gruppen. Praha, 1968. S. 12, 13. Первое издание книги на немецком языке, кажется, не произвело среди специалистов того резонанса, какой имело ее второе английское издание, появившееся в разгар полемики, вызванной выступлениями так называемых «конструктивистов» (Э. Геллнера, Э. Хобсбаума и др.). См.: Hroch M. Social preconditions of national revival in Europe. Cambridge, 1985. 2. Сталин И.В. Сочинения. Т. II. С. 296. 3. Ср., например: Философский словарь / Под ред. М.М. Розенталя, П.Ф. Юдина. М., 1963. С. 300; Краткий политический словарь / Сост. и общ. ред. Л.А. Оникова, Н.В. Шишлина. М., 1987. С. 291. 4. Калтахчян С.Т. Марксистско-ленинская теория нации и современность. М., 1983. С. 68. 5. Там же. Гл. VI. С. 189–210. Представление сообщества о себе как об особой нации выдвигалось в качестве главного признака в общественной мысли на Западе, начиная с Э. Ренана и его знаменитой формулы: «Нация — это ежедневный плебисцит». См. определение нации в кн.: The Encyclopedia Americana. 1994. Vol. 19. P. 751–752 (рус. пер.: Этнос и политика: Хрестоматия / Авт.-сост. А.А. Празаускас. М., 2000. С. 56–60). 6. См., например, исследования А.С. Мыльникова, суммированные в кн.: Мыльников А.С. Народы Центральной Европы: формирование национального самосознания. СПб., 1997. 7. Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991 (английское издание книги вышло в 1983 г.). См. также: Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др.; Пер. с англ. и нем. Л.Е. Переяславцевой, М.С. Панина, М.Б. Гнедовского. М., 2002. С. 146–200. Впервые тезис об «изобретении» наций националистами был выдвинут Геллнером еще в 1964 г.: Gellner E. Thought and Change. London, 1964. P. 169. 8. The invention of tradition / Ed. by E.J. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge, 1983. 41 9. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева; Вступ. ст. С. Баньковской. М., 2001. С. 31. 10. Там же. С. 30. 11. Уточняя позицию Андерсона, Г. Балакришнан утверждает: «Суть его заявления не в том, что весь социальный мир есть лишь воля и представление, а в том, что сообщество — это спонтанная идеология, невосприимчивая к разоблачению с позиции теории» (Балакришнан Г. Национальное воображение // Нации и национализм. М., 2002. С. 271). Значит ли это, что исследователю непременно необходимо заточить себя, образно говоря, в «тюрьме» воображения? 12. См., например: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982. С. 154–165. Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху зрелого феодализма. М., 1988. 13. Коротеева В.В. «Воображенные», «изобретенные» и «сконструированные» нации: метафора в науке // ЭО. 1993. № 3. Между тем, один индийский исследователь упрекнул Андерсона в изощренной форме колониализма: «Европа и две Америки, эти единственные подлинные субъекты истории, продумали для нас не только сценарий колониального просвещения и порабощения, но также и нашего антиколониального сопротивления и постколониальной нищеты. Даже наше собственное воображение должно навеки остаться колонизированным» (Чаттерджи П. Воображаемые сообщества: кто их воображает? // Нации и национализм... С. 285). 14. Чешко С.В. Человек и этничность // ЭО. 1994. № 6. С. 35–4;. Тишков В. О нации и национализме. Полемические заметки // Свободная мысль. 1996. № 3. С. 30–38; Он же. Забыть о нации (Пост-националистическое понимание национализма) // Вопросы философии. 1998. № 9. С. 3–26; Малахов В. «Скромное обаяние расизма» и другие статьи. М., 2001 и др. Среди последних работ с анализом споров, вызванных данными публикациями см.: Рыбаков С.Е. Этничность и этнос // ЭО. 2003. № 3. С. 3–24. 15. Начало полемике было положено в кн.: Smith A. The ethnic origins of nations. Oxford, 1986. 16. Armstrong J. Nations before nationalism. Chapel Hill, 1982. 17. Ср. с точкой зрения отечественного исследователя: Фрейдзон В.И. Нация до национального государства. Историко-социологический очерк Центральной Европы XVIII в. – начала XX в. Дубна, 1999. Гл. 1. С. 9–33. 18. Smith A. Op. cit. P. 137–138. Цит. по: Коротеева В.В. Энтони Смит: историческая генеалогия современных наций // Нация и национализм: Проблемнотематический сборник / ИНИОН РАН. М., 1999. С. 47. 19. Ср. данные им определения нации: Там же. С. 44; Смит Э.Д. Национализм и историки // Нации и национализм... С. 257. 20. Там же. С. 256–259. 21. Отправной точкой для такого понимания национальной идеологии стали суждения американского исследователя К. Гирца, высказанные впервые в статье: Гирц К. Идеология как культурная система // Он же. Интерпретация культур. М., 2004. С. 225–267 (На английском языке опубликована в сборнике 1973 г. «Интерпретация культур»). 22. Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993. 23. Вердери К. Куда идут «нация» и «национализм»? // Нации и национализм... С. 297–298. 42 ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ 24. Brubaker R. Nationalism Reframed. Nationhood and the National Question in New Europe. Cambridge, 1996. Цит. по: Тишков В.А. Забыть о нации… С. 14. Там же приводится цитата из другого автора, разоблачающего миф о шведской нации: «… эта [дискурсивная] практика является результатом взаимодействия между институционно оформленным и суверенным, или объективным, государством и интеллектуальным знанием и его институционной формой внутри государства в виде научного сообщества, которое обретает суверенитет в производстве объективной истины. Этому особому виду дискурсивной репрезентации, за которой на самом деле стоят личностные взаимодействия и борьба за и внутри официальных институтов, удается производить субъект исторической нации… Нация не является историческим субъектом, вместо этого — это социальные отношения власти и знания. Тем не менее, эти отношения становятся формой дискурсивного режима, при котором нация представляется как исторический субъект» (Hall P. Nationalism and historicity // Nations and Nationalism. Vol. 3. № 1. 1997. P. 3). В рамках подобного подхода, поскольку термин «нация» утрачивает значение, имеет смысл давать определение лишь феномену национализма. Согласно Тишкову: «Национализм — это идеология и практика, основанная на представлении, что основой государственности, хозяйственной и культурной жизни является нация» (Там же. С. 14–15, 17). 25. О следах мифологического сознания в теоретических построениях «конструктивистов», разоблачающих националистические мифы см.: Смит Э. Указ. соч. С. 257. 26. Breuilly J. Nationalism and the State. Manchester, 1985. 27. Бройи Д. Подходы к исследованию национализма // Нации и национализм... С. 218. 28. Там же. С. 221–222. 29. Breuilly J. Op. cit. Ch. 3 (раздел о сербах и румынах: P.103–107). Бройи Д. Указ. соч. С. 227–230. 30. Балакришнан Г. Указ. соч. С. 278–279. 31. См., например: Hažijahič M. Formiranje nacionalnih ideologija u Bosni i Herzegovini // Jugoslovenski istorijski časopis. 1970. № 1–2. S. 55–70. 32. Ненашева З.С. Историография проблемы определения понятия «национальная идеология» // Нация и национальный вопрос в странах Центральной и Юго-Восточной Европы во второй половине XIX – начале XX века. М., 1991. С. 34–45.
