ЭПИТАЛАМА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVIII ВЕКА
реклама
Министерство образования и науки Российской Федерации ФГБОУ ВПО «Магнитогорский государственный университет» А. В. Петров ЭПИТАЛАМА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVIII ВЕКА ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЭТИКЕ ЖАНРА Магнитогорск 2012 Книга подготовлена при поддержке РГНФ УДК 8-14 ББК Р29 П29 Рецензенты: Доктор филологических наук, профессор Гродненского государственного университета им. Янки Купалы Татьяна Евгеньевна Автухович Доктор филологических наук, доцент Магнитогорского государственного университета Константин Николаевич Савельев Петров А.В. П29 Эпиталама в русской литературе XVIII века: Очерки по исторической поэтике жанра : монография / А.В. Петров. – Магнитогорск : МаГУ, 2012. – 218 с. ISBN 978-5-4463-0009-9 В монографии рассматривается история малоизученного жанра эпиталамы – брачно-поздравительных стихотворений российских поэтов 1700-1810-х гг. Книга адресована широкому кругу читателей, интересующихся историей русской поэзии и праздничной культуры; исторической поэтикой и историей лирических жанров; взаимоотношениями между литературой и фольклором, политикой и частной жизнью. Книга написана при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) Проект № 12-44-93010 к/К УДК 8-14 ББК Р29 ISBN 978-5-4463-0009-9 © Петров А.В., 2012 © Магнитогорский государственный университет, 2012 2 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Посвящается тем, кто своей любовью помогал и продолжает помогать мне жить и творить. 3 Книга подготовлена при поддержке РГНФ СОДЕРЖАНИЕ 5 Введение. Раздел I. «Что касается девушек, то их мнением вовсе не интересуются…»: о некоторых наших национальных мифах 13 Раздел II. Заботы иноземцев о процветании «рода Петрова» и «прочих чинов людей» (эпиталамы первой трети XVIII века) 37 Раздел III. На перекрёстке культур: от сатурналий до рококо: эпиталамы В. К. Тредиаковского (вторая треть XVIII века) 63 Раздел IV. Любовь к монархине и любовь монархов («официальные» оды 1741–1745 годов vs. «приапические» оды 1750-х годов) 76 Раздел V. Любовь и брак наследника русского престола (эпиталамы Павлу Петровичу 1773 и 1776 годов) 108 Раздел VI. Брачные стихи «Павловичам» и «Павловнам» (1793–1817 годы) 144 Раздел VII. «Что милее может быть, Как любимым быв, любить?»: эпиталама как «случайный» жанр в русской литературе второй половины XVIII – начала XIX веков 185 Заключение. «Оконча все обряды брака…» Приложение. Список эпиталам XVII – начала XIX веков 4 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 204 207 ВВЕДЕНИЕ История русской эпиталамы не только не написана, но не осознана самая необходимость создания такой истории. Жанр стихов на бракосочетание какимто непостижимым образом выпал из поля зрения отечественных исследователей и читателей, в сущности же, из всей нашей литературной и праздничной культуры. Нам неизвестно даже приблизительное количество эпиталамических стихотворений и их авторов, не говорю уже «по векам», но хотя бы в пределах самого плодовитого на них столетия – XVIII-го. Почти совершенно не выявлены как пути «культурного импорта», так и отечественные источники: те образцовые западные эпиталамы и их создатели, на которых могли ориентироваться наши поэты, с одной стороны; соотношение брачных стихов с традициями русской свадьбы – с другой. Лет восемьдесят тому назад Л. В. Пумпянский в связи с эпиталамами 1745 года говорил о влиянии на М. В. Ломоносова и И. К. Голеневского немецких поэтов 1660–1730-х годов, в особенности Гюнтера и Гофмансвальдау1. Судя по всему, влияние это исследователем сильно преувеличено, во всяком случае осталось недоказанным. Совсем недавно в нашей науке был поставлен вопрос о «русской рецепции» творчества крупнейшего позднеримского придворного поэта Клавдия Клавдиана (Claudius Claudianus), и в частности выдвинута гипотеза о следовании Тредиаковского в 1730 году клавдиановскому «Эпиталамию на брак Гонория и Марии» (398)2. Сам Тредиаковский в редакции «Нового и краткого способа…» 1752 года в качестве образцовых авторов эпиталам назвал, помимо Клавдиана, Г. В. Катулла (I в. до н. э.) и П. П. Стация (I в.). Отсутствие у российских учёных интереса к брачным стихотворениям удивляет, особенно на фоне, во-первых, колоссального числа работ о русском свадебном обряде и его отражении в литературе; во-вторых, многочисленных историко-культурных исследований о династических браках, шутовских свадьбах, семейном праве, браке как религиозном таинстве и пр.; в-третьих, пристального внимания современных филологов к эволюции лирических жанров и к исторической поэтике. В западном литературоведении, в отличие он нашего, рассмотрены эпиталамы десятков европейских и американских писателей, таких, например, как У. Данбар, М. Монтень, Д. Донн, Ф. Сидни, Э. Филлипс, Р. Херрикс, Э. Бёрк, Д. Мильтон, Ч. Чаунси, П. Шелли, Дж. Остин, А. Лэйнер, Э. Финч, А. Халлам и др. Необозрима научная литература об эпиталамах античных авторов, особенно Сапфо и Катулла. Существуют, наконец, обобщающие труды о национальных изводах этого древнегреческого жанра3. Немногочисленные составители словарных статей об эпиталамическом жанре всерьёз говорят о том, что русские поэты эпиталам практически не писа1 Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сб. 14. Л., 1983. С. 15–17. Вслед за Пумпянским то же допущение было сделано Л. И. Сазоновой. 2 Шмараков Р. Л. Поэзия Клавдиана в русской рецепции конца XVII – начала XX веков: АДД. М., 2008. С. 11. 3 См., например: Contiades-Tsitsoni E. Hymenaios und Epithalamion: das Hochzeitslied in der frühgriechischen Lyrik. Stuttgart, 1990; Dubrow H. A Happier Eden: The Politics of Marriage in the Stuart Epithalamium. Ithaca, NY, 1990; Horstmann S. Das Epithalamium in der lateinischen Literatur der Spätantike. München, 2004; Mroczek K. Epitalamium staropolskie: między tradycją literacką a obrzędem weselnym. Wrocław, 1989. 5 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ли, и с трудом насчитывают пять произведений и четырёх их создателей в XVIII – начале XX веков: Тредиаковского, Ломоносова, Фета и Северянина1. Здесь изумляют как подсчёты, произведённые весьма уважаемыми филологами, так и невнятные объяснения такой якобы непопулярности брачных стихов в России. Однако достаточно заглянуть в доступное издание стихотворений Тредиаковского (М., 1963), чтобы обнаружить, что сочинил он шесть эпиталамических стихотворений. Больших усилий требует просмотр сочинений Державина, но праздный исследователь будет вознаграждён за своё терпение, ибо прославленный наш поэт написал не менее двадцати эпиталам2 – количество, вполне сопоставимое с тем, что он создал, например, в жанре торжественной оды. На данный момент мне известно более чем о сорока писателях последней трети XVII – начала XIX веков (не считая анонимных авторов), создавших сто пятнадцать эпиталам3. Нам ещё предстоит отдать долг памяти по отношению ко всем этим, по большей части малоизвестным поэтам – издать их брачные стихотворения, совершенно недоступные пока ни рядовому читателю, ни заинтересованному исследователю. Из крупных поэтов XIX– XX века, обращавшихся к эпиталамическому жанру, могу назвать П. Вяземского, Е. Боратынского, А. Фета, И. Северянина, И. Бунина и М. Лохвицкую. В сети Интернет я нашёл около десятка эпиталам современных, рубежа XX–XXI веков российских авторов и не менее сотни свадебных стихов, сочинённых неизвестными rhymester’ами для всеобщего употребления. Повидимому, близко к последней цифре и число стихотворных поздравлений молодожёнам, ежегодно производимых нашей массовой культурой, то есть напечатанных в специальных красочных открытках из «серии» «С днём Свадьбы!». Каких-то шедевров в этих открытках мне найти пока не удалось, но строчки попадаются иногда весьма лирические, пусть и с сомнительными рифмами: Пусть два сердца бьются в унисон И живут одной большой мечтою, И плывут года, как дивный сон, Полные отрады и покоя… Пусть всегда сияет для двоих Свет звезды немеркнущей, счастливой И любви живительный родник Дарит вдохновение и силы! По некоторым из поздравлений видно, чего ожидает от брака сам их автор и/или чего он в нём, видимо, недополучил. Но не будем слишком строги к нынешним наёмным мастерам пера, чьи услуги оплачивает вместо покровителя или заказчика какое-либо ООО или ЗАО, ибо даже Державину и Бунину не удалось создать выдающихся произведений в эпиталамическом жанре. Пользуясь случаем, приведу здесь найденные мной небезынтересные при1 Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966. С. 358; Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2003. Стлб. 1235; Пронин В. А. Теория литературных жанров. М., 2001. URL: http://www.hi-edu.ru/ebooks2/TeorLitGenres/index.htm 2 См.: Петров А. В. Эпиталамические стихи Г. Р. Державина // Г. Р. Державин и диалектика культур: материалы Международной научной конференции. Казань, 2010. С. 33–36. 3 См. Приложение. 6 Книга подготовлена при поддержке РГНФ меры, касающиеся заказов на брачные стихи и их оплаты. 11-го июня 1884 года М. Е. Салтыков-Щедрин не без юмора, но вполне поделовому писал своему хорошему знакомому, юристу и поэту, А. Л. Боровиковскому: «Многоуважаемый Александр Львович. Я на Ваше письмо отвечал, но получили ли Вы мой ответ – не знаю, ибо Вы имеете похвальный обычай замолчать вдруг и надолго. А между тем случилось следующее. Ко мне обратился кунгурский 1-й гильдии купец Наркиз Богданович Кормильцын с вопрос<ом>: нет ли в моем ведомстве (очевидно, он еще не знает, что ведомство мое распущено) стихотворца, который мог бы написать стихи на бракосочетание его дочери Ирины Наркизовны, но так, чтобы стихи были по 1-ой гильдии, и что̀ это будет стоить. Я указал ему на Вас, думая, что это Вас развлечет. Но при этом написал ему, что так как стихи требуются непременно по 1-ой гильдии, то цена им будет 1 р. 25 к. за строку, ежели не меньше 200 строк. Или, говоря короче, за все стихотворение 250 р., если же Вы напишете меньше 200 строк, то за каждый недописанный стих платите по 5 р. неустойки. Кроме того, я объяснил ему, что Вы надворный советник (кажется, так?) и занимаете несменяемую должность, которая, впрочем, вскоре сделается сменяемою, и что, ввиду этого, Вы, может быть, пожелаете, чтоб стихи были прочитаны под псевдонимом Случевского. Кроме Вас, я указал ему еще на Аполлона Майкова, который тайный советник и имеет через плечо орден. Не знаю, на что решится г. Кормильцын, но, во всяком случае, считаю нужным Вас предупредить, чтоб Вы не испугались, получив из Кунгура предложение. <…>»1. В письме от 6-го июля того же года Салтыков-Щедрин просит Боровиковского не беспокоиться, ибо стихи уже сочинил Надсон2 и отослал их по назначению. «Стало быть, он и деньги получит», – подытоживает писатель. Эти щедринские письма интересны прежде всего с точки зрения социологии литературы. Мы видим, что к исходу второго века своего существования в России эпиталамический жанр, обслуживавший при своём возникновении лиц царской фамилии и влиятельных особ, проник в третье сословие и там уже подвергся какому-то ранжированию (купец просит написать стихи «по 1-й гильдии»). Трудно говорить о типичности для купеческой среды запросов г-на Кормильцына, но свадьбу он явно хотел обставить «по-благородному», то есть со стихотворным поздравлением. 200 строк, о которых говорится в письме, это в точности объём ломоносовской оды 1745 года, и значит, для удовлетворения амбиций буржуа конца XIX века требовалось произведение буквально одического масштаба, по меркам же щедринского времени – небольшая поэма. Сумма в 250 рублей (если воспринимать подсчёты Салтыкова-Щедрина всерьёз) для 1884 года очень значительная3. Так, 20 рублей в месяц получали в конце XIX – начале XX веков государственные служащие низших чинов, работники 1 http://www.rvb.ru/saltykov-shchedrin/01text/vol_20/01text/1639.htm В собрании сочинений С. Я. Надсона эпиталам нет. 3 См., например: Раскин Д. И. Исторические реалии российской государственности и русского гражданского общества в XIX веке // Из истории русской культуры, том V (XIX век). М., 1996. С. 775–779. 2 7 Книга подготовлена при поддержке РГНФ почты, земские учителя младших классов, помощники аптекарей, санитары, библиотекари, столичные рабочие. Месячные оклады от 150 до 300 рублей имели начальники почтовых, железнодорожных и пароходных станций в крупных городах. Жалование подполковника с 1909 года составляло от 185 до 200 рублей в месяц, полковника – 320 рублей; депутата Государственной Думы – 350 рублей. Таким образом, надворный советник А. Л. Боровиковский, имея чин 7-го класса (что в военной службе соответствовало подполковнику), вполне мог получить за «развлечение», то есть за графоманство, сумму, равную его месячному окладу. Упоминая о чине Аполлона Майкова и его праве носить орден на ленте через плечо, Салтыков-Щедрин, по-видимому, намекал купцу 1-й гильдии, что услуги тайного советника-стихотворца оплачиваются по более высокому тарифу. Своему другу он, следовательно, предлагает «брать по чину» (если перефразировать слова известного гоголевского персонажа). Другой пример – из ранней советской жизни. В оригинальном своём периодическом издании, которое называлось «Мой Журнал», футурист Василий Каменский в февральском номере за 1922 год разместил, помимо собственных художественных произведений и статей своих друзей, которые его там восхваляли, следующее рекламное объявление: «Все открывают магазины и бойко торгуют. Ну, и я решил перейти к новой эконом. политике. Магазин Василия Каменского. Принимаю заказы на стихи и речи по случаю именин, крестин, юбилеев, похорон, свадеб, семейных, коммерческих и общественных торжеств. Исполнение точное и аккуратное. Цены умеренные (как всюду), (продуктам – предпочтение). <…>»1. Эпоха НЭПа внесла свои коррективы в судьбу поэтов и поэтических жанров. Не знаю, получил ли Каменский какие-либо заказы на похороны и свадьбы; цены на свои услуги он, в отличие от Салтыкова-Щедрина, не указал – актуальнее были продукты; эпиталамы среди его стихотворений мне не встречались, однако брачные мотивы в лирике и прозе Каменского есть. Приведу очень интересный пример из его статьи «Что такое буква?». Размышляя в ней о словотворчестве, Каменский находит неожиданную для лингвистического дискурса ассоциацию, свидетельствующую о том, что тема иерогамии2 возникала в истории культуры и литературы всякий раз, когда писателюмифотворцу нужно было обожествить некие парные предметы и явления, соотносимые с мужским и женским началами. – «<…> Рожденное Слово – божественное бракосочетанье нескольких пар или троек букв. Гласная – жена. Согласная – муж. Согласные – корни букв, отцы. Гласные – движенья (курсив Каменского. – А. П.), рост, материнство; натянутый лук охотника – согласная, 1 Мой Журнал Василия Каменского. 1922. № 1 (февраль). С. 15. Форма объявления (построчная разбивка, размеры шрифтов, подчёркивание и пр.) мною не соблюдена; курсив мой. – А. П. 2 Иерогамия – священный брак, представленный в архаических мифах о творении мира (брак Земли и Неба), в космогонических мифах (браки светил), в мифах о браках богов. Иерогамией является христианский миф о браке Христа с Церковью. 8 Книга подготовлена при поддержке РГНФ а спущенная стрела – гласная. <…>»1. Кстати, по мнению автора статьи 1922 года, буква Ю несёт слову «женственность, звучальность розоутренность, гибкость, возбужденье». Итак, с конца XIX века эпиталама уже прочно связывалась с «экономической политикой» (воспользуюсь выражением Каменского), а проще говоря, с гонораром. Полагаю, впрочем, что на некое вознаграждение авторы брачных стихов рассчитывали всегда. Вот, скажем, такое размышление. Многие знают, что в 1745 году М. В. Ломоносов был утверждён в должности профессора. Актуальным в этом знании является для нас то, что вместе с Тредиаковским Ломоносов стал первым академиком из русских. Однако следует обратить внимание на информацию не столь очевидную: монаршая милость излилась на двух государевых служащих за две недели до бракосочетания наследника престола – 7 августа. Не эпиталама ли, поднесённая «в знак искренняго усердия, благоговения и радости от всеподданнейшаго раба», приблизила долгожданное повышение Ломоносова в академическом статусе? Как кажется, это единственная его ода, где в названии он указал свою должность («Профессор Химии»), вероятно, в знак благодарности императрице и в изъявление своей радости. Вознаграждения за брачные стихи ожидал и позднеримский поэт Драконтий. Свой «Эпиталамий Иоанну и Витуле» (490-е гг.) он писал, находясь в тюрьме, надеясь на то, что влиятельные родители молодых поспособствуют его освобождению. При этом автор чётко осознавал силу поэтического слова, зная, что в веках останутся он, его произведения и, если «понтифик Оптатиан и товарищ его Статулений» заслужат, то и их имена: <…> из темницы взирая на праздник, Скромную песню свою сплетаю возлюбленной паре, Чтобы бряцанием струн прославить два славные рода. Понтифик Оптатиан и товарищ его Статулений, Оба – мужи непорочные нравом, смиренные духом, Благочестивые сердцем священнослужители храма, Оба – доверьем сильны в высоких дворцовых палатах <…> Кровь их родов сочетается днесь – да будет ей благо! Как не лелеять мечту, что от этого знатного брака Выпадет милость и мне, певцу, одетому в тогу? Мне ведь в доле моей больнее всего от сознанья, Что меж такими людьми не вспомнил никто о поэте, Скрытом в мрачной тюрьме. Но если меня и терзают Беды мои, то и вам забвение ваше не в радость: Вам наказание – стыд, сотрясающий тело и душу, Стыд, что с вашим умом и вашей изысканной речью Вы позабыли певца, презрев его скромную Музу. <…> Что ж? когда от царя получу я прощенье и волю, 1 Мой Журнал Василия Каменского. С. 12. 9 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Между тем, как ваши уста промолчат бесполезно, – Кто же ваши тогда сохранит имена для потомства?1 Думаю, не у меня одного возникла здесь ассоциация с другим поэтом, который также сочинял эпиталаму (точнее, учил её наизусть), будучи отданным «под караул», и благодаря которому для потомков сохранилось несколько «имён». Поздравление Тредиаковского к «шутовской свадьбе» 1740 года является, пожалуй, самой известной русской эпиталамой, однако отнюдь не из-за её художественных достоинств, а в силу исключительности обстоятельств, в которых она создавалась. Полагаю, впрочем, что у стихов «к случаю», имеющих конкретных адресатов (неважно, будь то наследник престола или купеческая дочка) и прагматические задачи (обычно – стремление автора напомнить о себе), шансов стать знаменитыми и высокохудожественными почти нет. Вернусь в этой связи к стихотворным опусам из современных свадебных открыток и сценариев. Для исследователя исторической поэтики жанра они представляют не меньший интерес, нежели творения Клавдиана, Драконтия, а также Симеона Полоцкого, Пауса, Богдановича, Державина, Вяземского, Надсона и многих других авторов. Они – наглядное свидетельство вот уже двухтысячелетней жизни жанра и удивительной устойчивости некоторых паттернов в той части коллективного бессознательного homo sapiens, где хранится информация о браке и о празднике. Формулы, которые воспроизводятся человеком XXI века, желающим поздравить новобрачных, в принципе мало чем отличаются от того набора благопожеланий, что находим в эпиталамах античных писателей, а значит, в древнейших брачно-свадебных обрядах. Итак, жанр, известный уже в античности, продолжает жить в нашей литературной культуре вот уже четвёртое столетие, невзирая на мнения учёных литературоведов. Наверное, не стоило бы и говорить о том, какие объяснения даются по поводу столь «малого» числа брачных стихов в русской поэзии, если бы они не касались довольно серьёзных проблем. Например, в пособии В. Пронина «Теория литературных жанров» (глава «От мадригала к эпиталаме») читаем буквально следующее: «Правильнее следует определить эпиталаму не как свадебную песнь, а как брачную, так как в ней делается акцент на радостях брачного ложа. В силу особенностей русской ментальности эпиталама не привилась на русской почве»2. Что можно сказать по этому поводу? Прежде всего непонятно, какие именно особенности русской ментальности помешали укоренению у нас эпиталамы. Если речь идёт о целомудренном стыде поэта, не дерзающего живописать «радости брачного ложа», то достаточно почитать «Приветствие…» Тредиаковского или, ещё лучше, эпиталамы Ивана Баркова, чтобы убедиться в обратном. Но даже обратившись к менее (как нам представляется) скованным приличиями римским авторам, мы обнаружим, что в пространной эпиталаме Клавдиана (точнее, в фесценнинских стихах) о «влажном одре» и «царской страстности» говорится не более чем в десяти строках, причём без каких-либо скабрезностей. Что, например, Авсоний соста1 Поздняя латинская поэзия. М., 1982. С. 584–585. Здесь и далее курсив во всех цитатах, стихотворных и прозаических, мой, за исключением особо оговорённых случаев. – А. П. 2 Пронин В. А. Теория литературных жанров. URL: http://www.hi-edu.ru/e-books2/TeorLitGenres/index.htm. 10 Книга подготовлена при поддержке РГНФ вил заключительную часть своего «Свадебного центона», называющуюся просто – «Дефлорация», из приличнейших стихов Вергилия, написав во вступлении не без чувства стыда: «Доселе я в угоду чистому слуху окутывал брачные таинства покровом слов окольных и косвенных; но свадебным сборищам милы и фесценнинские песни, но пресловутый обычай древних побуждает нас к наглости слов, – и вот мы откроем теперь все, что остается достоянием спальни и ложа, дважды при этом покраснев: за себя и за Вергилия, которому навязываем мы это бесстыдство. А вы, читатели, если не хотите, то не читайте дальше и предоставьте это любознательнейшим»1. В целом же стихотворцы как с русской, так и с европейской ментальностью сумели обойтись в своих поздравительных стихах без описания плотских утех и брачного ложа. Но, может быть, «русской ментальности» претят свадебные поздравления? желание разделить праздник вместе с молодожёнами? боязнь прочитать при всех чужие стихи? Ответить на эти вопросы может, наверно, только В. Пронин. Приведу ещё одну цитату из названного пособия: «Очевидно, что эпиталама обратилась в свадебный обряд и церемонию, действо с элементами импровизации вытеснило сложившийся в греческой и римской лирике жанр». Иными словами, В. Пронин считает, что русский свадебный обряд поглотил античный жанр, вытеснил его из праздничной культуры. Факты, однако, свидетельствуют об обратном. Уже в период формирования у нас лирики как рода литературы, то есть на рубеже XVII–XVIII веков, у поэтов и московского и петербургского барокко эпиталама выделилась из обряда, став самостоятельным поэтическим жанром. Здесь-то мы и сталкиваемся с парадоксальной ситуацией. По ряду причин исследователь отечественной литературной эпиталамы XVII–XVIII веков вынужден искать непосредственные её источники и аналоги не в национальной праздничной культуре (в том же старорусском свадебном обряде), а в культурах и литературах античной и европейских. О возможных причинах такого положения вещей свои размышления я изложу в следующем разделе этой книги. Сейчас же несколько слов скажу о той общей цели, которую я ставил перед собой. Она отражена в названии моего труда. Из него следует, что интересовала меня прежде всего поэтика литературного жанра в его историческом развитии. Однако обнаружившаяся специфика жанра эпиталамы, а именно его тесная связь со свадебным обрядом и, как оказалось, с политической и праздничной культурой самодержавной России, обусловила широкое привлечение этнографических, исторических, церемониальных текстов и материалов. Хотелось бы сказать также и о причинах моего интереса к брачно-свадебной поэзии. Занимаясь некоторое время тому назад изучением новогодних стихов2 – оригинального жанрового модуса, который ранее никем из исследователей не выделялся, я впервые задумался о «теневых» жанрах, то есть таких, которые находятся «в тени» жанрового mainstream’а, поглощены им и, значит, как бы не 1 Авсоний. Стихотворения. М., 1993. С. 144. См.: Петров А. В.: 1) Оды «на Новый год», или Открытие Времени. Становление художественного историзма в русской поэзии XVIII века: Монография. Магнитогорск, 2005; 2) Новогодняя поэзия в России: от Тредиаковского до Бенедиктова: Монография. Магнитогорск, 2009. 2 11 Книга подготовлена при поддержке РГНФ существуют ни для читателя, ни для исследователя. Ну много ли нам известно о благодарении? гимне? диалоге? загадке? инвективе? К-обращении? мадригале? молитве? жанре одностишия? портрете? посвящении? послании к женщинам? экфрасисе? etc. Если вывести эти и многие другие жанры из «тени», то вся история русской поэзии, вне всякого сомнения, предстанет в каком-то новом свете1. Данная книга и является попыткой вернуть в актуальную историю русской культуры прочно забытый жанр и имена тех людей, с которыми связаны эти, казалось бы, давно пролистанные страницы нашего прошлого. Наконец, в завершение напомню значение слова эпиталама. По традиции, идущей из античности и закреплённой в средние века, им обозначается поздравительное стихотворение на бракосочетание (помолвку, свадьбу). Греческое слово Επιθάλάμιον (эпиталамион) – мужского рода, образовано от επι (‘при, на, после’) + θάλάμος (таламос) – ‘спальня, брачное ложе, брак, терем, женская комната’; выражение ἐπιθαλάμιος ῷδή означало ‘свадебная песнь’. Латинская калька epithalamium (эпиталамиум) – среднего рода и означает ‘брачную песнь’. В античном свадебном обряде эпиталамой называлась песня, которая исполнялась хором юношей и девушек перед дверью/порогом «таламоса» – спальни новобрачных. Комментаторы (схолиасты) древнегреческого поэта Феокрита (ок. 320 – ок. 250 до н. э.), в XVIII-й идиллии которого прославляется брак Елены и Менелая, указывают, что один подвид эпиталамы пелся вечером («катакеметик»), а другой – утром, при пробуждении супругов («диегертик»). При проводах невесты в дом жениха исполнялась ещё одна хоровая песня – гименей (от имени бога брака Гимена – Υμήν, ̔Υμέναιος); постоянным припевом её было: «Ύμήν ώ, Ύμέναι ώ». В русской литературной культуре, по-видимому с лёгкой руки В. К. Тредиаковского, для обозначения брачно-свадебных стихов закрепилось слово эпиталама. В Приложении в хронологическом порядке перечисляются эпиталамические стихи, созданные в России в XVII – начале XIX веков, и их авторы. 1 См., например: Петров А. В. Из истории маргинальных жанров в русской поэзии XVIII века (эонические стихи, эпиталама, баллада): Учеб. пособие. Магнитогорск, 2012. 138 с. 12 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ I «Что касается девушек, то их мнением вовсе не интересуются…»: о некоторых наших национальных мифах 13 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В нашем историческом сознании существует ряд иллюзий, или, если угодно, складывавшихся столетиями мифов, трактующих вопросы самобытности русской культуры. Такого рода мифотворчество имеет давнюю традицию (достаточно вспомнить, например, о «сроднике» императора Августа Прусе или о «Мономаховом венце»), но ближайшим образом связано с преромантическим движением рубежа XVIII–XIX веков. «Русския свадьбы представляют самыя лучшия минуты в нашей семейной жизни. В эти краткие дни, но полные жизнию и наслаждениями, Русские люди приветствуют в новобрачной чете грядущее поколение. В эти счастливые дни родители испытывают вполне наслаждение за все семейныя горести, и вместе с благословением передают детям все, что только было лучшаго в их жизни. В эти дни юное поколение, дотоле беззаботное, лелеянное негою родителей, вступает в свои права, и, с именем супружества, свыкается со всеми семейными обязанностями. Русские люди это семейное торжество назвали: “вторым земным почетом”», – так, полный горделивого пафоса великоросса, начинает шестую книгу («Русския древния свадьбы») второго тома своих «Сказаний русскаго народа» Иван Петрович Сахаров1. В восторженной характеристике этой желаемое по большей части выдаётся за действительное, то есть отражает она главным образом мифоконстанты национального исторического сознания. С большим доверием здесь следует отнестись не к романтическим домыслам учёного-этнографа, а к сухим показаниям современника – человека, знавшего «древнюю» русскую жизнь изнутри. Надо сказать, что особого выбора в этом отношении у русского читателя нет, ибо такой человек – оставивший письменное свидетельство о нравах Московской Руси, «систематическое описание Московскаго государства»2 – в нашей истории был, наверное, один. В своём труде, известном под названием «О России в царствование Алексия Михайловича» (1666–1667), подьячий Посольского приказа Григорий Карпов сын Котошихин (ок. 1630 – 1667) дал, в частности, подробное описание царского и общерусского (прочих «чинов людей») свадебного обряда, которое наряду со «Свадебным чином» из «Домостроя» и «свадебными розрядами» русских князей и царей является основным источником наших знаний о старорусских свадьбах. Про «счастливые дни» и «земной почёт» Котошихин ничего не говорит, зато приводит немало любопытных сведений другого рода. Вот, например, что он сообщает об «играх» и «веселиях» на царской свадьбе: «А как то веселие бывает, и на его царском дворе и по сеням играют в трубки и в суренки и бьют в литавры; а на дворех чрез все ночи для светлости зжгут дрова на устроенных местех; а иных игр, и музик, и танцов, на царском весели не бывает никогда»3. Примечательно, что игра на трубах и литаврах сохранится и на великокняжеских свадьбах в XVIII веке, правда приветствовать молодых столь громкими звуками будут полковые музыканты. Вместо сожжения костров дворец, крепости и весь Петербург в первые дни свадьбы иллюми1 Сказания русскаго народа, собранныя И. Сахаровым. Т. 2. Кн. 6. СПб., 1849. С. 5. Пыпин А. Н. История русской литературы. Т. II. СПб., 1898. С. 439. 3 О России в царствование Алексия Михайловича. Современное сочинение Григория Котошихина. СПб., 1884. С. 14. 2 14 Книга подготовлена при поддержке РГНФ новались. Сами же свадебные торжества в XVIII веке могли длиться от недели до трёх, включали в себя балы, маскарады, театральные представления и потому были для новобрачных занятием очень утомительным. Из книги Котошихина мы узнаём также о совсем не похожем на «негу» положении царевен в Московском государстве и о варварских матримониальных (то есть касающихся брака) установлениях в царском роду: «Сестры ж царские, или и тщери, царевны, имеяй свои особые ж покои разные, и живущее яко пустынницы, мало зряху людей и их люди; но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху, понеже удоволство имеяй царственное, не имеяй бо себе удоволства такова, как от всемогущаго Бога вдано человеком совокуплятися и плод творити. А государства своего за князей и за бояр замуж выдавати их не повелось, потому что князи и бояре их есть холопи и в челобитье своем пишутца холопми, и то поставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожа; а иных государств за королевичей и за князей давати неповелось, для того что не одной веры и веры своей отменити не учинять, ставят своей вере в поругание, да и для того, что иных государств языка и политики не знают, и от того б им было в стыд»1. Через тридцать лет Иоанн Георг Корб, секретарь посольства, отправленного в 1698 году римским цесарем Леопольдом I к Петру Великому, дополнит Котошихина: «Искать супруг у иностранных Государей доселе считалось для Царей опасным, так как Бояре и первыя лица в Царстве из пустого страха утверждают, будто от браков с иностранкой произойдет весьма губительная перемена, и в отечество их введены будут чужеземные и небывалые обычаи, древние заветы будут нарушены, и чистота дедовской Религии будет подлежать опасности; наконец, вся Московия подвергнется крайней гибели»2. Есть у Корба и описание брачного обряда у «московитов». О «веселье» он пишет там лишь в одном случае – если жених даёт «утвердительный ответ» на вопрос гостей «сохранила ли невеста свое целомудрие» до брака. Упоминает Корб и о некоторых ритуальных действиях, должных подчеркнуть подчинённое положение невесты и вообще русской женщины в семье (плётка как дар тестя своему зятю; невеста, падающая в ноги жениху и касающаяся головой его сапог в знак покорности)3. Чуть лучше, чем у царевен, было положение купеческих дочерей, поскольку они хотя бы могли выйти замуж. О брачной практике в этом сословии сообщает со слов очевидцев в своём дневнике ирландка Марта Вильмот, подруга княгини Е. Р. Дашковой: «<…> Смотрины всегда происходят на рассвете, чтобы о них не узнал никто, кроме членов семьи, то есть людей заинтересованных. Если случится, что молодой человек, увидя свою суженую, откажется на ней жениться, то, может, ее уже никто никогда не возьмет замуж. Правда, случается это редко, так как отцы в купеческих семьях очень деспотичны. Что касается девушек, то их мнением вовсе не интересуются, так как в семье они живут на положении затворниц. Им не с кем сравнивать жениха, не из кого выбирать, 1 О России в царствование Алексия Михайловича… С. 16–17. Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.). СПб., 1906. С. 206. 3 Там же. С. 246–248. 2 15 Книга подготовлена при поддержке РГНФ кроме того, замужество освобождает их из опостылевшего домашнего заточения, поэтому они обычно соглашаются на всякого, кого им предложат родители. <…>»1 (запись от 24 июля 1808 года). Только на вторых смотринах, после того как утверждена роспись приданого, жених впервые может взять невесту за руку, и они считаются сговоренными. О злоупотреблениях, которые сопутствуют этапам смотрин и сговора, писал всё тот же Григорий Котошихин: «<…> истинная есть тому правда, что во всем свете нигде такова на девки обманства нет, яко в московском государстве; а такого у них обычая не повелось, как в-ыных государствах, смотрити и уговариватися времянем с невестою самому»2. В дневнике сестры Марты Вильмот, Кэтрин, находим описание крестьянской свадьбы, точнее, дня перед венчанием – девичника. Если кто и веселится в этот день, то только подруги невесты, сама же невеста (звали её Софья) весь день плачет. (Даже если считать плач данью традиции, ритуалом, неужели он свидетельствует об одном только актёрском мастерстве невесты?) Мотив слёз является сквозным в довольно подробном описании обрядовых действий, сделанном Кэтрин: «Жених, подарив невесте свадебный наряд со всем необходимым, включая белила и румяна, с дружками уходит в свою баню. Невеста, обливаясь слезами, сидит во главе стола, украшенного плодами. <…> Затем мы проводили Софью в баню вместе с подружками (всего было 30–40 девушек), они помогли невесте раздеться в предбаннике, а затем обнаженную, плачущую ввели в баню. <…> Под эти песни наша милая Софья мылась и раскрашивала лицо белилами, румянами и чернила брови. После этого она ударилась в слезы, восклицая: “Как я покину батюшку? Как брошу матушку? Не по своей воле покидаю я батюшку. Не по своей воле прощаюсь я с матушкой”. <…> Девушки, веселясь, разукрашивали себя, пели и плясали, как вакханки; невеста молчала, обливаясь слезами. <…>»3. Плачут, точнее, причитают и символизирующие невесту птицы в свадебных песнях – лебедь и голубь. Из этих песен в общем понятно, почему невеста обливается слезами, – гораздо труднее догадаться, как И. П. Сахаров сумел разглядеть в свадебных днях одни только наслаждения и удовольствия. Немного их было, по-видимому, и в жизни замужней женщины в Московии. Упоминавшийся уже И. Г. Корб приводит любопытные, хотя, быть может, и непроверенные сведения об отношении московских мужей к жёнам. Поскольку «жениться в четвертый раз для Московитов грешно», то «с третьей женой они обыкновенно обходятся лучше всего, с двумя же предшествующими обращаются, как с рабынями, потому что надежда на новый брак и безпорядочная страсть внушают им желание искать смерти первой супруги и делают тягостными ея прелести, так что она пользуется у них любовью, может быть, самое большее год»4. Допускаю, что австрийский дипломат неправомерно придал ка1 Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 403. О России в царствование Алексия Михайловича… С. 178. 3 Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. С. 319. Ср. с описанием того же обряда, сделанным А. С. Пушкиным в Михайловском и сохранившимся в бумагах П. В. Киреевского: Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. Т. II. М., 1981. С. 322. 4 Корб И. Г. Указ. соч. С. 245. 2 16 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ким-то единичным, исключительным фактам статус всеобщности и закономерности, но из каких же тогда источников можно почерпнуть достоверный материал о семейной жизни русских в XVII–XVIII веках? Может, из женских мемуаров? Если почитать воспоминания, авторы которых уверяют себя и других в беззаветной любви к мужу, как это делают Н. Б. Долгорукова или Е. Р. Дашкова, то самая жизнь этих женщин опровергает созданный ими миф о семейном счастье. Если верить тем мемуаристкам, кто говорит о своей нелюбви к мужу, как, например, Екатерина II, так ведь они вопрос о радостях супружеской жизни и не ставят (причём Екатерине доверяешь больше, нежели другим писательницам). Однако не страшные истории о горькой судьбе русских женщин, а тем более невест в России я собираюсь рассказывать в этой книге. В некоторой существенной своей части она касается вопроса о женской доле, но, как правило, в связи с жизнью того литературно-поэтического жанра, который взял на себя смелость (если так можно выразиться) обещать и даже гарантировать вступающим в брак те самые полноту жизни, наслаждение и счастье, которые И. П. Сахаров хотел бы считать уже сбывшимися в свадебные и во все последующие за ними дни у «Русских людей». Само наличие в нашей литературной культуре эпиталамических стихов заставляет думать, что они если и не являются переложением соответствующих жанров русского свадебного фольклора (песни, плачи, заговоры), то хотя бы восходят к ним. Это не так. До половины XVIII века, когда в русском образованном обществе наметился интерес к народному творчеству, последнее вообще не рассматривалось в качестве «изящной словесности», просвещённую публику не интересовало и письменно не фиксировалось. Ближе к концу этого и к началу следующего столетий возникнут вполне мифологизированные представления об автохтонности русского свадебного обряда и о древности русского обрядового фольклора, которые современному обыденному сознанию кажутся едва ли не такими же древними, как и соответствующие античные мифы и обряд. К середине XIX века благодаря усилиям адептов «русской идеи», прежде всего писателей и собирателей фольклора, новорождённые мифы получат статус реалий. Однако научная мысль второй половины XIX века в лице представителей сравнительно-исторической школы выскажется против мифа об исконности и уникальности русского народного свадебного обряда1. В своей знаменитой «Железной дороге» (1864) Н. А. Некрасов, не понаслышке знавший и о русском фольклоре и о русской аристократии, заставляет генерала противопоставить «Аполлона Бельведерского», то есть элитарное искусство, и «печной горшок», то есть народное творчество. Позиция генерала – это, в сущности, выражение типического отношения русских дворян XVIII – 1 См., например: Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 1. СПб., 1861. С. 47–50; Владимиров П. В. Введение в историю русской словесности // ЖМНП. 1895. Июнь. (№ 299). С. 324–352; Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. Собр. М. Забылиным. В 4 ч. М., 1880. С. 114–121. 17 Книга подготовлена при поддержке РГНФ первой половины XIX веков к творчеству своих крепостных. В самом начале этого раздела я цитировал одного из создателей «русской идеи» – И. П. Сахарова. При всей своей увлечённости «народоведением» (тогдашнее название этнографии), этот бескорыстный фольклорист-подвижник и истинный патриот не стал выдумывать «истории» о незапамятной древности русского свадебного обряда и честно, хотя и не без славянофильского пафоса, сказал: «Не много дошло до нас памятников, сохранивших сведения о старых свадьбах Русских людей; но и в этой малости мы видим все величие нашей семейной жизни; и в этих остатках мы узнаем свой родной дух, дух наших предков, которым отличается Русская жизнь среди Славянских племен. Сожалеть ли нам о том, что подробности свадебных дней для нас неизвестны? Или, с полною надеждою, искать нам старых обычаев среди своей жизни? Конечно, о многом мы должны сожалеть, но большая часть из них еще существуют вместе с нами, и вероятно, долго будут утешать Русскую жизнь, пока будут существовать Русские люди»1. Каковы же эти немногие «памятники», которые имел в виду Сахаров? И каков вообще круг тех источников, из которых русский читатель XVIII века мог почерпнуть сведения о брачно-свадебных обрядах? Источником первостепенной важности являются свадебные чины русских царей, князей и княжон; их записи известны с конца XV века. Первый рукописный сборник «Чины свадьбам Царей и великих князей всея Русии» датируется 1624 годом, в нём помещены описания 15-и свадеб. Оригинальным исполнением отличается царский свадебный альбом 1626 года, где каждое словесное описание ритуального действия проиллюстрировано живописными картинками. Правда, доступным широкому кругу читателей в аутентичной своей форме он стал лишь в начале XIX века2. В 1770-е годы Николай Иванович Новиков опубликовал 20 «свадебных розрядов» в 13-м томе «Древней Российской вивлиофики» и 4 – в 11-м томе. Общие сведения о свадебном чине находим в «Домострое» (XVI век) и в упоминавшейся книге беглого подьячего Г. Котошихина (1660-е годы). С XVII века известны сатирические «росписи приданого»3, пародирующие реальные «рядные записи»4. Очень любопытные описания русской свадьбы имеются в дневниках, письмах и путевых записках иностранцев5. Из не столь широкого их круга следует выделить «Дневник камер-юнкера Фридриха Вильгельма Берхгольца», записи в котором охватывают период с 13 апреля 1721 года по 30 сентября 1725 года. В этом весьма информативном и, по-видимому, одном из самых достоверных иноземных источников содержатся, в частности, сведения о свадьбах 1 Сказания русскаго народа, собранныя И. Сахаровым. Т. 2. Кн. 6. СПб., 1849. С. 5. Описание в лицах торжества, происходившаго в 1626 году февраля 5, при бракосочетании государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича, с государынею царицею Евдокиею Лукьяновною, из рода Стрешневых. М., 1810. Н. И. Новиков напечатал это описание в XIII-м томе «Древней Российской Вивлиофики» (№ XVII). 3 Роспись о приданом // Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Книга вторая. М., 1989. С. 229–230. 4 См., например: Роспись приданого // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. М., 2001. Т. XI. С. 317–320. 5 См. о них: Терещенко А. Быт русскаго народа. Ч. II. Свадьбы. СПб., 1848; Лукомский Г. К. Московия в представлении иностранцев XVI–XVII в. Очерки П. Н. Апостола. Берлин, 1922. 2 18 Книга подготовлена при поддержке РГНФ представителей дома Романовых, русских дворян, иностранцев, живших в России, а также о шутовских свадьбах. Примечательно, как в эпоху расцвета русского романтизма оценил записи «чужеземцев» один из основоположников «мифа» о русском народе и его творчестве: «<…> они суть самые худые проводники к нашей старине, хотя наши историки доселе принимают их за основание, единственно от того, что никто еще не поверял их критически. Чужеземным описаниям доселе верят еще на слово. Странная участь Русской семейной жизни! Сельские свадебные обряды и обычаи носят на себе отпечаток древности и более имеют вероятия, нежели чужеземныя свидетельства; но они, доселе еще несобранныя, остаются в забвении. Кажется, что теперь уже настало время, когда мы должны сбросить с себя чужеземные предразсудки, внесенные к нам вместе с их записками»1. Правда, дневник Берхгольца, впервые изданный на русском языке в 1857–1860 годы, Сахарову тогда вряд ли был известен. Для читателей XVIII века, в том числе для авторов эпиталам, наиболее доступными были сведения о церемониях бракосочетания лиц царской фамилии. Такие материалы можно было найти в официальных отчётах в газете «Санкт-Петербургские Ведомости», в камер-фурьерских журналах2, в новиковской «Вивлиофике», в описаниях фейерверков и гравюр. Гравюры, изображающие царские либо придворные и шутовские свадьбы в XVIII веке, крайне редки. Так, в замечательном собрании Дмитрия Александровича Ровинского «Материалы для русской иконографии» из 480 картинок только две представляют собой: № 279 – гравюру «Изображение Брака его Царскаго Величества Петра Перваго Самодержца Всеросийскаго», № 465 – гравюру «Описание Свадбы остроумнолiотнаго Феофилакта Шанскаго, который ДЕРЖАВНЕЙШАГО Великаго МОНАРХА многоутешный шут и смехотворец бывшей»3. О несколько других гравюрах, изображающих великокняжеские браки XVIII века, Ровинский говорит описательно4. Особо следует остановиться на пьесе Екатерины II «Начальное управление Олега» (1786). Во-первых, в своём «историческом представлении» императрица воссоздаёт (Д. III, явл. 3–4), по всей вероятности, современный ей способ получения подданными информации о царском браке – из периодических изданий либо из печатных списков для приглашённых. Во-вторых, это единственное известное мне художественное произведение XVIII века, в котором не только использованы подлинные народные свадебные песни и чин бракосочетания русских царей, но и сделана небезуспешная попытка соединить песни с обрядом. То, что песни языческие, а обряд христианский и что те и другой отнесены в пьесе к концу IX – началу X веков, Екатерину не смущало: в историческом сознании писателей предромантизма всё, что происходило в период от сотворения мира и до средних веков включительно, обнималось понятием «древность». Воссоздание «древности» и являлось одной из художнических задач Екатери1 Сказания русскаго народа о семейной жизни своих предков, собранныя И. Сахаровым. Ч. 3. СПб., 1837. С. 6 второй пагинации. 2 Камер-фурьерские журналы XVIII века стали публиковаться только во второй половине XIX века. 3 Ровинский Д. А. Материалы для русской иконографии. Вып. VII. СПб., 1890; Вып. XII. СПб., 1891. 4 См.: Ровинский Д. А. Обозрение иконописания в России до конца XVII в. Описание фейерверков и иллюминаций. [СПб.], 1903. 19 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ны-драматурга. Как написал в «Предуведомлении» сам венценосный автор, «третье действие открывается свадебным нарядом Прекрасы1, и почти все действие сие занимается древним обрядом, при свадьбе наблюдаемым»2. Судя по всему, ход обряда заимствован Екатериной непосредственно из «Описания в лицах торжества, происходившаго в 1626 году февраля 5, при бракосочетании государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича, с государынею царицею Евдокиею Лукьяновною, из рода Стрешневых». Как я уже отмечал, оно было опубликовано Новиковым в «Древней Российской Вивлиофике». В «Санктпетербургских ученых ведомостях на 1777 год» он же дал на него рецензию, обратив внимание на историчность обряда, то есть на его принадлежность именно XVII веку: «Статья сия выписана из книги, полученныя г. Издателем из комнатныя ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА библиотеки. Сие подробное историческое описание втораго брака, Царя Михайла Феодоровича, тем достопамятно, что в нем виден древний Российский обряд, при свадьбах наблюдавшийся, который со времен ПЕТРА Великаго хотя и вышел из употребления во знатнейших Российских городах, но в отдаленных, также и в деревнях, между небогатым Дворянством и Купечеством, а наипаче между крестьянами, и по ныне видны еще превеликие онаго остатки. Притом и сие надлежит заметить, что в сем описании находятся уже некоторыя отмены противу обрядов, наблюдавшихся при Великих Князьях Российских. Слог сея статьи сух, плодовит, и наполнен частыми повторениями»3. Что касается трёх свадебных песен, то они, как считают комментаторы, могли быть заимствованы Екатериной II из «Нового российского песенника» (2-е изд. – 1791), изданного И. К. Шнором4. Прежде чем перейти к песенникам, несколько слов необходимо сказать об этнографических трудах XVIII века, содержащих описания обычаев и обрядов разных народов. Например, в 1771 году вышел переводной «Храм древности, содержащий в себе Египетских, Греческих и Римских богов имена, родословие, празднества и бывшие при оных обряды; знатных древних мужей достопамятные дела и приключения». В 1776–1777 годах книгопродавец К. В. Миллер издал монументальный, в трёх частях труд академика Ивана Ивановича (Иоганна Готлиба) Георги «Описание всех в Российском государстве обитающих народов, так же их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей». Источниками его в свою очередь послужили труды иностранных историков и путешествия российских академиков. Новиков тоже отрецензировал это издание, подчеркнув его патриотический и познавательный характер: «Российская Империя, содержащая пространство нескольких тысяч верст, имеет обитателей своими, кроме Россиян, различных племен Народов. Познание об оных тем полезнее и приятнее, по елику многие из них мало еще 1 Имя невесты князя Игоря, которую князь Олег наречёт Ольгой. «Сие обстоятельство, – отмечает Екатерина II, – с Историею сходно». 2 Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 164. 3 Санктпетербургския ученыя ведомости на 1777 год. Н. И. Новикова. Издание второе А. Н. Неустроева. СПб., 1873. С. 29. Курсив и прописные буквы Новикова. – А. П. 4 Екатерина II. Сочинения. С. 528. В комментариях неверно указаны инициалы Иоганна Карла Шнора. 20 Книга подготовлена при поддержке РГНФ суть известны не токмо что иностранцам, но и большей части единоземцев наших. До ныне усматриваем еще в сих различных Народах превеликие остатки нравов первобытных веков; а чем более мы, и соседствующие нам Народы, удаляемся от образа жизни Праотцев наших, тем достойнее и праведнее заслуживают сии остатки внимание наше. Издание сие преподавая нам основательное и довольно подробное сведение о различных племенах и поколениях Народов, в России обитающих, в разсуждении нравственнаго и гражданскаго состояния, и всего, что свойственно положению оных, представляет между тем довольное описание нашего Отечества; а чрез сие самое составляет важное дополнение к общественной Истории Человеков. Сверх сего сказаннаго нами, сие Сочинение, при предбудущих переменах народнаго состояния, останется достойным монументом рачительности современников наших к пользе потомков»1. Возможно, именно из книги Георги Михаил Дмитриевич Чулков позаимствовал для своего «Словаря русских суеверий» (1782) описания «свадебных обрядов многих народов, обитающих в России»2. В свою очередь некий Г. Громов перенёс чулковские материалы в книгу под названием «Позорище странных и смешных обрядов при бракосочетаниях разных чужеземных и в России обитающих народов; и при том нечто для холостых и женатых» (СПб., 1797). По умолчанию считается, что с незапамятных времён свадьба у представителей всех социальных слоёв в России сопровождалась песнями, фиксирующими разные этапы свадебного обряда, обращёнными к различным свадебным «чинам», неким высшим силам и к самим молодым. В этом нас уверяет отчасти собственный опыт, отчасти многочисленные собрания народных песен и описания свадебных обрядов – результат подвижнического труда этнографов и фольклористов XIX–XX веков, на котором, собственно, наш опыт и основывается. Так, наверно, и было… в XIX–XX веках, ибо никакими достоверными записями фольклорных, в том числе свадебных, песен вплоть до конца XVIII века мы не располагаем, да и те были сделаны в городской среде. Ни «Домострой», ни «росписи» свадеб русских князей и царей XVI, XVII и XVIII веков, ни записки иностранных дипломатов и Г. Котошихина, ни мемуары не донесли до нас обрядового фольклора; немногим более мы знаем о соответствующих языческих верованиях и представлениях о браке у древних славян. В основном они дошли до нас в форме обличений, которые духовные писатели направляли против скоморохов, гусельников и «смехотворцев», певших на свадьбах «бесовския песни»3. Какого-то особого внимания к народной словесности и обрядам древнерусские книжники не проявили. Все сведения такого рода имеют косвенный характер и подлежат реконструкции. Например, из письма князя Владимира Мономаха к его двоюродному брату Олегу Святославичу (ок. 1096) можно заключить, что княжеские свадьбы сопровождались песнями и что песни эти бы1 Санктпетербургския ученыя ведомости на 1777 год. С. 106–107. Курсив Новикова. – А. П. См.: Чулков М. Д. Словарь руских суеверий. СПб., 1782. С. 5–42. 3 См.: Снегирев И. Руские простонародные праздники и суеверные обряды. Вып. 4. М., 1839. С. 120–121. 2 21 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ли печальными. Владимир Мономах просит прислать к нему вдову его погибшего сына Изяслава, чтобы оплакать их свадьбу, на которой он не был, вместо свадебных песен: «А к Богу бяше покаятися, а ко мне бяше грамоту утешеную, а сноху мою послати ко мне, зане несть в ней ни зла, ни добра, да бых, обуим, оплакал мужа ея и оны сватбы ею в песний место: не видех бо ею первее радости, ни венчания ею, за грехи своя!»1 Можно назвать совсем немногих отечественных авторов, которые возымели интерес к обрядовой поэзии в XVIII веке, причём интерес весьма специфический, продиктованный их личными склонностями и стоявшими перед ними субъективными задачами. Таковы, в частности, В. К. Тредиаковский, которому в кратчайшие сроки необходимо было стилизовать «Приветствие…» в фольклорном духе; И. С. Барков с его «приапическими» стихами 1750-х годов; М. Д. Чулков, начавший издавать по образцу западных отечественные мифологические словари (1767 и 1782); Екатерина II, в творчестве которой в 1780-е годы соединились размышления о власти и её целях, преромантические искания и интерес к Шекспиру; наконец, создатели «комических опер». В 1780–90-е годы в дворянской среде возникает мода на так называемые «русские песни», а заодно и на «русские танцы». Любопытно в этом отношении свидетельство самой императрицы из письма к барону Гримму от 25 февраля 1796 года: «Вчера на маскараде, великия княжны Елисавета, Анна, Александра, Елена, Мария, Екатерина, придворныя девицы, всего двадцать четыре особы без кавалеров, исполнили Русскую пляску под звуки Русской музыки, которая всех привела в восторг, и сегодня только и разговору об этом и при дворе, и в городе. Все они были одна лучше другой и в великолепных нарядах. <…>»2. В целом немногочисленные источники свидетельствуют о том, что свадебный обряд в XVII–XVIII веках в крестьянской и купеческой среде действительно включал в себя песни. Достоверных сведений о том, чтобы какие-либо песни исполнялись на свадьбах русских дворян и членов императорской фамилии, нет. В то же время нам известно, что придворные поэты XVII века Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев и Карион Истомин поздравляли правящих монархов брачными стихами в 1671, 1680, 1682 и 1689 годах. Благочестивый царь Алексей Михайлович на своей первой свадьбе в 1647 году отменил весёлую музыку и вместе с нею, надо думать, свадебные песни. Вместо них он повелел певчим петь церковные каноны. Насколько те соответствовали духу «царской радости» (так именовались монаршие свадьбы в XVII веке), судить сейчас трудно, но вторая свадьба царя сопровождалась новшеством, привнесённым в русскую праздничную культуру с Запада. Бывший белорусский монах, занявший со второй половины 1660-х годов место придворного поэта, поднёс царю стихотворное «брачное приветство». Аналог непопулярной «в верхах» народной свадебной словесности был найден и понемногу начал укореняться в той секулярной вестернизированной дворянской культуре, которую с середины XVII века стала созидать новая династия – Романовы. 1 2 Поучение Владимира Мономаха // Библиотека литературы Древней Руси. Том 1. СПб., 2004. С. 472. Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 232. 22 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В последние десятилетия XVIII века российский читатель получает наконец возможность познакомиться с народным творчеством, и в частности со свадебными песнями. В общем массиве фольклорных песен, которые стали публиковаться в таком набирающем популярность типе издания, как песенник, они занимали скромное место. Несколько свадебных песен Чулков включил в «Собрание разных песен» (1770–1774); считается, что большая часть народных песен (всего их в сборнике 318) была записана им «со слов» или «с голоса», но при этом подвергнута редакторской правке1. В «Собрании русских простых песен с нотами» Василия Фёдоровича Трутовского, в первой части (1776), из 19 песен около половины посвящено брачно-свадебной теме. В сборнике Николая Александровича Львова и Ивана Прача «Собрание народных русских песен с их голосами на музыку положил Иван Прач», состоявшем в первом издании (1790) из 100, а в последующих – из 150 песен, было сначала 6, а затем 10 свадебных песен. Записывались они в Петербурге, в городской среде, а для половины из них источником послужили рукописные песенники второй половины XVIII века, сборник Трутовского и оперы2. В предисловии к книге Львов уверял читателей в древности свадебных и хороводных песен, ссылаясь в качестве доказательства на суеверность русского «мужика»: «Свадебные и Хороводные песни весьма древни, между ними нет ни одной в наши времяна сочиненной: к сему роду песен особливо к свадебным есть между простых людей некое священное почтение, которое может быть ещё остаток древним Гимнам принадлежащий. Легко статься может, сие самое невежественное почтение есть и причина непременному их состоянию: осмелится ли мужик прибавить или переменить что нибудь в такой песне, которая в мыслях его освящена древностию обычая? <…>»3. Кстати, один из первых наших исследователей свадебного фольклора считал, что «самыя древния свадебныя песни, какия дошли до нас, суть не ранее XVII века, покрайней мере древнее их не знаем»4. Полагаю, что древность любых так называемых «народных» песен в принципе недоказуема и является не более чем предметом веры их собирателя и читателя, то есть мифом. Как видим, миф этот созидался самими собирателями фольклора в дворянской среде; при этом статья-предисловие Львова «О русском народном пении», помимо мифологизирующей, имеет и научную составляющую: это одно из первых у нас теоретических, причём компаративных, исследований о фольклорных песнях. В течение 1790-х годов вышло ещё несколько песенников, возможно, включавших в себя свадебные песни и основанных, скорее всего, на собраниях Чулкова, Трутовского, Львова и Прача5. В самом начале XIX века был напеча1 Сельванюк М. Р. К вопросу о рукописных источниках «Собрания разных песен М. Д. Чулкова» // Ученые записки Костромского государственного педагогического института. Выпуск 7. Кострома, 1960. С. 326, 338, 347. 2 Беляев В. «Собрание народных русских песен с их голосами» Львова–Прача // Собрание народных русских песен с их голосами на музыку положил Иван Прач. М., 1955. С. 11. 3 Львов Н. А. О русском народном пении // Собрание народных русских песен с их голосами на музыку положил Иван Прач. С. 41. 4 Терещенко А. Быт русскаго народа. Ч. II. Свадьбы. С. 111. 5 См.: Сопиков В. Опыт российской библиографии… Ч. 4. О–С. СПб., 1816. №№ 9291, 9292, 9298, 9300. 23 Книга подготовлена при поддержке РГНФ тан специальный сборник свадебных песен «Веселая Эрата на русской свадьбе, или новейшее и полное собрание всех доныне известнейших свадебных ста тридцати трех песен, употребляемых как в столицах, так и в других городах» (М., 1800). О составителях «Веселой Эраты…» и об источниках этого собрания материалов мне найти пока не удалось. Можно предположить, что популярность песенника как книгоиздательского формата, а также самих фольклорных песен у читателей конца XVIII века не была повсеместной. Приведу два примера. На несколько лет раньше, чем Екатерина II, к народным свадебным песням обратился Александр Онисимович Аблесимов, включивший их в свою быстро ставшую популярной комическую оперу «Мельник – колдун, обманщик и сват» (1779). Однако свадебного обряда он не изображает, и потому песни выглядят лишь как этнографический придаток к анекдотическому сюжету, имеющий для зрителей интерес новизны, но малоорганичный в художественном целом пьесы. В 1781 году неизвестный автор (возможно, Д. П. Горчаков) написал пародию на эту оперу – «Оду похвальную автору Мельника, соч. в Туле 1781 года». Среди многих претензий к Аблесимову анонимный «спектатер» высказывает недовольство и тем, что его заставили слушать народные песни: Ты посиделки нам представил, Петь песни свадебны заставил И слушать их ты нам велел1. Думается, таким образом, что всеобщего увлечения фольклором в дворянской среде последних десятилетий XVIII века не было. В том же году, в котором на сцене было поставлено «историческое представление» Екатерины II, вышла книга никому тогда неизвестного автора, описавшего свои случайные встречи и разговоры с людьми во время путешествия из новой столицы в старую. Удивительно, насколько разные песни в исполнении русского народа услышали императрица и её литературный оппонент – Александр Николаевич Радищев. Услышал же он, точнее путешественник, «заунывную» ямщицкую песню на станции София и трогательную псевдоисторическую песню в Клину. Свадебные песни – ни торжественные «величальные», ни весёлые и неприличные «корильные», ни грустные «прощальные» либо «плачи-причитания» – до его слуха не донеслись, хотя любовная, брачная и свадебная тематика занимает в «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) значительное место. Радищевский «миф» о народе светлых сторон в жизни крепостных крестьян почти не предполагал. Вряд ли исследователям удастся выяснить, где именно и как собирали свой материал составители песенников XVIII века. Как кажется, одну из самых первых «полевых» записей русских свадебных песен сделала ирландка Кэтрин Вильмот в 1806 году в вотчине князей Дашковых – селе Троицком Тарусского уезда Калужской губернии. Первая из приведённых ею песен – это вариант песни «Из за лесу, лесу тёмнова» (№ 115) из сборника Львова–Прача, третья – 1 Тупиков Н. М. Сатира на Аблесимова // Ежегодник Императорских театров. Сезон 1893–1894 гг. Приложения. Кн. 2. СПб., 1895. С. 145. 24 Книга подготовлена при поддержке РГНФ вариант песни «Ай, сборы, сборы Грушинькины» (№ 119) оттуда же. Но, может быть, невеста и её подружки из Троицкого были знакомы с песенником 1790 года? «Хождение в народ» русских дворян, целенаправленное собирание ими фольклора начнётся не ранее 1820-х годов, а его изучение – в 1830-е годы. Известно, например, что в 1824–1826 годах А. С. Пушкин, находясь в Михайловском, записывает около 50 свадебных песен; с 1830 года собирать песни станет П. В. Киреевский; в 1836 году И. П. Сахаров издаст первую часть своих «Сказаний русского народа». Итак, ни в одном из указанных выше памятников, документов, сборников XVI–XVIII веков нет ничего подобного тому, что в 1837 году опубликовал И. П. Сахаров в третьей части «Сказаний русского народа»1. Поместив под одной обложкой 226 народных свадебных песен, записанных в XIX веке, и описания 20 свадеб русских княжон, князей и царей XV–XVII веков, он сделал заметный и первый в своём роде вклад в наше национальное мифотворчество. Полагаю, что актуальной для этнографа эпохи романтизма задачей было воссоздание некой единой культурной, точнее, общенародной традиции, связанной в данном случае с семьёй, её рождением. Объединив, весьма механически, простонародную и великокняжескую свадебную обрядность, Сахаров как бы стёр противоположение «двух культур», в том числе языческих и христианских брачно-свадебных обычаев. В третьем издании «Сказаний русского народа» (1841–1849) их автор-составитель продвинется по пути мифологизации единства русской нации в её прошлом и настоящем ещё дальше, создав внеисторический компендиум русской свадебной обрядности и задав парадигму восприятия и описания «общерусской» свадьбы для последующих поколений исследователей и читателей. Известно, что народная обрядовая поэзия, неразрывно связанная с язычеством, преследовалась христианской Церковью на протяжении всего периода нашей «допетровской» истории. В XVI веке Церковь в очередной раз резко выступила против еретических учений и пережитков язычества и потому свадебный обряд был основательно «почищен» от всего того, что «собирателям» Московского государства и «охранителям» его идеологии казалось несовместимым с чистотой православия. В результате «Чин свадебный» (часть «Домостроя») превратился в безжизненный текст-ритуал, из которого вынули душу – народную свадебную поэзию. В 1755 году в трактате «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» В. К. Тредиаковский подчеркнёт: «Начавшееся у нас христианство, истребившее все идольские богослужения и уничтожившее вконец сплетенные песни стихами в похвалу идолам, лишило нас без мала на шестьсот лет богочтительного стихотворения»2. 1 2 Сказания русскаго народа… Ч. 3. СПб., 1837. С. 9–184 первой пагинации. Тредиаковский В. К. Избранные произведения. М.-Л., 1963. С. 428. 25 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Через 30 лет, издавая свой «Словарь русских суеверий» (показательно само это название), М. Д. Чулков, скорее всего в угоду цензуре, будет обличать суеверие (то есть древние обычаи славян и других народов) как грех и в «Предуведомлении» напишет: «Многобожие, то есть идолопоклонство и суеверие древних Славян и ныне многих в России живущих народов было, и есть таково же, как и у прочих всего света народов, понеже заблуждение можно полагать везде равное, и сей великий неприятель человеческаго разума содержал прежде и ныне, частию содержит под своим игом, многие народы невыключая и людей ученых. Предмет издания сей книги есть тот, чтоб к сим посмеяния достойным суевериям, частым возрением на оныя произвести некоторое отвращение, и истребить оные вовсе; ежели до того возможность допустит; ибо ныне наибольшая часть земных обитателей от онаго благополучно освободилась: чего сердечно желает сочинитель, а с ним и все просвещенные люди»1. К «суевериям» автор отнёс и некоторые ритуалы русской свадьбы, которым находятся параллели в «Домострое». Правда, в «Абевеге русских суеверий…» (1786) Чулков снял и «Предуведомление» и определение «суеверия», однако его «последователь» Г. Громов и в самом конце XVIII века продолжал считать народные свадебные обряды «странными» и «смешными». В середине XIX века Фёдор Иванович Буслаев в статье «Эпическая поэзия» (1861) попытается определить место свадьбы в жизни человека и её функции как обряда: «Важнейшее событие в жизни, между двумя крайними ея пределами – между рождением и смертью – есть женитьба, и ни один обряд столько не богат преданиями, поверьями и старинными песнями, как свадьба, на которой эпическая поэзия разъигрывалась во всем своем древнем разгуле, и как неизменный, от периода мифическаго идущий обряд, и как досужая забава пирующих, и как вещая сила, ограждающая благо, жизнь и здоровье жениха и невесты». Затем, в очень политкорректной, как сказали бы сейчас, форме, дабы не задеть господствующую конфессию, исследователь середины XIX века замечает: «Благочестивые предки не могли равнодушно терпеть мифическую обрядность эпических свадебных преданий. Вот с каким негодованием, в одном рукописном сборнике второй половины XVII столетия, описываются языческие свадебные обряды, впрочем, весьма-любопытные и многозначительные для русских древностей: “Се слышим некое небогоугодное дело, наипаче же мерзко и студно, яже творять христиане, от диавола научени суще. Егда же убо у них брак совершается и готовлена храмина бывает, жениху с невестою идеже ложу быти, и постилают под них класы, рекше снопове с зернами… Как прийдет жених по невесту и свахи жениха с невестою вместе за навесом сажают, и с невесту снем шапку на жениха надевают, а мужскую шапку на невесту; и свещами со огнем волхвуют круг главы с четырех стран, и трижды к главе притыкают и в зеркало смотреть велят. Да у того же жениха те же свахи гребенем голову чешут; да и иныя вражьи есть затеи: круг стола всем поездом ходят; а как крутят невесту и покроют ее пеленою и учнут хмелем осыпати. И как прийдет жених с невестою и с поездом своим, так бабу поставят на кадь и облекут на нее шубу выво1 Чулков М. Д. Словарь руских суеверий. С. 3 (ненум.). 26 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ротя… и станет та баба всех людей хмелем осыпать, и в то время вси шапки подставливают. Да от венчания жених приходит с невестою на подклеть, а не за стол, как не во истинных крестьянех ведется, по христианскому обычаю, а не по странному сему деянию. И тамо принесут им курицу жареную, и жених возьмет за ногу, а невеста за другую, и учнут тянути ея разно, и приговаривают скверно, еже несть мочно и писанию вдати. Тако враг научил действовати старых колдунов, баб и мужиков, и жених с невестою, по их научению, и неволею тако творят, и яди той зело ругаютца. Да еще к ним приносят тут же на подклеть каши, и они кашу черпают и за себя мечут. Все тое есть бесовское действо. Да когда жених с невестою пребывают, ино таково скверно и зазорно вельми зрети: понеже странно не токмо рещи, но и помыслити…”»1. Важно отметить, что анонимный автор этого поучения, по-видимому очень ревностный христианин, ополчается на те самые свадебные ритуалы, которым следовал его современник царь Алексей Михайлович и о которых с гордостью будут говорить И. П. Сахаров, а затем бесчисленные этнографы и фольклористы XIX– XX веков. Итак, не ранее начала XIX века русская культура в лице писателей, любителей старины и собирателей фольклора окажется наконец готовой воспринять и осмыслить феномен обрядовой поэзии. Показательным, но, так сказать, «от обратного», является здесь личный опыт людей XVIII столетия, в том числе поэтов, так или иначе принимавших участие в свадебном обряде. Опыт этот отражён в «эго-литературе» (записки, мемуары, частные письма и т. п.), однако литературная мода на народное творчество на него никак не повлияла. Так, описывая даже собственные свадьбы, мемуаристы (назову самых известных, таких как Н. Б. Долгорукова, И. М. Долгоруков, А. Т. Болотов, Г. Р. Державин, Е. Р. Дашкова, Екатерина II) ничего о свадебных песнях не говорят. Например, деревенский житель, помещик Болотов, неоднократно рассказывая в своих записках о свадьбах, об обрядовых песнях не упоминает и вообще высказывает критические суждения о древних ритуалах в духе тех «просвещённых людей», о которых говорил «сочинитель» словаря 1782 года. Раньше многих русских на разницу между крестьянским и дворянским свадебными обрядами внимание обратили иностранцы. В письмах 1805–1808 годов упоминавшихся уже Марты и Кэтрин Вильмот (Wilmot) содержатся уникальные для того времени этнографические сведения, например о святочных гаданиях русских крестьянок2. В двух письмах (от февраля и октября 1806 года) Кэтрин описывает крестьянские свадьбы – венчание в церкви и церемонии предсвадебного дня. Последние, как отмечает их очевидица, «состоят из молитв и посещения бани»3. В бане Кэтрин внимательно наблюдает за обрядами и слышит свадебные песни, которые точно и подробно пересказывает в письме. Особенно любопытны комментарии ирландки, которые отзываются чтением Винкельмана и Гердера и преромантическим увлечением древностью и просто1 Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 46–47. Таким образом, «первооткрыватель» этого сюжета в русской литературе, В. А. Жуковский, обнаружил в народных обычаях национальный дух и колорит на несколько лет позже, чем путешественница из Ирландии. 3 Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. С. 319. 2 27 Книга подготовлена при поддержке РГНФ народностью. Обычаи и обряды русских крестьян представляются образованной иностранке прямым продолжением традиций греческой античности. По её мнению, свадебный обряд, «наряду с русскими костюмами, музыкальными инструментами, деревенскими увеселениями, прорицателями и суевериями», доказывает, что «русские и греки произошли от одних прародителей: все у них очень схоже. Вообще, может быть, самое любопытное в путешествии по России – наблюдать за крестьянами, они являют собой подлинную картину ушедших веков»1. И русская и древнегреческая народные праздничные культуры осмысляются в письме как языческие: «Интересно отметить, что все деревенские развлечения, тщательно сохраняемые и в наше время, происходят от языческих обрядов, объясняются языческими преданиями и являются объектом всеобщего почитания»2. Неслучайно пляшущих и поющих в бане подружек невесты Кэтрин сравнивает с вакханками. Однако когда она описывает венчание в церкви, то вспоминает о римских обычаях (один из источников христианского брачного права) и о древнеримской свадебной поэзии: «Простите, начинаю с классической древности. Кажется, с восьмого или девятого века, не раньше, брак освящен церковью. Сначала он имел три различных степени, ныне сведенные в один обряд; во-первых, обручение кольцами или договор, во-вторых, матримониальное венчание, и в-третьих, снятие венцов на восьмой день. Вы помните, что Римские поэты воспевают – факел Гименея, договор, покров и гирлянду цветов»3. И далее не без юмора ирландка просит своего адресата «представить Русскую метель в лесу», «церковь, окруженную бородатыми мужиками, одетыми в тулупы, обутыми в лапти с рукавицами на руках», внося национальный колорит в описание крестьянской свадьбы. Для моей темы важно отметить, что едва ли не впервые в истории нашей литературной культуры – хотя и не отечественным автором – русские народные свадебные песни соотносятся с античной эпиталамой. В 1790 году Н. А. Львов в известной статье «О русском народном пении» высказывал мысль о генетическом родстве русских обрядовых песен, особенно святочных и подблюдных, с греческими: «Нет кажется к сему <гармонии. – А. П.> иного пути кроме подражания: а по сходству подобия сих песен <русских народных. – А. П.> с остатком Греческой музыки, нет кажется сомнения, чтобы не заимствовали они <русские народные «не учёные» певцы. – А. П.> сей части учёного пения у древних Греков ближе нежели у каких нибудь других народов»4. Позднее Державин в «Рассуждении о лирической поэзии, или Об оде» повторит эту мысль Львова, однако у теоретиков того времени она развития не получит. Например, Николай Фёдорович Остолопов, который в середине 1810-х годов начал публиковать материалы для своего «Словаря древней и новой поэзии», в статье об эпиталаме цитирует Анакреона в переводе Н. Львова и Сафо в переводе П. Голенищева-Кутузова, но при этом ничего не говорит об ориги1 Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. С. 318. Там же. 3 Записки императрицы Екатерины II. Записки княгини Е. Р. Дашковой, писанные ею самой. Хабаровск, 1990. С. 478–479. 4 Львов Н. А. Указ. соч. С. 39–40. 2 28 Книга подготовлена при поддержке РГНФ нальных эпиталамах русских поэтов и не проводит никаких параллелей с русским обрядовым фольклором1. Таким образом, необходимо признать, что с момента своего появления в русской культуре в 1670-е годы стихотворные свадебные поздравления ещё как минимум сто лет не могли иметь в качестве литературно-поэтических иных источников, кроме как иноземных. До середины XVIII века их и сочиняли либо иностранцы, либо русские на основе иноязычных образцов. Однако и во второй половине столетия отечественный фольклор на авторов эпиталам почти никак не повлиял. Так, на сговор с Екатериной Яковлевной Бастидон, будущей «Пленирой», Державин в 1778 году сочиняет обыкновенный мадригал, подражая отнюдь не русским народным песням, а гречанке Сафо и подновив к этому случаю давно написанные комплиментарные стихи. Позднейшая державинская «анакреонтическая песня» «Амур и Псишея» вполне, по-видимому, отвечала представлениям Львова о «народности». На брак великого князя Александра Павловича («Амура») и великой княжны Елизаветы Алексеевны («Психеи») в 1793 году князь Г. Хованский написал эпиталаму, названную им «народной песнью». Ничего народного в ней нет, кроме нескольких просторечных слов. Даже «русской песней» (популярный, напомню, тогда жанр) её назвать нельзя, скорее, это кант, форма для конца XVIII века уже архаичная, однако князю она могла показаться и простонародной и древней. В этой связи остановлюсь вкратце на некоторых параллелях, которые можно обнаружить между старорусским свадебным обрядом и эпиталамами XVIII века. По-видимому, во все времена и у всех народов свадебный обряд включал в себя благопожелания и величания. И всё же те конкретные формулы, с которыми мы имеем дело в эпиталамах XVIII века, были заимствованы их авторами прежде всего из античных и западноевропейских образцов жанра, и не из народного обряда. Итак, чего же желают создатели брачных стихов жениху и невесте? 1. Конечно, долгой (иногда вечной) и счастливой жизни в любви и согласии; в более конкретных формулировках речь идёт о любовных удовольствиях, «забавах», «сладостях» и т. п. 2. Затем обязательны пожелания благ как материальных, так и духовных. Обычно соответствующие речевые обороты имеют обобщённый, «формульный», а где-то, наверное, и архетипический характер, поэтому рассуждать об их происхождении (например, античном или христианском) можно лишь в самом общем плане, о национальном же колорите говорить почти не приходится. Выписываю соответствующие формулы из эпиталам первой трети XVIII века, «от Пауса до Тредиаковского»: «всякия доволности», «золотой век», «счастливая жизнь», «небесные дары», «жизнь в благостыне», «сладкие восторги», «не 1 Труды общества любителей российской словесности при Императорском Московском Университете. Ч. 9. М., 1817. С. 68–72 первой пагинации. 29 Книга подготовлена при поддержке РГНФ жизнь, а сахар», «любовь всего мира», «ясность дней», «спокойствие святое». Более индивидуализированными кажутся благопожелания некоторым великим князьям и княжнам, как, например в одах 1745 года. Однако достаточно заменить имена Пётр и Екатерина на другие царские имена, скажем Людовик и Анна, и станет понятно, что перед нами «общие места» политического комплиментирования монаршей супружеской пары. 3. Немаловажны, далее, милости и благоволение к влюблённым небес, богов; ср. у Барклая–Тредиаковского: Дышет воздух вам прохладом; Осеняют боги вас, Чад, сладчайшим виноградом, Общий вознося свой глас: Дайте руки сердцем искренним, В твердый знак любви пред выспренним! <…> 4. Наконец, с неизменной настойчивостью и постоянством авторы эпиталам, особенно на династические браки, напоминают молодым о необходимости продолжения рода, о «сладком плоде» любви. Ср., например, у Голеневского: Российски радостно взирайте На сих супругов племена, От Них наследства ожидайте В предбудущия времена; Благослови Их Боже сильный Продли Им век во всем обильный Подаждь, супружества Им плод <…>. Считается, что идея продолжения рода является одной из центральных в архаическом свадебном обряде. Христианству, стремившемуся придать таинству брака исключительно духовный и даже мистифицированный характер, конечно же, не удалось уничтожить полные жизни, направленные на достижение земного счастья языческие представления об отношениях супругов. В позднейших, XIX–XX веков описаниях простонародных свадеб внимание к заботам плоти и человеческим инстинктам со всей очевидностью просматривается во многих ритуалах. Хотя применительно к XVII–XVIII векам материал приходится собирать по крупицам, думается, что в основе своей ритуалы тогда были те же. Показателен, в частности, цитировавшийся выше отрывок из «обличения» XVII века. Уникальной можно считать дневниковую запись, сделанную Ф. В. Берхгольцем 13 февраля 1722 года. Он описывает «одну употребительную у здешних крестьян свадебную пляску, которая очень замысловата, но не отличается грациею по причине непристойности движений. Сперва пляшут оба, следуя один за другим и делая друг другу разные знаки лицом, головою, всем корпусом и руками; потом девушка жестами делает объяснение в любви парню, который однакожь не трогается этим, напротив старается всячески избегать ея до тех пор, пока она наконец утомляется и перестает; тогда парень, с своей стороны, начинает ухаживать за девушкою и с большим трудом заставляет ее принять от него, в знак любви, носовой платок; после чего она во всю длину ло30 Книга подготовлена при поддержке РГНФ жится на спину и закрывает себе лице этим платком. Парень пляшет еще несколько времени вокруг лежащей, с разными смешными ужимками, прикидываясь очень влюбленным; то он как будто хочет поцеловать ее, то, казалось, даже приподнять ей юбку, – и все это среди пляски, не говоря ни слова. Но так как девушка, представлявшая парня, из стыда, не хотела докончить пляски, то Тамсен1 велел доплясать ее одному из своих мальчиков, лет 9-ти или 10-ти, который тотчас же очень охотно согласился на это. Проплясав, как и девушка, раза два вокруг лежавшей на полу, он вдруг вспрыгнул на нее и несколькими движениями, каких вовсе нельзя было ожидать от такого ребенка, довершил пляску. За тем все женщины и девушки должны были петь русския песни, под которыя опять плясали»2. К сожалению, о содержании этих песен Берхгольц ничего не говорит. Не много нужной нам информации содержится и в «текстах-сценариях» XVI–XVIII веков. Благопожелания в них прописаны очень лаконично, преимущественно это благословения и пожелания новобрачным здоровья, тосты«здравия», которые, согласно камер-фурьерским журналам XVIII века, произносились после браковенчания во время церемонии торжественного обеда, а в свадебных записях XVI–XVII веков отнесены по большей части ко второму и следующим после венчания дням. Возможно, в ритуальные действия перед сенником, то есть спальней (таламосом), куда после третьей перемены блюд на свадебном пиру отправлялись молодые, входило исполнение особой песни – собственно эпиталамы, так сказать. В отечественных памятниках XVI–XVIII столетий свидетельств о подобной песне не зафиксировано, нет её и в собрании И. П. Сахарова, поэтому приведу актуально звучащие строфы из Carmina 61 Катулла, 191–235-й стихи которой являются классическим эпиталамием: Так играйте, как хочется, И рожайте! Столь древний род Не останется без детей, Он всегда возрождается, Как ему подобает. <…> Веселились мы вволю! Дверь Закрывается, девушки. Вам, супруги, желаю жить В долгом браке счастливый век, И да здравствует юность! Собственно эпиталамием является 6-я часть «Свадебного центона» (368) Децима Магма Авсония: 1 Богатый купец, имевший привилегию на заведение полотняной фабрики. Описанная «пляска» происходит в прядильне, где работают женщины, осуждённые на сроки 10 лет и больше, «а некоторые и навсегда; между ними было несколько с вырванными ноздрями». 2 Дневник каммер-юнкера Берхгольца, веденный им в России в царствование Петра Великаго, с 1721-го по 1725-й год. Ч. 2. М., 1860. С. 94–95. 31 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Ревностно матери тут провожают его до порога; Сверстные хоры, юнцы и девы, не знавшие брака, В стих неуклюжий слагают слова и песни возносят: «К мужу достойному в дом ты вошла любезной супругой! Будь блаженна, впервые познав труды Илифии, Сущая мать! Возьми вина меонийского кубок!» «Муж, орехи отбрось, алтарь опоясай повязкой, Цвет и мужества мощь! Ведут молодую супругу, Чтобы все годы она с тобой за такие заслуги Вместе жила и отцом тебя сделала детям прекрасным». «О блаженные оба! коль есть в небожителях сила – Будьте счастливы! «Мчитесь!» – сказали уже веретенам С твердою волей судьбы всегда согласные Парки»1. Из 7-й и 8-й частей этого произведения «любознательный» читатель, как обозначил его римский поэт, всегда может узнать и о том, «что остается достоянием спальни и ложа». Теперь укажу на «функциональные» аналоги литературной эпиталаме – в той же катулловой её традиции, – которые просматриваются в общерусском свадебном обряде. Первый такой аналог – по месту произнесения. Действия жениха, невесты и свадебных чинов в первую брачную ночь были довольно жёстко регламентированы ритуалами. В «Чине свадебном» читаем, что перед входом в сенник свекровь «осыпает» новобрачных, затем они садятся на постели и тысяцкий, «вскрыв» невесту, благословляет их: «Дай, господи, вам в добром здоровье опочивать». В это пожелание, внешне вполне невинное и богоугодное, вкладывалось эротическое содержание, о чём свидетельствуют дальнейшие обрядовые действия. Среди них «Домострой» указывает на такие, например: «а как свекры и друшка и сваха из сенника выидут, а жених с невестою что хотят то делают. а у сенника и под крылцом привязывают жеребцов и кобылиц, и жеребцы в те поры смотря на кобылы ржут»2. Литературную и более отвечающую «галантному» веку параллель к этим прозрачному умолчанию и магическому ритуалу можно обнаружить в оде Ломоносова. В «Едеме», в «чертоге», куда Елизавета «любезнейших супругов вводит», «власть любви» являют вздыхающие «горлицы» и целующиеся «голубицы», «древа» же, охваченные «любовной страстью», «друг друга ветьвми обнимают», а ручьи «прямо друг к другу стремятся / И, слившись меж собой, журчат». Впрочем, высокий поэтический аналог формуле из «Домостроя» «а жених с невестою что хотят то делают» русские авторы создадут лишь к середине XVIII века, опираясь на поэзию античную. Тредиаковский в 1730 году обратится к западноевропейской литературной традиции и во французском языке найдёт изящные формулы для описания первой брачной ночи и для соответствующих благопожеланий: «Vos tendres ardeurs / Vous promettent mille douceurs» («Ваш любовный пыл / Обещает вам тысячу удовольствий»). Любопытно, что субли1 2 Авсоний. Стихотворения. С. 136–137. Домострой. С. 80. 32 Книга подготовлена при поддержке РГНФ тературные, малопристойные слова для рассказа о том, что происходит за дверями брачного «чертога», наши поэты подберут быстрее, нежели слова приличные: в 1750-х годы И. С. Барков создаст свои «приапические» эпиталамы. Другие примеры – из XVII века. Во время бракосочетания в 1626 году царя Михаила Феодоровича Романова и Евдокии Лукьяновны Стрешневой посаженый отец, князь Иван Никитич Одоевский, «отдавая Государю Царицу» в дверях сенника, говорил речь: «Великий Государь, Царь и Великий Князь Михайло Феодорович всея России! По воле Всемогущаго и Всесильнаго в Троице славимаго Бога нашего, и по благословению Отца твоего Великаго Государя Святейшаго Патриарха Филарета Никитича Московскаго и Всея России и Матери твоея Великия Государыни Инокини Марфы Иоанновны, изволил ты Государь по Преданию Апостольскому и Святых Отец правилом сочетатися законному браку в наследие вечно вашему Царскому роду, во обладание великих Государств ваших, а поняти за себя Царицу и Великую Княгиню Евдокию Лукьяновну; и ты, Великий Государь, свою Царицу, а нашу Государыню приемли и держи, как человеколюбивый Бог в Законе нашем истинныя Христианския Веры устроил, и Апостоли и Отцы предаша; и сговоря, поклонился <…>»1. Эта речь состоит из следующих идейно-тематических фрагментов, которым находятся параллели в эпиталамах2: 1) совершение брака по Божьей воле; 2) благословение родителей; 3) указание на причины брака, которые взаимообусловлены: «Царский род» должен размножаться, чтобы продолжать владеть своим государством («наследие вечно вашему Царскому роду, во обладание великих Государств ваших»); 4) верноподданнические и при этом ритуальные наставления государю («и ты, Великий Государь, свою Царицу, а нашу Государыню приемли и держи, как человеколюбивый Бог в Законе нашем истинныя Христианския Веры устроил, и Апостоли и Отцы предаша»). Хотя весь царский сенник изнутри был уставлен иконами, крестами и мощами, реликты языческих, то есть в представлениях того времени «бесовских», верований, в нём также присутствовали, и связаны они были с идеей продолжения рода. Свадебные свечи были поставлены «в одну кадь во пшеницу, у постели в головах»; «постелю слали <…> на снопах ржаных, вшед в сенник на левой стороне. А послали под постелю тридевять снопов ржаных а на верх того семь перин и бумашников и сголовей бархатных и камчатных, и атласных и покрыли одеялом»3. Кстати, перед входом в сенник посаженая мать в вывороченной мехом наружу собольей шубе «сыпала» царя и царицу «осыпалом» (и шуба и осыпало суть символы плодородия, плодовитости, богатства). Котошихин, описывая царскую свадьбу, восполняет то, что в официальном свадебном альбоме было опущено. Так, он указывает, что «испустя час боевой» отец, мать и тысяцкий посылают дружку к царю и царице спрашивать о здоровье. 1 Описание в лицах торжества… С. 102. Ср., например, с процитированной 6-й частью «Свадебного центона» Авсония. 3 Описание в лицах торжества… С. 104. 2 33 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Царь может ответить, что они «в добром здоровье», если «доброе меж ими совершилось; а ежели не совершилось, и царь приказывает приходить в другой ряд, или и в третьие»; и «когда доброго ничего не учинится, тогда все бояре и свадебной чин розъедутца в печали, не быв у царя»1. О подобном печальном исходе никто из авторов эпиталам, естественно, не говорит и даже не предполагает самой его возможности. В этом смысле эпиталама – наиоптимистичнейший жанр. Составителей альбома и Котошихина дополняет И. Г. Корб, говоря под конец своего очерка брачно-свадебных обычаев в России о важности «целомудрия» невесты: «Какими признаками доказывается у них <русских. – А. П.> девство, мне не позволяет объяснить нравственная чистота нашего времени»2. Любопытно, что «нравственная чистота» не помешала австрийцу подробно и весьма натуралистично описывать пытки и казни стрельцов. Могу предположить, что муки плоти – в отличие от радостей плоти – ни европейцами, ни русскими того времени не воспринимались как нечто запретное, табуированное, не подлежащее обсуждению. Напомню также слова из анонимного «обличения» XVII века: «Да когда жених с невестою пребывают, ино таково скверно и зазорно вельми зрети: понеже странно не токмо рещи, но и помыслити…». В 1764 году Андрей Тимофеевич Болотов, описывая собственную свадьбу, будет досадовать на «наиглупейший» старинный обычай, которого нельзя было избежать: «По окончании ужина тотчас повели нас за так-называемые сахары или за стол, установленный конфектами и другими всякаго рода фруктами и вареньями. Сей стол приготовлен был в тогдашней моей жилой и лучшей угольной комнате, ибо в комнатке, или другой угольной поставлена была кровать. Тут подчиваны мы были кофеем и конфектами, а потом отведена была невеста в спальню и раздеваема была боярынями, которыя возвратясь оттуда и распрощавшись с нами, возвратились все в прежнюю столовую комнату, из которой между тем вынесены были столы и сделан был простор желаемый. Ничто мне тогда так досадно не было, как известное древнее и наиглупейшее наше обыкновение, наблюдаемое еще и поныне при множайших бракосочетаниях, но начинающее ныне мало-по-малу выходить из обычая; а именно, чтоб всем ночующим тут в доме гостям не спать, а в скуке дожидаться иногда по нескольку часов, покуда можно будет им новобрачным принесть свои поздравления. Глупое и досадное сие обыкновение почиталось так свято, что и помыслить было не можно о преступлении онаго, как много ни желал я того. В особливости же хотелось мне сего для того, чтоб доставить скорее покой незнакомым и новым гостям своим, которым, за дальностию их домов, ехать было уже некуда, а всем надлежало ночевать у меня же в доме. И хорошо, что в сей раз так случилось, что гостям не долгое время принуждено было сидеть молча и провождать время свое в скуке, и что, за препровождением целаго почти часа в посещении новобрачной всеми гостьми, во взаимных поздравлениях, при опоражнивании всеми, по обыкновению, покала 1 2 О России в царствование Алексия Михайловича… С. 12–13. Корб И. Г. Указ. соч. С. 248. 34 Книга подготовлена при поддержке РГНФ с напитками, и в изъявлении всеобщей радости и прочих, бываемых при таких случаях обрядов, – осталось еще довольно времени к тому, чтоб всем и выспаться и взять отдохновение»1. Второй аналог эпиталаме – по поэтической форме. Античной (языческой) брачной песне здесь в какой-то степени соответствуют христианские песнопения2, в частности псалмы. Так, «Чин свадебный» регламентирует время и место положенных богослужебных обрядов: «А вот когда обручать и венчать, и вечерню в сенцах служить, да и назавтра, как выйдет новобрачная из бани, молитву и заутреню, и молебен, и службу вести, – то все дело священника, по уставу и по желанию способного все нужное выполнить»3. Что касается псалмов, то мне встретились упоминания о 12-м, 20-м, 100-м и 127-м. Первый из названных является «жалобным» псалмом, индивидуальным плачем; использование его во время бракосочетания труднообъяснимо, если только не предположить, что относится он к невесте и её переживаниям. 127-й псалом входит в современное чинопоследование венчания в православной Церкви; в нём поётся о том, что блажен тот человек, который боится Бога, и что это блаженство – в «плодовитости» жены, в детях («Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей») и в продолжении рода («Увидишь сыновей у сыновей твоих»). Завершая разговор о мотиве продолжения рода как одном из важнейших в свадебном обряде и в эпиталамическом жанре, следует сказать, что в эпиталамах XVIII века этот мотив связан в первую очередь с языческими ритуалами и сопутствует ему антикизированный антураж. С христианскими ритуалами, освящающими брак, соотносятся лишь молитвословия о даровании благ новобрачным. В свете всего сказанного становится ясным, что исследователь русской литературной эпиталамы на основном временном интервале её развития – от 1670-х до 1790-х годов – лишён возможности обращаться к русским народным свадебным песням как непосредственному источнику или аналогу эпиталамических стихов. Бессмысленным поэтому было бы сопоставление эпиталам и фольклорных свадебных песен – более продуктивным мне кажется обнаружение и рассмотрение ритуальной составляющей этих жанров. Посвятив данный раздел вопросу о «мифах» нашего национального сознания, связанных с брачно-свадебной словесностью, хочу внести ясность в некоторые из них. 1. Очевидно, что ни в актуальной памяти, ни в «бессознательных» её слоях устное творчество собственного народа у русских дворян вплоть до конца XVIII века не присутствовало. Пример с пьесой Екатерины только подтверждает правило: старинный русский обряд увиден глазами иностранки. 2. Не только «русская пляска» при екатерининском дворе и «словари» на1 Жизнь и приключения Андрея Болотова описанныя самим им для своих потомков. 1738–1793. Т. 2. СПб., 1871. Стлб. 542–543. 2 Отдельной темой исследования может быть сопоставление эпиталам и библейской «Книги Песни Песней Соломона». 3 Домострой. С. 212. 35 Книга подготовлена при поддержке РГНФ родных суеверий, но и этнографическая деятельность Сахарова, Киреевского и в целом славянофильствующих учёных и писателей эпохи романтизма свидетельствуют, что народные обряды и обычаи даже в середине XIX столетия воспринимались как некие диковинки, как нечто, требующее «открытия», «узнавания», «оправдания» и «признания». 3. Свадебные обряды в высшем обществе и у простого народа как минимум с XVI века стали отличаться. Начиная с петровской эпохи торжество бракосочетания приобрело в дворянской среде европеизированный характер, а образцом его оказались великокняжеские браки. Как показывает письмо Салтыкова-Щедрина о бракосочетании купеческой дочки Ирины Наркизовны, к концу XIX века (!)европеизация охватит и третье сословие. Знаком её, в частности, станет желание купца заказать брачные стихи – жанр, из большой русской литературы ушедший, когда и Щедрин и г. Кормильцын ещё не родились. 4. Показателем и следствием европеизации в России должно считать постепенное разрушение «домостроевских» взглядов на женщину и её социальные роли. Процессу эмансипации в немалой степени способствовали череда женских правлений в XVIII веке и просветительские идеи. Как покажет анализ эпиталам в последующих разделах, интерес авторов сместится от фигуры жениха к невесте только в последние десятилетия XVIII столетия. 5. Тот «древний» русский свадебный обряд, который мы знаем по этнографическим трудам, художественным произведениям и фильмам, представляет собой сложный сплав языческих и христианских ритуалов, а в своих истоках имеет причудливую амальгаму античных, восточных, славянских и западноевропейских традиций. 36 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ II Эпиталамы первой трети XVIII века: заботы иностранцев о процветании «рода Петрова» и «прочих чинов людей» 37 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 5 февраля 1626 года первый русский царь из рода Романовых, Михаил Феодорович, вступил во второй брак – с Евдокией Лукьяновной Стрешневой. Замечательным памятником «царской радости» стал свадебный альбом, первый, по всей вероятности, в нашей праздничной культуре 1. Все важнейшие свадебные ритуалы – начиная с дня избрания Государем невесты (29 января) и заканчивая благословением Государыни Царицы патриархом Филаретом, а затем обедом в Грановитой палате «без свадебных чинов» (8 февраля) – были проиллюстрированы в нём 65-ю цветными картинками. В конце XVIII века этот рукописный памятник будет использован императрицей Екатериной II для описания свадьбы князя Игоря и княжны Ольги в исторической пьесе «Начальное управление Олега» (1786–1791). Ещё через сто лет к альбому обратится Д. Л. Мордовцев, использовав его наряду с «Домостроем», записками Г. Котошихина и другими источниками для художественного воссоздания свадебного обряда в романе «Державный плотник» (1895). Будучи, в сущности, поэтапно расписанным и рисованным сценарием, альбом 1626 года не давал, к сожалению, материала другого рода – в него не были включены обрядовые свадебные песни, воспринимавшиеся, как мы уже знаем, даже в XVIII веке как пережиток языческих верований. Там, где древние греки и римляне спели бы эпиталаму, где во время простонародной русской свадьбы звучали бы «величальные» и «корильные» песни, – там, то есть перед дверью сенника (античного «таламоса»), посаженый отец, князь Иван Никитич Одоевский, «отдавая Государю Царицу», произнёс богоугодную речь. Напомню, что состоит она из следующих идейно-тематических фрагментов, которым находятся параллели в античных эпиталамах: 1) совершение брака по Божьей воле; 2) благословение родителей; 3) указание на причины брака, которые взаимообусловлены: «Царский род» должен размножаться, чтобы продолжать владеть государством; 4) верноподданнические и при этом ритуальные наставления государю в том, как следует «держать» Царицу. Точно такую же речь произнёс на свадьбе царя Алексея Михайловича и Марьи Ильиничны Милославской 26 января 1648 года боярин Борис Иванович Морозов. Тем же в целом остался и свадебный чин, однако Великий Государь Алексей Михайлович внёс в него ряд изменений. Одно из них касалось музыки и пения во второй день свадьбы: «Да на прежних же Государских радостех бывало в то время, как Государь пойдет в мыленку, во весь день до вечера и в ночи, на Дворце играли в сурны, и в трубы, и били по накром; а ныне Великий Государь, Царь и Великий Князь, Алексий Михайлович, всея Руссии, на своей Государевой радости, накром и трубам быти не изволил. А велел Государь во свои Государские столы, вместо труб и органов, и всяких свадебных потех, пети своим Государевым певчим Дьякам, всем станицам переменяясь, строчные и демественные большие стихи, из праздников и из триодей драгия вещи, со всяким благочинием. И по его Государеву мудрому и благочестному разсмотрению бысть тишина и радость, и благочиние велие, яко и всем ту су1 Описание в лицах торжества, происходившаго в 1626 году февраля 5, при бракосочетании государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича, с государынею царицею Евдокиею Лукьяновною, из рода Стрешневых. М., 1810. 38 Книга подготовлена при поддержке РГНФ щим дивитися, и возсылати славу превеликому в Троице славимому Богу, и хвалити и удивлятися о премудром его Царскаго Величества разуме и благочинии»1. Следует думать, что вместе с музыкой и «свадебными потехами» были запрещены и обрядовые песни. Современники и историки XIX века считали, что этот запрет мог быть связан с желанием царя избежать колдовства и порчи, которые принесли ему год назад столько беспокойства и разочарований. Тогда его обручённая невеста Евфимия Фёдоровна Всеволожская стала жертвой дворцовых интриг и была сослана из дворца в феврале 1647 года2. От горя Алексей Михайлович несколько дней ничего не ел и «после того не мыслил ни о каких высокородных девицах, понеже познал о том, что то учинилося по ненависти и зависти». Возможно также, что громкая и весёлая музыка и прочие, восходящие к языческим обрядам «потехи» не соответствовали представлениям очень набожного и богобоязненного царя о христианском браке как таинстве. 22 января 1671 года Царь и Великий Князь Алексей Михайлович «изволил сочетатися» вторым «законным браком; а поняти Кирилову дочь Полуехтовича Нарышкина, девицу Наталью Кириловну»3. Историк Иван Егорович Забелин отмечал, что «к свадьбе готовились в тайне и она в действительности могла быть назначена для всего Двора внезапно, в избежание всяких дворских интриг и препон»4. Потому, вероятно, очень кратким оказался и свадебный чин 1671 года, хотя едва ли он отразил бы то новшество, которым была отмечена эта царская свадьба. Первый в истории нашей культуры придворный поэт, монах Симеон Полоцкий, живший в Москве уже около восьми лет и за это время успевший укоренить во дворце льстиво-утончённый западноевропейский обычай поздравлять стихами государя и его семью по любому случаю, сочинил «приветство брачное» – первую у нас эпиталаму, а также поздравительную речь к боярину Артамону Сергеевичу Матвееву, сказанную по случаю вступления в брак его воспитанницы Н. К. Нарышкиной. К моему удивлению и сожалению, это стихотворение, как и весь сборник «Рифмологион», в который оно включено, до сих пор не опубликовано. Не издана и другая эпиталама Симеона Полоцкого, которой он поздравил царя Феодора Алексеевича и Агафью Семёновну Грушецкую (их брак был заключён 18 июля 1680 года), – «Приветство Благочестивейшему, Тишайшему Самодержавнейшему великому Государю Царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея великия и малыя и белыя России Самодержцу о благословенном во святое супружество поятии Благоверныя Царицы и великия княгини Агафии Семеновны». Очень вероятно, что Симеон Полоцкий, в огромных количествах писавший стихи «на заказ» и «в дар» покровителям, создал ещё несколько эпиталам. Известно, например, что в мае 1680 года он сочинил брачные стихи для некоего боярина Михаила Тимофеевича – «о поятии супруги вторыя»5. Нетрудно дога1 Древняя Российская Вивлиофика, содержащая в себе собрание древностей Российских, до истории, географии и генеалогии Российския касающихся, изданная Николаем Новиковым, членом Вольнаго Российскаго Собрания при Императорском Московском Университете. Ч. XIII. М., 1790. С. 214. 2 См.: Забелин И. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII ст. М., 1869. С. 244–251. 3 Древняя Российская Вивлиофика… Ч. XIII. С. 233. 4 Забелин И. Указ. соч. С. 258. 5 См.: Еремин И. П. Поэтический стиль Симеона Полоцкого // Труды отдела древне-русской литературы. 39 Книга подготовлена при поддержке РГНФ даться, что познакомиться с ними современный читатель также не имеет возможности. Лишь по скудным замечаниям исследователей мы можем предположить, что эпиталама 1671 года была «довольно обыкновенным стихотворным поздравлением царю, царице и всем остальным членам царской семьи»1; узнать, что стихи на царский брак 1680 года были украшены «изображениями виноградных кистей, как эмблемы плодородия» и что завершались они обращением «многогрешного» стихотворца к новобрачной чете с просьбой «презрить милостиво на ны»2; выяснить, что майское «приветство» того же года включает в себя carmina curiosa – характерную для барокко формалистическую игру со стихом. Симеон Полоцкий использует здесь «узел приветственный»: заключительный стихотворный фрагмент был разбит на два полустишия со своими рифмами и мог, следовательно, быть прочитан трояко3. Опыты такого рода возобновит, как известно, А. А. Ржевский в начале 1760-х годов, но уже в рамках литературы рококо. Столь же скудна информация и об обстоятельствах бытования этих эпиталам. Сохранилась, в частности, любопытная челобитная поэта царю: «В прошлом государь в 177 (1669) году, егда изволил Господь Бог блаженныя памяти государиню царицу и великую княгиню Марию Ильичну от временныя жизни пресилити во вечную, написал я твой государев холоп, во похвалу святаго ея государини жития и во воспоминание вечное добродетелей, вечныя памяти достойных, книжицу хитростию пиитическаго учения и вручил тебе великому государю, ради утоления печали сердца твоего, и за тот мой прилежный труд от тебе великаго государя ничим я не пожалован. Да и в настоящем государь, во 179 году, егда Господь Бог изволил тебе великаго государя милосердым своим призрети оком, и даровати тебе супружницу благоверную государиню царицу и великую княгиню Наталию Кирилловну, пожаловал ты великий государь всяких чинов людей прещедрым, духовных и мирских, твоим царским даянием; а я твой государев богомолец и в то время ничим не пожалован, а живу теперь в большой скудости всех нуждных, тако сам, яко и люди мои. А не имею ни откуду пособия нищете моей кроме твоего царскаго милосердия и того ради молю твое царское благоутробие… Пожалуй мене богомольца своего за тыя моея книжицы художное написание, и ради всемирныя радости от твоего царскаго Богом сочетаннаго супружества, во всех православных сердца изливаемыя, во вспоможение моея скудости, что тебе Господь Бог известит о мне. Царь государь, смилуйся пожалуй!»4 Конечно, Симеон Полоцкий в нищете отнюдь не пребывал, поскольку к тому времени был человеком уже очень обеспеченным (после своей смерти он оставил «на раздаяния» «червонных золотых шестьсот, копейками рублев седмьсот»). Все его жалобы суть не более чем жанровые формулы челобитной Т. VI. М.-Л., 1948. С. 143. 1 Татарский И. Симеон Полоцкий (его жизнь и деятельность). Опыт изследования из истории просвещения и внутренней церковной жизни во вторую половину XVII века. М., 1886. С. 126. Хотя как можно считать «обыкновенным» первое в истории нашей литературы стихотворение на бракосочетание? 2 Там же. С. 282. 3 Еремин И. П. Указ. соч. С. 141–144. 4 Цит. по: Татарский И. Указ. соч. С. 209–210. 40 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и отражение некоторых черт сознания средневекового человека, живущего при дворе и полностью зависящего от расположения царя. Гораздо интереснее для нашей темы то, что придворный поэт умудрился в один ряд поставить два противоположных события в жизни государя – смерть его первой жены и второй брак. И то и другое для него – лишь повод для написания «книжицы» (имеются в виду «Френы или плачи… о смерти … царицы… Марии Илиничны»; эпиталама хотя и не упоминается, как произведение не столь отмеченное «хитростию пиитическаго учения», но, думаю, подразумевается) и, уж заодно, для просьбы о вознаграждении. Следует согласиться с суждением исследователя о том, что «ловкий стихотворец в произведениях своего искусства старался гармонировать с настроением государя и в радости его, и в горе и этим достигал, конечно, выражаемой здесь своей ближайшей цели – снискать себе его милостивое расположение»1. Итак, русская эпиталама возникает в лоне новосоздаваемой придворной культуры как вполне «случайные» стихи панегирического толка. Такими они, в сущности, и останутся на всём протяжении своей далеко ещё не завершившейся истории. Другое моё размышление касается «жанрового задания» эпиталамы и истинного отношения белорусского монаха к «женам» и «женитве». Этим темам он специально посвятил восемь стихотворений в сборнике «Вертоград многоцветный»: «Жена», «Жена злая», «Жена равная», «Жена блудная», «Женам не сообщатися», «Жен близость», «Женитва», «Жених – Христос, невеста – душа». Из 540 стихов, из которых состоят эти женоненавистнические произведения, только в 10-и Симеон Полоцкий нашёл возможным описать достойный поступок женщин – карфагенянок, которые обрезали свои волосы, чтобы сделать тетивы для луков и тем помочь «гражданом» защитить город «от супостатов» (первый фрагмент «Жены»). Всё остальное пиитическое многословие всецело исчерпывается мыслью о том, что «жена злая душу убивает» и что только Божья десница может спасти и укрепить «мужа». Приведу особенно характерные строки – заключительный, шестой фрагмент стихотворения «Жена», в котором, как сказали бы представители психоанализа, отражены мужские страхи и комплексы автора: Три жена стрелы из себе пущает, ими же мужа силна побеждает: Зрение и глас и осязание, сими бывает смерти предание. Яко василиск оком умерщвляет, яко же сирин гласом сон впущает Смертный, аще прикоснется телу, яко от огня не леть быти целу. От сея кождо троицы стрел блюдися, к животворящей Троице обратися, 1 Цит. по: Татарский И. Указ. соч. С. 126. 41 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Яже мертвыя силна есть живити и всяку язву смертную целити1. Показательно для моей темы и программное стихотворение «Женитва», своего рода анти-эпиталама, в которой монах и книжник прямо и недвусмысленно говорит о том, что мудрость и спокойная жизнь несовместимы с браком и что супружеская жизнь представляет собой череду бед и напастей, исходящих от жены: Суть и ина многая в супружестве злая, яже ты, человече мудрый, добре зная, На покойное место ко книгам склонися. кроме бед супружества век твой жити тщися2. Понятно, что рассуждать о коварстве «жен» в эпиталаме, тем более обращённой к царю, было совершенно невозможно, как невозможно было и отменить, проигнорировать этот жанр. Я вовсе не хочу сказать, что Симеон Полоцкий думал одно, а говорил другое. И обличение и восхваление – вполне условные риторические установки, унаследованные барочным поэтом от предшественников. А вот сама эта традиция уже более уязвима, например для феминистской критики. Все знают, что есть «жены» злые, но есть и «добрые» (их «удельный вес», напомню, оценён в 10 строк, то есть менее чем в 1 % от числа «злых»). Однако о «злых мужах» средневековая традиция в лице Симеона Полоцкого умалчивает. Эпиталама же оказалась тем редким жанром, в котором на протяжении тысячелетий удерживался хрупкий баланс «мужского» и «женского»: жениху и невесте уделялось почти равное внимание, а женский образ ещё и идеализировался. Вопреки благопожеланиям, которые звучали во время свадебных торжеств и в поднесённой эпиталаме, первый брак закончился для Феодора Алексеевича трагически: царица Агафья Семёновна Грушецкая умерла ровно через год после свадьбы, 14 июля 1681 года, от послеродовой горячки. Через семь месяцев, 15 февраля 1682 года, царь женился на Марфе Матвеевне Апраксиной. К этому торжеству любимый ученик почившего в бозе Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев, сочинил «Приветство брачное» (8–17 февраля 1682). Оно было поднесено государю «в 18 день изутра, а подносил Алексий Тимофеевич Лихачев», и в тот же день Феодор Алексеевич прислал поэту «ковришку болшую сахарную да на блюде сахару леденцу»3. Как выяснили исследователи, многие стихи для этой эпиталамы были заимствованы Сильвестром Медведевым из произведений учителя. Известно также, что 14 февраля поэт написал от имени композитора Павла Черницына, сочинившего для брачного торжества партесный концерт, стихотворное поздравление новобрачным4. В 1904 и 1912 годах «приветство брачное» было издано известным филологом Николаем Николаевичем Дурново. 1 Симеон Полоцкий. Вертоград многоцветный. Том 2: «Еммануил» – «Почитание 2». Böhlau, Verlag, Köln, Weimar, Wien, 1999. С. 28–29. 2 Там же. С. 38. 3 Цит. по: Сазонова Л. И. Литературная культура России. Раннее Новое время. М., 2006. С. 71. 4 Там же. С. 332. 42 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Единственная эпиталама барочных авторов XVII века, напечатанная в наше время, принадлежит Кариону Истомину. «Книгой Любви знак в честен брак» (324 стиха!) он поздравил царя Петра Алексеевича и Евдокию Феодоровну Лопухину на третий день после их бракосочетания, состоявшегося 27 января 1689 года. Через 300 лет парадная рукопись этого замечательного памятника русской книжной культуры была факсимильно воспроизведена благодаря усилиям Лидии Ивановны Сазоновой. Ею же была глубоко проанализирована эмблематическая природа и художественное оформление этого сложного в жанровом отношении произведения, совмещающего в себе приметы эпиталамы, аллегорико-эмблематических поэмы и декламации1. Изложим вкратце некоторые наблюдения исследовательницы и дополним их своими суждениями. Если свадебный альбом 1626 года довольно механично сочетал в себе изобразительный и словесный ряды, то в «Книге Любви знак…» они объединены в сложном ансамбле, стихотворно-живописном пространстве. «Инсценировался» здесь не тот реальный свадебный «чин», в соответствии с которым вступали в брак Пётр Алексеевич и Евдокия Феодоровна2, а сама «идея» христианского брака, во-первых, и праздничные размышления и чувства поэта, во-вторых. Условно можно сказать, что первое жанровое «задание» реализуется в экспозиции эпиталамы, второе – в основной части. Экспозиция включает в себя: 1) миниатюру, на которой изображены новобрачные, их святые патроны, Христос и Богородица; 2) словесное обрамление миниатюры, прозаическое посвящение брачующимся и специальное стихотворение «Рифмы на изъявление лиц»; 3) эмблему с изображением Сердца, девизом и подписью – стихотворной прямой речью Сердца; 4) вторую стихотворную подпись из 34 строк «Надглаголание желателно от Сердца». Таким образом, в экспозиции представлены все участники торжества, как земные, так и небесные, и воспевающий их поэт (его аллегорией и является Сердце). В центре того словесно-живописного ряда, который организован вокруг миниатюры, находится евангельский рассказ о посещении Иисусом Христом, его матерью и учениками бракосочетания в Кане Галилейской. Как разъясняют богословы, исследовавшие проблему брака, Христос своим присутствием на свадьбе подтвердил, что это Он сам в раю установил институт брака, а чудом претворения воды в вино указал на его высокое религиозное значение3. В эпиталаме Кариона Истомина реально-историческому событию – браку российских монархов придаётся статус явления сакрального, «вечного»: В Кане на браке Христос угощаем, с Материю он в той день упрошаем На брак велика царя Петра славна Алексиевича господаря явна, Его царицы Евдокии правы 1 Сазонова Л. И. Литературная культура России. Раннее Новое время. С. 284–311. См.: Древняя Российская Вивлиофика… Ч. XI. М., 1789. С. 194–196. Ср. также описания других царских свадеб, опубликованные Новиковым, а также содержащиеся в книге Котошихина, «Чине свадебном» и прочих источниках. 3 Троицкий С. В. Христианская философия брака. Париж, 1933. URL: http://www.synergia.itn.ru/kerigma/brak/troicki/HristFilosBrak.htm 2 43 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Феодоровны ему в благи нравы. Зовемый Иисус в радость всем приходит, Мать, учеников с собою приводит, Благо живущим зело помогает, просящым милость всем он подавает. Здесь следует внести коррективы в частное суждение уважаемого учёного. Так, Л. И. Сазонова утверждает, что «с легкой руки Симеона <Полоцкого. – А. П.> сопоставление с браком в Кане Галилейской превратилось в этикетную формулу в русской поэзии при описании бракосочетания в царской семье»1. Могу сказать, что данное сопоставление в эпиталамах XVIII–XIX веков мне не встречалось, что в общем-то неудивительно, ибо образность этого жанра основывается почти исключительно на античных, а не на библейских мифах. Эмблема говорящего Сердца (внутрь его вписано золотом слово «Желаю») символизирует чистосердечность автора и искренность его поздравлений. В монологе этого персонифицированного участника торжества и в «Рифмах на изъявление лиц» повторяются благопожелательные эпиталамические мотивы: многолетие, слава, «здравие», «чада», «любовь в Бозе». Ещё более сложным ансамблем является основная часть «Книги Любви знак…». Её обрамляют заставка, концовка, эмблема, восхваляющая Бога и данного им царя, и два стихотворения с одинаковым названием «Стих». Внутри этой рамки находится шесть живописно-стихотворно-драматических фрагментов, каждый из которых организован вокруг эмблемы, состоящей из персонификации, диалога и дополнительной эмблематической картинки. Персонифицированными оказываются Ум и четыре чувства: Видение (зрение), Слышание (слух), Вкушение (вкус), Осязание, – а также такая часть тела, как Ноги. Всем им Ум адресует по вопросу, точнее, даёт «задание» – проникнуть в суть брачного торжества. Из их ответов складывается мифопоэтическая картина мира, рисующая этапы постижения макрокосма и предлагающая посмотреть на Человека как на микрокосм. Все эти персонификации и репрезентируют в итоге Человека («малый мир») и одновременно Автора – творца эпиталамы. Первый «Стих» является славословием и молитвой к «Всетворцу Богу» и Деве Марии с просьбой помочь распространить благочестие, защитить церковь и веру, осенить царский брак, укрепить любовь новобрачных и даровать им благоденствие и детей. Во втором «Стихе» (завершающем всю «книжицу») данные мотивы вновь повторяются и дополняются. Это самое длинное (36 строк) стихотворение во всей эпиталаме и самое лично звучащее, в том числе за счёт использования Карионом Истоминым сапфической строфы (введённой в русскую поэзию Симеоном Полоцким). Именно эти два фрагмента «Книги Любви знак…» наиболее близки позднейшим, XVIII века, эпиталамам на династические браки, сопрягающим всё те же идеи Божественного покровительства новобрачным, государственного значения царского брака и всеобщей радости, которую от лица подданных выражает поэт: 1 Сазонова Л. И. Указ. соч. С. 288. 44 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Тоежде и мы в любви припеваем всех поздравляем. Здравствуйте, цари, в царстве преблаженно, 1 В мире, тишине , в святость облеченно. О Боже, даждь им твой мир получити, в небе всем быти. Теперь обратимся к монологам, в которых свою радость изъявляют телесные чувства, части тела и главенствующий над ними Ум (изображённый в виде человеческого лица анфас). Речь Ума, этого главного свойства человека, его души, представляет собой образец ранней русской метафизической поэзии2. В библейский миф творения вписывается Божественное установление брака в раю, а затем и брак Петра Алексеевича и Евдокии Феодоровны: На великий мир Бог видца устроил, умну животну быти в нем изволил: Человек мал мир всю тварь назирает, благаго Творца гласом восхваляет, Из ребр и жену спряже Господь в помощь, да любострастна не постигнет их нощь, Адам и Ева начаша зде жити, славяще Бога и дети родити. Оттуду браки благословны быша, народы многи в мире сем явиша. И наш ныне царь браку причастися, здравствуй, государь, в любви просветися, С царицею ти на лета премнога, чада чад зрети желаю от Бога. Видение (реалистический рисунок глаз) предлагает посмотреть на царскую радость скорее духовным, нежели чувственным взором. Такой взор видит в браке таинство – союз Христа с Церковью: В браце супружество Христос благослови, таинством святым церковь сие яви. Видит он также всеобщую радость – «молебство» духовного чина и «приветство» всего народа. В «дополнительной» картинке и подписи к ней выделен «зрительный» мотив (христианству, кстати, чуждый): астрономы «по небу», то есть по небесным светилам, предсказали необходимость для России этого брака. Слышание (рисунок ушных раковин) лишь отчасти передаёт звуковую атмосферу праздника, которая сконцентрирована опять же в картинке и в девизе и подписи к ней: 1 В будущем знаменитый одический топос «тишины». Ср. религиозно-духовное наполнение этого образа у Кариона Истомина. 2 См.: Петров А. В. «Миф творения» в «метафизических» и «физико-теологических» стихотворениях русских поэтов конца XVIII – начала XIX вв. // Вестник Рязанского государственного университета им. С. А. Есенина. 2011. № 3 (32). С. 108–129. 45 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В тимпаны, гусли люди ударяют, в радости царстей слухи услаждают, Да, слышав тая, Бога восхваляют, царю, царице всюду благ желают. В не меньшей степени в этом монологе развивается всё тот же мотив духовного видения (непосредственное участие Христа и святых покровителей новобрачных на свадьбе – «днесь» и «зде»). Истинными свадебными дарами царю и царице признаются не драгоценности мира сего («злато», «камени дрази» и «златотканны образи»), а царство небесное. Вкушение (погрудный рисунок человека, подносящего ко рту нечто, похожее на леденец) воспринимает свадебный пир метафорически – как пищу для «умного чувства», как «словесно торжество» в честь Бога и брачующихся. Новым для «Книги Любви знак…» является здесь уподобление царя и царицы дневному и небесному светилам – солнцу и луне. (Внимание к этому парному мифопоэтическому образу появится у русских поэтов в конце XVIII века.) Осязание (рисунок развёрнутых к зрителю ладоней) сплетает царю «венец совеселий» и в своей поздравительной речи развивает метафору «держать царство». В «дополнительной» картинке представлены другие «функции» рук (повседневные, религиозные, нравственные). И наконец, в монологе Ног автор обращается к метафоре «бег планет». Подобно тому как мудро устроена иерархия небесных светил, так же разумно устроено «царство Российско»: царь и царица в нём – солнце и луна, царевны – звёзды, бояре и князья – планеты. Верным «людем царским» тоже уготовано небо – рай, где они будут стоять на «небесном злаке». Освещения требуют, кроме того, вопросы, оставленные публикатором «Книги Любви знак…» открытыми: каковы её литературные источники и то место, которое она занимает в истории русской брачной поэзии. Прежде всего нужно сказать, что до тех пор, пока не будут изданы все русские эпиталамы XVII века, ответы на поставленные вопросы заведомо будут неполными. Тем не менее можно утверждать, что ближайшей традицией, на которую ориентировались наши барочные поэты, была польская брачная поэзия, и в частности эпиталамы крупнейшего поэта польского Возрождения Яна Кохановского (1530–1584). Известно, что переложенная в 1578 году Кохановским на польский язык Псалтирь была одним из источников для «Псалтыри рифмотворной» (1680) Симеона Полоцкого1. Думается, что русским придворным поэтам была известна новолатинская (Лауренций Корвин, Иоанн Секунд) и классическая латинская брачная поэзия. Оттуда, а именно из «Эпиталамия на брак Гонория и Марии» К. Клавдиана, в новоевропейскую литературу пришли те панегирические топосы, которые использует Карион Истомин: мифы об Орфее и Амфионе и описание драгоценных камней в царстве любви. Полагаю также, что из античной эпиталамы (Сафо, Катулл, Стаций, Клавдиан, Драконтий) был заимствован и столь значимый для «Книги Любви знак…» топос присутствия на свадьбе божественных покровителей молодожёнов. Напомню, что таковы1 Луцевич Л. Ф. Псалтырь в русской поэзии. СПб., 2002. С. 74–76. 46 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ми в эпиталаме 1689 года являются святая Евдокия и апостол Пётр, изображённые на миниатюре рядом с Христом и Богородицей на клубящемся облаке. Посещение богами свадеб земных людей – монархов, именитых граждан – общее место в римских эпиталамах, восходящее к мифу о браке Пелея и Фетиды (Гомер, Гесиод) и сюжетообразующее для произведения Клавдиана, значимое для «Эпиталамия Иоанну и Витуле» Драконтия. Понятно, что важнейший для барочного автора идейно-художественный принцип – соотнесение земного плана с небесным, взаимоотражение сакрального и профанного – принадлежит христианской культуре. Тем не менее одна из функций приёма – вознесение властителей – перешла в русскую эпиталаму XVII–XVIII веков непосредственно из античной (римской) литературной культуры. Библейскими (ветхозаветными) по происхождению являются в «Книге Любви знак…» два других эпиталамических мотива: 1) союз Адама и Евы как прообраз христианского брака; 2) уподобление невесты луне. Этот последний мотив присутствует в «Песни Песней Соломона»: «Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?» (6:10). Впрочем, тот же образ находим и в «Брачной песне Елене» Феокрита, писавшего в то же приблизительно время, когда создавалась «Песнь Песней» (IV–III вв. до н. э.): Точно заря восходящая лик показала прелестный, Точно как ночью луна, как весна после зимних морозов, – Так среди нас красотою сияет Елена златая1, – пели перед «расписанной спальней» двенадцать прекрасных лаконянок. С молодой луной сравнивается невеста и в эпиталамии Клавдиана. Завершая разговор о топосе «жених – солнце, невеста – луна», следует сказать, что перед нами древний архетип, восходящий к архаическим мифам о браке светил2. До появления новых данных нельзя с уверенностью утверждать, что традиция стихотворных поздравлений царя и/или членов правящей династии, вступающих в брак, перешла в XVIII век непосредственно из предыдущего столетия, то есть из литературы московского барокко. Скорее всего, мы имеем дело с естественным прерыванием недавно возникшей национальной традиции и с её возобновлением из всё тех же западноевропейских и античных источников, правда, в иных уже условиях. Такие условия начали складываться через 20 лет после бракосочетания Петра Алексеевича, когда подошло время для свадеб его старшего сына и второй племянницы и когда в России появились европейски образованные филологи. 10 июня (ст. ст.) 1710 года между российскими министрами и курляндскими послами был заключён договор «о супружестве Царевны Анны Иоанновны с Фридериком Вильгельмом Герцогом Курляндским» и состоялась заочная помолвка, а 30–31 октября (11–12 ноября) в Петербурге в доме князя Меншикова 1 Стихотворения Феокрита // ЖМНП. 1890. Ч. 272 (№ 11–12. Ноябрь–декабрь). С. 96 (перевод А. Н. Сиротинина). В современном переводе, сделанном М. Е. Грабарь-Пассек, образ луны отсутствует. 2 Левинтон Г. А. Священный брак // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2-х т. М., 1997. Т. 2. С. 423. 47 Книга подготовлена при поддержке РГНФ была сыграна свадьба. Её описал в своём дневнике датский посланник вицеадмирал Юст Юль (Just Juel). Для нас интересно следующее его наблюдение. После окончания свадебного обеда в залу внесли два пирога, один из которых поставили на стол к новобрачным. «Когда (пироги) взрезали, то оказалось, что в каждом из них лежит по карлице. (Обе были) затянуты во Французское платье и имели самую модную высокую прическу. Та, что (была в пироге) на столе новобрачных, поднялась (на ноги и, стоя) в пироге, сказала порусски речь в стихах, так же смело, как на сцене самая привычная и лучшая актриса. Затем, вылезши из пирога, она поздоровалась с новобрачными и с прочими (лицами), сидевшими (за их столом)»1. Речь явно идёт о брачных стихах, однако какаялибо информация о них в известных мне источниках отсутствует. Эта недостача отчасти восполняется подробным описанием фейерверочной композиции, центральные образы которой имели эмблематический характер и вполне понятны даже современному читателю: «После трапезы сожгли фейерверк, установленный на плотах, на (Неве). Сперва на двух колонах (загорелось) два княжеских венца; под одним стояла (буква) F, под другим А, а посредине, между венцами, V. Потом (появились) две пальмы со сплетшимися вершинами; над ними горели слова: «любовь соединяет» [курсив переводчика. – А. П.]. Далее показался Купидон в рост человеческий, с крыльями и колчаном на раменах; замахнувшись, он держал над головою большой кузнечный молот (и) сковывал вместе два сердца, лежащия перед ним на наковальне. Сверху горела надпись: «из двух едино сочиняю» [курсив переводчика. – А. П.]. Царь, который, будучи капитаном фейерверкеров, сам устроил этот (фейерверк), (стоя среди общества), объяснял окружающим значение (каждой аллегории), пока она горела. Далее было пущено большое множество ракет, шутих, баллонов и разных водяных швермеров. (Вообще) все (было) великолепно и роскошно»2. (Через 30 лет Анна Иоанновна, тогда уже императрица российская, вспомнит о карлице, которая её поздравляла, и о «потешной» свадьбе карликов, которая состоялась через две недели после её собственной. Для «шутовской» свадьбы 1740 года В. К. Тредиаковский сочинит и прочитает «казанье».) В следующем, 1711 году был заключён ещё один династический брак – между царевичем Алексеем Петровичем (1690–1718) и принцессой ШарлоттойХристиной-Софией Брауншвейг-Вольфенбюттельской (1694–1715). «Трактат» был подписан 19 апреля 1711 года в польском местечке Яворове; бракосочетание состоялось 14 октября (н. ст.) 1711 года в г. Торгау (Саксония). Именной указ Петра I, данный Сенату, так извещал об этом событии: «Господа Сенат! Объявляем вам, что сего дня брак Сына Моего совершился здесь в Торгау, в доме Королевы Польской, на котором браке довольно было знатных Персон. Слава Богу, что сие счастливо совершилось. Дом Князей Вольфенбительских, Наших сватов, изрядной»3. 1 Записки Юста Юля датского посланника при Петре Великом (1709–1711). М., 1900. С. 259. В круглые скобки переводчик Ю. Н. Щербачев заключил слова, «отсутствующия в подлиннике, но дополняющия в Русской речи его смысл» (с. IX). 2 Там же. С. 259. 3 Полное собрание законов Российской Империи, с 1649 года. Том IV. 1700–1712. СПб., 1830. С. 745–746. 48 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Женя сына на иностранной принцессе, а также выдавая своих племянниц (1710 и 1716) и старшую дочь (1724) за иностранных владетельных особ, Пётр I закладывал тем самым основы новой русской матримониальной внешней политики. Напомню, как иностранный наблюдатель в конце XVII века очень здраво и проницательно прокомментировал прежние обычаи «московитов» и нарождающиеся новые: «<…> Искать супруг у иностранных Государей доселе считалось для Царей опасным, так как Бояре и первыя лица в Царстве из пустого страха утверждают, будто от браков с иностранкой произойдет весьма губительная перемена, и в отечество их введены будут чужеземные и небывалые обычаи, древние заветы будут нарушены, и чистота дедовской Религии будет подлежать опасности; наконец, вся Московия подвергнется крайней гибели. Смерть от яда Царя Феодора Алексиевича приписывают они исключительно той причине, что он выбрал себе Невесту из Польскаго семейства Люпроприных. Однако, есть некоторый проблеск надежды, что с началом новаго века гений Московии перейдет к более мягким нравам; Царь сделал в высшей степени полезныя распоряжения для полнаго введения их, посредством некоторых новых в высшей степени мудрых установлений; следствием этого будет то, что Московиты от более частых сношений с соседними народами смягчат свои нравы и полюбят то самое, чего они доселе так гнушались. Они будут домогаться браков среди иноземных народов, когда познают, что нет иных более священных уз, могущих завязать дружбу между народами, прекратить войну, а часто даже и продиктовать законы самим победителям. Многие полагают, что, расторгнув брак с заключенною в монастырь супругою, Царь помышляет об иноземной Невесте»1. Русский царь в 1712 году действительно женится на «иноземке», правда, без роду без племени, «чухонке», но quod licet Jovi, non licet bovi. В отличие от своих детей и племянниц, чувствами которых он мало интересовался, Пётр рискнул жениться по любви и при этом отнюдь не забыл об интересах династии. Начиная с 1710 года почти все браки Романовых в XVIII веке будут именно династическими, то есть такими, главные участники которых – жених и невеста – принадлежат к правящим династиям – семьям, обладающим верховной властью на тех или иных территориях. Многие из этих торжеств сопровождались проповедями либо стихотворными поздравлениями. Эпиталамическими стихами оказались, в частности, отмечены помолвки и/или бракосочетания таких русских монархов, великих князей и великих княжон, как: Пётр II (1727), Анна Леопольдовна (1739), Пётр Феодорович (1745), Павел Петрович (1773 и 1776), Александр Павлович (1793), Константин Павлович (1796), Александра Павловна (1796 и 1799), Елена Павловна (1799), Мария Павловна (1804), Екатерина Павловна (1816), Николай Павлович (1817). Закономерно, что этот внелитературный фактор – социально-политический статус брака – оказался значимым для дальнейшего развития «случайного» поэтического жанра. Так, среди 20 известных мне эпиталам, созданных в первой половине XVIII века, 10 были приурочены к династическим бракам и 10 – к бракам, 1 Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.). С. 206–207. 49 Книга подготовлена при поддержке РГНФ не имевшим государственного значения. Эпиталамы, входящие в первую группу, создали И. В. Паус, И. С. Бекенштейн, Г. З. Байер, Я. Я. Штелин, Х. Крузиус, М. В. Ломоносов, И. К. Голеневский, В. К. Тредиаковский. Паус, Крузиус, Тредиаковский, а также Г. Ф. В. Юнкер и неизвестный стихотворец-любитель сочинили поздравления на браки частных (иногда высокопоставленных) лиц. Такими лицами были покровители поэтов; родственники временщика или фаворита; президент Академии наук; академический профессор – друг автора; неизвестные, возможно условные, адресаты. Для поэтики жанра подобное разделение «по адресату» и «по статусу брака» имело ряд важных следствий. Так, в стихах на династический брак доминирующими оказались мужской образ (жениха – наследника престола) и политическая тематика, а основной жанровой формой – торжественная ода. В эпиталамах частного характера представилась возможность психологически разрабатывать женский образ (невесты) и более камерные темы (красота, счастье и др.), а брачно-поздравительную тематику вобрали в себя стихи «на случай», стихотворения шуточные и пародийные, песня, песнь, гимн, мадригал, анакреонтическая ода, послание и др. Когда в самом конце XVIII века пришло время выдавать замуж великих княжон, дочерей Павла Петровича, русские поэты, в частности Г. Р. Державин, попытались найти для этой ситуации новые образы и жанровые формы. Как можно понять по перечисленным выше фамилиям авторов эпиталам, две трети из них были представителями самой востребованной в русской культуре петровской эпохи европейской нации. Около 1711 года выходец из Саксонии, богослов, педагог, лингвист, переводчик и поэт, магистр Иоганн Вернер Паус (Pause) (1670–1735) сочиняет две эпиталамы: 1) на обручение «пресветлейшей Пары» – царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты-Христины-Софии; 2) на свадьбу генерал-майора Алексея Алексеевича Головина и Марфы Даниловны Меншиковой, сестры всесильного князя. Удивительно, но свои поздравительные стихи Паус написал по-русски, и сделал это вполне сознательно. Чем бы ни объяснять данный факт – неуёмным честолюбием и желанием прослыть первым русским поэтом; тщеславием, о котором свидетельствуют современники и сам он в своих «Observationes…» (1732)1; искренним стремлением талантливого лингвиста постичь дух нового для него языка; желанием угодить покровителям или просто графоманией, – но позиция Пауса в этом смысле существенно отличается от позиции академических стихотворцев 1720–1740-х годов. Те будут писать и думать по-немецки или по латыни, не утруждая себя ни переводами, ни изучением языка их новой родины. 1 См.: Винтер Э. И. В. Паус о своей деятельности в качестве филолога и историка (1732) // XVIII век. Сборник 4. М.-Л., 1959. С. 313–322. 50 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Буквально сразу по приезде в Россию (январь 1702) Паус активно принимается осваивать русский и церковнославянский языки и уже через несколько лет начинает переводить для себя и для своих земляков, живших в Москве, протестантские гимны (песни) с немецкого на русский. Один из таких переводов он приурочил в 1706 или 1707 году к бракосочетанию своего приятеля, пастора С. Шарфшмидта («Seelen-Weide, meine Freude, Jesu!..»). Свои чувства поэт учится выражать на новом для него языке, а этому языку, в частности его просодии, стремится передать те совершенные формы, которые уже были выработаны в немецком и латинском стихосложении в течение столетий. К 1711 году Паус уже имел опыт создания брачных стихов. Сам его путь как стихотворца начался именно с эпиталамы: ещё в Германии, в Арнштадте, он сочинил вместе со своим братом, адвокатом Фридрихом Паусом, два поздравительных стихотворения третьему их брату, Павлу, по случаю его бракосочетания с Анной Доротеей Артенс 10 мая 1698 года1. Судя по всему, для немцев в XVII веке сочинение стихов на разные «случаи» было делом обыденным и привычным. Надо сказать, что Паусу были известны переложения псалмов Симеона Полоцкого2, а возможно, и прочая поэтическая продукция наших силлабиков. Но как бы то ни было образцы эпиталам на династический брак ему могла предоставить в первую очередь латинская литературная культура. Мы не знаем ни о побуждениях, двигавших Паусом, ни об обстоятельствах создания и поднесения им эпиталамы «Царскому Высочеству Государю Царевичу» и «Сиятелнейшей Принцессине». Известно, что он был лично знаком с царевичем и, вероятно, преподавал ему географию и историю (В. Н. Перетц указывает на период с 1702 по 1708 годы)3. Намёк на их отношения – бывшего «премудрого» учителя из «Саксена» и выросшего уже «прилежного» ученика – содержится в третьей строфе: От юности тщился премудрых науки Прилежно учитися преданныя, А ныне даешь дух, ум, сердце и руки у странных на вышшая ведения: Германская царства, иных государства глазами смотришь; что Брауншвейг имеет, что Саксен умеет – Вся ныне ты самым искуством глядишь4. Паус пишет по старой памяти, быть может, желая напомнить о себе или рассчитывая на награду. В заголовке эпиталамы есть примечательное самоопределение поэта: «униженнейшею должностию создал нижайший раб и богомолец». Одно из основных значений слова «должность» в XVIII веке – ‘слу1 Перетц В. Н. Историко-литературныя изследования и материалы. Том III. Из истории развития русской поэзии XVIII в. СПб., 1902. С. 146. 2 Там же. С. 288. 3 Там же. С. 210–212. 4 Цит. по: Перетц В. Н. Указ. соч. С. 135–137 второй пагинации. 51 Книга подготовлена при поддержке РГНФ жебные обязанности’ 1, однако роль придворного поэта, о которой здесь можно было бы говорить, нашей культурой была на тот момент утрачена и оставалась невостребованной. Как и в античных образцах, в эпиталаме Пауса немалое место занимают похвалы новобрачным. Наследник престола, он же жених, рисуется достойным продолжателем дела своего отца: Алексей Петрович «храбро трудится», осваивая мудрость Запада и укрепляя свои «ум, дух и руку», и в будущем его ждёт достойная награда – корона русского монарха. Сейчас же (у Пауса: «а сверх того») небо подарило ему достойную супругу – «принцесину прелюбезнейшую». Бог в особенности благоволит к жениху, избрав ему в жёны девицу исключительных достоинств: Бог сам тебе выбрал в супруг тебе придал дражайшии свет. избранную книежну, всеблагонадежну, Премудрости да благочестия цвет. Вообще в эпиталаме Пауса, профессионального богослова, выражено его религиозное миросозерцание, что сближает её с брачными «приветствами» наших барочных поэтов 1670–1680-х годов. Всё в этом мире, следует из эпиталамы, в том числе судьбы жениха и невесты, устроено и предопределено Божественной волей. Протестантский компонент, как кажется, проявляет себя в мотивах усердного труда и обязательной награды за него, исходящей от Бога. (Кстати, среди переводов Пауса за 1708 год была книга, посвящённая «таинству крещения и супружества»2.) На антитезе земного и небесного, определяющей для той же «Книги Любви знак…» Кариона Истомина, строятся заключительные благопожелания: «небесная любовь» «вышнего царя» «усладит» и «обвеселит» «царскую пару», когда же супруги откажутся от вечной любви, тогда оставят этот «суетной мир». Очевидно, что уже через несколько лет, после 1715 года (год отречения Алексея Петровича от престола), поздравительные тексты в стихах и прозе, адресованные Паусом царевичу, могли серьёзно помешать его карьере. Но на этот случай у магистра имелись похвальные и поздравительные стихи Петру I и Екатерине I, причём некоторые даже с акростихом. Эпиталама Пауса на династический брак, несомненно, концептуальна. Божий Промысел – Политическая прагматика – земное Счастье – такова иерархия основных сюжетно-тематических и аксиологических уровней, из которых складывается её содержание. Эта серьёзность, а зачастую даже программность будет оставаться неотъемлемой приметой эпиталам на великокняжеские браки в течение всего XVIII века. А вот в свадебном поздравлении А. А. Головину и М. Д. Меншиковой дидактизм и политическую программность мы не найдём по той причине, я полагаю, что оно имело дружеский характер. В опи1 2 Словарь русского языка XVIII века. Л., 1984–... Вып. 6. С. 197. Перетц В. Н. Указ. соч. С. 92 второй пагинации. 52 Книга подготовлена при поддержке РГНФ сании сборника Пауса «Varia carmina secularia» («Разные светские песни») сразу вслед за «Одой царевичу Алексею Петровичу на день его обручения» идёт стихотворение «На сговор друга»1. По-видимому, это и есть эпиталама Головину и Меншиковой, и тогда немаловажным для её понимания становится слово «друг», которое звучит также в финальных строках поздравления: Сия сердечной друг от Бога приими, В сих сладостах твоя да юность веселится <…>2. Вероятнее всего, эта эпиталама сочинена по образцу тех дружеских свадебных стихов, что были столь распространены в Германии XVII – начала XVIII веков. На это отчасти указывает и немецкое название стихотворения – «Auf d. Hochzeit des Herrn Golowins mit des Herrn Menschikows Schwester». «Дружеский» дискурс подразумевал обращение к иной, отнюдь не религиознобогословской традиции, другие интонации, строфические и стиховые формы и пр. Такой традицией оказалась античная (языческая) брачно-свадебная поэзия. В третьей строфе прямо указывается на жанр эпиталамы и способ её исполнения: Соединенным же песнь брачная поется, – а также на греко-римский свадебный ритуал: Невеста славная к тебе днесь приведется. Поздравление начинается с аллюзий на мифологический сюжет «суд Париса», возможным источником которого могли быть carmina 61 Г. В. Катулла. Сама богиня любви («Венус любезная») предлагает кончить спор (о том, кто является самой прекрасной) и отдать предмет «распри» – яблоко (подразумевается, что невесте). Так и случилось, как предчувствовал жених (который выступает как бы в роли Париса): он получает «от Бога» «супружницу», а вместе с нею – «честь» и «благость». Этому особенно радуется автор стихов, который, по-видимому, был свидетелем «прений» богинь. Иносказания первой строфы и предчувствия жениха во второй разрешаются в третьей: будет сыграна свадьба и соединятся «два сердца, две души». В итоговых благопожеланиях говорится о Боге как главном устроителе брака и источнике «сладостей» супружеской жизни, а также высказывается дружеское шутливо-нескромное пожелание (традиционное для любого свадебного обряда) – намёк на ожидаемое прибавление в новой семье, «преумножение» родовой чести: Плодов же с небесе известно подожди, да род и честь твоя зело преумножится. Итак, Любовь, ниспосланная свыше, по воле богов, и изъявления радости автора по этому поводу – вот ведущие сюжетно-тематические мотивы во второй эпиталаме Пауса. Я уже отмечал, что статус брачующихся оказывал прямое влияние на поэтику эпиталамы. Наверняка эта зависимость просматривается в «приветствах брачных» Симеона Полоцкого, но за неимением соответствующих текстов все суждения на эту тему приходится начинать с магистра И. В. Пауса. Идеология 1 2 Перетц В. Н. Указ. соч. С. 88–89 второй пагинации. Цит. по: там же, с. 139 второй пагинации. 53 Книга подготовлена при поддержке РГНФ его стихов на династический брак выдержана в довольно строгом христианском духе, а в качестве жанровой формы выбрана ода, причём 10-стишная одическая строфа зарифмована Паусом так же, как через несколько десятилетий это будет делать Ломоносов1. Стихотворным размером для эпиталамической оды был избран амфибрахий (с чередованием 2- и 4-стопных стихов). Поздравление Головину и Меншиковой с его дружески шутливыми интонациями и легкомысленным сочетанием образов римской богини любви и христианского Бога написано 6-стопным ямбом, четверостишиями (куплетами) с перекрёстной рифмовкой2 и, вполне вероятно, «пелось» Паусом. Эпиталамы Кариона Истомина и Пауса дают повод поразмышлять о связях, существующих между литературным жанром и свадебным обрядом, и в частности о песенно-музыкальном сопровождении старорусской свадьбы. Мы знаем, что браки русских цесаревичей и цесаревен в XVIII веке сопровождались танцами, музыкой, постановкой пьес, маскарадами, фейерверками и прочими ориентированными на светскую западную культуру развлечениями. Мы знаем также, что именно претящее христианскому культу веселье, характерное для языческих свадебных обрядов, послужило поводом к преследованию последних. Иноземцы (путешественники, дипломаты и др.) неоднократно упоминали о «непристойных», «скоромных» песнях, которые пелись поезжанами и которые являлись обязательной частью свадебного ритуала многих древних народов; песни эти имели магический, заговорный характер. С реакцией правоверного христианина XVII века на ритуалы русской свадьбы мы уже знакомы – ведай о ней И. П. Сахаров, ему пришлось бы, наверно, скорректировать своё мнение о пристрастности и необъективности иностранцев. В описаниях русских свадеб XVI–XVII веков упоминания о музыке встречаются редко. «Чин свадебный» указывает здесь на дни, наступающие после первой брачной ночи. Так, когда молодые дают знать, что «справились» со своим делом, «на обоих дворах наступает веселье и праздник»; на следующее утро, когда новобрачную «поднимают» с постели, «сурна заговорит и трубы заиграют, и бубны гремят»; «бубны бьют» и в бане, куда идёт новобрачный; «бубны и трубы» играют у тестя, которого на второй день навещает зять3. Упоминание о песнях встретилось мне только в «Чине свадебном»: ритуал предписывает их исполнять, когда невеста собирается идти в доме отца к «свадебному месту», то есть на обручение: «<…> а она всхлипает, а в те поры поют песни»4. Григорий Котошихин в своих записках о России времён Алексея Михайловича так пишет о развлечениях на царской свадьбе: на третий день «на его царском дворе и по сеням играют в трубки и в суренки и бьют в литавры; а на 1 В своей книге «Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика» (М., 2000. С. 102) М. Л. Гаспаров об этом почему-то не говорит. 2 Об этом М. Л. Гаспаров также не упоминает, считая, что «перекрёстная рифмовка едва ли не впервые появляется в начале 1730-х гг. в песне Прокоповича «Плачет пастушок в долгом ненастье» <…>» (указ. соч., с. 55). 3 Домострой. СПб., 1994. С. 212–214. 4 Там же. С. 77. 54 Книга подготовлена при поддержке РГНФ дворех чрез все ночи для светлости зжгут дрова на устроенных местех; а иных игр, и музик, и танцов, на царском веселии не бывает никогда»1. О свадьбах «прочих чинов людей» Котошихин говорит: «А как то веселие бывает, и на том веселии девиц и мусик никаких не бывает, кроме того что в трубки трубят и бьют в литавры»2. В 1710 году на свадьбе герцога Курляндского и царевны Анны Иоанновны кортеж из более чем сорока судов возглавляла «шлюпка с трубачами». К дому Меншикова свадебный поезд направился, также сопровождаемый впереди «музыкой со всевозможными инструментами»3. В 1727 году, когда происходило обручение императора Петра II и старшей дочери князя Меншикова Марии, после молебствия звучала «музыка на галерии на трубах с литаврами и в верху зала на протчих инструментах»4. В Екатерининское царствование во время церемониального обеда после браковенчания обязательно звучала камерная и вокальная музыка (явно светского характера). О запрете царём Алексеем Михайловичем на своей свадьбе в 1648 году громкой музыки и «всяких свадебных потех» (по всей вероятности, и обрядовых песен) я уже говорил. Очень похоже на то, что именно эту традицию, введённую в XVII веке Алексеем Михайловичем, отразил Паус в эпиталаме на обручение внука царя: <…> востаните, стряпчи, воспоите певчи, подасте, что есть: сладчайшия песны и само полезни Во славу же Богу и Господу в честь. Правда, в «Книге Любви знак…», в монологе аллегорического персонажа Слышание, находим описание прежнего обычая: Искони слышим брак царский чествуют, люди радостно светло торжествуют, Лики, тимпаны в гласех составляют, царю, царице дары приношают <…> В тимпаны, гусли люди ударяют, в радости царстей слухи услаждают <…>. Однако мы не можем с полной уверенностью утверждать, что на свадьбе 1689 года играли на тимпанах5 или гуслях, ибо перед нами прежде всего топос, отсылающий к псалмам 80 и 150. Авторы эпиталам 1730–1740-х годов ничтоже сумняшеся вывели в качестве музыкантов-«потешников» персонажей античной мифологии: Аполлона – Тредиаковский (1730), Орфея – Ломоносов (1745), Амфиона – Голеневский 1 О России в царствование Алексия Михайловича... С. 14. Там же. С. 173–174. 3 Записки Юста Юля... С. 256–257. 4 Журнал 1727 году или повсядневнея записка, что в каждых числех князь Меншиков какие правления чинил и где был, и о всяких ево состояниях генваря с 1-го – сентября по 9-е число // Повседневные записки делам князя А. Д. Меншикова 1716–1720, 1726–1727 гг. М., 2000. С. 556. 5 Ударный инструмент – две металлические тарелки. 2 55 Книга подготовлена при поддержке РГНФ (1745). В стихах на шутовскую свадьбу 1740 года Тредиаковский описал, кроме того, простонародное веселье под музыку: Балалайки, гудки, рожки и волынки! Сберите и вы бурлацки рынки. И ещё одно любопытное мемуарное свидетельство. В известных своих записках А. Т. Болотов вспоминает, как в 1758 году, находясь на службе в Кёнигсберге, он был приглашён на публичную «жидовскую свадьбу», в сущности же, на свадебный бал в съёмном городском доме, вечернее увеселение для «порядочных» горожан самых разных сословий. Первое, что удивило подпоручика, это то, что на свадьбе играла музыка: «<…> Не успели мы войтить в сени, как звук преогромной музыки поразил мои уши. – Ба, ба, ба! здесь ажно и музыка есть, сказал я. – «А как бы вы думали, отвечал он <немец, пригласивший Болотова посмотреть на свадьбу. – А. П.>: – «без музыки у нас только одни подлыя свадьбы бывают; а если мало-мало получше, то всегда музыка». Второе – танцы, ради которых публика в основном и собиралась на подобные вечера. И третье – поведение жениха и невесты, которых Болотов, как ни старался, не мог обнаружить среди танцующих. «Да умилосердись, – продолжал он спрашивать своего проводника, – скажи-ж ты мне, где же жених и невеста, и когда они будут венчаться и происходить у них свадебная церемония?» Выяснилось, что «они уже давно и еще давича, в полдни, и в другом месте обвенчаны, и нам до того какая нужда, а здесь только свадебный бал. Венчаются они на домах своих и притом бывают одни только родные». Невесту на бале можно было отличить только по тому, «“что она вся в белом платье и что голова ея убрана цветами. А вот это ея жених”, сказал он, указывая на молодого и изряднаго молодца. Я смотрел тогда с особливым любопытством на сих новобрачных и не мог довольно надивиться всему поведению их, которое было столь порядочно, что я никак бы не подумал, что это жиды были, если-б мне того не сказали. <…>»1. Оставлю последнее простодушное замечание подпоручика без комментария, отмечу лишь, что, судя по всему, свадьба в представлении русского провинциального дворянина в середине XVIII века немногим отличалась от той, что описывал Котошихин за сто лет до того. Должно думать, что Паус писал брачные стихи в 1711 году по собственному почину, следуя традиции, вывезенной им из Германии. Хотя в Московской Руси последней трети XVII века обычай получать/заказывать к свадьбе «приветство брачное» начал складываться в придворной среде, в дворянском обществе первой четверти XVIII века он, по-видимому, не закрепился. Об этом косвенно свидетельствуют, например, дневниковые записи Ф. В. Берхгольца. В подробных описаниях около полутора десятков свадеб он нигде не упоминает о стихотворных поздравлениях новобрачным, при этом всегда рассказывая о церемониальных танцах. Полагаю, что в России того времени не было и тех, кто мог бы сочинить подобающие случаю тексты, то есть профессиональных 1 Жизнь и приключения Андрея Болотова… Т. 1. СПб., 1870. Стлб. 830–833. 56 Книга подготовлена при поддержке РГНФ стихотворцев. И. В. Паус являлся здесь, безусловно, исключением. В 1727 году, когда другими немцами на русской службе были созданы эпиталамы, в России уже существовал государственный институт, который отвечал, в частности, за подготовку придворных празднеств. Помолвка императора Петра II Алексеевича (1715–1730) и Марии Александровны Меншиковой (1711–1729) была обставлена как церемониал. Он включал в себя молебствие, светскую музыку, поздравительные речи и стихи. В протоколах Академии наук читаем: «В день 25 мая после полудня была торжественная помолвка <verlobung> императора с принцессой Марией Александровной, старшей дочерью князя Меншикова, который сейчас достиг высочайшей вершины своего счастья. Освящение совершено епископом Феофаном из Новгорода. При этом допущена была академия во (всём) своём составе, императору и императорской невесте их подданные желали счастья. Господин юстиции советник <Х. Гольдбах> держал речь перед императором на латинском языке и господин профессор доктор Бекенштейн перед императорской невестой на немецком языке. По окончании были произнесены выражающие пожелания счастья стихи от имени академии на латинском и немецком языке, составленные Байером1 и Бекенштейном2. Князь <А. Д. Меншиков> чувствовал себя нездоровым. Академия пользовалась тем не менее честью, ему в его комнатах прислуживали, причем господин Блюментрост <Президент Академии наук> от имени всех на русском языке ему короткий комплимент сделал»3. Обручение дочери с императором было очередным победным шагом временщика на его пути к вершинам власти. Незадолго до смерти Екатерины I было составлено завещание («Тестамент»), в котором одна из княжон Меншиковых объявлялась невестой наследника престола: «<…> имеют Наши Цесаревны и Правительство Администрации стараться между Его любовью4 и одною Княжною Князя Меншикова супружество сочинить»5. Задуманный Меншиковым брак не был династическим и даже не являлся возвращением к брачной практике допетровской Руси, поскольку представлял собой мезальянс. После смерти императрицы Екатерины I прошло на тот момент всего три недели, возможно поэтому панегиристы сочинили скорее стихи на восшествие на престол, нежели поздравления новобрачным. Оба академических стихотворца говорят прежде всего о «роде» Петра I и о «потомке», «внуке» великого монарха. Ср., например, у Байера: Ныне тебя вовремя Бог, о великого прославленный Петра Потомок, даровал, имперский что изменить род Можешь, и свирепых укрощать, и золотые снова Утвердить века, и мира заложить обычай6. Кстати, в обоих стихотворениях Пётр II противопоставляется своему деду, 1 Готлиб-Зигфрид Байер (1694–1738) – профессор по кафедре восточных древностей. Иоганн-Симон Бекенштейн (? – между 1738 и 1744) – профессор по кафедре правоведения. 3 Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 6. СПб., 1890. С. 143. Пер. с нем. 4 Будущий император Пётр II. 5 Полное собрание законов Российской Империи, с 1649 года. Том VII. 1723–1727. СПб., 1830. С. 790. 6 Здесь и далее цит. по: Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 1. СПб., 1885. С. 262– 263. Оригинал на латинском языке. 2 57 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Петру I, «превосходя» (Бекенштейн) его своими достоинствами. Особенно много «авансов» и комплиментов раздаёт юному императору Байер. Связаны они с политической мудростью Петра, которая поможет ему разрешить как внешние проблемы, соотносящиеся с военными «тревогами» и с «укрощением» «свирепых», так и внутренние – установление «мира» и возвращение «золотых веков». Антитеза войны и мира вообще оказывается доминирующей в латинских стихах, будучи унаследованной их автором как из панегириков Клавдиана, так и, по-видимому, из неизвестных нам эпиталам средневековья и Нового времени. Бекенштейн очень кратко говорит о «врагах», которые завидуют грядущему «новому счастью» России, и сосредоточивает своё внимание на брачном союзе, который должен «возвеселить» «великую страну»: Страна! счастью ревнующие Твои враги должны завидовать, Смотри на самый первый плод, Который тебе доставил радость. Едва лишь взойдёт Пётр на трон, Как он уже тебя возвеселит, Светлейшая персона Стремится на это место воссесть1. Конечно, восхищённая мысль обоих панегиристов не могла не устремиться к образу «тестя» – князя А. Д. Меншикова, следуя не одному только Клавдиану, который воспевал тестя юного императора Гонория – полководца Стилихона, но и простым логике и целесообразности. Байер использует актуальное символическое сравнение, уподобляя «князя знаменитого» Меценату2 (друг императора Августа) и Агриппе (зять Августа), представляя Меншикова как ближайшего помощника, друга и родственника Петра II. Бекенштейн обращается к традициям «геральдической поэзии», сюжетно и образно «оживляя» эмблему коронованное сердце, входившую в родовой герб князей Меншиковых: Это сердце берёт ПЕТР теперь, Покрывает его большой короной: И оставляет её на ПУРПУРЕ покоиться На ИМПЕРАТОРСКОМ троне. Собственно брачная тема является в эпиталамах 1727 года не более чем составной частью тематики политической, отходя на второй план у Бекенштейна и на третий – у Байера. В немецких стихах она раскрывается в следующих мотивах: продолжение императорского рода; власть «новой императрицы» (невесты) над чувством монарха-жениха (мотив, подробно разработанный в эпиталамии Клавдиана); «сыновнее» отношение жениха к отцу невесты; попытка согласовать «брак по расчёту» и «брак по любви»; благословение «союза» свыше, «небесами»; счастливая жизнь в браке. 1 Цит. по: Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 1. С. 260–261. Оригинал на немецком языке. 2 По-видимому, это первое употребление имени Мецената в русской поэзии XVIII века; у Байера оно ещё не имеет привычного для нас метонимического значения ‘покровитель художников’. 58 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В латинских стихах последовательность брачных мотивов такая: установление между «миром» как желанным политическим состоянием и «брачным союзом» отношений тождества и одновременно причинно-следственных связей; продолжение, точнее, «изменение» «имперского рода»; брак как дальнейшее утверждение славы предков; любовь как способ установить мир в стране. Оба стихотворения завершаются благопожеланиями, которые в эпиталамическом жанре являются важнейшей и устойчивой частью его структуры, зачастую сливаясь с молитвословиями. В стихах Бекенштейна небо соединяет Петра и Марию для блага страны и верноподданные, а именно академики, желают им жить по-царски и в счастье: PETRUS und MARIA soll Kayserlich und glücklich leben! (ПЕТР и МАРИЯ должны По-императорски и счастливо жить!); – в стихах Байера воспевается великий триумфатор (Пётр II), который вернёт мир стране и благополучие народу: Nunc orbi pacem, populis nunc redde salutem. At nos, seu te bella iuuant, seu pacis amore Duceris, grati tua fottia facta canemus. (Ныне царства мир, народа ныне верни благополучие. Что до нас, то или ты войска в помощь, или миру любовь Приведёшь, с благодарностью твои деяния воспеваем.) Напомню, что Паус в 1711 году желал будущим родителям Петра II веселья и изобилия, благоволения небес и райских услад, блаженства и вечной любви, преумножения рода и чести. Пожалуй, за исключением райских наслаждений, говорить о которых в официальном поздравлении было неуместно, все остальные благопожелательные топосы в академических эпиталамах остались. Правда, свою магическую, заклинательную функцию эпиталама в очередной раз не выполнила. Внезапная тяжёлая болезнь, приковавшая князя к постели более чем на месяц (с 19 июня до 29 июля), помешала его честолюбивым планам (стать регентом, а может быть, и дедом будущего монарха). 9 сентября 1727 года А. Д. Меншиков с семейством был сослан, затем всё его имущество конфисковано, помолвка расторгнута, имя обручённой невесты запрещалось упоминать при отправлении службы Божией, а через два года Мария Меншикова умерла в Берёзове. Пётр II пережил её на несколько недель, внезапно скончавшись от горячки, вызванной оспой, в ночь на 19 января 1730 года, в день, на который была назначена его свадьба с Екатериной Алексеевной Долгоруковой (1712–1745). Их обручение состоялось 30 ноября 1729 года; княжне был присвоен титул «Ея высочества государыни-невесты». После смерти Петра Долгоруковы были сосланы и некоторое время проживали в том же самом Берёзове, что и Меншиковы. Могилы обеих государевых невест не сохранились. 59 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Петербургские немцы будут продолжать писать брачные стихи на родном своём языке и в следующем десятилетии. Двое лучших тогда немецкоязычных стихотворцев-академиков – Я. Я. Штелин и Г. Ф. В. Юнкер – создали в течение 1730-х годов несколько эпиталам. Первый больше практиковался в сочинении стихов официальных, на бракосочетание коронованных особ, второй – стихов на свадьбы частных лиц. Известны три оды Штелина: на бракосочетание принца Людовика Гессенгомбургского и А. И. Трубецкой–Кантемир (1738); на бракосочетание Антона-Ульриха Брауншвейгского и Анны Леопольдовны (1739); на бракосочетание Петра Феодоровича и Екатерины Алексеевны (1745), – и свадебное поздравление Юнкера свояченице Бирона и некоему Бисмарку (1733). Четыре эти эпиталамы со времени их создания не перепечатывались. Наверняка и самих брачных стихотворений, и их авторов в те годы было больше: в столь специфической этнической среде, какую составляли выходцы из разных немецких земель, волею судеб очутившиеся вдали от родины, в варварской стране, должны были культивироваться сплачивающие её национальные традиции, в том числе праздничные. Пётр Петрович Пекарский отмечал: «В старину ни одна свадьба у зажиточных немцев не обходилась без стихов, сочинявшихся и печатавшихся услужливыми приятелями»1. Косвенно о существовании подобной традиции свидетельствуют частично приведённые Пекарским в его «Истории Императорской Академии наук» стихи2 неизвестного автора на свадьбу в 1733 году его друга – профессора высшей математики Леонарда Эйлера (1707–1783) и Катарины Гзель (? – 1773), дочери живописца. Перед нами, как и в случае со стихами Пауса «На сговор друга», дружеское поздравление, написанное к тому же для очень узкого круга хорошо знавших друг друга людей. Это обусловило обильное использование в эпиталаме разного рода умолчаний, иносказаний и намёков, специфического юмора и словесной игры. Поскольку нам известны только фрагменты этой «Песни Невесты» (Braut-Liede), можно говорить лишь об отдельных мотивах, из которых она складывается. Главным предметом шуток и намёков автора-поздравителя оказались профессиональные интересы и характер жениха. Известно, что Эйлер всегда трудился с полной самоотдачей и увлечённостью исследуемым материалом, что приводило к проблемам со здоровьем. Так, в результате чрезмерного умственного и зрительного напряжения, вызванного составлением географических карт, он около 1740 года заболел горячкой, вызвавшей нарыв и приведшей к потере правого глаза. Академическая легенда связывает этот прискорбный случай с тем, что Эйлер «в три дня кончил математическое вычисление, на ко1 Пекарский П. История Императорской Академии Наук в Петербурге. Т. 1. СПб., 1870. С. 252. Оригинал на немецком языке. 2 Там же. С. 252–253, 461. Пекарский напечатал четыре строфы этой эпиталамы. Полное её название: «Die glückliche Verbindung des Hoch-Edlen, Grossachtbaren und Hochgelahrten Herrn, Herrn Leonhard Eulers der russisch-kayserl. Academie der Wissenschafften Mitglied und Professoris der höheren Mathematick mit der WohlEdlen viel-Ehr und Tugendsamen Jungfer, Jungfer Catharina Gsellin, welche den 27 Decembr. 1733 in S.-Petersburg vollzogen wurde feyerte mit diesem Braut-Liede ein dem wehrtesten Paare gantz ergebenster Freund Diener». 60 Книга подготовлена при поддержке РГНФ торое другие математики требовали несколько месяцев времени». Как замечает П. П. Пекарский, «такая потеря не научила великаго математика большему попечению о своем здоровье, и он, по прежнему, скорее отказывался от пищи, чем от занятий, сделавшихся для него насущною потребностью»1. Не удивительно поэтому, что автор брачной песни выражает и в шутку и всерьёз удивление: Кто бы мог подумать, Что наш Эйлер влюбиться мог? – ведь главным желанием «высокоучёного господина» «и день и ночь» было одно лишь умножение цифр. Его друзья скорее готовы поверить в то, что дважды два не четыре, нежели в то, что Эйлер может думать о браке и поцелуях: Wer hätt es ewig aus gedacht, Dasz unser Euler lieben sollte? Er sann ja immer Tag und Nacht, Wie er die Ziffern mehren wollte. Sein tiefgelehrter Sinn war frey, Itzt dencket er auf Bund und Küssen; Dasz zweymahl zwey nicht viere sey Das hätt man eher glauben mussen. Кстати, количество детей (13), рождённых четой Эйлер, свидетельствует о том, что великий математик далеко не всегда думал об одной лишь науке. В другой строфе дружеская ирония автора распространяется на два предмета: один – поэзия (Dicht-Kunst) – дорог для него самого, второй – Algebra – для жениха. Быть может, главное, что дала алгебра преданному ей Эйлеру, это умение разрешить нынешнее «сложное» уравнение, в котором известен X – сам жених, но неизвестно, что к нему прибавляется и что из этого получится. Влюблённый в Поэзию автор подозревает, что ему тоже вскоре придётся учиться арифметике, – эротическо-юмористический намёк, весьма многозначный при этом: Ist das der Zweck der Algebra, Das X und plus der schwehren Zahlen, Auf die er so mit Eifer sah Und die er so geschwind kan mahlen: So schwör ich bey der Daphne Blat, Und dasz ich durch die Dicht-Kunst buhle. Ich werde bald des Singens sat, Und geh noch in die Rechen-Schule. Как на пример мифопоэтической аллегории можно указать на образ листа Дафны (лаврового листа) в приведённой выше строфе: Так клянусь я Дафны листом <…>. Рассказанный Овидием миф повествует о том, как Аполлон преследует нимфу, давшую обет сохранить целомудрие и не вступать в брак. В ответ на мольбы Дафны боги превратили её в лавровое дерево. Образ «листа Дафны» может выступать, следовательно, аллегорией, во-первых, девственной чистоты, доб1 Пекарский П. Указ. соч. С. 254. 61 Книга подготовлена при поддержке РГНФ родетели, то есть невесты; во-вторых, искусства и его покровителя Аполлона; в-третьих, победы (например, жениха-«преследователя»). Возникает конгломерат смыслов с эротической направленностью, на что, по-видимому, и рассчитывал автор стихотворения. Очень вероятно, что в Braut-Lieder 1733 года были и строфы, посвящённые невесте, которые П. П. Пекарскому могли показаться чем-то, что к истории Академии Наук отношения не имело. В процитированных им строфах есть строки, касающиеся обоих вступающих в брак – и «Высокоучёного господина» и «Добродетельной девицы». Эти строки объединены, в частности, мотивом некоего влияния (Einfluss). Сначала поэт размышляет о том, что же могло привлечь друг к другу людей, дотоле живших розно и ничего «подозрительного» (fremde Triebe) в себе не ощущавших. Причина тому – Einfluss vom Polar – влияние то ли холодного климата, то ли Полярной звезды, которые разжигают пламя в немецких сердцах (der Teutschen Flammen). В последней строфе прямо говорится о воздействии звёзд на судьбу молодых, о том гороскопе (Calender), который, по-видимому, составил для них «славный» академик Г.-В. Крафт (unserm wackern Krafft). Скорее всего, сама дата свадьбы (27 декабря) была согласована с «другом звёзд» (Freund der Sternen), то есть поверена столь любезной жениху наукой. Эпиталама 1733 года является любопытным свидетельством о популярности астрологии в то время и о занятиях академиков. Якоб Штелин оставил воспоминания о том, что императрица Анна Иоанновна, чрезвычайно верившая в астрологические предсказания, часто обращалась в Академию, требуя ответов на свои вопросы и задачи. «Сие дело всегда касалось до тогдашняго профессора математики и экспериментальной физики г. Крафта, который по такому случаю на придворный вкус больше прилежал к астрологии и чрез принятыя в ней правилы решал удивительныя задачи, как напр. при заданном ему безыменном гороскопе несчастного принца Ивана и пр. Часто при долговременной ненастной погоде, посылала императрица в Академию с вопросом, когда переменится погода? Профессор Крафт всегда ответствовал по своему счислению, как то сам публично в Академии разсказывал, и ответы его всегда в означенный день исполнялись для подкрепления императорской благосклонности к Академии»1. Кстати, именно Георгу-Вольфгангу Крафту (1701–1754), профессору математики и физики, принадлежит «Подлинное и обстоятельное описание... Ледяного дома». Того самого Ледяного дома, в котором новобрачные князь М. А. Голицын и калмычка Е. И. Буженинова провели ночь с 6 на 7 февраля 1740 года. Эта памятная современникам свадьба сопровождалась, помимо прочих развлечений, и чтением эпиталамы, печально известные обстоятельства создания которой известны нам со слов её автора – В. К. Тредиаковского. 1 Пекарский П. Указ. соч. С. 461–462. 62 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ III На перекрёстке культур: от сатурналий до рококо: эпиталамы В. К. Тредиаковского (вторая треть XVIII века) 63 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Впервые после барочных авторов XVII века русский поэт обратится к эпиталамическому жанру в конце царствования Петра II. Третья «прививка» отечественной литературе окказионального жанра античной лирики имела всё те же западные корни, ибо вдохновили никому тогда неизвестного автора, а им был Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769), отнюдь не русские народные песни, но латиноязычная и французская брачно-свадебная поэзия. В «Стихи на разныя случаи», приложенные к переводу (1730) романа П. Тальмана «Езда в остров Любви» (1663), он включил четыре эпиталамы – одну на русском и три на французском языке: «Стихи эпиталамические на брак его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина и княгини Александры Ивановны», «Песню на оный благополучный брак», «Песню к любовнику и любовнице обручившимся», «Песню одной девице, вышедшей замуж». Они интересны с нескольких точек зрения: способов циклизации, художественной топологии, билингвизма и, конечно, своей вызывающей кросс-культурности. К написанию эпиталам Тредиаковский приступил, имея ориентиром как минимум четыре исторических традиции. Первая – римская, в лице Публия Папиния Стация (I в.) и Клавдия Клавдиана (IV в.). Вторая – новолатинская, Джон Барклай как автор эпиталамы, которой завершается «Аргенида» (1621). Известно, что Тредиаковский начал переводить этот роман, ещё будучи студентом Славяно-греко-латинской Академии, около 1724–1725 годов1. Третья – французское рококо XVII – начала XVIII веков. Четвёртая – русская обрядовая поэзия, с которой Тредиаковский несомненно был знаком2. С определённой долей вероятности можно говорить также о знании им древнегреческих (Сафо, Анакреон), западнославянских (Симеон Полоцкий) и «петербургско-немецких» образцов жанра. Следует сказать и о другого рода традиции, которую продолжает Тредиаковский и которая связана с типом брачного поздравления, определяемым праздничным «случаем» и адресатом. Почти все эпиталамы московского (1670– 1680-е) и петербургского (1700–1730-е) барокко написаны по случаю браков представителей правящей династии. Тредиаковский, однако, примыкает к другой, пока ещё маргинальной линии, начатой Симеоном Полоцким и поддержанной И. В. Паусом и другими немцами на русской службе, – приветствовать стихами бракосочетания людей «обыкновенных», то есть не принадлежащих к царской фамилии. Адресаты эпиталам нашего поэта самые разные. Одни, такие как А. Б. Куракин и А. И. Панина, М. А. Голицын и Е. И. Буженинова, люди реальные, причём высокопоставленные либо приближённые ко двору. Вторые – имею в виду адресатов французскоязычных эпиталам – остались нам неизвестными, а скорее всего, являются условными (правда, мы знаем имя «одной девицы, вышедшей замуж», – Susanne). Наконец, третьи относятся к персонажам литературным, вымышленным: таковы сицилийская царевна Аргенида и галльский царь Полиарх – герои романа Д. Барклая. 1 2 Шишкин А. Б. В. К. Тредиаковский: годы ученья // Studia Slavica. Т. XXX. Budapest, 1984. P. 144. См. работы Г. И. Бомштейна, С. Ф. Елеонского, Е. А. Морозовой, А. Н. Соколова, Р. О. Якобсона и др. 64 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Полагаю, что то культурное «многоязычие», которое конституировало художественное мышление начинающего поэта, им вполне осознавалось. В целом можно говорить о попытке Тредиаковского создать на основе разных традиций национальный русский вариант античного жанра. Пожалуй, это ему не удалось и самым зрелым его опытом оказалась переводная эпиталама 1751 года. Тем не менее все эксперименты Тредиаковского с брачными стихами крайне любопытны. Исследователи уже высказывали мнение о том, что «Стихи на разныя случаи», включающие тридцать два1 оригинальных произведения, представляют собой первый в русской литературе XVIII века лирический сборник либо даже книгу стихов, причём дебютную. Одним из весомых аргументов в пользу этого утверждения является вполне различимая тенденция к внутренней циклизации «приложения», имеющей в основном тематический и жанровый характер. В своего рода мини-циклы объединены Тредиаковским и эпиталамы: 1) «Стихи эпиталамические на брак его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина и княгини Александры Ивановны» и «Песня на оный благополучный брак»; 2) «Песня к любовнику и любовнице обручившимся» и «Песня одной девице, вышедшей замуж». Оба цикла состоят из стихотворений, приуроченных к обручению и бракосочетанию. Замечу, что наряду с циклизацией в «приложении» различим и другой, структурно его организующий принцип, назову его «последовательным подбором жанров по субъективной их значимости». Вот как Тредиаковский расположил «по жанрам» первые восемь стихотворений сборника: панегирик, элегия, стансы, две эпиталамы, баллада, «басенка» и «песенка» (за которой скрываются сразу две жанровых формы: в содержательном плане – мадригал, в формальном – страмботто). Как видим, эпиталамическим стихам отведены в «приложении» почётные четвёртое и пятое места после государственно-патриотических произведений: коронационной «Песни…», «Элегии о смерти Петра Великаго» и «Стихов похвалных России» – и, следовательно, ими Тредиаковский начинает главную для «Стихов на разныя случаи» тему – любовную. Первый мини-цикл строится на контрастах: он включает в себя тексты на русском и французском языках, различные по форме и подчёркнуто ориентированные на разные жанровые традиции. «Стихами эпиталамическими…» Тредиаковский приветствовал своего покровителя – Александра Борисовича Куракина2 (1697–1749), чья помолвка 1 32 стихотворения входит и в «Сильвы» П. П. Стация, и, таким образом, мы имеем дело с первыми в нашей литературной культуре «лесами» («Silvae»), сборником набросков, стихотворений «на случай», в которых охвачен разнообразный материал, «много пород и видов деревьев». 2 С 1727 года А. Б. Куракин являлся полномочным послом в Париже, где, по словам самого Тредиаковского, «отечески» оказывал ему «высокую милость» и несколько лет на своих деньгах «содержал» (Езда в остров любви… С. 4–5 ненум.). 65 Книга подготовлена при поддержке РГНФ с Александрой Ивановной Паниной1 (1711–1786) состоялась, судя по фразе «прошлаго в город Гамбург лета», в 1729 году. Ни на помолвке, ни на свадьбе поэт не присутствовал, находясь за границей, что не помешало ему воспроизвести свадебный обряд так, как будто он наблюдал его воочию. На самом деле Тредиаковский сконструировал этот рассказ-описание на основе литературных источников по преимуществу. Ближайшим образом он ориентировался на эпиталаму из романа Барклая, которая восходит к традиции сюжетной эпиталамы «игрового» характера. Основоположником её считается Стаций2, вслед за которым следовали остальные позднеримские поэты. Впрочем, обрядовая сторона греко-римской свадьбы в полной мере была отражена Катуллом (carmina 61, 62 и 64), которого Тредиаковский знал3 и на которого ссылался в 1752 году как на образцового автора эонических и эпиталамических стихотворений. Итак, «Стихи эпиталамические…» – произведение сюжетное, лирикодраматическое, построенное как череда сцен, где автор выступает зрителем и рассказчиком, а греко-римские божества и новобрачные – действующими лицами. Эпиталама начинается с разговора между поэтом и вестником Юпитера Меркурием, который, «запыхавшись», влетает в город Гамбург. Точнее говоря, Меркурий всё время молчит, охраняя тайну своего прилёта, а «испуганный» автор задаёт ему вопросы. В конце концов последний догадывается, в чём дело, и, не нуждаясь более в разъяснениях «Меркура», не может <…> с радости усидеть, чтоб следующу песню весело незапеть4. Для античных образцов в целом не характерно то фамильярное отношение к богам, которое демонстрирует рассказчик у Тредиаковского. Соответствующие сцены, окольцовывающие эпиталаму, выглядят довольно комично. Сам этот комизм, возможно не предусмотренный автором, входит в общую атмосферу стихотворения – атмосферу некой ирреальности, фантазийности. В художественном пространстве «Стихов эпиталамических…» на равных правах сосуществуют мифологические персонажи (Меркурий, Гименей, Купидоны, Аполлон); олицетворённые эмблемы, подобающие случаю (Любовь, Верность, Постоянство, Радость); новобрачные и сам стихотворец. Это его присутствие можно рассматривать как эволюцию такого принципа поэтики барочных эпиталам, как театрализация, вовлечённость автора в описываемое им действо. В «Книге Любви знак…» образ поэта «материализовался» к финалу, после монологов всех Чувств, как их собирательное аллегорическое воплощение. И. В. Паус в поздравлении Головину и Меншиковой находится уже внутри праздничных событий, являясь едва ли не очевидцем «распри» богинь и решения «Венус любезной». В. К. Тредиаковский является и создателем условной реальности и неусловным участником «инсценировки». 1 А. И. Панина – родная сестра известных впоследствии Петра и Никиты Паниных. Тронский И. М. История античной литературы. Л., 1946. С. 458. 3 См.: Кибальник С. А. Русский Катулл от Феофана Прокоповича до Пушкина. URL: http://www.portalslovo.ru/philology/43174.php 4 Здесь и далее эпиталамы цитируются по изданию: Езда в остров любви. Переведена с Французскаго на Рускои. Чрез Студента Василья Тредиаковскаго. И приписана Его Сиятельству Князю Александру Борисовичу Куракину. Б. м. 1730. С. 162–168, 194–196. Страницы в дальнейшем не указываются. 2 66 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Инсценируются, как я уже отмечал, свадебные ритуалы, которые в действительности должны были разыгрываться в разное время. Тредиаковский же описывает обряды сговора (рукобитье) и дня браковенчания (поезд жениха, поздравительные речи, которые произносились в разные моменты свадьбы) так, как будто они происходят одновременно, следуя друг за другом. Можно, пожалуй, говорить здесь о попытке Тредиаковского измыслить некий в реальности никогда не существовавший, но художественно возможный русско-европейскоантичный свадебный обряд. Вершиной кросс-культурных фантазий поэта на матримониальную тему является изображение «строя великого» (свадебного поезда). Чем-то недовольный Пруссией, где он в то время находился, а возможно, просто скучая там1, Тредиаковский подчёркивает, что столь прекрасной процессии в этом германском княжестве не увидишь: <…> я строи великои и здали увидел со сладкои музыкои; На которои дивяся немог насмотреться, Так хорошему нельзя в Пруссии иметься. «Купидушки везут» (представлять их следует, я думаю, летящими) на «торжественной колеснице» бога «Гимена», за колесницей идут Любовь, держащая «два сердца, пламенем горящи», затем «Верность мила», Постоянство и Радость, бьющая в ладоши. Примечателен новый набор персонификаций (по сравнению с эпиталамой Кариона Истомина), отсылающих уже не к христианской или гуманистической антропологии, а к эмблематике литературы рококо (ближайшим образом к роману «Езда в остров Любви») и к эпиталамам Клавдиана и других римских поэтов. «По обеим сторонам» свадебного поезда летают, звеня крыльями, Купидоны, каждый из которых держит по «факелу с огнем яра воску». В этом странном образе совмещены атрибуты античной и русской свадьбы: факел и свеча – и, следовательно, римские божества любви являются «свечниками» на свадьбе русских дворян. Функции «тысяцкого», распорядителя брачной церемонии, явно исполняет Аполлон; он также поёт и играет на скрипке, то есть берёт на себя роль «потешника». Скрипок на старорусских свадьбах не было – играли на сурнах (дудках), трубах и накрах (бубнах), зато, как свидетельствует сам Тредиаковский, скрипка являлась обычным музыкальным сопровождением французских свадеб. К отголоскам русской свадебной обрядности можно отнести наименования детей, бегущих за колесницей, – «княжичи» и «княжны». Свадебный поезд будет изображён и в «Приветствии, сказанном на шутовской свадьбе» (1740), и там поезжане ведут себя более «по-русски», точнее, поязычески, что всегда так раздражало духовных лиц («Теперь-то всячески поезжанам должно беситься <…> Гремите, гудите, брянчите, скачите, / Шалите, кричите, пляшите!»). Возможно, вслед за Тредиаковским свадебный поезд станут живописать и авторы других русскоязычных эпиталам, хотя данный образ 1 В обращении «К читателю» Тредиаковский замечает: «Когда я был в Гамбурге послучаю чрез несколкое время, где не имея никакова дела со скуки я пропадал» (Езда в остров любви… С. 10 ненум.). 67 Книга подготовлена при поддержке РГНФ входил в число общих мест жанра начиная с античности. Следует отметить, что Тредиаковский не посчитал нужным включить в описание свадьбы христианскую символику, несмотря на то что бракосочетание Куракина и Паниной несомненно совершалось по православному обряду. Только в третьем «эпизоде»1 эпиталамы, где описывается невеста, проскальзывают венчальные мотивы: Зрите все люди ныне на отроковицы Посягающеи лице, чистои голубицы <…> Такая то у нас есть Княгиня! днесь тыя Божески дары, Князю, зри вся, а благия свет души видя в Онои, смертну Тую быти не речеши, и щастьем Богам СЯ сравнити не устыдишся. <…> Однако другая половина описания построена на сравнении невесты с прекрасными греческими и римскими богинями – Афиной, Венерой, Юноной и Дианой: Палладиискои вся ЕЯ красота есть равна, власами ни Венера толь чисто приправна, Таковыми Юнона очесы блистает, или Диана, когда калчаны скидает, из лесов на небо та прибыти хотяща, красится; но сия в сеи красоте есть вяща. Вероятно, это первое в русской поэзии изображение женской красоты в единстве её внешних и внутренних сторон. Впрочем, новаторство Тредиаковского имеет вполне определённый источник – эпиталаму Барклая. В портрете «красной княгини» примечательно совмещение двух противоположных идеалов красоты: религиозного (христианского) и светского. Образцы последнего в огромном количестве давало искусство рококо. Вот, например, описание девицы Аминты, которая «привела в восхищение» героя романа «Езда в остров Любви»: Ибо она имела все что ЮНОСТЬ слична, имеет, и разслабить чем сердце обычна. Зрак весма свежии, краску, величество сладко, а белизну румянну, лице также гладко. Роз и лилеи при груде смешенье любимо, нудило здаться очам ея не обходимо2. В «Стихах эпиталамических…» красота невесты служит её «вознесению», обожествлению («смертну тую быти не речеши»); эталонным здесь можно считать клавдиановское описание красоты Марии, невесты императора Гонория: <…> Розам – твои уста, снегам – твоя шея, Кудри – темным фиалкам, а взор – огню не уступит. Как хорошо столь тонкий просвет разделил твои брови! Как хорошо в румянце стыда сочетаются алость И белизна, чтоб лицо не пылало излишеством крови! 1 2 Эпизоды-фрагменты эпиталамы отделены у Тредиаковского астерисками. Езда в остров Любви… С. 24. 68 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Краше перстами Зари и краше плечами Дианы, Ты превзошла красотой даже мать. <…>1 К эпиталаме Барклая восходит и редкая для стихотворства тех лет попытка раскрыть противоречивые переживания «отроковицы», её мысли, надежды, девические страхи. Она представляет себе («мысльми глубоки в себе изображает»), как князь с ней «любо поступит» и как им хорошо («не грубо») будет вместе, но в то же время боится, что все эти её мечты и надежды не исполнятся («мысль та не ветр ли с тщетою?»). Но Аполлон, как и в оде Барклая, успокаивает «красну княгиню», уверяя её в любви к ней Юпитера, Юноны, других богов и «князя». Любопытно, что «Бог учености»2 использует при этом то же слово, каким Анна Иоанновна попытается ободрить своего любимого мужчину, Бирона, 16 октября 1740 года: «не бойся». Речь Аполлона с галантными комплиментами невесте составляет самую сердцевину эпиталамы. Эта речь окольцована поздравлениями и благопожеланиями новобрачным, включающими в себя скорее языческие, нежели христианские представления о счастливом браке, что особенно заметно в сопоставлении с эпиталамами Кариона Истомина и И. В. Пауса. Аполлон желает молодым, чтобы их брак не смогла разрушить и сама «смерть сурова»; чтобы жизнь их была похожа на золотой век; чтобы у них было много «чад» и «потомков». Есть в этих пожеланиях и «брачни чертоги», но об их связи с продолжением рода Куракиных приходится догадываться из контекста. Итак, образ вымышленного, театрализованного мира с условными персонажами, галантные комплименты, подчёркнутое внимание к женскому образу и почти не проявленное христианское мироотношение свидетельствуют о том, что 27-летний писатель прочно усвоил куртуазные уроки литературы рококо. Во второй части мини-цикла – «Песне на оный благополучный брак» – появляется то, чего не хватало в первой: изысканных рифмовки и поэтических формул, отработанных в европейских литературах в течение столетий. Правда, в содержательном отношении эта эпиталама очень проста, но, как и подобает рокайльному тексту, изящна: Flambeau des cieux! Redoubles ta clarté brillante: l'Hymen règne enfin dans ces lieux. Tout nous enchante dans ce séjour: Le Dieu des cœurs y tient sa cour. *** Heureux Amans! soyez toujours tendres & constans; vivez unis cent & cent ans. vôtre sort coule doucement sans vous causer aucun tourment! 1 2 Поздняя латинская поэзия. М., 1982. С. 203. Аполлос (Байбаков). Словарь пиитико-исторических примечаний. М., 1781. С. 8. 69 Книга подготовлена при поддержке РГНФ tout le monde vous seconde! tout vous chérit tendrement. Привожу перевод-подстрочник: Пламя небес! Удвой свою яркость великолепную: Гименей царствует наконец в этих местах. Всё нас очаровывает В этот день: Бог сердец здесь держит свой двор. *** Счастливые любовники! Будьте всегда нежными и постоянными, Живите в согласии сто и сто лет. Пусть (ваша) судьба течёт тихо И не причиняет никакого мученья! Весь мир Вам помогает! Всё вас любит нежно. В «Песне…» всего два мотива: 1) описание прекрасного «пространства любви», где царствует «бог сердец» (le Dieu des coeurs) Гименей, 2) благопожелания «счастливым влюблённым» (Heureux Amans). В царстве бога брака всё сияет и все очарованы; благопожелания же суть такие: нежность и постоянство (tendres et constans); долгая и безмятежная жизнь (vivez unis cent & cent ans); благосклонность судьбы (vôtre sort coule doucement). Второй мини-цикл может быть назван лирическим, ибо «Песня к любовнику и любовнице обручившимся» и «Песня одной девице, вышедшей замуж» выражают эмоцию чистого восторга – всеобщих восхищения и радости по поводу помолвки/брака и счастливой любви, которой не будет конца. Думается, что в своём литературном генезисе эта эмоция восходит к брачным стихотворениям Катулла, на что косвенно указывает двукратное повторение стиха «Quel hymen! quel fidel amour!» («Какой брак! какая верная любовь!»). Ср. известный ритуальный возглас «Io Hymen Hymenaee io, Io Hymen Hymenaee!» («О Гименей-Гимен, о Гимен-Гименей!» (Carmina, 61) и «К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!» (Carmina, 62))1. Вероятнее всего, Тредиаковский воспроизвёл в этих двух эпиталамах привычные для любовной поэзии французского рококо «общие места», такие, например, как: couple tendre (нежная пара); pure flamme (чистое/непорочное пламя 1 Книга Катулла Веронского. М., 1991. С. 84, 96 и др. 70 Книга подготовлена при поддержке РГНФ любви); chantons leur bonheur (воспоём их счастье); lien doux (нежная связь, сладкие узы); douce union (нежный союз); fidel amour (верная любовь); jeunes coeurs (юные сердца); tendres ardeurs (любовный жар); mille douceurs (множество удовольствий) и др. Однако на ближайшие полтора десятилетия эта поэтическая фразеология для русской эпиталамы пропала втуне, поскольку «Песни…» были оставлены Тредиаковским без перевода. Здесь больше повезло другим куртуазным любовным жанрам и «твёрдым формам», в частности песне и мадригалу. Впечатляющий набор «формул любви» на русском языке находим также в переводных стихах в романе «Езда в остров любви». Несмотря на принадлежность и русских и французских эпиталам Тредиаковского к рокайльной литературной культуре, они почти лишены характерной для неё двусмысленности, гривуазности. Конечно, при желании можно учесть, например, многозначность французского hymen и, опираясь на прямой смысл слова «девица», прочитать начало «Песни одной девице…» в соответствующем эротическом ключе («Quel hymen! quel fidel amour!»). Однако если при переводе романа Тредиаковский, как кажется, усиливал натурализм любовных сцен, подменяя «аристократическую галльскую галантность» «шутливо-грубоватой, а то и грубой русской простонародностью»1, то в приложенных к нему эпиталамах на французском языке он эту галантность как раз стремился сохранить. И всё-таки малопристойный вариант рифмованных брачных поздравлений ему написать пришлось. Имею в виду тот драматический для поэта инцидент, который случился 4–6-го февраля 1740 года. Всё произошедшее с ним в эти дни Тредиаковский подробно описал в рапорте, поданном в Академию наук 10 февраля2. Беспристрастный исследователь увидит в этом действительно волнующем документе, кроме характеристики нравов при дворе Анны Иоанновны и той роли, которая была отведена в ту эпоху русской поэзии в лице Тредиаковского, ещё и «историю создания» брачных стихов. Историю, впервые столь подробно рассказанную, причём самим автором. Судьба зло подшутила над ним: изобразив себя десять лет назад в качестве очевидца и зографа свадебной церемонии, Тредиаковский теперь не только совместил эти две роли в отнюдь не праздничной для него реальности, но и оказался «объектом шутовского действа»3. Иными словами, «позиция» автора эпиталамы уникальна: он кратко и «со стороны» описывает реальный свадебный «сценарий» и одновременно является действующим лицом этого карнавала (стихи Тредиаковский читал, одетый в маскарадный костюм и маску). Та злая ирония, граничащая с непристойностью, которую поэт выплёскивает на ничего ему, в сущности, не сделавших новобрачных, главных заложников всей этой трагикомической ситуации, вполне может быть истолкована в терминах 1 Сорокин Ю. С. Стилистическая теория и речевая практика молодого Тредиаковского (Перевод романа П. Тальмана «Езда в остров любви») // Венок Тредиаковскому. Волгоград, 1976. С. 48. 2 См.: Материалы для истории Императорской Академии Наук. Т. 4. (1739–1741). СПб., 1887. С. 306–309. 3 Успенский Б. А., Шишкин А. Б. «Дурацкая свадьба» в Петербурге в 1740 г. // Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской культуры. М., 2008. С. 536. 71 Книга подготовлена при поддержке РГНФ психоанализа – как сублимация тех травмирующих впечатлений и унижений, которые ему пришлось испытать. «Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе» явно было рассчитано на малоразвитой вкус монархини, на совсем пока не просвещённые нравы двора и должно было развлечь приглашённых. Игривые эвфемизмы и двусмысленности здесь не годились: не изящная игривость рококо, а грубый комизм и плоские непристойности, восходящие к традициям народной смеховой культуры, – вот что безусловно могло повеселить «гостей» «забавной свадьбы». Единственный, пожалуй, среди известных мне авторов эпиталам XVIII ве1 ка Тредиаковский отобразил древнейший свадебный ритуал – праздничное осмеяние, срамословие, оскорбление новобрачных – князя Михаила Алексеевича Голицына (1697–1775) по прозвищу Квасник и калмычки Евдокии Ивановны (1710–1742) по прозвищу Буженинова. Глубинный смысл непристойного ритуального смеха, как считают современные исследователи, имеет магический, оберегающий характер, состоит в обращении к производительным силам природы2, и значит, направлен на сохранение и продолжение рода. Знали ли об этом участники свадьбы и автор «казанья», сказать трудно. Тем не менее обычай этот был всем известен и повсеместно распространён. Тредиаковский мог ориентироваться здесь как минимум на четыре традиции: 1) русский народный свадебный обряд и «корильные» песни, 2) античные фольклорно-литературные образцы – «фесценнинские» либо «приапические» песни, 3) римские сатурналии и генетически связанные с ними западноевропейские карнавалы и маскарады, 4) выросшие на их основе «сценарии» «шутовских» свадеб при дворе Петра I. Во всех этих традициях мы имеем дело с карнавальной сменой знаков, когда высокое становится низким и любовь (супружеские отношения) рисуется как нечто неприличное, смешное, как сугубо плотское, неодухотворённое чувство. Возможно, такое представление идёт и от древнерусской литературы, рассматривавшей любовь как грех, как дьявольское искушение (ср.: «теперь-то всячески поезжанам должно беситься»). И вот в эпиталаме вместо couple tendre появляются дурак и дура; вместо lien doux – сошлись любовно, но любовь их гадка; вместо pure flame и mille douceurs – еще и блядочка, то-та и фигура и как он устанет, то другой будет пахарь и т. д. Одним из способов создания, изобретения Тредиаковским шутовских поздравлений и благопожеланий явно было переворачивание, травестирование обычных – приличных, освящённых традицией – формул. Приведу любопытный образчик автоцитирования такого – «перекодированного» – рода. Главный герой романа «Езда в остров Любви» Тирсис после расставания с Аминтой повстречался с Глазолюбностью (то есть Кокетством). У единственного, кажется, среди аллегорических персонажей книги у Глазолюбности есть второе имя, которым её называют «многия с неучтивои ненавис- 1 Стихи И. С. Баркова представляют особый – нецензурный, изначально не рассчитанный на прилюдную праздничную декламацию – модус литературного творчества. 2 Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 23; Брагинская Н. В. Раб // Мифы народов мира. Т. 2. С. 360–361. 72 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ти», – Честное1 Блядовство. Понятно, что это – травестированное «имядвойник». Глазолюбность соблазняет Тирсиса стихами, в которых ярко передано рокайльное мироощущение. Так, вполне естественно любить «двух дев» сразу и печалиться от такого количества любви не надо: Непечался что будешь столко любви иметь: ибо можно с услугои к тои и другои поспеть. Льзя удоволить одну, так же и другую; Часов во дни довольно, от тои с другои быть вольно. Удоволив первую, доволь и вторую. а хотя и десяток, немного сказую!2 В число «достоинств» невесты в эпиталаме 1740 года входит прежде всего любвеобильность: Ей двоих иметь диковинки нету, Знает она и десят для привету. Характеристика мужского персонажа, в которой нет и намёка на осуждение, переносится на женский образ, получая при этом выраженные негативные смыслы. Наконец, очевидно, что в «Приветствии…» есть и Heureux Amans, и vivez unis cent & cent ans, и glücklich leben: Так надлежит новобрачным приветствовать ныне, дабы они во все свое время жили в благостыне. Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да елось. Ср., кстати, пожелания на будущую счастливую жизнь новобрачных в «Стихах эпиталамических…»: <…> щасливо век Вам златои встает в благостыне! О Вас новобрачнии! О с надеждои многи Потомки! О и Чада! О брачни Чертоги! Принципиальная разница в пожеланиях Князю и Княгине и их травестированным двойникам заключается в том, что под «благостыней» (‘добродетели и добрые дела’) в «Приветствии…» понимаются исключительно удовольствия плоти и пороки. Таким образом, в эпиталаме Голицыну и Бужениновой изображено нечто вроде «сатурналий брака» (выражение Н. В. Брагинской). В рамках одного десятилетия Тредиаковский выступил создателем двух модусов эпиталамического жанра, отражающих диалектику свадебного обряда и своими источниками имеющих античную и французскую литературные культуры. Один модус – галантно-возвышенный: основой брака здесь мыслятся отношения и чувства духовные, высокие, освящённые богами. Другой – сниженно-комический, травестийный, представляющий семейную жизнь как торжество простейших инстинктов. Если первый вариант репрезентации любви и брака должен был воспитывать, облагораживать неразвитые ещё вкус и нравы русских читателей, то второй, наоборот, потворствовал вкусам непросвещён1 2 В данном случае это слово следует понимать как ‘скромное’. Езда в остров Любви… С. 125. 73 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ным. В ближайшей перспективе эта коллизия предстанет как противостояние оды на династический брак (эпиталамы 1745 года М. В. Ломоносова и И. К. Голеневского) и обсценно-пародийных стихов И. С. Баркова 1750-х годов. Сам Тредиаковский к началу 1750-х годов завершит разработку жанра и на практике и в теории. В 1751 году он публикует перевод романа Д. Барклая «Аргенида». Романное повествование заканчивается эпиталамической одой «Снесшийся с кругов небесных…», написанной 4-стопным хореем и состоящей из тринадцати 10-стиший. Сопоставление с этой одой «Стихов эпиталамических…» 1730 года позволяет определить последние как свободное переложение первой. И там и там находим речь Феба-Аполлона в центре лирического сюжета, мотив непосредственного участия богов в судьбе новобрачных, акцентирование внимания на образе невесты, описание её мыслей и переживаний и пр. Ср., например, «портрет» Аргениды с «портретом» А. И. Паниной: Зри, жених всем одаренный, В предызбранной красоте Зрак Минервин озаренный; Взор Юнонин в высоте; Цитереины приятности, Что превыше вероятности; Зри, невеста коль твоя И Диану превосходит, Из дубрав в эфир как всходит Девства с честию сия1. В эпиталаме 1730 года заметны попытки автора русифицировать первоисточник, адаптировать его для незнакомых с античным жанром читателей. Так, для рефрена из оды Барклая Тредиаковский подбирает русский вариант, связанный с обрядом сговора: Брякнули княжескими на любовь руками! Однако, как уже отмечалось, русификация – это всего лишь частный момент в общем процессе освоения автором «Езды в остров Любви» античных и западноевропейских жанровых традиций, то есть антикизации и вестернизации. Опорными строфами являются в оде Барклая–Тредиаковского те, в которых содержится рефрен Дайте руки сердцем искренним, В твердый знак любви пред выспренним! Их четыре, и каждый раз этот обручальный мотив дополняется новыми смыслами. С призыва к новобрачным соединить руки и сердца Феб-Аполлон начинает свою речь, а затем выступает толкователем небесных знаков («червленеющих», то есть багровых, «зарь»), которые возвещают молодым царям счастливую судьбу (3-я строфа). К Фебу присоединяются «три богини доброзрачны» (Юнона, Венера, Минерва), утверждающие верховное положение не1 Тредиаковский В. К. Избранные произведения. М.-Л., 1963. С. 154–155. 74 Книга подготовлена при поддержке РГНФ весты и жениха среди «дев» и «мужей» (10-я строфа). После этого Феб ещё дважды обратится к ритуальным словам: соединение рук должно напомнить влюблённым, что все невзгоды они преодолели вместе (12-я строфа) и что добродетель всегда одолевала беды и пребудет вечно (13-я строфа). В следующем, 1752 году Тредиаковский выпустит в свет «Способ к сложению российских стихов», где даст первое, по-видимому, в нашей филологии определение эпиталамического жанра (не исключено, что переводное): «Поэма брачным сочетанием поздравляющая. Материя сея Поэмы обстоятельства брака, древния и новыя обыкновения, похвала сочетавшимся, благополучныя прознаменования, и сердечныя желания; радость притом и веселие. Примеры: у Катулла в кн. 1. Поэм. 56. у Стация Силв. кн. 1. Поэм. 2. у Клавдиана на Гонориев брак. Сей род как Героический, так и Лирический»1. Дефиниция строится как обобщённое описание свадебных обрядовых действий и основных «общих мест» жанра; в завершение названы три образцовых римских автора эпиталам. Не будучи первооткрывателем брачных стихов в нашей литературе, В. К. Тредиаковский тем не менее сумел предложить две художественно действенные концепции эпиталамы как мифопоэтического жанра. Первая объединяет в себе особенности всех трёх литературных родов, вторая тяготеет к лирической декламации. Успех поэта не в последнюю очередь был обусловлен его смелыми и в разной степени удавшимися экспериментами по смешению и синтезу многовековых и многонациональных литературных традиций и «кодов». 1 Сочинения и переводы как стихами так и прозою Василья Тредиаковского. СПб., 1752. Т. 1. С. 148. 75 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ IV Любовь к монархине и любовь монархов («официальные» оды 1741–1745 годов vs. «приапические» оды 1750-х годов) 76 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Женское правление, продолжавшееся с небольшими перерывами) почти семьдесят лет – с 1725 по 1796 годы, кардинально изменило представления россиян о сущности властного поведения и о роли женщин и женского в политике, в истории и в искусстве. Первые целенаправленные действия по созданию соответствующей мифологии предпринял Пётр I, представивший современникам – на примере своей второй, «западной» семьи – новый, европейский тип отношения к женщине, браку, любви1. Символом европейской женщины становится к концу петровского царствования Екатерина I – сотворённая императором Галатея (она же: Золушка), преемница его дела, «воплощение нового светского порядка»2. Говоря о символических формах «вознесения»3 (elevation) женщин на троне в придворной культуре и искусстве, американский исследователь Ричард С. Уортман указывает на образы трёх богинь античного пантеона – Венеры, Минервы и Астреи. Каждая из них представляла определённую сторону политического мифа о власти – «сценария власти», который обнародовался в начале царствования в манифестах и церемониях, а затем более детально разрабатывался во время церковных и светских праздников4. Если связанный с Астреей миф о возвращении «золотых времён» и всеобщем ликовании по этому поводу имел минимальные эротические обертона, то «сценарии» с образами Венеры и Минервы в центре символизировали победы монарха (первоначально – мужчины) «в сфере любви, красоты и цивилизации». «Вместо самоотречения и христианской любви, вдохновленных Богоматерью, эти богини несли в себе западную неоплатоническую концепцию любви, в которой сочетались красота, сила и мудрость. Они репрезентировали любовь как высшую красоту, смирительницу раздоров, вдохновение для поэзии земного блаженства. Женщина представляла для мужчины не ловушку страстей, а его высшие способности. <…>»5. На сочетании образов всех трёх богинь строились «сценарии» царствования Елизаветы Петровны; в правление Екатерины II «андрогинный» (воплощающий и мужские и женские качества) образ Минервы постепенно вытесняет все остальные. Этот образ удачно репрезентировал основные темы екатерининского царствования – «любовь и науку». Именно Екатерина Великая, считает Р. С. Уортман, ввела в свой властный сценарий «любовь». Это словоидеологема выражало, с одной стороны, гуманные чувства монарха, его заботу о благе подданных, принцип властвования в согласии с голосом сердца. С другой – ожидания того, что «подданные будут выражать одобрение при помощи демонстраций любви», подтверждая право Екатерины, не имевшей его ни по крови, ни по закону, на престол. В сотворении политических и исторических мифов искусство слова до по1 См.: Уортман Р. С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I. С. 81–112. 2 Там же. С. 100, 124. 3 Вознесение – попытки «представить правителя как верховное начало и наделить его сакральными качествами», «вознести государей в иную сферу мироздания, где они проявляли высшие качества, дающие им право на власть» (там же, с. 18–19). 4 Уортман Р. С. Указ. соч. С. 22. 5 Там же. С. 86–87. 77 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ловины XVIII века отставало от других видов искусства, а поэзия – от прозы (описания церемоний, проповеди, дневники). Однако поэтические тексты 1730– 1740-х годов того же Ломоносова и его старших современников свидетельствуют, что взаимная любовь монарха и подданных, то есть некий вариант «священного брака» (иерогамии), была составной частью «сценариев власти» уже при Анне Иоанновне, Иоанне Антоновиче и особенно Елизавете Петровне. Так, показательным для творчества Тредиаковского примером репрезентации любви и женской красоты, их животворности для социума является «Песнь. Сочинена в Гамбурге к торжественному празднованию коронации Ея Величества Государыни Императрицы Анны Иоанновны Самодержицы Всероссийския, бывшему тамо Августа 10-го 1730»1 (1730). С воцарением Анны возвращаются «сатурновы веки»; в природе происходят позитивные перемены (например, солнце на небе «лучше катает»); «злые нравы» меняются; ПРАВДА, БЛАГОЧЕСТИЕ АННУ окружают. ЛЮБОВЬ к подданным, СУД и МИЛОСТЬ из всех сердец гонят унылость; Тем АННУ прославляют. Персонификации добродетелей, чувств и этико-юридических понятий, которые «окружают» и «прославляют» императрицу, весьма напоминают свадебный поезд, который десятью страницами ниже в этой же книге опишет поэт. В следующей строфе Тредиаковский говорит о красоте, которая вызвала у всех (подданных) непреходящее чувство любви к её носительнице: Прочь все отсюду враждебныя ссоры: АННА краснейша ауроры Всех в любовь себе сердца преклонила вечну! Все почитает должно АННУ, САМОДЕРЖИЦУ БОГОМ данну, Верность имать сердечну2. Если в панегириках Анне Иоанновне «тип» любовного отношения к императрице подданных и автора как их представителя ещё не был чётко определён, то первые же оды Елизавете Петровне, написанные Штелином, Юнкером и Ломоносовым в конце 1741 – начале 1742 годов, явили лик Любви-Эроса. Суть соответствующих переживаний трёх восторженных поэтов сводится к утверждению, во-первых, неких необыкновенных эротичности и любвеобильности монарха, непосредственно влияющих на социум и его благосостояние; вовторых, особых – «любовно-брачных» – отношений между подданными и властителями. Новонайденные мотивы и образы перейдут затем в эпиталамы на династические браки. Яков Яковлевич Штелин (Jacob Stählin) (1709–1785) в оде «Всеподданнейшее поздравление для восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Всепресветлейшия Державнейшия Императрицы Елисаветы Петровны, Самодержицы Всероссийския, в торжественный праздник и высокий день рождения 1 2 Езда в остров Любви… С. 175–177. Курсив мой, прописные буквы Тредиаковского. – А. П. 78 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Ея Величества декабря 18, 1741. Всеподданнейше представлено от Императорской Академии Наук»1 (25 ноября – 7 декабря 1741) задаёт традицию восприятия и описания внешней и внутренней красот монархини в их единстве: Надежда, Свет России всей, В Тебе щедрота Божья зрится, Хоть внешней красоте Твоей Довольно всяк, кто зрит, дивится. Душевных лик Твоих доброт Краснее внешних всех красот, Где всяки совершенства явны, Любезны всем, во всем преславны. Вместе со «всеми» автор почти беззастенчиво рассматривает «велелепное тело» и восторгается красотами Елизаветы, которые невозможно «прикрыть»: Величество являлось всем В особе и во всяком деле, На полном благ лице Твоем И велелепном купно теле. <…> Впрочем, императрица об этом и не старается, щедро даря свою красоту влюблённым подданным: Изволь хоть где Себя прикрыть, Приятство будет там с Тобою И милость в след Тебя ходить. Откроют нам Тебя собою. Тебя смотрить теснится всяк, Ты всем твой щедро кажешь зрак; Хоть имяб Ты Твое таила, На нашаб то любовь открыла. Процитированные фрагменты содержат образ красот (красоты) и мотив разглядывания (женского тела), которые уже в следующем десятилетии приобретут особые – эротические – оттенки значений в стихах И. С. Баркова2. По-видимому, впервые в отечественной поэзии, в официальных текстах, красоты и «доброты» монарха так ярки и неприкрыты, столь ослепляют всех, кто их видит; впервые властитель(ница) раскрывает свою природу через собственные прекрасные внешние и внутренние качества. Любовь подданных оказывается безошибочным инстинктом, с помощью которого опознаётся настоящий монарх (его женская природа) и угадывается его «имя». С любовно-эротическим оттенком описываются чувства россиян к Елизавете ещё до её восшествия на престол: Надежда долго в тишине С желаньем на Тебя взирала, 1 Ода переведена Ломоносовым. См.: Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. М.-Л., 1959. С. 53–58. 2 См.: Осокин М. I. Красота. II. Nymphae. III. ПЗД. Из эротического тезауруса российской поэзии XVIII века (Иван Барков, Иван Адалимов, Ипполит Богданович и др.) // XVIII век: женское / мужское в культуре эпохи. М., 2008. С. 229–251. 79 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Любезное Твое лице, Как ясно солнце, почитала <…>. Отеческой земли любовь Коль долго по Тебе вздыхала <…> В свою очередь Елизавета, «Петрова кровь», захватывая власть, была одушевлена «любовью к подданным». Наконец, по воцарении столь давнее взаимное чувство любви потребовало выхода, а красота – применения: Отдай красу Российску трону По крови, правам и закону. Вступление Елизаветы на престол было встречено «согласным тоном», виватами и восклицаниями «верных сердец», благодарящих за щедроты и… за «дивные доброты». Если «красоты» характеризовали в первую очередь внешнюю, телесную привлекательность, велелепие монархини, то «доброты» – один из ключевых образов, посредством которого немцы-академики и вслед за ними Ломоносов репрезентировали в одах единство внешних и внутренних достоинств Елизаветы Петровны. В языке XVIII века это слово обозначало, в частности, ‘высокое достоинство души, нравственное совершенство; добродетель’ и ‘красоту, статность, взрачность’, которые в определённом контексте могли трансформироваться в ‘любовь’ 1. Ода Г. В. Ф. Юнкера (Junker) (1703–1746) «Венчанная надежда Российския империи в высокий праздник коронования Всепресветлейшия Державнейшия Великия Государыни Елисаветы Петровны, Императрицы и Самодержицы Всероссийския, при публичном собрании Санктпетербургской Императорской Академии Наук всерадостно и всеподданейше в Санктпетербурге апреля 29 дня 1742 года стихами представленная Готлоба Фридриха Вилгельма Юнкера, Ея Императорскаго Величества надворнаго каммернаго советника, интенданта соляных дела и члена Академии Наук. С немецких российскими стихами перевел Михайло Ломоносов, Академии Наук адьюнкт»2 менее сосредоточена на красотах императрицы, однако примечательные образчики эротического комплиментирования имеются и здесь: Ты будешь так, как Он3, любовь во всей вселенной, Князей пример, покров земли, Тебе врученной. При переводе этих стихов Ломоносов вместо «утешение твоих подданных» написал «покров земли». Этот образ читатели-современники должны были соотнести с Богородицей и посвящённым ей праздником Покрова Пресвятой Богородицы (1/14 октября). Если так, то «вольный» перевод преследовал гендерные и историософские цели: Пётр-Отец вытеснялся здесь Елизаветой-Матерью, и, следовательно, образ «любовь во всей вселенной» можно истолковать как образ Вселенской Женственности. В следующей строфе Юнкер прямо вводит новую одическую идеологему Императрицы–Матери–Богородицы: 1 Словарь Академии Российской. Ч. II. СПб., 1790. Стлб. 701; Словарь русского языка XVIII века. Вып. 6. Л., 1991. С. 157–158. 2 См.: Ломоносов М. В. Указ. соч. С. 69–80. 3 Пётр I. 80 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Велико дело в сем равно душе Твоей: Как Он отец наш был, Ты Мать России всей. Смена гендерных приоритетов заставляет поэта искать и новые основания власти: Ты скиптр рукой берешь, коварно злость дрожит, Хоть тяжко злато в нем, любовь Тебя крепит. Щастлива будешь тем, земель Императрица, Печаль прогонишь всю, сердец людских Царица. Кульминацией «сюжета любви» является 5-я строфа: Как ясной солнца лучь в немрачной утра час, Так Твой приятной взор отрадой светит в нас. В Тебе с величеством сияет к нам приятство, С небес влиянной дар – доброт Твоих изрядство, К почтенью нас ведет прекрасной зрак лица. В Тебе дивимся мы премудрости Творца, В талантах что Твоих венца достойных зрится, Чрез кои мы давно желали в век плениться. Заключительные строфы оды (с 31-й по 35-ю) содержат прямые манифестации взаимной – монарха и его подданных – любви: Благословен будь день, что избран был к тому, Когда склонилась Ты к народу Твоему. О коль предраг залог от сей высокой страсти! И коль пресладок плод – любовь подданных к власти! Колика радость нам Тебе врученным быть! Велика сладость коль себя любиму зрить! <…> Чтобы познать могли в грядущий век потомки, Что ты всех жен краса, Твои дела коль громки <…> <…> Тебе Всесильнаго рука венец дает, Где непорочной лавр, где чист жемчуг и ясный Тебе, Монархиня, наш Ангел мира красный. Все эти комплименты и мифополитические иносказания интересны, в частности, своими брачно-эротическими обертонами: отношения монарха и подданных представлены в них как «священный брак», в котором «высокая страсть» Монархини-Богини вызывает у простых смертных ответную любовь. Последняя воплощена в образе «пресладкого плода» – обычного для эпиталам аллегорического обозначения детей, родившихся в браке. Здесь же находим характерные эпиталамические мотивы взаимной любви и венчания. Наконец, «непорочный лавр» – образ с целым спектром ассоциативных значений. С «листом Дафны» мы уже встречались в Braut-Lieder Л. Эйлеру и К. Гзель – и почему бы не увидеть здесь намёк на брачный статус императрицы? Подытоживает свои и своих коллег по Академии поэтические искания в области сопряжения любви и политики Михаил Васильевич Ломоносов (1711– 1765) в «Оде на прибытие Ея Величества Великия Государыни Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации» (26 сентября – 20 81 Книга подготовлена при поддержке РГНФ декабря 1742)1. В этом пространном произведении развиваются две темы: сначала военная, затем праздничная. Они задают ракурсы изображения императрицы, таких её ликов, как: 1) воинственный, андрогинный и 2) лик миротворицы, красавицы и возлюбленной (строфы с 26-й по 44-ю). Ломоносов заимствует у Штелина и Юнкера самоё идею – воплощения в монархине внешних и внутренних «доброт», развивая её почти до уровня концепции о благотворном – жизнетворящем и жизненесущем – воздействии женщины на троне (её красоты, милосердия, миролюбия) на социум, природу и даже на Бога. Вот как выстраивается данный мифополитический «сюжет» (многие элементы которого, кстати, подвергнет травестированию в своих «приапических» одах И. С. Барков). Императрица возвращается туда (в Петербург), где всё и все её желают и встречают как невесту. Чувства и умы петербуржцев покорены приятностью, красотой и славой Елизаветы: Какой приятной Зефир веет И нову силу в чувства льет? Какая красота яснеет? Что всех умы к себе влечет? Муза поэта счастлива уже тем, Что тщится имя воспевать Всея земли красы и дива И тем красу себе снискать. Сам «Ветхий деньми» привлечён «добротами» Елизаветы и благодаря им меняет свой гнев на милость к россиянам: Твои любезныя доброты Влекут к себе Мои щедроты. Я в гневе Россам был Творец, Но ныне паки им Отец: Души Твоей кротчайшей сила Мой гнев на кротость преложила. После многочисленных картин ужасов войны и мощи россиян поэт рисует Елизавету, несущую природе «отраду с тишиной»: Любя вселенныя покой, Уже простертой вам рукой Дарует мирные оливы, Щадить велит луга и нивы. «Любя вселенныя покой» – образ, найденный Ломоносовым при переводе оды Юнкера (ср.: «любовь во всей вселенной»), где он обозначал (вместе с образом «покров земли») Божественную Женственность. Только Женщина на троне, проявляющая в не располагающих к тому условиях войны свою женскую сущность, способна любить, дарить мир и щадить. Любовь и преданность подданных к такой монархине доходят до самоотвержения (иногда, правда, не совсем бескорыстного): 1 Ломоносов М. В. Указ. соч. С. 82–102. 82 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Всяк кровь свою пролить готов, За многия твои доброты И к подданным твоим щедроты. Даже непросвещённые народы, «что с лютыми пасутся львами», пленены одним лишь «слухом» (то есть ‘молвой о славе’) о ней. Все стороны света (кроме запада) охвачены горячими чувствами к Елизавете: «север» «верой тепл к Тебе»; степи на юге «К Тебе любовию возженны, / Еще усерднее горят»; волны «спешат» «от всточных стран», «веселья полны». Но больше всех радуются победам и прибытию императрицы водные стихии окрест и в самой северной столице (30-я строфа): В шумящих берегах Балтийских Веселья больше, нежель вод, Что видели судов Российских Против врагов щастливый ход. Коль радостен жених в убранстве, Толь Финский понт в Твоем подданстве. В проливах, в устьях рек, в губах Играя, Нимфы вьют в руках, Монархиня, венцы лавровы И воспевают песни новы. Мотив свадьбы находит завершение в финале оды (43-я строфа), где Петербург и его жители встречают свою возлюбленную «невесту»-императрицу: Целуй, Петрополь, ту десницу, Которой долго ты желал: Ты паки зришь Императрицу, Что в сердце завсегда держал. Не так поля росы желают И в зной цветы от жажды тают, Не так способных ветров ждет Корабль, что в тихий порт плывет, Как сердце наше к Ней пылало, Чтоб к нам лице Ея сияло. Мифологема «священного брака» реализуется здесь своеобычно. Божеством является, естественно, Императрица-невеста, а вот в роли земного жениха выступают столица Российской империи (благо имя её – мужского рода) и покорённые некогда Петром I природные (водные) стихии. Со всей определённостью мысль о жизненесущем Женском Начале, обновляющем природу и социум, выражена в 32-й строфе: <…> Так ныне милость и любовь, И светлый Дщери взор Петровой Нас жизнью оживляет новой. В итоговых характеристиках Елизаветы два раза повторяются слова красоты и щедроты и единожды упоминаются доброты и геройство. Это последнее было унаследовано ею «по крови». Из всех последующих ломоносовских од подобное – мужское – и в таких 83 Книга подготовлена при поддержке РГНФ же масштабах восхищение императрицей находим, пожалуй, только в «благодарственной» оде 1750–51 годов, но там «веселье» и «восторг» не были столь бескорыстными, поскольку своим источником имели оставшиеся нам неизвестными монаршие милости. Примечательно, что во всех «ролях», которые приписываются императрице одическими поэтами, – будь то возлюбленная, невеста, мать, богиня, – всегда сохраняется её женское – эротическое – обаяние. Без его присутствия, проявленности, так сказать, и власть предстаёт ущербной, и поэт не ощущает себя полноценным подданным. Позднейшие оды Ломоносова, а также произведения многочисленных одописцев екатерининского царствования свидетельствуют о том, что идеал женской – царственной – красоты менялся во времени и не в последнюю очередь зависел от возраста государыни и от настроенности поэта на любовь. Надо сказать, что и монархи-мужчины вызывали у самой страны и у её жителей как персонажей поэтических текстов чувство любви и эротические переживания. Связаны они были по большей части с восторгом и изумлением перед мощью той жизнетворящей силы, которой обладают правители России, способные «оплодотворить» её, даровав народу нескончаемые блага. Вне конкуренции здесь, безусловно, оставался Пётр Великий; в одописи конца столетия его немного потеснил Павел I. Логическим итогом размышлений Ломоносова об эротическом обаянии русских монархов и о тех «пользах», которые могут воспоследовать для империи от их любви, стала эпиталамическая ода 1745 года, посвящённая бракосочетанию Петра Феодоровича и Екатерины Алексеевны. Брак этот, как всем известно, оказался судьбоносным для страны, однако и эпиталама, ему посвящённая, стала в своём роде знаковой в истории брачных стихов в России. Выбор невесты для наследника русского престола, каковым 7 ноября 1742 года назначается племянник Елизаветы Петровны герцог ШлезвигГолштинский Пётр-Карл-Ульрих, был серьёзнейшим политическим вопросом как для русского правительства, так и для иностранных дворов. 1 января (н. ст.) 1744 года княгиня Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербстская в частном письме от Брюммера (гофмаршал Петра Феодоровича) получает приглашение от имени «божественной государыни» Елизаветы Петровны приехать в Россию «возможно скорее и не теряя времени» вместе со старшей дочерью принцессой СофиейАвгустой-Фридерикой Ангальт-Цербстской. 10 января (н. ст.) они выезжают из Цербста, 26 января (6 февраля) въезжают на территорию Российской империи (в г. Ригу), 3 февраля (ст. ст.), в пятницу, прибывают в Петербург, а в четверг 9 февраля 1744 года – в Москву, куда незадолго до этого переехали императрица и двор. При отъезде князь Христиан-Август передал своей жене небольшую рукопись «Pro memoria» («На память»), в которой он изложил для дочери свод нравственных правил для будущей её жизни при российском дворе. Эти инструкции касались вероисповедания, денег, отношения к «императорскому величеству» 84 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и дворцовому окружению. К будущему мужу Фике относилась одна «заповедь»: «После ея императорскаго величества дочь моя более всего должна уважать великаго князя, как господина, отца и повелителя, и при всяком случае угодливостью и нежностью снискивать его доверенность и любовь. Государя и его волю предпочитать всем удовольствиям и ставить выше всего на свете; не делать ничего, что ему неугодно или что может причинить ему малейшее неудовольствие, и не настаивать на собственном желании»1. Если верить «Запискам», которые Екатерина II писала с 1771 по 1794 годы, этому и прочим отеческим наставлениям она неуклонно следовала в первые годы своей семейной жизни. Однако та житейская мудрость, которую выработал в маленьком немецком княжестве его правитель, оказалась совершенно неподходящей для жизни в той стране и в той среде, куда волею судеб попала его дочь. Жених и невеста были троюродными братом и сестрой. К июню месяцу 1744 года Пётр и София так сблизились и успехи принцессы в русском языке были столь заметны, что они «условились провозглашать за обедом здоровье следующею русскою фразою: “Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем”, т. е. свадьба»2. Для того чтобы вступить в брак с наследником русского престола, принцессе-лютеранке необходимо было переменить веру – принять православие. И хотя существовал прецедент – супруга царевича Алексея Петровича Шарлотта-Христина-София осталась лютеранкой, – Елизавета Петровна категорически воспротивилась этому. С 26 июня принцесса София не появлялась на публике, 27-го держала пост, 28-го приняла исповедание православного греческого закона, 29-го, в четверг, в день Петра и Павла, состоялось обручение Петра Феодоровича и Екатерины Алексеевны (это имя было дано цербстской принцессе в честь матери Елизаветы Петровны). Подробные воспоминания о внешней, церемониальной стороне жизни принцессы в 1744–1745 годах оставила её мать, княгиня Иоганна-Елизавета. Из писанных ею «Известий…» мы узнаём, что утром 29 июня 1744 года лейбхирург Лесток принёс Екатерине Алексеевне подарок от императрицы – миниатюрные портреты Елизаветы Петровны и Великого Князя в браслете, украшенном бриллиантами. Затем торжественная процессия проследовала в Успенский собор, где совершилось обручение. В начале церемонии один из епископов зачитал указ, «которым Ея Императорское Величество объявляла государству о помолвке Великаго Князя, своего Наследника, с молодою принцессою, провозглашенною с ея титулом и которая с этой минуты будет именоваться благоверною Великою Княжною всея России и Императорским Высочеством». Елизавета «надела кольцы на пальцы обрученных, которые их приняли, целуя руку и встав на колени, чтобы поклониться до земли, но Ея Императорское Величество подняла их и заключила в свои объятия с радостными слезами. По исполнении этого, архиепископы благословили обрученных именем синода, а Ея Императорское Величество обратилась к нам с поздравлениями и снова 1 2 Цит. по: Бильбасов В. А. История Екатерины Второй. Т. 1. Берлин, 1900. С. 43–44. Там же. С. 119. 85 Книга подготовлена при поддержке РГНФ поцеловала их». Всё это время «звонили во все колокола и стреляли из пушек». Затем последовала обедня, во время которой, на ектеньях, поминалась «благоверная государыня великая княжна Екатерина Алексеевна», пелся 100-й псалом, митрополит произнёс проповедь. Весь обряд длился четыре часа. «По выходе, каждый удалился в свои покои и там принимал поздравления», Великий Князь подарил обручённой невесте «часы, украшенные бриллиантами ценою в 15.000 рублей и опахало с бриллиантами восхитительнаго вкуса». В два часа начался обед, причём молодые сидели вместе с императрицей на троне, за четырёхугольным столом. «Кушанья Ея Величеству подавали на золоте, всем прочим – на серебре». «Пили только пять здоровий из золотых покалов, именно: Ея Величества, провозглашенное Великим Князем, потом, – его, невесты, духовенства и верноподданных. Первые три были питы при пушечной стрельбе. Когда со столов было убрано, то все разошлись по своим покоям. Мы все были так измучены от усталости и от жара, что легли в постели часа на два. Около девяти часов вечера начался бал. Открыли его Великий Князь с Великой Княжною. Первый поднял Ея Императорское Величество, а дочь моя пригласила датского посланника; за ним следовала очередь принца гомбургскаго и моя. Бал длился около четырех часов. В продолжение его на кремле и в городе зажгли иллюминацию. Высокая башня, называемая Иван-Великий, горела огнями до маковки. Это самый большой знак увеселения, какой только можно выказать: так делается только при коронации. Много стреляли. Наконец этот утомительный день заключился ужином в два часа после полуночи. На другое утро новая Великая Княжна была поздравляема кавалергардскими офицерами, лейбкомпанией, тремя гвардейскими пешими полками, конно-гвардейцами, в полном составе, имея во главе своих начальников. Ее приветствовали трубы, литавры, гобои и барабаны всех этих полков, а певчие – итальянскою музыкою. Фабриканты ей преподносили ткани, ленты и пр. В этот день Императрица сделала ей честь своим посещением и пожалованием звезды и креста ордена св. Екатерины, обделанных в бриллианты, ценою в 70,000 рублей»1. День свадьбы Петра Феодоровича (1728–1762; с 1761 император Пётр III) и Екатерины Алексеевны (1729–1796; с 1762 императрица Екатерина II) несколько раз переносился и наконец был назначен на 21 августа 1745 года. «По мере того, как этот день приближался, – запишет Екатерина II в своих «Memoires», – моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало <…>»2. В императорской России ещё не бывало церемонии бракосочетания наследника престола, и потому по соображениям политическим торжества планировались публичные и грандиозные. Приготовления к ним начались с издания 16 марта 1745 года двух именных указов – «О выдаче Придворным и первых четырех классов Чинам на 1745 год жалованья, для приготовления к празднеству по случаю бракосочетания Великаго Князя Петра Феодоровича» и «О приго1 Известия, писанные княгиней Иоанной-Елизаветой Ангальт-Цербстской, матерью императрицы Екатерины, о прибытии ее с дочерью в Россию и о торжествах по случаю присоединения к православию и бракосочетания последней. 1744–1745 годы // Сборник Российского исторического общества. 1871. Т. 7. С. 37–44. 2 Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 278. 86 Книга подготовлена при поддержке РГНФ товлении Придворным и другим первоклассным Чинам платьев и экипажей, по случаю бракосочетания Великаго Князя Петра Феодоровича». Годовое жалованье чиновникам выдавалось для заблаговременной подготовки экипажей для предстоящего «торжества и церемонии при супружестве»; «знатных Чинов Империи персонам» предписывалось украсить платья и экипажи «золотыми и серебряными убранствами» «по возможности каждаго», сделать себе «по одному новому платью», а «ежели кто похочет и два или инако больше себе таких новых платьев сделать»; расписывалось также число служителей при экипажах в соответствии с классом «персоны»1. Помимо церемониальной, императрица была озабочена и другой проблемой – престолонаследия: ещё были живы бывшая правительница Анна Леопольдовна (1718–1746), её муж Антон-Ульрих (1714–1774) и их дети. Три сенатских указа этого времени (от 30 марта, 30 июля и 12 августа) касались бумаг и титулов герцога Курляндского, принцессы Анны и принца Иоанна. За месяц до свадьбы приостановились все государственные дела, даже требовавшие просто подписи императрицы. На период с 19 августа по 9 сентября 1745 года всякое законотворчество в России прекратилось; последним перед свадьбой указом (от 19 августа) повелевалось отпустить «6.000 рублей для покупки Астрономических инструментов, нужных для обсерватории»2. Насколько Елизавета Петровна была занята будущими торжествами, косвенно свидетельствует не по вине суровое наказание, которому подвергся некий «Ландмилицкаго полка Поручик Фаустов». 3-го августа он «дерзнул утруждать Ея Императорское Величество» своей челобитной, «минуя надлежащия Судебныя места», за каковую «продерзость» был штрафован и разжалован в прапорщики «до выслуги». 20-го декабря «для многолетнаго Ея Императорскаго Величества и Их Императорских Высочеств здравия» штраф Фаустову был уменьшен, пребывание в прапорщиках ограничено полугодом и указано, «чтоб он Фаустов, впредь о каких делах, мимо надлежащих мест, Ея Императорское Величество прошением не утруждал»3. С середины августа в течение трёх дней особые герольды, в латах, в сопровождении отряда конной гвардии и драгун, разъезжали по Петербургу и при звуках литавр оповещали население о предстоявшем бракосочетании. К 19 августа в Неву вошла целая эскадра галер и яхт. В этот же день Елизавета Петровна, а затем Великий Князь и Великая Княжна incognito переехали из Летнего в Зимний дворец. «Великая Княжна получила приказание немедленно отправиться в баню и потом ужинать уединенно <…>. Великий Князь ужинал в своем покое <…>». 20-го августа с девяти до одиннадцати вечера пушечные выстрелы и звон во все церковные колокола извещали столицу о завтрашнем торжестве, затем «последовала угрюмая тишина, поддержанию которой содействовали множество караульных и сторожей, разставленных преимущественно вокруг дворца для отстранения езды и шума». Брачные торжества продолжались 10 дней и завершились 30 августа. 1 Полное собрание законов Российской Империи, с 1649 года. Том XII. 1744–1748. СПб., 1830. С. 346–347. 2 Там же. С. 443. Там же. С. 491–492. 3 87 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В пять часов утра в пятницу 21 августа 1745 года тремя пушечными выстрелами с крепости, адмиралтейства, кораблей, галер и яхт было извещено о начале церемонии бракосочетания. В городе зазвонили все колокола. Войска заняли свои места по сторонам улиц, ведущих ко дворцу и церкви. Мать невесты и придворные дамы одели Великую Княжну «в простой домашний наряд, чрезвычайно, впрочем, благопристойный, белый с золотом, в ночной чепчик и маленькия фижмы». В императорской парадной опочивальне Екатерина Алексеевна и её мать произнесли благодарственные речи, «Великая Государыня отвечала с тою добротою и обворожительностью, которыя только ей свойственны». Елизавета сама возложила на голову невесты маленькую бриллиантовую корону. Невеста была обворожительна. «Ее слегка подрумянили, и цвет ея лица никогда не был прекраснее, как тогда. Ея светло-черные, но блестящие волоса выказывали более ея молодость и придавали прелестям смуглянки мягкость, свойственную белокурым». Затем императрица начала одеваться сама. «Весь этот день у нее на голове была императорская корона, а на плечах – мантия. Платье она имела одинаковое с невестою, исключая то, что оно было из гроденапля каштанового цвета». «Великий Князь оделся в платье из совершенно одинаковой ткани с своею невестою, с пуговицами, шпагою и всем прибором из бриллиантов». После того как гвардейцы заняли посты в окрестностях дворца и церкви, в десять часов утра «тронулся поезд экипажей, разставленных по чинам. <…> каждый, смотря по своему чину садился в экипажи по мере того как они подавались». Всего было около 120 придворных и частных экипажей. Карета Её Величества, где находились молодые обручённые, «была настоящий маленький замок», её везли восемь лошадей, ведомых конюшими; брачный поезд сопровождали около полутораста человек. Императрица прибыла в Казанскую церковь к часу дня. Все присутствующие заняли места, назначенные по их чину. Обряд венчания начался по приказанию Её Величества. Спустившись с трона, Елизавета взяла молодых за руки и поставила лицами, обращёнными к алтарю, Великого Князя справа, а Великую княжну слева. Затем Государыня поместилась на стороне жениха. «Архиепископ вышел из алтаря в сопровождении других двух архиепископов, из которых каждый нес по золотому венцу». Новобрачных обвели вокруг аналоя. «По прочтении евангелия, епископ взял, обменял и благословил кольца, а потом подал их Императрице, которая благословила их еще раз и надела новобрачным на руки. После обряда, они упали к ногам Ея Величества, которая подняла их и расцеловала с восхищением». Духовник Великого Князя прочитал проповедь, в которой говорил «о чудесах Провидения в тех, кого предназначает оно отцами своих народов»1. «За проповедью следовал молебен, которому вторили троекратные выстрелы войск, стоявших под ружьем, с крепости, адмиралтейства и эскадры, также звон всех колоколов». Церемония закончилась к четырём часам вечера. 1 Об этой проповеди см.: Кислова Е. И. Проповедь Симона Тодорского «Божие особое благословение» и бракосочетание Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны // Литературная культура России XVIII века. Выпуск 3. СПб., 2009. С. 115–138. 88 Книга подготовлена при поддержке РГНФ После этого в Зимнем дворце был обед; императрица сидела на кресле; «стулья Великаго Князя и Великой Княгини были покрыты красным бархатом, шитым золотом». Провозглашались «здоровья» присутствующих; «все здоровья питы при пушечных выстрелах, с различием однако в числе их». Из-за столов вышли в 11 часов вечера. «Все знатные, дворянство и духовенство были угощаемы на разных столах, которых в этот день при дворе было несколько сотен». После небольшого отдыха начался бал, заключавшийся «в одном польском» и завершившийся к половине второго ночи. Затем «Ея Императорское Величество отправилась в покой новобрачным» в сопровождении двух десятков человек. Покои состояли из четырёх больших комнат; кабинет был обит серебряной парчой, спальня – алым бархатом с вышитыми на нём серебряными столбами и гирляндами. Все мужчины из покоя вышли, дамы стали раздевать Великую Княжну, государыня привела Великого Князя. «Императрица дала им свое благословение, которое они приняли, встав на одно колено; нежно поцеловала их и оставила заботы уложить их в постель, принцессе гессенгомбургской, графине Румянцовой» и княгине Ангальт-Цербстской. Утром 22 августа Великий Князь подарил молодой супруге переданный ему государыней прибор из сапфиров и бриллиантов, от себя Елизавета Петровна послала Великой Княжне прибор из изумрудов и великолепное приданое из белья, кружев и платьев. «В одиннадцать часов до полудня объявили, что новобрачных можно видеть», начались поздравления. «После того новобрачные отправились в летний дворец, куда уехала негласно Ея Императорское Величество», которая исполняла в данном случае роль посаженой матери Петра Феодоровича; был обед. Около восьми вечера императрица «принимала поздравления иностранных министров, между тем как Великий Князь с Великою Княжною открывали бал. <…> Бал длился до полуночи, и за ним следовал ужин за фигурным столом с фонтанами <…>. Пили только за здоровье Ея Величества при пушечных выстрелах». 23 августа было назначено «для отдохновения» и «прошло в принятии поздравлений и подарков от города, судов и учреждений Империи». 24 августа Елизавета Петровна обедала у новобрачных. Пили «здоровья» присутствующих, «тосты кончились пожеланием счастливаго царствования Ея Императорскому Величеству». «В этот день предполагалось для народа пустить вино из великолепных фонтанов, изящно сработанных, и угощать хлебом и шестью быками», наполненными разной дичью. Но «представление» было сорвано, поскольку народ опрокинул перегородки, смял караульных и всё растащил. «В наказание народа, вино не было пущено из фонтанов». Вечером был дан концерт итальянской музыки, после него «ездили по городу смотреть иллюминацию». 25 августа в Летнем дворце давали «игривую» оперу. Известно, что эта опера называлась «Сципион», музыку к ней сочинил Ф. Арайя, а либретто – «доктор Бонекки». Какое отношение к свадьбе имел сюжет о разрушении Карфагена, сейчас судить трудно; к ней относился по-видимому, балет «сочинения “maitre de ballets” Фоссано (Фузано), в котором фигурировали разные мифологические боги: Венера, Псише, Купи- 89 Книга подготовлена при поддержке РГНФ дон, Гимен, Аполлон и др.»1. 26 августа в Зимнем дворце «был бал в домино, т. е. из четырех кадрилей, каждая в шестнадцать пар <…>. Первая была цветом розовая с серебром; вторая – белая с золотом, третья – голубая с серебром; четвертая – оранжевая с серебром». Те же кадрили собрались 27 августа. 28 августа «был роздых». 29 августа при дворе был устроен «общественный маскарад», затем давалась французская комедия («La Princesse d'Elide» Мольера). «По средине комедии в антракте накрыли множество столов в ложах», пьеса кончилась к трём часам утра. 30 августа отмечался кавалерский праздник ордена св. Александра Невского и на воду был спущен ботик Петра Великого. Вечером был бал, затем фейерверк, потом «ужин в галерее, где Ея Императорское Величество ужинала еще с кавалерами ордена и тем кончила самыя веселыя празднества, какия могли только даваться в Европе»2. В «Записках» («Memoires») Екатерина II оставила описание своей свадьбы, не в пример тому, что дала её мать, краткое: «Свадьба была отпразднована с большой пышностью и великолепием». В первые два дня, пишет мемуаристка, «я зевала, скучала, потому что не с кем было говорить, или же я была на выходах». «По истечении» десяти дней «мы с великим князем переехали на житье в Летний дворец, где жила императрица <…>»3. Это всё, что Екатерина захотела вспомнить из тех дней, которые женщинами обычно не забываются. В подготовке брачных торжеств, как и 18 лет назад, принимала участие Академия наук. На неё, в частности, были возложены обязанности переводческих и печатных работ (они касались оперы, комедии, проповеди, описания и гравировального изображения фейерверка), разработки плана фейерверка и написания поздравительных од. Так, 5 июля 1745 года академическая канцелярия отвечала на «промеморию» из придворной конторы о печатании «заготовленной к тому торжеству оперы до восьмисот книг на разных языках» (русском, французском и итальянском): «<…> понеже ныне при академии наук в деньгах и материалах крайний недостаток, то требовать от придворной конторы, дабы на покупку разных сортов бумаги, бархату, золотаго позументу, шнуру, золота и протчих вещей, повелено б было ныне отпустить на первый случай триста рублев, без которых академии при нынешних своих недостатках никоим образом обойтись и сего дела исправить невозможно». Ссылаясь на «совершенную в деньгах нужду», канцелярия требовала также «недоплаченные сто сорок два рубли семьдесят пять копеек с половиною» за напечатанные в Москве оперы и комедии4. 7 июля профессор Штелин получил от принца Гессен-Гомбургского «всемилостивейше Ея И. В. апробованный план <…> фейерверка на будущее брачное сочетание высочайшего торжества Их Императорских Высочеств Государя 1 Светлов С. Ф. Русская опера в XVIII столетии // Ежегодник Императорских театров. Сезон 1897–1898 гг. Приложения. Книга 2-я. СПб., 1899. С. 77. 2 См.: Известия, писанные княгиней Иоанной-Елизаветой Ангальт-Цербстской… С. 44–67. 3 Екатерина II. Указ. соч. С. 278. 4 Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 7. (1744–1745). СПб., 1895. С. 446. 90 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Великаго Князя и Государыни Великой Княжны Екатерины Алексеевны»; 22 июля «велено оный грыдоровать в самой крайней скорости и как возможно с поспешением». Канцелярия Академии наук определила «оный фейерверк грыдоровать подмастерьям Ивану Соколову, Григорью Качалову немедленно, как возможно и с крайним поспешением, денно и ночно по переменам, дабы в скором времени оный поспеть мог». 1 августа принца уведомляли, что план фейерверка «велено напечатать в академии», «а на оправу оных фейерверков, для подносу Ея И. В. и высокой Ея И. В. фамилии, потребно мору1 серебрянаго травчетаго два аршина, гласе2 золотаго один аршин, десять книжек листоваго червоннаго золота, которых нигде академия, ни на гостином дворе, ни в домех у иностранных купцов сыскать не могла. Того ради требовать от его светлости, означенные экземпляры не прикажет ли переплесть в бархат с золотым позументом, как придворная контора оправить оперы велела, також и золото где приказано будет взять?» 18 августа «в надлежащих местах» начали вырезать надпись на фейерверочной доске и печатать описание фейерверка на двух языках3. Фейерверк был зажжён 30 августа на Неве перед Зимним дворцом. «В средине поставлен обелиск с вензелями Елизаветы Петровны, великаго князя Петра Феодоровича, Екатерины Алексеевны и Петра I-го. С двух сторон аркады, в арках которой поставлены бюсты: Царей Алексея Михайловича, Михаила Феодоровича, Петра I и Екатерины I. Все эти аркады расположены на большом плоту, выстроенном на реке Неве. Впереди, на самой реке, плавает огромное количество разных морских зверей, нереид, тритонов и купидонов, сидящих на дельфинах; по средине Нептун в колеснице, везомой морскими конями, а рядом с ним Венера в колеснице, влекомой двумя голубями; она держит в руках два пылающия сердца; на задке ея колесницы сидят два целующиеся голубя»4. 15 августа академическая канцелярия получила из придворной конторы «промеморию» с требованием напечатать «к будущему торжеству сочетания брака Их Императорских Высочеств» французскую комедию: «по обрезу золотом, на александрийской бумаге в лист, для Ея И. В., на российском и французском по одной; в зеленом бархате, для Их Императорских Высочеств, на российском и французском по одной, итого по две в атласе пунсовом; в поллиста, на одном французском, для их светлостей принцессы ангалт-цербской и принца Августа голштинскаго по одной, итого две в атласе голубом; для иностранных и российских знатных министров двенадцать, да на российском десять, в тафте голубой, да для протчих персон на книжной немецкой бумаге, в простом переплете, без золота, в бумаге золотой, на российском и французском по пятидесят, итого сто, всего сто тридцать книг, в самой крайней скорости»5. Первый перевод комедии был признан неудачным, и 20 августа она была отдана «для переводу профессору Тредиаковскому, и как оный скоро переведет, то как воз1 Moire – шёлковая ткань пополам с золотой или серебряной, переливающаяся разными оттенками. Glacé – глазет, парча. 3 Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 7. С. 447, 478, 494, 525–526. 4 Ровинский Д. А. Обозрение иконописания в России до конца XVII в. Описание фейерверков и иллюминаций. С. 237–238. 5 Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 7. С. 516–517. 2 91 Книга подготовлена при поддержке РГНФ можно печататься будут с крайним прилежанием». Переплести эти экземпляры в нужные сроки не представлялось возможным, «ибо к будущему Их Императорских Высочеств торжеству переплетаться будут в такиеж богатые переплеты фейерверки, оперы <…>». Поэтому Академическая канцелярия просила Ея И. В. придворную контору «те комедии, когда напечатаются, взять и отдать от себя вольным переплетчикам, дабы оныя к означенному высочайшему торжеству к раздаче Ея И. В. и всей Ея И. В. фамилии и протчим знатным персонам поспеть могли»1. Сразу три академика – М. В. Ломоносов, Я. Я. Штелин и Х. Крузиус2 – сочинили к торжеству бракосочетания оды. В протоколах Академической Конференции от 19 августа 1745 года записано, что Крузиус читал свою эпиталаму (на латинском языке) академикам, а Ломоносов и Штелин пообещали, что доделают свои эпиталамы и принесут их на завтрашнее специальное собрание. 20 августа Штелин прочитал оду, написанную на немецком языке, Ломоносов сочинил оду на русском языке. Решено было переплести их вместе и представить ко двору, однако Шумахер сказал, что это невозможно, поскольку типография была загружена другой работой. 26 августа в журнале Академической Канцелярии было «записано распоряжение о напечатании од Штелина и Ломоносова (порознь), по требованию их»: оды Ломоносова «200 экз. на коментарной бумаге, 12 на александрийской галандской средней руки, 18 экз. на почтовой бумаге»3. Ода Ломоносова была напечатана к 31 августа отдельным изданием за его счёт, 10 сентября он уплатил за типографские расходы и бумагу 12 руб. 90 коп., что составляло около 25 % его месячного жалованья. Была ли издана ода Штелина – неизвестно; ода Крузиуса напечатана не была. Могу предположить, что на столь серьёзные траты бывшего адъюнкта действительно подвигли «искреннее усердие, благоговение и радость», вызванные, однако, не одним только праздником бракосочетания. Незадолго до высочайших торжеств, 7 августа 1745 года, по именному указу Ломоносов был утверждён в должности профессора химии. Тогда же профессором «российския и латинския элоквенции» стал Тредиаковский. В отдельном издании эпиталама имела название «Ода Ея Императорскому Величеству Всепресветлейшей Державнейшей Великой Государыне Елисавете Петровне, Императрице и Самодержице Всероссийской, и Их Императорским Высочествам Пресветлейшему Государю Великому Князю Петру Феодоровичу и Пресветлейшей Государыне Великой Княгине Екатерине Алексеевне на торжественный день брачнаго сочетания Их Высочеств приносится в знак искренняго усердия, благоговения и радости от всеподданнейшаго раба Михайла Ломоносова, Химии Профессора»4. Незамеченным, по-видимому, осталось другое 1 Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. 7. С. 534–535. Христиан Крузиус (1715–1767), профессор по кафедре древностей и истории литеральной, позднее напишет ещё одну эпиталаму на латинском языке – на бракосочетание президента Академии наук Кирилла Григорьевича Разумовского и Екатерины Ивановны Нарышкиной (1746). 3 Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 69–70. 4 Цит. по: Ломоносов М. В. Указ. соч. С. 127–136. 2 92 Книга подготовлена при поддержке РГНФ отдельное издание – «Ода на день брачнаго сочетания их императорских высочеств благовернаго государя и великаго князя Петра Феодоровича и благоверныя государыни великия княгини Екатерины Алексеевны. 1745 года»1. Автором её был придворный певчий Иван Кондратьевич Голеневский (1723 – после 1786). Вполне возможно, что 25 августа он пел в опере «Сципион», что же побудило его к литературным занятиям – решительно неизвестно. Наиболее вероятным объяснением мне кажется желание неимущего польского шляхтича найти покровительство у молодых великого князя и княгини, благо для этого представился удобный случай. Брачные стихи Ломоносова и Голеневского стали первыми у нас эпиталамами, созданными в форме пиндарической оды на русском языке. Именно они оказали наибольшее влияние на дальнейшее развитие эпиталамического жанра. Для Голеневского это был первый поэтический опыт, и образцом для себя он явно избрал оды Ломоносова 1741–1743 годов. Вероятнее всего, панегирики создавались независимо друг от друга, а определённое сходство эпиталамических мотивов в них продиктовано общими жанровыми образцами. Важнейшим следует считать «Эпиталамий на брак Гонория и Марии» (398) Клавдия Клавдиана, александрийского придворного поэта конца IV века. Не исключено также, что два выходца из духовных академий были знакомы с творчеством представителей московского и в целом южнославянского барокко XVII века. Практически в каждой строфе оды Ломоносова содержатся реминисценции (не менее 15-и, по моим подсчётам) эпиталамия Клавдиана. В оде Голеневского эта зависимость не столь ощутима, при этом в ней есть два образа, непосредственно отсылающих к римскому поэту. Первый образ – гиблейский сот, то есть мёд, который добывался близ г. Гибла на о. Сицилии: Гиблейским сотом услажденный Российский светлый Геликон, И Гиппокреной прохлажденный Взыграй, как в Фивах Амфион; Второй – описание храма любви, где венчается «красот Дианна с младым Героем»: Там бисерны журчат фонтаны И утешают юных хор, Цветут пионы и тульпаны, Пленят левкои светл их взор; Сапфир, смаразг с ультрамарином Сияет тамо с кармазыном При солнечных златых лучах; В храм, розмаринными алейми Путь услан розами, лилейми Любовь в тот в двух спешит сердцах. Ср. с описанием дворца Венеры у Клавдиана: <…> Средь этой дубравы Встал в зеленой сени чертог, лучащийся светом. 1 Цит. по: Собрание сочинений с переводами Ивана Голеневскаго. СПб., 1777. С. 45–49. 93 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Бог лемносский его разубрал самоцветом и златом, Ценность соединив с красотой. Изумрудным стропилам Встали подпорой столбы из цельных глыб гиацинта, Стены покрыл берилл, на порогах – скользящая яшма, И на полу ступает пята по плитам агата. А посредине двора цветущие благоухают Гряды, богатый струя аромат. <…>1 Заданное Клавдианом общее движение сюжета и мотивов реализуется в эпиталамах 1745 года по-разному. Так, оба российских поэта развивают тему всеобщей радости, ликования2: природа, олимпийские боги и «пределы Росские пространны», охваченные восторгом, приветствуют, «возносят» новобрачных. Исходные, клавдиановские мотивы сводятся к некой карнавальной смене знаков, недолгому праздничному демократизму. По воле богини любви Градив, то есть бог войны Марс, на период свадьбы должен уступить ей своё место: С речью Венера тогда к своему обращается сонму: «Други мои, до поры отвратите отселе Градива: Я одна хочу здесь царить. Да скроется с виду Панцирный огненный блеск, мечи да вложатся в ножны, Да умирятся орлы на шестах и на древках драконы – Нынче ратный стан под моими знаменами служит: Флейты вместо рогов, а вместо трубного гула Нежные струны ликующих лир. Пускай часовые Пьют и едят на часах, пусть пенятся чаши меж копий!» На время праздника социально-сословная рознь должна исчезнуть: «Гордый царственный двор пусть сложит грозную гордость, Высокомерная знать да не погнушается ныне С дружеской слиться толпой. Пусть радость отпустит поводья, И не стыдится суровый закон улыбки и смеха! <…>»3. Если первый мотив Ломоносов в своей оде оставляет: На встоке, западе и юге, Во всем пространном света круге Ужасны Росские полки, Мечи и шлемы отложите И в храбры руки днесь возмите Зелены ветьви и цветки. Союзны царства, утверждайте В пределах ваших тишину; Вы, бурны вихри, не дерзайте Подвигнуть ныне глубину, – а Голеневский игнорирует, то второй в русском государственном панегирике был, конечно, невозможен. Развивая идеи Клавдиана, Ломоносов, в отличие от римского поэта, а так1 Поздняя латинская поэзия. С. 198. См., например, 2-й и 4-й фрагменты «Фесценнин». 3 Поздняя латинская поэзия. С. 201. 2 94 Книга подготовлена при поддержке РГНФ же от Голеневского, предлагает развёрнутую и детализированную мифополитическую концепцию о любви властителей, преображающей всё сущее и объединяющей в праздничном ликованье и веселье мир горний и мир дольний. Эпиталама 1745 года явилась первым у Ломоносова по-настоящему концептуальным произведением в одическом жанре. В созидаемой поэтом с 1739 года идеологии жанра недоставало на тот момент только любовноэротических обертонов. Государственная «оказия» такую возможность Ломоносову предоставила, и одический миф о счастье и благополучии российских подданных, управляемых преемниками Петра I1, нашёл в брачной оде своё наивысшее выражение. С точки зрения художественной, точнее, мифопоэтической этот миф наиболее полно репрезентировали различные способы и формы «вознесения» (elevation). В оде «вознесены» новобрачные: Не сад ли вижу я священный, В Эдеме вышним насажденный, Где первый узаконен брак? В чертог богиня в славе входит, Любезнейших супругов вводит, Пленяющих сердца и зрак, – а идейная направленность мифа получает в соответствии с празднуемым событием политико-эротический характер. Основанием мифа становится идея о том, что Бог покровительствует России начиная с эпохи Петра I и в особенности заботится о продолжении рода Романовых. Залогом божественного покровительства и оказывается брак Петра и Екатерины, ниспосланный свыше через императрицу Елизавету Петровну: Исполнил бог свои советы В желанием Елисаветы: Красуйся светло, росский род. Се паки Петр с Екатериной Веселья общаго причиной <…> О ветвь от корене Петрова! Для всех полночных стран покрова Благополучно возрастай. <…> От вас Россия ожидает Счастливых и спокойных лет <…>. Вознесение российских правителей находим и у Голеневского: взоры всех пленены «радостью», «веселы клики» возносятся «до звезд», Нева и «Балтийский понт» «плещут», Россия облекается в «ризу нову» и в знак радости увенчивает себя лавровым венцом. Прямо опираясь на топику предшествующих ломоносовских од, Голеневский строит, например, девятую строфу, в которой находим «Едем», «радость очесам», «желание Елисаветы», игру с именами Петра и Екатерины, – и однако мифополитической концепции о любви властителей в его эпиталаме нет. Её место занимает совокупность подходящих к слу1 Об «одическом мифе» подробнее см.: Петров А. В. Поэты и История: Очерки русской художественной историософии: XVIII век. Магнитогорск, 2010. С. 27–113. 95 Книга подготовлена при поддержке РГНФ чаю мотивов, топосов, например «суд Париса», «божественная красота невесты», «ликующая природа», «веселящаяся Россия», «Россия – рай и царство любви» и др. Сказывались как неопытность начинающего поэта, так и неискушённость его в политическом комплиментировании. Для оды Ломоносова характерна прямая связь эротики и политической прагматики, не свойственная, например, античному эпиталамию. Рисуя чету влюблённых властителей, русский поэт говорит прежде всего о долге монархов и о счастье их подданных, тогда как римский использует топос покорных императорам народов и водных пространств: «Встань же, достойного мужа жена, раздели же с державцем Власть над кругом земным! Тебя ждет поклоненье народов, Истр воздает тебе честь, Рейн с Альбием рабствовать будут, В дебри сигамбров вступив, ты станешь над ними царицей! Перечислять ли мне все племена до самых приливов Океанических волн? Весь мир – твое достоянье!»1 В оде Ломоносова новобрачные прекрасны внешне и внутренне, и красота эта преследует вполне конкретные цели: она должна пленять «сердца и зрак» собравшихся. Пётр Феодорович воплощает в себе идеал правителя-мужчины; в Екатерине Алексеевне представлена женская ипостась властодержца: Петр силою своей десницы Российски распрострет границы И в них спокойство утвердит. Дражайшия его супруги Везде прославятся заслуги, И свет щедрота удивит. Он добродетель чрез награду В народе будет умножать; Она предстательством отраду Потщится бедным подавать. У Голеневского, как и у Клавдиана, просто говорится о красоте невесты и о мужественности жениха, «Двоица» сравнивается с «прекрасной денницей», при этом всю четвёртую строфу поэт отдаёт портрету невесты. Ключевым в описании её красоты становится эпитет «нежный», а сама красота, способная поразить любое, даже самое чёрствое сердце, рисуется посредством насыщенной цветописи: Как ясный полдень свет раждает Так нежный взор очес сея, Прекрасна роза расцветает На нежном образе ея; Власы взвеваются Зефиром Венец, украшенный сапфиром На ней порфира как заря; Лобзает брак уста румяны 1 Поздняя латинская поэзия. С. 203. 96 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Сердца пусть былиб оловяны Разстаялиб богиню зря! Любопытно, что, хотя всё это описание сложено из «общих мест», оно не является простым переложением клавдиановского экфрасиса – портрета Марии. К «общим местам» эпиталамического жанра можно отнести и описание царства любви. Разработанное Клавдианом, оно претерпело заметные трансформации у возобновителей традиций римского панегирика в XVIII веке. У Ломоносова и Голеневского этот топос, в частности, совместился с утверждающимся в русской оде топосом золотого века, который возвращается в Россию в царствование наследников Петра I. Клавдиан описывал дворец богини любви Венеры, и хотя делал он это подробно, соответствующий сюжетнокомпозиционный фрагмент не был концептуально значимым для эпиталамия 398 года, оставаясь интереснейшей, а пожалуй, даже виртуозной риторической конструкцией. Описание «страны иной» в оде Ломоносова занимает половину её объёма и, кроме того, строится на развёртывании архетипического образа райского сада – Эдема, в котором царит покой/тишина; который залит светом и наполнен «ликами» радости; в котором круговорот сезонов остановился на некоем переходном моменте – от весны к лету. В этом прекрасном месте всё и все охвачены страстью, подчинены любви: И горлиц нежное вздыханье, И чистых голубиц лобзанье Любви являют тамо власть. Древа листами помавают, Друг друга ветьвми обнимают, В бездушных зрю любовну страсть! Ручьи вослед ручьям крутятся, То гонят, то себя манят, То прямо друг к другу стремятся И, слившись меж собой, журчат. Одним из непосредственных источников этой строфы являются 18–24-й стихи из 4-го фрагмента «Фесценнин»: Пусть с рукою рука тесно сплетается, Как зеленой струей плющ обвивает дуб, Как хмельная лоза вьется по тополю; Пусть язык с языком, негою сближены, Заворкуют, томясь сладко, как горлицы, Пусть сольются в устах души согласные, И овеет их вздох дрема крылатая1. Далее у Клавдиана идут очень откровенные строки, аналог которым в России XVIII века создаст только Барков, но в менее приличном словесном выражении. Другой источник 7-й строфы ломоносовской оды – 65–70-й стихи из клавдиановского эпиталамия: 1 Поздняя латинская поэзия. С. 195. 97 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Здесь и деревья живут для Венеры: в урочную пору В каждом счастливая дышит любовь – склоняется пальма К пальме, вздыхает листвой о тополе тополь влюбленный, И по платану томится платан, и по ясеню ясень. Два здесь текут родника, с водою и сладкой и горькой: Вместе сливаясь, они ядовитою делают сладость1. Следующее затем у Клавдиана описание резвящихся «Купидоновых братцев» в русской оде выглядело бы, наверное, слишком фривольным, особенно с точки зрения официальной религии, однако персонификации – поэтический приём, особенно характерный для Овидия2, – Ломоносов оставляет. Изображает он и самоё Любовь, используя некоторые детали портретов женских персонажей эпиталамия 398 года: Как утрення заря сияет, Когда день ясный обещает, Румянит синий горизонт, Лице любови толь прекрасно. В ночи горят коль звезды ясно И проницают тихий Понт, Подобно сей Царицы взгляды Сквозь души и сердца идут, С надеждой смешенны отрады В объяты страстью мысли льют. Белейшей мрамора рукою Любовь несет перед собою Младых Супругов светлый лик; Сама, смотря на них, дивится, И полк всех нежностей теснится И к оным тщательно приник. Кругом ея умильны смехи Взирающих пленяют грудь, Приятности и все утехи Цветами устилают путь. В эпиталаме Голеневского менее выражены эротические мотивы и их концептуальная связь с мотивами политическими. Нарисованное им «царство любви» заметно уступает ломоносовскому (и тем более клавдиановскому) в изобразительности и превосходит его в условности: Где младость с кротостью согласна Где разум, чувство, красота, Любовь там царствует всечасна Как в днях небесна высота, В покое сладком дни проводит 1 Поздняя латинская поэзия. С. 198. Шичалин Ю. А. Публий Папиний Стаций – гениальный поэт в бездарную эпоху // Стаций. Фиваида. М., 1991. С. 227–259. 2 98 Книга подготовлена при поддержке РГНФ И ясный взор на всех возводит Талантом обогащена; В чертоге светлом пребывает Весна там с летом обитает Вся нежность ей посвящена. Главной приметой описания Голеневского является его флористическая направленность: место, где царствует любовь и заключается брак, предстаёт в образе храма, в котором цветут прекрасные цветы: Натура зиждет среди лета Прекрасный и высокий храм, Весна, где пурпуром одета Нарциссы сыплет по лугам <…> Цветут пионы и тульпаны, Пленят левкои светл их взор; Сапфир, смаразг с ультрамарином Сияет тамо с кармазыном При солнечных златых лучах; В храм, розмаринными алейми Путь услан розами, лилейми Любовь в тот в двух спешит сердцах. Следует отметить, что цветопись в одах 1745 года различна: Ломоносов в основном использует оттенки белого, серебряного и золотого цветов; у Голеневского доминируют красные и синие тона. Кстати, флористическая образность, восходящая опять же к Клавдиану, займёт немаловажное место в позднейших русских эпиталамах. Концовки двух эпиталам традиционны и заданы римским образцом: «Пусть Мария родит, и пусть в багрянице рожденный Маленький Гонориад на дедовы ляжет колени». Как и Клавдиан, русские поэты говорят о значимых для страны непосредственных следствиях любви молодожёнов. Различна лишь степень конкретности пожеланий. Рождение наследника, по мнению Ломоносова, является почётнейшей и важнейшей обязанностью Великой княгини, которая должна продлить род Петра I и счастье россов. В этом смысле заключительная, 20-я строфа ломоносовской оды оказывается логичным и необходимым завершением общей мифополитической концепции как всего произведения, так и жанра в целом: О Боже, крепкий Вседержитель! Подай, чтоб Россов Обновитель В потомках вечно жил своих. Воспомяни Его заслуги И, преклонив небесны круги, Благослови Супругов сих. С высот твоих Елисавете Посли святую благодать, 99 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Сподоби Ту в грядущем лете Петрова Первенца лобзать. Ломоносов ещё трижды вернётся к этой теме и в оде 1754 года («на рождение Павла Петровича») наконец торжественно провозгласит: Петрова Первенца лобзает Елисавета на руках. У Голеневского рассуждения о «наследстве» и «супружества плоде» суть лишь характерное для жанра и для свадебного обряда изложение «общих мест», к династии Романовых отношения не имеющих: Российски радостно взирайте На сих супругов племена, От Них наследства ожидайте В предбудущия времена; Благослови Их Боже сильный Продли Им век во всем обильный Подаждь, супружества Им плод; Венчай Их милостью, щедротой Божественной своей добротой Утешь, утешь, Российский род! Необходимо отметить, что требовательное обращение к монаршей невесте с пожеланием родить первенца станет обязательным у авторов эпиталам второй половины XVIII века. Итак, в 1745 году русскоязычная эпиталама на династический брак обрела свои жанровую форму и набор основных топосов. Сердцевину жанра составил двуединый эротико-политический идейно-художественный комплекс – политический миф о любви властителей, непосредственным результатом которой должно стать благоденствие россиян под управлением династии Романовых. Этот миф складывался из ряда топосов, таких, в частности, как: покровительство высших сил России; продолжение рода Петра I; Россия как райский сад; прекрасный храм Любви; божественная красота властителей, способная преобразить мир и завоевать любовь подданных; «золотой век». В обозримой исторической перспективе все эти топосы восходили к античной мифологии и литературе. Зная об истинных семейных отношениях большинства тех венценосных супружеских пар, которым были посвящены эпиталамы первой трети XVIII века, понимаешь, что исторические реалии и написанный по их поводу поэтический текст – вещи совсем разные, едва ли не противоположные по своей сути. Брачное стихотворение, и здесь можно вспомнить определение Тредиаковского, рисует идеальный, желаемый вариант разрешения той неестественной и даже утопической ситуации, которую сконструировали для своих детей державные родители. Конечно, подобный контекст требовал изображения любви как чувства духовного, при этом рисуемые автором политические планы, при кажущейся их гиперболичности и утопичности, могли быть весьма реальными. 100 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Для изображения идеала и утопии художественный язык эмблем и аллегорий, не нуждавшийся в наличии «вещного» содержания, подходил замечательно. Но достаточно было допустить даже небольшую двусмысленность (типа «непорочного лавра»), неловкое выражение, увлекшись не «духом», но «плотью», и дискредитации подвергалась не только «высокая страсть», но и «большая политика». Именно этим воспользовался ученик М. В. Ломоносова – Иван Семёнович Барков (1732–1768). Сам он, впрочем, двусмысленностей избегал и даже в высоком и духовном предпочитал видеть низкое и плотское (физиологическое). Теме брака и божествам любви Барков посвятил специальные оды, например «Настал нам ныне день желанный…» (в списках ода известна также под названием «Турову дню») и «Оконча все обряды брака…»1. Ода «Настал нам ныне день желанный…» представляет собой пародию на торжественную оду вообще; объектом пародийного снижения оказывается здесь феномен официального праздника как таковой. Стихия смеха, иногда с оттенком кощунства, распространяется у Баркова как на гражданские торжества («царские дни» и «викториальные дни»), так и на церковные праздники (Пасха). Для лучшего понимания смысла барковского произведения и его историософского подтекста необходим историко-культурный комментарий. Какой именно день церковного календаря подразумевается под «Туровым днём», однозначно сказать нельзя. Списки оды указывают на так называемый Фомин понедельник (он же: Навий день), который следует непосредственно после пасхальной недели и предшествует Радонице (день поминовения усопших, который приходится на вторник). Однако текст оды допускает также понимание «Турова дня» как первого понедельника пасхальной недели и даже как дня самой Пасхи, завершающего семинедельный Великий пост. Настал нам ныне день желанный сбирайтеся народы в храм <…> Веселы лица мне являют что е…и день настал для всех п…ы теперь себя ласкают что насладятся тьмой утех они уж семь недель постились <…> О! день сладчайший день избранный <…> в сей понедельник все е…сь за трудный пост сей насладитесь <…>. Понятно, таким образом, что речь в оде идёт об окончании Великого Поста, о пасхальной неделе и начале поминальной (Фоминой) недели. Общий для этого сакрального временного промежутка комплекс символических значений связан с идеей торжества жизни, знанием того, что смерти не будет. Если праздник Пасхи, дня воспоминания о жизни, смерти и воскресении Иисуса Христа, обращён к живым, то поминальная неделя и её обрядность посвящены 1 Цит. по: Барков И. С. Полное собрание стихотворений. СПб., 2005; Русский декамерон. Сборник. М., 1993. В цитаты из произведений Баркова я ввёл купюры. – А. П. 101 Книга подготовлена при поддержке РГНФ мёртвым (но живым во Христе). Все запрещённые на время Великого поста игры и развлечения возобновлялись со дня Пасхи. Особенно веселилась молодёжь; вновь, как на Рождество, загадывали желания; девушки гадали на жениха. Последний день пасхальной недели, или Красная горка, был непосредственно связан с брачно-любовными обрядами (заключались сговоры, игрались свадьбы) и считался девическим праздником. Радоница, основной поминальный день в году, была унаследована от языческого прошлого, культа предков; в конце недели, в Фомину субботу, происходило изгнание смерти. Итак, традиционный религиозно-философский подтекст празднования Пасхи и ритуалов Фоминой недели обнаруживает себя в том, что верующий буквально соприкасается с нерасторжимым единством печали и радости, жизни земной и жизни небесной, времени исторического и вечности. Барков игнорирует как христианскую символику, так и языческую мистику, противопоставляя вечности настоящее («день избранный»), а торжество жизни сводя к торжеству плоти. Что касается одической составляющей произведения, то она даёт о себе знать в композиционном развитии темы праздника, в патетике и в узнаваемых «высоких» формулах; ср. особенно заключительную строфу (выделенное курсивом): Но что за шум мой слух пронзает и сладкий мне наносит глас? в сей день е…сь он вещает в сей день я всех утешу вас <…> м…е по ж…е восплещите х…и, в веселье возопите о! коль прещастливы мы днесь! Как минимум топосы веселья и счастья подданных, метонимически отождествлённых с собственными чреслами, для «поэта и гражданина» Баркова сохраняют свою значимость, а та радость, о которой ему вещает глас свыше, действительно – радость, и очень земная. В оде «Оконча все обряды брака…» совмещаются приметы оды эпиталамической и батальной – сочетание вполне естественное для Ломоносова, а затем и для его последователей. Центральный персонаж оды Баркова своими подвигами – на вполне конкретном поприще, о котором в официальных одах умалчивалось либо иносказательно говорилось в плане будущих заслуг того же, например, наследника престола, – заслужил имя Героя: Дела, наполненныя славы, Гремят с бессмертием везде. Ты имя заслужил Героя, Для п…д лишаешься покоя, Ты на себя сей труд берешь, Ты в ужас ц…к всех приводишь, Великий страх на них наводишь, Когда одну из них д…шь. Как известно, не знал «покою» и безустанно трудился, наводил ужас 102 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и страх на врагов главный Герой ломоносовских од и политической мифологии елизаветинского царствования – Пётр I, представлявший в своём лице монарха вообще и его мужскую, маскулинную ипостась в частности. Его сниженное до одной лишь мужской производящей силы превратное воплощение – (анти)герой оды Баркова – также постоянно «доказывает» свою «храбрость», «покорствовать себе велит». По окончанье подвигов он удостаивается «великой мзды» – славы в вечности: П…ы в честь храм тебе состроют И ц…и всю плешь покроют На место лавровых венков. Ты над п…и величайся И страшным х…м прославляйся, Несчетных будь Герой веков. Определённый интерес для нашей темы представляют также те оды Баркова, в которых пародируются мифополитические «общие места» ломоносовских од. Таковы, в частности, оды «О, общая людей отрада…», «Прияп содетель…», «Хвалу всесильному герою…» и «Тряхни м…и Аполлон…». Ода «О, общая людей отрада…» – одна из самых примечательных у Баркова, тем в особенности, что в ней представлен художественно небезуспешный опыт «вознесения» прекраснейшей части женского тела. Для этого Барков, как и предполагала поэтика барочно-классицистической оды в типологически схожих случаях, широко привлекает образы и мотивы античной мифологии, а также обращается к недавно выработанным тем же Ломоносовым и потому сохраняющим ещё прелесть новизны топосам. Так, первая строфа построена на остроумной, но неприличной игре с топосами тишины, славы, веселья, императрицы–богини–матери и Вселенской Женственности; здесь же находим известные уже нам образы красот и доброт. О, общая людей отрада! П…а, веселостей всех мать, Начало жизни и прохлада, Тебя хочу я прославлять. Тебе воздвигну храмы многи И позлащенные чертоги Созижду в честь твоих доброт, Усыплю путь везде цветами, Твою пустыню с волосами Почту богиней всех красот. «Прекрасному месту женских тел» покорены все боги, а также «герои прежних веков». Вспоминает Барков и троянскую войну, предвосхитив в чём-то поэта-акмеиста начала XX века и прямо утвердив любовь и женскую красоту в качестве движущих сил исторического процесса: Представь на мысль плачевну Трою, Красу Пергамския страны! Что опровержена войною Для Менелаевой жены. 103 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Ежели б не было Елены, Стояли бы Троянски стены Чрез многи тысячи веков. П…а одна его прельстила, Всю Грецию в брань возмутила Против Троянских берегов. «Одна зардевшись тела часть» не только обладает «всех сердцами» и «умами», но становится смыслом жизни «одического» автора и едва ли не замещает самоё жизнь: Всю жизнь мою тебе вручаю, Пока дыханье не скончаю, Пока не вниду в смертный одр! В оде «Тряхни м…и Аполлон…», к тому же «адресату», находим новые пародические находки Баркова. Здесь, во-первых, чётко определяется та из функций муз, которая подразумевалась в одах официальных, – доставлять веселье и наслаждение. Обращаясь к Аполлону, одический персонаж просит: Приди, и сильною рукою Вели всех муз мне п…ть, Чтоб в них усердье разогреть, Плениться, как и я, п…ю. Во-вторых, не без остроумия, особого конечно, парафразировано начало ломоносовской оды 1748 года – описание утренней зари на море. Поскольку же у Ломоносова речь шла о покорности природных стихий императрице, а Барков прямо говорит о Венере («восточная звезда»), то временами невольно отождествляешь адресата оды и Елизавету Петровну. Во всяком случае гендерный импульс, заданный одическому жанру петербургскими немцами и Ломоносовым, при определённом, а именно том, что содержится в произведениях Баркова, ракурсе прямо вёл к такому видению тем женовластия и священного брака. Возможность понимания женского естества как метонимического обозначения женского правления и, в частности, женщины на троне поддерживается, в-третьих, мотивом заступничества «героини» оды за народ («смертных») перед разгневанным божеством. Частотный в ломоносовских одах 1740-х годов (см. выше разбор оды 1742 года), этот мотив подхватывается и утрируется Барковым: Юпитер в смертных бросить гром С великим сердцем замахнулся, Погиб бы здесь х…в содом И в лютой смерти окунулся. Но в самый оный страшный час П…а взнесла на небо глас <…>. Пародирует Барков, в-четвёртых, мотивы красоты и любвеобильности монархини-«матери», покоряющей всех своей власти, а также миф об иерогамии. На гротескном развитии последнего, собственно, построена основная часть рассматриваемой оды; неоднократно он эксплуатируется Барковым и в других произведениях. 104 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В оде «Прияп содетель…» находим описание «храма» бога Приапа, имеющее точки соприкосновения с образами эпиталамических од 1745 года. Здесь Барков вновь рисует героического (или лучше: ироикомического) персонажа, который, спустившись в ад, совершает там многочисленные подвиги: Я муки в аде все пресек и тем всем бедным дал отраду …. «Вознесению» «всесильного героя» посвящена ода «Хвалу всесильному герою…». В ней предметом пародирования выступает, помимо жанра торжественной оды, жанр переложения псалмов. Ближайшим образом Барков, вероятнее всего, имел в виду ломоносовскую «Оду, выбранную из Иова»: … почто мя смертны забывают почто в псалмах не прославляют почто я так на свете мал? <…> Первейше в свете утешенье любезнейших собор девиц приятно чувствам услажденье столь много лепотнейших лиц не мной ли в свет произведенны не мной ли силы истощенны не мой ли труд и крови пот? … Не я ли в ад низвел Орфея своей победы там искать; не я ль с Дидоною Енея принудил в язвине поспать? … не я ль всей твари обновитель ея блаженства совершитель и всех зиждитель и отец? Претензии одной из частей мужского тела на божеские функции и прерогативы забавны, конечно, и, безусловно, кощунственны, однако Барков всего лишь развивает мифополитические установки одического жанра, центральные персонажи которого – российские монархи – претендовали на те же самые функции, и едва ли с большими основаниями. Кощунство их претензий, однако, было поддержано законом и ангажированным искусством. Чем же характеризуется тот этап развития эпиталамического жанра в русской поэзии, который условно можно ограничить первой половиной XVIII века? 1. Русская стихотворная эпиталама, возникшая по сравнению с европейской довольно поздно – в последней трети XVII века, уже в начале следующего столетия единым потоком впитывает в себя множество национальных традиций: античную, немецкую, французскую, польскую, украинскую и др. Следствием исходных полигенетичности и многоязычия стала нечастая даже для XVIII века кросс-культурность жанра. Она проявила себя в эклектизме образности и в противоречивости художественных установок и решаемых авторами задач (языческое vs. христианское, простонародное vs. придворное, инокуль105 Книга подготовлена при поддержке РГНФ турное vs. национальное, эмоциональность vs. прагматика, высокое vs. низкое и пр.). Создавая брачные стихи, десять наших стихотворцев 1710–1740-х годов, среди которых были больше немцев, нежели русских, ориентировались, скорее всего, на принятые ими за образец эпиталамы античных и европейских авторов, а не друг на друга. Только к 1745–1752 годам русская эпиталама осознала себя как жанр, в том числе теоретически. 2. Эпиталама сразу усваивает два типа адресации – на монарший (династический) брак и на брак частных лиц, хотя первичным (в XVII веке) было, конечно, торжество царского бракосочетания. Это обусловило формирование двух линий развития жанра с соответствующими идеологией и образной системой. Например, в официальных поздравительных стихах доминирующими были мужской образ (жениха – наследника престола) и политическая тематика, а в «частных» оказывалось возможным психологически разрабатывать женский образ (невесты) и более камерные темы (красота, счастье и др.). Лишь в конце XVIII века получит развитие тип шуточного дружеского свадебного поздравления (прежде всего жениху), который в 1730-е годы был представлен немецкоязычными стихотворениями. 3. Эпиталама в России изначально, то есть в литературе и московского барокко и петербургского классицизма, складывалась как политически ангажированный жанр, репрезентирующий ряд значимых для верховной власти мифологем. Уже у Пауса стихи на династический брак обретают дидактическую, эротико-политическую направленность. Надлежащие «общие места», многие из которых восходили ещё к античным образцам, сохранятся в этом модусе жанра до XIX века: всех поэтов будет живо интересовать вопрос о том, что может и должен принести брак наследника престола и его избранницы для России. Особенно подробно, почти «программно» высказался на этот счёт Ломоносов; к его опыту будут прибегать все позднейшие авторы «официальных» эпиталам. Два подхода к теме любви и брака (амбивалентность присуща языческому свадебному обряду) наметил в литературной эпиталаме Тредиаковский: 1) галантно-возвышенный, когда основой брачного союза мыслятся отношения и чувства духовные, высокие, освящённые богами; 2) сниженно-комический, представляющий супружескую жизнь как торжество простейших инстинктов. 4. Генетическая связь эпиталамы со свадебным обрядом определила лирико-драматическую природу жанра, а отчасти и его топику. В отчётливой форме эти природа и топосы впервые явили себя в эпиталамических стихах Тредиаковского. Среди неизменных на протяжении жизни жанра «общих мест»: благопожелания и вознесения новобрачных; молитва о даровании им благ; описания жениха, невесты и места, где царствует любовь. 5. В целом «свадебный чин» отразился в эпиталамах опосредованно, при этом заметнее – в стихах на «частные» браки. Обычно это аллюзии, реже описания различных этапов и фрагментов свадебного обряда, в реальности разделённых во времени и происходящих в разных местах. Таковы, в частности: Избрание невесты (= этап сговора). Выбирает её Бог или монарх (обычно это отец либо тётка жениха). Обручение. Оно изображается аллегорически; характерным мотивом 106 Книга подготовлена при поддержке РГНФ здесь становится единение сердец/душ новобрачных. Венчание. Поскольку образность эпиталам по преимуществу мифопоэтическая, антикизированная, это христианское таинство описывается иносказательно; обычно с ним связан образ некоего прекрасного храма. Брачный поезд. Обрисован он, как правило, условно-мифопоэтически. Многочисленные в реальном обряде свадебные чины прописываются при этом очень скупо, ассоциативно либо метафорически. Остальные торжественные ритуалы (брачный пир, закрепляющий общественное признание новой семьи; омовение в бане, символизирующее новый статус молодожёнов, и пр.) заменяются абстрактными картинами и мотивами веселья, ликования (Муз, подданных, природных стихий и др.). Первая брачная ночь предстаёт в образах недвусмысленных пожеланий новобрачным. 6. Эпиталама и народная свадебная песня в процессе своего существования в русской литературе XVIII века практически не пересекались, оставаясь сословными художественными формами выражения общего по своему происхождению и направленности обрядового содержания. 7. Теоретически свои и своих современников жанровые искания подытоживает Тредиаковский. Свою дефиницию он строит как обобщённое описание обрядовых действий. Более развёрнутое определение эпиталамы как жанра будет дано Н. Ф. Остолоповым в конце 1810-х годов, а чуть ранее него, в полушутливой форме, Г. Р. Державиным. 107 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ V Любовь и брак наследника русского престола (эпиталамы Павлу Петровичу 1773 и 1776 годов) 108 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Очередной радости по случаю свадебных торжеств в доме Романовых россиянам пришлось ожидать целых 28 лет. Обручение (16 августа) и бракосочетание (29 сентября) цесаревича Павла Петровича и великой княгини Наталии Алексеевны породили в 1773 году целую волну стихотворных откликов. В прозябавший, а в сущности, позабытый жанр новую жизнь вдохнули более десятка поэтов, среди которых были И. Ф. Богданович, Г. Р. Державин, Евгений (Булгарис), Я. Б. Княжнин, В. И. Майков, В. Г. Рубан, Л. И. Сичкарев, А. П. Сумароков, М. М. Херасков, а также несколько малоизвестных и неизвестных авторов. Больший энтузиазм вызовет у русских поэтов XVIII века, пожалуй, только свадьба великого князя Александра Павловича и великой княгини Елизаветы Алексеевны в 1793 году. Причины такого повышенного внимания к этому, казалось бы, сугубо придворному событию как минимум двояки и в равной степени относятся к политике и литературе. Во-первых, с именем наследника престола Павла Петровича, который год назад, в 1772 году, достиг совершеннолетия, некоторые политические силы как в России, так и в Европе связывали надежды на перемены в сфере высшей власти. Во-вторых, для выражения уместных при торжестве бракосочетания чувств и весьма своеобразных, подобающих «случаю» идеологем русская поэзия уже могла предоставить великолепный образец – эпиталамическую оду М. В. Ломоносова, написанную на брак родителей цесаревича. Политическая подоплёка брачного союза великого князя Павла Петровича и принцессы Вильгельмины Гессен-Дармштадтской хорошо известна1. Династический брак 1773 года был результатом долгих (шестилетних) приготовлений и интриг со стороны как европейских монархов (Фридрих II), так и самой Екатерины II. При этом чувства молодых людей в расчёт не принимались; достаточно было, чтобы жених счёл свою возможную невесту внешне привлекательной (по портрету) и чтобы немецкая принцесса-лютеранка не противилась переходу в православие. Устраивая брак своего сына, Екатерина II одновременно решала несколько серьёзнейших внешне- и внутриполитических задач. Прежде всего она заботилась о продолжении династии, а значит, об укреплении собственной власти. В тех же целях – усиления своего единодержавия и устранения внутренних «смут» – Екатерина под предлогом окончания воспитания Павла Петровича уволила его воспитателя Н. И. Панина от должности обер-гофмейстера, лишив тем самым «панинскую» партию возможности непосредственного влияния на наследника престола. О растущих амбициях Её Императорского Величества свидетельствовал также сам небывалый дотоле в русско-европейской матримониальной практике факт – приезд в Россию иностранной владетельной особы с дочерьми для «смотрин». И наконец, счастливый случай подарил русской императрице верного европейского корреспондента: в составе свиты принца Луд1 См.: [Барон Ф. А. Бюлер]. Невесты Великаго князя цесаревича Павла Петровича // Русская Старина. Т. XIX. 1877. Вып. 6. С. 165–190; Вып. 7. С. 341–369; Кобеко Д. Цесаревич Павел Петрович (1754–1796). СПб., 1887. С. 79–127; Шильдер Н. К. Император Павел Первый. М., 1996. С. 81–109. Именно из этих и ряда других научно-исторических источников беллетрист А. Крылов позаимствовал материал для своего очерка «Дармштадская муха» с вводящим читателя в заблуждение подзаголовком «Архивные изыскания» (см.: Новая Юность. 2002. №5(56) // URL: http://magazines.russ.ru/nov_yun/2002/5/krylov.html). 109 Книга подготовлена при поддержке РГНФ вига, прибывшего на свадьбу своей сестры, в Петербург приехал барон Фридрих Мельхиор фон Гримм. Однако успешное достижение Екатериной II этих и некоторых других целей не привело к счастью в семейной жизни наследника русского престола. В тонко разыгранную политическую комбинацию вмешались другие «игроки» и непредвиденные обстоятельства, оказавшиеся роковыми. Печальная развязка наступит неожиданно для всех, правда, через 8 лет от начала непростых и долгих приготовлений к браку. Подбирать подходящую партию для сына Екатерина начала ещё в 1768 году. Поверенным императрицы выступил бывший датский посланник в России (с 1765 по 1768) Ахатц Фердинанд фон дер Ассебург, который очень хорошо знал все мелкие германские дворы. На разъезды для изучения нравов юных немецких принцесс императрица ассигновала ему 4 000 рублей ежегодного содержания. Ассебург, кроме того, состоял в дружеских и доверительных отношениях с Н. И. Паниным, руководившим тогда русской внешней политикой и являвшимся воспитателем великого князя. В переписке с Ассебургом, особенно усилившейся с января 1771 года, Екатерина II предстаёт «заботливою матерью, осмотрительной свекровью и, с тем вместе – горделивою властительницею севера, сознающею и внушающею будущей избраннице и ея семейству – счастие, которым оне будут взысканы»1. Екатерина выдвинула три непременных требования к возможной своей невестке: 1) она должна быть «дочерью протестантских родителей и вероисповедания протестантскаго»; 2) «при совершенном отсутствии принцесс владетельных домов, могут быть предложены графини знаменитых фамилий», за исключением нескольких, известных «наследственными недостатками в их семействах»; 3) возраст принцессы «не должен превышать возраста великаго князя, но чтобы впрочем она уже могла вступить в брак в непродолжительном времени». После глубокого изучения Ассебургом характеров и положения претенденток внимание заинтересованных лиц сосредоточилось на принцессе Виртембергской и принцессе Гессен-Дармштадтской. Однако первая, к которой особенно лежало сердце у Екатерины, была ещё слишком юна для брака (12 лет), и императрица забрасывает своего корреспондента вопросами о характере второй, о слухах вокруг неё и о достоверности источников этих слухов. Когда возникла необходимость исследовать «нравственный склад» Вильгельмины, то обнаружились диаметрально противоположные мнения о нём. Тем не менее она, по словам Ассебурга, имела «над всеми своими совместницами великия преимущества – возрастом, наружностью, воспитанием и умом». В письме от 27 июля 1771 года Екатерина просит своего поверенного «более верить себе самому и собственным глазам, нежели всем толкам на ея <Вильгельмины. – А. П.> счет, могущим доходить до вас». Присланный Ассебургом портрет принцессы, как заметила императрица, «выгодно располагает в ея пользу и надобно быть очень взыскательным, чтобы найти какой нибудь недостаток в этом лице». Ассебург вёл также секретную переписку с ландграфиней Гессен1 [Барон Ф. А. Бюлер]. Указ. соч. Вып. 6. С. 179. 110 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Дармштадтской, где под разными условными названиями подразумевались заинтересованные лица: Екатерина II – книгопродавец, Фридрих II – товарищ книгопродавца, предполагаемый брак – подписка на готовящееся к изданию сочинение, дочери ландграфини – томы этого сочинения. Вообще Ассебург, как не без иронии отмечает Д. Кобеко, показал себя «отличным дипломатом: он в одно и то же время действовал как человек усердный и преданный Екатерине, показывал большую привязанность к интересам прусскаго короля и, казалось, принимал к сердцу интересы гессен-дармштадтской фамилии»1. В октябре 1772 года Екатерина наконец принимает решение, выразив его в письме к Н. И. Панину в образной форме: «Мы не мало похожи на того осла в басне, который умирал от голоду между несколькими охапками сена, потому что не умел решиться, которую начать есть». Императрица собиралась просить ландграфиню приехать в Россию со своим «роем дочерей»2: Амалией (18 лет), Вильгельминой (17 лет) и Луизой (15 лет), хотя выбор фактически был сделан в пользу Вильгельмины. «Мы будем очень несчастливы, – сказала государыня, – если из трех не выберем ни одной, нам подходящей. Посмотрим на них, а потом решим». В этом же письме находим нелицеприятный отзыв Екатерины II о вкусах прусского короля: «<…> я знаю и как он выбирает и какия ему нужны, и та, которая ему нравится, едва-ли могла бы понравиться нам. По его мнению – которыя глупее, те и лучше: я видала и знавала выбранных им»3. Расходы на путешествие приглашающая сторона взяла на себя; «на подъём» ландграфине было выслано 80 000 гульденов. Официальное приглашение в Россию содержалось в письме от 28 апреля 1773 года: «<…> Приезжайте, государыня моя, приезжайте; ожидаю вас с нетерпением; будьте уверены в живейшем моем желании видеть вас с тремя принцессами, дочерьми вашими, при моем дворе, коего вы будете отрадами. Я в восхищении при мысли принять вас, познакомиться с вами, оказать вам знаки моего благорасположения и засвидетельствовать уважение и приязнь, с которыми есмь, милостивая государыня моя кузина, вашей светлости добрая кузина. Екатерина»4. В порт Любек была отправлена флотилия из трёх судов: «Святой Марк» (капитан Круз), «Сокол» (лейтенант Шубин) и «Быстрый» (капитан-лейтенант граф А. К. Разумовский). До Лейпцига ландграфиню с дочерьми сопровождал Ассебург. При прощании он напутствовал её письменно изложенными пожеланиями и советами, подготовленными, скорее всего, не без участия Екатерины II и Н. И. Панина. О принцессе-невесте говорилось следующее: «Ее ожидает <…> борьба со многими затруднениями. Она переселяется на чужбину, под новое небо, в народ ей неведомый, который обязана изучать, к нравам и обычаям котораго должна применяться, чтобы заслужить его доверие. Ей предстоит снискать любовь мужа, одареннаго чувством деликатности; кротостью она должна заслужить нежность императрицы и также суметь хорошо себя поставить 1 Кобеко Д. Указ. соч. С. 82–83. Семейство ландграфа Людвига и ландграфини Генриетты Каролины состояло из трёх сыновей и пяти дочерей; старшие сёстры уже были замужем: Каролина – за ландграфом Гессен-Гомбургским, а Фредерика – за племянником и наследником Фридриха II, принцем прусским Фридрихом Вильгельмом. 3 Цит. по: [Барон Ф. А. Бюлер]. Указ. соч. Вып. 7. С. 343–344. 4 Там же. С. 350. 2 111 Книга подготовлена при поддержке РГНФ с главными лицами обоих дворов. Словом, быть отрадою императорской фамилии и всего народа»1. 29 мая на фрегате «Святой Марк» немецких гостей встретил генерал-майор Густав Христиан Ребиндер, который должен был сопровождать их до Ревеля и там представить (6 июня) другому доверенному лицу императрицы – камергеру барону Александру Ивановичу Черкасову. У обоих имелись при себе специальные инструкции. Ребиндеру предписывалось «вызнать свойства, как самой ландграфини, так и ея дочерей, и в особенности наблюдать, к чему та или другия выкажут наиболее склонности: например, доброту их сердец, веселость нрава, пристойность или веселость обращения, боязливость или присутствие духа во время плавания и другия важныя свойства нрава <…> открыть, которая из дочерей любимица матери и каково, на взгляд, согласие дочерей между собою и кто из лиц свиты пользуется особенным доверием»2. Он должен был также подготовить ландграфиню к тому образу жизни и поведения, которые угоды Екатерине II и которые должны состоять в ровном отношении ко всем окружающим, в «откровенности и доверии» к императрице, в уважении к наследнику и русской нации. В особой записке барону Черкасову Екатерина подробно, в 13-и пунктах, изложила свой образ мыслей об обязанностях и отношениях будущей невестки к ней самой, к цесаревичу, ко двору и к русским. «Краткия правила для принцессы, которая будет иметь счастие сделаться невесткою ея императорскаго величества императрицы Российской и супругою его императорскаго высочества великаго князя»3 начинаются с указания на такие «несомненные обязанности», как «любовь и дружба к князю», подчинение привычному для него образу жизни, почтительность, уважение и «нежнейшая привязанность к императрице»; «одним словом, все ея <принцессы. – А. П.> попечение должно быть о том, чтобы сии три составляли единое». Затем Екатерина подробно рассуждает о «согласии в императорском семействе» и о том, что может его расстроить. В особых пунктах подчёркивалась обязанность принцессы уважать ту нацию, к которой она «будет присоединена», её обычаи и язык, «который должен быть предметом изучения, и с самаго дня прибытия своего в С.-Петербург принцесса должна непрестанно учиться говорить по русски». Заключительные правила касались ведения хозяйства, досуга и поведения в свете. В последнем пункте ожидающее принцессу счастье связывалось с неукоснительным её послушанием и с любовью к супругу и великой свекрови: «Следуя этим правилам, принцесса должна ожидать себе счастливейшей будущности. У нея будет нежнейший супруг, котораго счастие она составит, точно так же как и он, вероятно, составит ее счастие; она будет иметь выгоду именоваться дочерью императрицы, наиболее прославляющей наш век, быть любимой ею, быть отрадою народа, который с новою силою подвинулся вперед под управлением Екатерины, соделающей его день-ото-дня почтеннее, и принцессе не останется желать ничего инаго кроме продления дней ея император1 [Барон Ф. А. Бюлер]. Указ. соч. С. 350. Там же. С. 346–347. 3 См. там же, с. 347–349. 2 112 Книга подготовлена при поддержке РГНФ скаго величества и его императорскаго высочества великаго князя, в полной уверенности и в убеждении, что ея благоденствие будет непоколебимо, покуда она будет жить в зависимости от них». 15 июня в половине третьего часа пополудни в Гатчине, имении князя Г. Г. Орлова, состоялась неофициальная встреча Екатерины II и ГессенДармштадтских гостей. Её Императорское Величество поздравила их «с благополучным прибытием и приняв от Ландграфини поклон, Всемилостивейше пожаловала к руке»; после пожалования к императорской руке принцесс и их фрейлин «соизволила Ея Величество продолжать с ними несколько времени в разговорах». Затем состоялся обед; «по окончании онаго соизволили кушать кофе, после чего, в пять часов, Ея Императорское Величество из мызы Гатчины предприняла шествие в Село Царское» в шестиместной карете. В пяти верстах от дворца их встретил Великий князь «свиты своей с кавалерами» в восьмиместном фаэтоне. Выйдя из фаэтона и «подошед к карете, принесши поклон, поздравил Ландграфиню и Принцесс с благополучным прибытием». Затем высочайшие лица продолжили путь в фаэтоне, «а прочие персоны в таратайках» и в начале восьмого часа прибыли в летнюю резиденцию, где их ожидали статсдама графиня М. А. Румянцова, обер-маршал князь Н. М. Голицын, «все госпожи Фрейлины и случившиеся в Селе Царском генералитет и придворные кавалеры <…> с поздравлением благополучнаго прибытия», а также «немалое число» зрителей1. В одном из писем Екатерина уверяла, что «мой сын с первой же встречи полюбил принцессу Вильгельмину2; я дала ему три дня сроку, чтобы посмотреть не колеблется-ли он, и так как эта принцесса во всех отношениях превосходит своих сестер, то на четвертый день я обратилась к ландграфине, которая, точно также как и принцесса, без особенных околичностей, дала свое согласие». Свои наблюдения над тремя сёстрами Екатерина II подытожила следующим образом: «Старшая очень кроткая; младшая, кажется, очень умная; в средней все нами желаемыя качества: личико у нея прелестное, черты правильныя, она ласкова, умна; я ею очень довольна и сын мой очень влюблен»3. Церемониальный журнал за июнь месяц 1773 года фиксирует, что времяпребывание Гессен-Дармштадтских гостей в Царском Селе проходило «в разговорах»; в принятии кушаний, сопровождавшихся игрой на валторнах и кларнетах; в балах; в «гуляниях» по саду; в катании на качелях и каруселях; в карточных забавах; в празднованиях дней памяти святых и побед русского оружия. 27 июня Екатерина «Своею Особою наложила на Ландграфиню и Принцесс орден Святыя Екатерины и пожаловала их руке, а Принцессе Вильгельмине подарено бриллиантовые склаваж4 с серьгами и пером»5. 28 июня в Петергофе торжественно праздновался день вступления Екатерины II на Всероссийский престол; 29 июня торжественно отмечался день тезоименитства 1 Камер-фурьерский церемониальный журнал 1773 года. С. 271–276, 281. Н. К. Шильдер (Указ. соч. С. 91) пишет, что в решительную минуту цесаревич «вручил яблоко кому следует», ибо задолго уже был искусно подведён многими лицами к этому выбору. 3 [Барон Ф. А. Бюлер]. Указ. соч. С. 352. 4 Женское шейное украшение, род ожерелья. 5 Камер-фурьерский церемониальный журнал 1773 года. С. 353. 2 113 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Павла Петровича, был устроен маскарад. В июле путешественницам показали военные зрелища; в Петербурге они осматривали Петропавловский собор, Академии Наук и Художеств, Шпалерную мануфактуру, Смольный монастырь. 4 августа Екатерина повелела написать и оправить золотом две иконы: святых пророка Елисея, Адриана и Наталии; Петра и Павла и Евстафия Плакиды – для предстоящего благословения цесаревича и его наречённой невесты1. 10 августа двор прибыл в Петербург. 15 августа в церкви Зимнего дворца принцесса восприяла святое миропомазание с титулом и именем великой княжны Наталии Алексеевны, на следующей день в церкви Летнего дворца состоялось её торжественное обручение с великим князем Павлом Петровичем. На это событие В. Г. Рубан, М. М. Херасков и неизвестный автор сочинили оды, а А. П. Сумароков – мадригалы. 28 и 30 августа Ассебург получил от императрицы, цесаревича и его супруги по письму2. Выражая дипломату своё удовольствие «по поводу благоприятнаго окончания поручения, возлежавшаго на вас в течение шести лет, именно – повидать и изучить нравы многих принцесс Германии, с целию остановить мой выбор на той, которая, по достоинствам своим, заслужит предпочтение», Екатерина II жаловала его в кавалеры ордена св. Александра Невского и назначала полномочным министром в Регенсбурге. Павел Петрович почёл «приятным для себя долгом выразить» Ассебургу свою «искреннюю признательность» за оказанную тем услугу и выказанное участие. «Моя искренняя дружба», писал цесаревич, «тем сильнее теперь, что я чувствую всю сладость настоящаго моего положения и что ежедневно убеждаюсь собственными глазами в том, что вы часто писали о нраве той, которая составляет и составит мое счастие». Наталия Алексеевна уверяла Ассебурга в истинности и искренности своей признательности, поминала о его «добрых советах» и во всю свою жизнь обещала оставаться к его «особе» «доброжелательнейшею». Празднества по случаю бракосочетания продолжались 13 дней, с 29 сентября по 11 октября 1773 года. Бракосочетание 29 сентября (воскресенье) проходило в Казанском соборе. По обе стороны Невского проспекта были выстроены войска. В центре свадебного кортежа следовала карета с императрицей и их высочествами; за ней ехало 30 придворных экипажей. Во время молебствия и торжественного обеда палили из пушек. После обеда «открылся бал». «Наталья Алексеевна, отягченная парчевым серебряным платьем, усыпанном бриллиантами, имела вид утомленный и протанцовала лишь несколько менуетов. В девять часов Екатерина отвела ее в назначенные ей покои; статс-дамы ее раздели; великий князь был в парчевом серебряном халате, подобном платью его жены, с тем только отличием, что это 1 Память святых, изображённых на первой иконе, празднуется 14 июня и 26 августа (дни рождения и тезоименитства великой княгини); соответственно 29 июня и 20 сентября – дни тезоименитства и рождения цесаревича Павла Петровича. 2 См.: [Барон Ф. А. Бюлер]. Указ. соч. С. 354–355. 114 Книга подготовлена при поддержке РГНФ последнее было украшено кружевом. <…> Великий князь был очень весел»1. Все родственники невесты и члены свиты ландграфини были щедро одарены подарками. Утро 30 сентября было посвящено поздравлениям, затем последовали парадный обед у Екатерины II и вечерний бал в Эрмитаже. 1 октября для народа были выставлены жареные быки на площади против Зимнего Дворца и пущено виноградное вино из двух фонтанов; затем – обед у новобрачных и вечером куртаг в галерее. 2 октября – обед у ландграфини и вечером собрание у неё же. 4 октября в придворном театре была поставлена опера «Купидон и Псиша». 6 октября для дворянства был дан маскарад. 8 октября в придворном театре давалась французская комедия, 9 октября – русская, а потом маскарад для дворянства и купечества, 10 октября – бал при дворе. В первый и последний дни брачных торжеств были сожжены фейерверки; автором их был Я. Я. Штелин. В центре фейерверочной композиции 29 сентября был «представлен храм, слева стоит Россия и справа Пруссия с кадильницей; по средние жертвенник; за ним видна еще мужская фигура. Кругом храма аллея, впереди балюстрада. Над храмом надпись: «Illuminations Vorstellung / am Abend der Vermählung / Ihro Kaÿsr: Hoheiten / des Grossfürster Paul Petrowitsch / u. Der Grosfurstin Natalia Alexiewna / auf geführt vor der Wohnung / des Königl. Preuss: Ministers Brasen von Totms / zu S t Peterburg. den 29. Sept. 1773»2. Внизу под гравюрой была подпись (тоже по-немецки): «Российска торжества узри прекрасный храм. / и Пруссия возжечь приносит Фимïям»3. Фейерверк 11 октября, сожжённый возле Летнего дворца в знак окончания брачного торжества Их Императорских Высочеств, состоял из двух «действий»: сначала «увеселительные огни» были представлены в виде «фитильнаго огня», затем – «искорнаго огня». Подпись к первой гравюре поясняла: «В храме блаженства воздвигнутом великою екатериною; россия преджертвенником умоляет небо о продолже- / нïй ея благоденствïя, и во изъявленïе услашанной молбы, низлетает благïй генiй, нося знаки брачнаго союза, / два пылающïя Сердца, и возженныя брачныя свещи». Второе «действие» описывалось так: «Среди миртовой рощи при монументе блаженства россïи, снадписью блаженнаго дня брака их / императорских высочеств россïя и блаженство вознося соединяют высокïя имяна но- / вобрачных на олтарь любви и согласïя генïи любви связывают их плетнем из роз и амарантов. / Дети россïи возхищаясь союзом изъявляют свою радость пляскою»4. 14 октября 1773 года в Петербурге были получены первые известия о начавшемся на реке Яик мятеже и о появлении самозванца, принявшего имя Петра III. Историк литературы может только сожалеть о том, что авторы эпиталам 1 Кобеко Д. Указ. соч. С. 98. Перевод: «Иллюминационное представление / на вечер совершения / Их Высочеств бракосочетания / Великого князя Павла Петровича / и Великой княгини Наталии Алексеевны / на введение их в покои / Королевским Прусским Министром Бразеном фон Тотмом». 3 Ровинский Д. А. Обозрение иконописания в России до конца XVII в. Описание фейерверков и иллюминаций. С. 296. 4 Там же. С. 296–297. 2 115 Книга подготовлена при поддержке РГНФ не успели отреагировать на этот рискованный полуфантастический сюжет из семейной жизни наследника русского престола. Как и 28 лет назад, «случай» из жизни политической привлёк к себе пристальное внимание стихотворцев, хотя навряд ли они были посвящены в тонкости матримониальных стратегических планов Екатерины II. В 1745 году трое из четырёх авторов эпиталам представляли государственный институт – в 1773 году среди восторженных поэтов (а было их в три раза больше) не числилось ни академиков, ни других «официальных» лиц. «Брачные дароприношения» (так назвал своё сочинение иеродиакон Евгений Булгар) цесаревичу и его невесте имели, следовательно, частный характер. Тем не менее всех стихотворцевпоздравителей живо интересовали вопросы политические и даже историософские (русско-турецкая война; проблема престолонаследия, то есть возможные последствия брака для будущих судеб России). Эпиталамы 1773 года оказались насыщены пророчествами и предсказаниями, которые излагаются то самим поэтом, то Россией, то «Творцом вселенной», а у Л. И. Сичкарёва даже пророком Валаамом. И сам приём, и основное содержание свадебных благопожеланий заимствованы у Ломоносова – любопытна здесь, пожалуй, та политическая риторика, посредством которой одописцы преодолевали отнюдь не условные, а весьма злободневные трудности, продиктованные политической конъюнктурой. Но обо всём по порядку. Несмотря на открывшуюся возможность предложить собственный вариант эпиталамического жанра, поэты нового поколения в основном подновили либо, в лучшем случае, развили созданную Ломоносовым концепцию монаршего брака. Напомню, что в 1745 году она вошла составной частью в одический политический миф о нескончаемом благоденствии и вечном счастье россиян под управлением наследников Петра I и о тех неизмеримых благах и щедротах, которые изливаются на них свыше мудрыми властителями. Вдохновившись клавдиановским панегириком, Ломоносов и Голеневский обогатили этот миф идеей и образами возвышенной любви властителей, которая преображает всё сущее и объединяет в ликованье и веселье мир горний и мир дольний. Следуя образцу, Державин, Майков, Княжнин, Херасков, Сичкарёв, Евгений (Булгарис) и другие авторы обратились к ряду мифополитических мотивов. 1. Война и мир (= свадьба). Русско-турецкая война близилась к завершению, военные действия в 1773 году шли вяло и с переменным успехом, однако не все поэты захотели мира хотя бы на период свадьбы – как, например, Евгений (Булгарис), в оде которого Афина-Паллада просит муз не трогать «в сей час» «ни пальм, ни лавров», – и продолжали живописать победы россов над врагами. Милитаристский пафос в особенности овладел Василием Ивановичем Майковым. В «Оде на день брачнаго сочетания Цесаревича Великаго Князя Павла Петровича и Великия Княги- 116 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ни Наталии Алексеевны»1 будущую славу жениха он связывает главным образом с его «геройскими делами»: Представляется пред очи Мне судьба грядущих лет: Посреди глубокой ночи Вижу дел геройских свет; Павел Хину побеждает, Огражденною стеной, И закон свой учреждает Над полдневною страной; И за льдистыми волнами Побеждать он будет с нами. Затем в том же «танцующем» хореическом ритме Мысль плененна прелетает На восточные края, Где Россия угнетает Сопротивника ея, – и фантазия одического автора рисует всепроникающего и вездесущего храброго Росса, «карающего» «срацинов»: Росс противников карает, Где есть солнца только свет, Сил число их презирает, Поражает, гонит, жмет; Посреди морской пучины И во всех частях земных, Где сражаются срацины, Там везде погибель их; Если б в воздухе те жили, Их и там бы низложили. Весьма вероятно, что именно из майковской оды Е. И. Костров в 1789 году позаимствует краски для описания турок, которые замерзают от страха при взгляде на них Суворова2. Патетические описания страданий и гибели врагов бесконфликтно соседствуют у Майкова с восторгами по поводу совершившегося брака и красоты молодожёнов: Тако враг наш, ужасаясь, В смутных мыслях, вопиет И, погибели касаясь, Яд свой с кровию лиет; Но Россия восхищенна, Зря прекрасную чету, К ним любовию возжженна, 1 2 Майков В. Избранные произведения. М.-Л., 1966. С. 233–240. См.: Петров А. В. Поэты и История… С. 152–153. 117 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Чтит их род и красоту, Перстом в небо указует И в восторге предсказует будущее своё счастье «через» Павлов брак: «Так героев я пресильных От тебя жду в дом Петров, Править скипетром способных, Жду владык, Петру подобных!» Предсказания на будущее, а также наставления и благопожелания молодым произносит и «Творец вселенны». Павла с Наталией Он призывает почитать и утешать «россов матерь»; Павлу обещает славу; от Наталии требует «родить во свет Петра». Гаврила Романович Державин в «Оде на всерадостное бракосочетание их императорских высочеств…»1 более гуманен и даёт врагам передышку на один день: Молчите страшны норда громы И свет престаньте потрясать; Пускай останутся содомы Еще день року ожидать. В сей день Титана не сражайте, Вися над ним, не ударяйте, Оставте день, сей день чтоб жил; А там вы с вящею грозою Торжеств усилившись росою И прах сметете где он был. Даже Ипполит Фёдорович Богданович, чьи «Стихи на случай брачнаго торжества Их Императорских Высочеств Государя Цесаревича, Великаго Князя Павла Петровича и Государыни Великой Княгини Наталии Алексеевны в 1773 году»2 написаны в анакреонтическом духе, начинает с комплиментов монархине-победительнице, с прославления мира и всеобщих «веселий»: Ужель Российскою Палладой Повержен вновь ея злодей? Весь мир питается отрадой Торжественных в России дней. И только после этого поэту является бог любви (скорее всего, Эрот): Но что за бог предстал виденью, И сладки чувства льет во кровь! Этот бог отвечает за обновление жизни: Он нову жизнь дает творенью, Дает в природе зреть любовь. Однако это и воинственный бог: 1 Ода на всерадостное бракосочетание их императорских высочеств. Сочиненная Потомком Атиллы, жителем реки Ра. В Санктпетербурге, 1773 года. 9 с. Переработанный вариант см.: Сочинения Державина. Т. 3. СПб., 1866. С. 259–268. 2 Собрание сочинений и переводов Ипполита Федоровича Богдановича. Ч. 2. М., 1810. С. 190–191. 118 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Колчан его мне стал опасен И страшен напряженной лук, Как ангел с виду он прекрасен, Но стрел за плечми кроет пук. Страх автора проходит, когда он видит на двух златых стрелах, пущенных божеством, «святыя слова»: Любовь два сердца зажигает, Огнем, приятным Небесам: Наталью с Павлом сопрягает, В залог блаженства сим странам1. Итак, ангелоподобный бог любви является посланцем небес, а брак, ниспосланный свыше, гарантирует России процветание. Ангел с брачным венцом послан в «петров дом» «всея вселенныя Содетелем» и в оде Л. И. Сичкарёва. 2. Вознесение устроителей счастья молодожёнов, их предков и потомков. «Дом Петров» vs. «Екатеринин Дом». Рассмотренные как единый текст эпиталамы 1773 года свидетельствуют о смене акцентов в той иерархии великих личностей, что сложилась к тому времени в историческом сознании русских писателей. Пётр I продолжает занимать вершину в этом пантеоне, а вот вакантным «женским» местом рядом с ним, которое последовательно занимали жена, племянница и «дщерь», почти завладела уже Екатерина II, «внука» (как, недолго, видимо, поколебавшись, назвал её Ломоносов в оде «на 1764 год»). Несмотря на то что прошло уже более 10 лет со дня восшествия Екатерины на престол, не все одописцы ставят её и Петра Великого на один уровень, ибо уровень этот – сверхисторический: чтобы достичь его, нужно стать олицетворённой мифологемой, «культурным героем», в сущности. Однако именно продолжение династии, реализованное наконец в браке Павла Петровича, этот статус императрицы укрепило. Не следует, впрочем, забывать, что все реально-исторические события воспринимаются авторами од прежде всего как непосредственное проявление благого замысла Творца, что именно Он ниспосылает россам Павлов брак либо Сам, либо через ангелов, либо через богов земных. Вот, например, как подан этот мотив в 9-й и 10-й строфах оды Державина: Сие Россия распаленна В безмерной ревности своей, Душей и серцем сокрушенна Взывала ко Царю Царей, Пред ним колена преклоняла, Пред ним молитву проливала, Да даст просила, ПАВЛУ брак: Кадил так дым благоухает 1 Курсив Богдановича. – А. П. 119 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Ее молитва как взлетает Пред Вышняго ей склонный зрак. На троне солнечном седящий, В лучах, во славе, в торжестве, От бездн вершин, сквозь бездны зрящи, Предивный, сильный в естестве, Земли и неба скиптр подъемлет. Молчат моря, ветр, буря внемлет, Ермон, Фавор, Рифей, Кавкас Верхи с почтеньем преклоняют: Да будет, Россы что желают, Он рек, и уж утешил нас. Все авторы эпиталам 1773 года, конечно же, осыпают Екатерину II комплиментами, но главную политическую мудрость – восторгаться прежде всего царствующим монархом и только потом другими лицами и предметами – полнее всего явил Михаил Матвеевич Херасков. В двух своих эпиталамических одах («на обручение»1 и «на бракосочетание»2 Павла Петровича и Наталии Алексеевны) он вводит идеологему «Екатеринин Дом». Это – новое для России политическое тело, которое может стать явью именно и только с появлением внуков у Екатерины II и которое готово заместить «дом/род Петров». Во главе его – правящая императрица, а его «члены» суть воспитанный ею наследник3; найденная ею для него невеста; будущие их «дщери и сыны» от устроенного ею брака. И весь этот «дом» утопает в любви: молодожёнов – друг к другу; «сердец» подданных – к юным «ангелам»; новобрачных и всех россов – к Екатерине: Толиких благ мы ждем и просим, И руки к небесам возносим; Любя ЕКАТЕРИНИН Дом, Сердца мы Богу открываем, Гремящим гласом все взываем: Утешь от ПАВЛА нас плодом! Вели, чтоб ввек цвела Россия! И от НАТАЛИИ другия, От Ней и ПАВЛОВОЙ любви, Другаго нам Петра яви! Описанию некоего «династического круга», завершившегося «цикла рождений и усыновлений» целый сонет, приуроченный к бракосочетанию, посвящает Майков: Еще сих память лет от нас не удаленна, Как в свет Наталия Петра произвела; 1 <Херасков М. М.> Ода на торжественное обручение их императорских высочеств государя цесаревича великаго князя Павла Петровича и государыни великия княжны Наталии Алексеевны 1773 года августа 16 дня. СПб., [1773]. 2 Творения М. М. Хераскова. Часть VII. Разныя сочинения. ImWerdenVerlag. Munchen – Москва. 2009. С. 79–82. 3 Характерный для эпиталам 1773 года мотив воспитания Екатериной достойного преемника и наследника. 120 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Екатерина, быв Петру совокупленна, В Елисавете мать России всей дала. Елисаветою на трон усыновленна, Екатерина здесь в дому ея цвела, И видит то теперь пространная вселенна, Какой, монархиня, ты плод нам принесла! Премудростью свою державу управляет И мужеством в войне вселенну удивляет; Но падших пред тобой ты миловать скора. Ты в Павле совершишь желания людския; Со Павлом ныне зрит Наталию Россия, А от нея узреть надеется Петра!1 Любопытна в этом смысле «Ода на торжественное бракосочетание их императорских высочеств государя цесаревича, великаго князя Павла Петровича и государыни великия княгини Наталии Алексеевны 1773 года, сентября 29 дня»2 Якова Борисовича Княжнина. Это единственное оригинальное произведение, написанное им в период с 1772 по 1777 годы; всё остальное составили переводы с итальянского и французского, на доходы от которых опальный тогда поэт жил. За растрату казённых денег он находился под следствием с октября 1772 года. Решение суда от 16 февраля 1773 года было непомерно суровым: «Учинить Княжнину смертную казнь – повесить, а недвижимое его имение отписать на ее императорское величество»3. Помогло лишь заступничество графа К. Г. Разумовского: указом от 21 марта 1773 года Княжнин был лишён дворянства, чина, права владеть имением и «написан в солдаты» петербургского гарнизона. Исследователи считают, что столь строгому наказанию писатель мог быть подвергнут за трагедию «Ольга» (1772), где проводилась крамольная «мысль о невозможности для матери владеть престолом, по праву принадлежащим сыну»4. Определённые выводы из случившегося поэт явно извлёк: никаких очевидных злободневности, назидательности, политических аллюзий и пр. в его эпиталаме нет. Их подчёркнутое отсутствие, по-видимому, нужно расценивать как минус-приём. Первая половина оды является панегириком Любви и Весне, вторая – небесным покровителям – предкам новобрачных. Хотя правящая императрица и названа «великой», но слово это написано со строчной буквы и находится в весьма сомнительном контексте (см. ниже), да и по имени Екатерина упоминается всего два раза. Истинно «Великими», причисленными к сонму «смерт1 Сочинения и переводы Василия Ивановича Майкова. СПб., 1867. С. 124–125. Княжнин Я. Б. Избранные произведения. Л., 1961. С. 627–631. 3 Цит. по: Кулакова Л. И. Жизнь и творчество Я. Б. Княжнина // Княжнин Я. Б. Избранные произведения. Л., 1961. С. 9. 4 Западов В. А. Княжнин Яков Борисович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=1200 2 121 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ных полубогов» оказываются два других монарха – «с Великим Карлом Петр Великий»: Там Петр, России благодетель: О имя! лестней всех имян! Он, счастья общества содетель, Светильник он полнощных стран – Великого почтен названьем … Там Карл, германов повелитель, Спустив с превыспренних свой взгляд, Народов гордых усмиритель, Сияньем славы весь объят, На отрасль он свою взирает, Что ветвь иройска лобызает. Он зрит своих потомков дщерь Пред алтарем, во Петрополе, – Ее он радуется доле: Карл сродник стал Петру теперь. Породнившись на небесах, Петр Великий и Карл Великий вместе молятся Творцу о том, чтобы Он научил молодых супругов быть достойными своих праотцев и своего сана. Здесь и появляется «мать великая»: Да будет матери великой Всегда достойный Павел сын; Да будет, как она, уликой1 Приявшим венценосцев чин. О скрытой оппозиционности княжнинского брачного поздравления свидетельствует схожий сюжет в оде Майкова. Он тоже вспоминает о Карле Великом, но ненадолго, и пару ему находит в историческом времени-пространстве более близкую: Сочетаются потомки В свете сильных двух колен; Карл германов покровитель И преславный был монарх, Игорь – греков победитель И всего Востока страх; Но российские владыки Многи славны и велики. Далее следует «правильная», комплиментарная строфа, где всё и все расставлены по своим местам: С кем же Петр сравнится ныне? Кто быть может столь велик? Зрим его в Екатерине 1 Курсив мой. – А. П. Слово «улика», обозначающее ‘вещь, служащую доказательством, свидетельством в вине чьей’ (Словарь Академии Российской. Ч. III. СПб., 1792. Стлб. 1210) уникально не только для стихов на династические браки, но, по-видимому, для жанра торжественной оды вообще. Понимать процитированные строки иначе, нежели в осуждающем власть смысле, невозможно. 122 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Всех доброт пресветлый лик: В ней премудрость, бодрость, вера Обитают навсегда. Ни Петру, ни ей примера Не бывало никогда. Павел может быть им равен: Он премудр, он будет славен. Надо сказать, что большинство авторов эпиталам 1773 года забыли о второй «матери» – ландграфине Гессен-Дармштадтской. Только иностранцу в России – иеромонаху Евгению (Булгарису) – вспомнились «премудрая западная Евринома1» и то, что избранная «Российским младым Орлом» средняя из трёх харит, добродетельная Талия, ради любви <…> в дальный край пошла оставя свой народ, Пределы рождшия и весь любезный род; Забыла дом отца и быть здесь восхотела <…>2. Явно под влиянием оды греческого монаха её переводчик Лука Иванович Сичкарёв упомянул в своей эпиталаме о двух матерях и о чадах чад их: О Нежны МАТЕРИ Сердцами ПРЕСВЕТЛЫХ отраслей здесь СИХ! Возрадуйтеся днесь венцами Благословенных ЧАД СВОИХ. Какая будет ВАМ отрада! Когда ВЫ СИХ Супругов ЧАДА В объятья примете СВОИ. Вы чувствием наполнясь новым Так сим исчадиям Петровым Дни ублажите все сии3. Ситуация выбора невесты запечатлена, за исключением Евгения (Булгариса), только Василием Григорьевичем Рубаном в оде «на обручение»4. Обращается он к тому же сюжету, что некогда использовал И. В. Паус, поздравляя Головина и Меншикову: Престань тщеславиться пиитов баснью Ида, Что видела ты суд богиням от Парида, Достойнейшею кой одну из трех почтил И Оной яблоко златое подарил: Правдивый ныне суд Петрополь созерцает, 1 Эвринома – океанида, от брака которой с Зевсом родились хариты – «благодетельные богини, воплощающие доброе, радостное и вечно юное начало жизни» (Мифы народов мира... Т. 2. С. 583). 2 На щастливое бракосочетание их императорских высочеств благовернаго государя цесаревича и Великаго Князя Павла Петровича и благоверныя государыни Великой Княгини Наталии Алексеевны брачное дароприношение, от Иеродиакона Евгения Булгара. Сентября 29 дня, 1773 года. С. 7. 3 <Сичкарев Л. И.> Ода на день торжественнаго бракосочетания Их Императорских Высочеств, Благовернаго государя цесаревича и великаго князя ПАВЛА ПЕТРОВИЧА, и благоверныя государыни великия Княгини НАТАЛИИ АЛЕКСЕЕВНЫ, 1773 году, сентября 29. СПб., б. г. 4 <Рубан В.Г.> НА ОБРУЧЕНИЕ, Их Императорских Высочеств, Благовернаго государя цесаревича и великаго Князя ПАВЛА ПЕТРОВИЧА, И благоверныя государыни великия княжны НАТАЛИИ АЛЕКСЕЕВНЫ, Щастливо совершившееся в Санктпетербурге 16 августа 1773 году. 123 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Одну из трех богинь в нем ПАВЕЛ избирает; Достойною любви НАТАЛИЮ он чтит И сердце Ей свое, не яблоко дарит, Не пред холмом сие, пред олтарем вещает Сам Вышний Их Своей десницей обручает И брачные для Них готовит он венцы, С желаньем ждут сего вселенныя концы; Но действие Сие для Россов всех дороже, Сподоби нас узреть священный брак сей боже! Это действительно обручальный текст: «яблоко златое/сердце» выступает символом помолвки; Бог готовит Павлу и Наталии «брачные венцы»; Россы молятся о том, чтобы брак состоялся; и наконец, отсутствуют неуместные при обручении благопожелания. Среди славящих и только ещё научающихся славить Екатерину II одописцев особую позицию занял в 1773–1774 годах Александр Петрович Сумароков. Лишённый с конца 1760-х годов возможности прямого участия в политической жизни и обиженный на императрицу, все свои надежды он возлагает на наследника престола, в котором хочет видеть идеального монарха 1. Свои упования поэт переносит также и на молодую супругу Павла Петровича. В 1773 – начале 1774 года он пишет две программные оды, посвящённые великой княгине Наталии Алексеевне: одну – похвальную, другую – новогоднюю. «Ода ее императорскому высочеству государыне великой княгине Наталии Алексеевне»2 и выполнила, по-видимому, функцию стихотворного брачного поздравления. На обручение Павла Петровича и Наталии Алексеевны Сумароков сочинил шесть мадригалов3, которые были «поданы при торжественном столе» шести знатным персонам: князю М. Н. Волконскому, графу П. И. Панину, П. Д. Еропкину, преосвященному Самуилу архиепископу Крутицкому, преосвященному архиепископу Суждольскому, протоиерею Успенского собора Александру (брат преосвященного Платона архиепископа Тверского). Ода и мадригалы были напечатаны одновременно отдельными изданиями. Вместе с двумя эоническими одами «на 1774 год» они составляют своеобразный «эпиталамический текст». Сумароковские мадригалы относятся к разновидности так называемых «высоких» мадригалов, которые по теме и функциям зачастую дублировали торжественную оду, ограничиваясь при этом минимумом выразительных средств4. Будучи, конечно же, комплиментарными, они, как и все «гражданские» стихи Сумарокова, прямолинейно дидактичны и, скорее, напоминают надписи (то есть эпиграмму, как её понимали в античности). 1 Подробнее см.: Петров А. В. Новогодняя поэзия в России… С. 125–129. Полное собрание всех сочинений, в стихах и прозе, покойнаго действительнаго статскаго советника, ордена Св. Анны кавалера и Лейпцигскаго Ученого собрания члена, Александра Петровича Сумарокова. Ч. II. М., 1781. С. 126–130. 3 Там же. Ч. IX. С. 152–154. 4 См.: Бухаркина М. В. К вопросу о разновидностях русского мадригала XVIII века // Литературная культура России XVIII века. Выпуск 2. СПб., 2008. С. 86–88. 2 124 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Из шести мадригалов только один посвящён великой княжне; он крайне банален и представляет собой сжатый до четырёх строк одический топос: НАТАЛИЯ ПЕТРА России принесла: Надежда зреть ПЕТРА нам паки возросла: НАТАЛИЯ ПЕТРА России принесет: Великаго ПЕТРА увидит паки свет. Рождения чудесного ребёнка Сумароков вновь потребует от молодожёнов через три месяца после их свадьбы – в новогоднем поздравлении Наталии Алексеевне. Вот, собственно, и всё, к чему свелись утопические надежды поэта на новый семейный статус сына Екатерины Великой. Остальные мадригалы возносят Павла Петровича либо прямо, либо через комплименты его воспитателям – Н. И. Панину и архиепископу Платону. Первый мадригал рисует воспитание и взросление наследник престола, однако без какого-либо участия его матери. Возникает даже впечатление, что речь идёт о правящем монархе: Ростя премудрым быть и царствовать учился: Возрос, премудрым стал, невесте обручился: Сулит нам милости, Ей нежность и любовь, ПЕТРА Великаго на веки трону кровь. «Екатеринина кровь» «видна» только в любви Павла к отечеству; от Панина (в том же мадригале) он усвоил уроки ненависти к «невежеству и гордости». Целых три мадригала (видимо, по числу лиц священнического чина при «торжественном столе») Сумароков посвящает благочестию цесаревича, его нелицемерной любви к Богу и Церкви. Именно от своего вероучителя, архиепископа Тверского Платона, Павел Петрович воспринимает главные добродетели просвещённого монарха: знание Закона Божьего и любовь к ближнему, правде, законности. Ода, адресованная Наталии Алексеевне, казалось бы, свидетельствует, что Сумароков более, чем другие стихотворцы, уделяет внимания невесте. Однако не случайно он не стал вводить брачно-поздравительные формулы в название и, как оказалось, в само произведение: менее всего поэта интересовали изящные свадебные комплименты, любовно-эротические намёки, мифологические ассоциации, образ «царства любви» и всё то, что в избытке присутствовало во всех других эпиталамах 1773 года. Только в начальной строфе рисуется аллегорический образ страстной взаимной любви: Лучи багряныя авроры, Проникли чисты небеса: Российски осветились горы, Долины, реки и леса: Зефир увидев розу красну, И зря ее собою страсну (sic!), Спешит ко красоте ея. Он жар подобный ощущает: Ей равну нежность обещает: Се ПАВЕЛ участь и твоя. 125 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В остальных тринадцати строфах поэт в очередной раз излагает свои представления и требования к идеальному монарху и перечисляет те выгоды, которые Россия может извлечь из брака Павла и Наталии, их любви и красоты. Вопреки устоявшейся уже и поддержанной большинством его современников жанровой традиции, Сумароков утверждает, что благо государства зависит вовсе не от любви и необходимо связанной с нею гармонии в обществе, но лишь от степени идеальности и разумности той личности, что стоит во главе страны. А эту личность в свою очередь можно научить быть разумной и праведной. Нужно только постоянно говорить ей о том, как правильно себя вести и что делать. Порукой же в истинности поучений служат искренность и бескорыстность поэта: Внемли, НАТАЛИЯ, мой ныне Не льстивый, справедливый глас! Таким образом, даже темы любви и брака Сумароков подчинил своим педагогическим утопиям, вновь продемонстрировав, что главные его писательские интересы лежали в сфере политической публицистики. 3. Любовь как жизнепорождающая основа мира. Россия как Сад Любви. Храм Любви. И всё-таки больше всего младшим современникам Ломоносова запомнилось описание в его брачной оде «царства Любви». Под рубрикой «Вымышленная опись царства любви» 5-ю, 6-ю и 7-ю строфы из этой оды процитирует Н. Курганов в своём «Письмовнике»1. На прямых цитатах и переложениях соответствующих ломоносовских стихов едва ли не половину своих эпиталам построили Державин и Княжнин. Вот как они, например, переложили 7-ю строфу из оды 1745 года: Между лавровыми древами Там нега свой имеет трон, На ложах роз, под мирт ветвями, Природу тих лелеет сон; В тенях тут горлиц воздыханье; В водах там лебедей всклицанье; Супругов страстных всюды зрак; Они горят, они пылают, С царем вселенной не желают Сменять их щастия никак, – и Певцы натуры, быстры птицы, Как облако, толпясь, летят На сретенье своей царицы. Любви пришествие гласят Не только горлицы лобзаньем, Но ветви томным помаваньем. 1 Курганов Н. ПИСМОВНИК, содержащий в себе науку Российскаго языка со многим присовокуплением разнаго учебнаго и полезнозабавнаго вещесловия. Ч. 2. СПб., 1793. С. 27–28. 126 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Владычица природы всей! Тебе что в мире неподвластно? Тобой на свете всё прекрасно И всё во области твоей. В XIX уже веке, в 1806 году, В. В. Капнист, перечисляя в оде «Ломоносов» сферы поэтического интереса «росска Пиндара», также приведёт именно эту, 7-ю строфу: Любви ль предел изображает, – Как кисть его оживлена! Какою прелестью пленяет Волшебна, райская страна!1 – и далее по тексту. На 5 (из 24-х) строф образ «храма любви» развёрнут у Майкова: <…> Днесь вступая в брачны узы, Проливает радость нам. Отверзайте, чисты музы, Мне Гимена светлый храм, Да увижу тамо ясно, Сколь сияет он прекрасно. Над цветущими лугами Вознесен ко облакам, Почитаемый богами, Вижу я огромный храм; Стены яспис составляет, И помост его янтарь, Меж златых столпов сияет Адамантовый алтарь; Вкруг стоят надежда, младость, Дружба, верность, честь и радость. Счастье там непеременно В власти сильна божества, Время в узах заключенно, Разрушитель вещества. Нимфы разными цветами Устилают к храму путь, И Зефир на них устами Тщится с тихостию дуть. Там забавы все теснятся, Игры, смехи веселятся. 1 Капнист В. В. Избранные произведения. Л., 1973. С. 158. 127 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Се, подобна солнцу ясну, Матерь росских стран грядет И с собой чету прекрасну Во святилище ведет. Им любовь во храм предходит – Нежных душ всесильный царь – И младых супругов вводит Пред блистающий алтарь; Красоту их зря, дивится, Сам их пленник становится. Храма царь чету сретает, – Множа пламень их, – Гимен. Мысль в восторге, сердце тает, Зря грядущих круг времен, В кои будут наши чада Во спокойстве обитать; Павел им отец, отрада, И Наталия им мать. О чета, от всех почтенна! Буди ввек благословенна. К числу новаций в эпиталамах 1773 года, следует, пожалуй, отнести интерес их авторов к «философии любви»1. Княжнин, например, разрабатывает тему, а пожалуй даже мифологему, Любви как жизненесущего и всем на земле владеющего божественного начала: О дщерь создателя селенной (sic!)! Дражайший узел естества, Любовь! твой пламенник возжженный, Всего источник вещества, На землю небеса низводит … Владычица природы всей! Тебе что в мире неподвластно: Тобой на свете всё прекрасно И всё во области твоей. Мифологему любви как животворящего огня развивает Херасков: Священный огнь, чем вся вселенна От первых дней одушевленна, Подобен пламени сердец, Которым оба Вы возженны, Представь пред олтари священны Принять супружеский венец. Тот пламень мир одушевляет, А Ваш Россию оживляет; 1 О взаимосвязи историософии и гендера в одах XVIII века см.: Петров А. В. Поэты и История… С. 66–113. 128 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Тем солнце в небесах горит, И в Вас Россия солнце зрит. О небесном любовном огне упоминает также Богданович, однако в свои 30 лет профессиональный переводчик и будущий автор «Душеньки» оказался менее изыскан в комплиментах и сведущ в античной мифологии, нежели 57-летний учёный монах. В эпиталаме Евгения (Булгариса) воскресает греческая античность. Одна из немногих уступок, которую он сделал христианству, это указание на духовный характер «любви чистейшей страсти»: Здесь пламень произшел один из двух огней, И два сердца слиял в одно в чете он сей. Сей огнь произведен Эротом не земным, Ни вдохновением Кипридиным слепым; Но непорочностью в любви чистейшей страсти. Сей Промефеем огнь по Вышняго взят власти С небесной части1. Свет от огня любви озарит всю Россию, согреет землю и составит радость россов. Та же, в сущности, мысль, что одушевляла Сумарокова, однако какая разница в интонациях, в том, что делает мифополитическую риторику поэтичной: Блистательный огня сего чистейший свет Лучи свои чрез всю Россию здесь прострет; Сияньем с теплотой пройдет земли конец, И будет радостью безчисленных сердец; Другаго как ПЕТРА НАТАЛИЯ другая Родит, сей ветвию ПЕТРОВ дом украшая; О мысль драгая! Странная сосредоточенность авторов эпиталам 1773 года на рождении «нового Петра» в свете последующих событий выглядит дурным предзнаменованием. Весной 1776 года великая княгиня Наталия Алексеевна скончалась во время родов из-за своего физического недостатка (позвоночника неправильной формы)2. Духовник Наталии Алексеевны, Архиепископ Платон, произнёс в Александро-Невском монастыре 26 апреля слово «на погребение», «без темы, о добродетелях усопшия в Бозе Благоверныя Княгини». Через 7 лет, 15 апреля 1793 года, статс-секретарь Екатерины II Александр Васильевич Храповицкий внесёт в свой дневник лаконичную запись: «В этот день, 15-го Апреля 1776 года, скончалась Великая Княгиня Наталья Алексеевна»3. Едва ли не единственным русским поэтом, кто откликнулся на это трагическое событие, был В. И. Майков. Его «Песнь печальная на кончину благоверныя государыни великия княгини Наталии Алексеевны, приключившуюся 1776 1 На щастливое бракосочетание их императорских высочеств благовернаго государя цесаревича и Великаго Князя Павла Петровича и благоверныя государыни Великой Княгини Наталии Алексеевны брачное дароприношение, от Иеродиакона Евгения Булгара. Сентября 29 дня, 1773 года. СПб., 1773. С. 9. (Написанные на греческом языке стихи перевёл на русский язык Лука Сичкарев.) 2 См. письмо Екатерины II князю М. Н. Волконскому от 1 мая 1776 г. в кн.: Осмнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым. Кн. 1. М., 1869. С. 163–164. 3 Памятныя записки А. В. Храповицкаго, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. М., 1862. С. 285. 129 Книга подготовлена при поддержке РГНФ года, апреля 15 дня»1 представляет собой медитативные стансы (14 одических 10-стиший). Майков описывает скорбь россиян и старается утешить и ободрить Павла Петровича, напоминая ему о том, что он ещё должен «отверзти» им «к счастью дверь», став «отечества отцом». Свою ошибку в выборе невестки Екатерина II исправит очень быстро: новую невесту своему сыну она выберет тогда же, в пятницу, в день смерти Наталии Алексеевны. Несмотря на тяжелейшее психологическое состояние, в котором находилась государыня и о котором мы знаем из её писем2, столь важный политический вопрос, как утверждение династии, из её мыслей надолго не выходил. 16 апреля императрица обращается к принцу Генриху (брату Фридриха Великого), находившемуся в Петербурге с дипломатической миссией, с просьбой устроить новый брак Павла Петровича с принцессой Софией Доротеей Виртембергской. Внимание на неё Екатерина обратила (с помощью Ассебурга) давно, но только сейчас принцесса, родившаяся в 1759 году, достигла нужного возраста. «Не знаю отчего, но с 1767 года я всегда чувствовала особенное влечение к этой девушке, – писала Екатерина II барону Гримму. – Разсудок, который, как вам известно, отстраняет побуждения неопределенныя, заставил меня тогда отдать предпочтение другой, потому что первая была слишком молода. Казалось, я навсегда потеряла ее из виду, и вот теперь, вследствие несчастнейшаго события, мое особенное влечение снова заявило себя. Что же это такое? Вы станете разсуждать по своему и припишете это случаю. Вовсе нет. Я женщина восторженная, я не довольствуюсь случаем: мне нужно чего нибудь повыше»3. В этом же письме, от 29 июня 1776 года, Екатерина живо и образно описывала, как она «ковала железо, пока оно было горячо, чтобы возместить утрату», рассеять ту «глубокую печаль», которая удручала её сына. Фридрих Великий быстро устранил существовавшее препятствие к браку (София Доротея была помолвлена за принца Гессен-Дармштадтского, брата покойной Наталии Алексеевны; тот возвратил данное ему слово и был вознаграждён пенсионом в 10 000 рублей). И в дальнейшем он всячески ускорял приближение брака своей внучатной племянницы и наследника русского престола, считая его чрезвычайно выгодным для Пруссии4. 10 июля 1776 года Павел Петрович торжественно въехал в Берлин, где состоялась его встреча с Фридрихом и с будущими родственниками. «Я нашел невесту свою такову, – писал он матери, – какову только желать мысленно себе мог: не дурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что естьли она сделала действо в сердце моем, то не без чувства и она с своей стороны осталась»5. 12 июля совершилась помолвка. 1 Сочинения и переводы Василия Ивановича Майкова. С. 512–516. Своё состояние с 10 по 16 апреля 1776 г. Екатерина описывала, в частности, в письмах барону Гримму от 17 и 18 апреля; см.: Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 28–29. 3 Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 31. 4 См.: Шумигорский Е. С. Императрица Мария Феодоровна (1759–1828). Ея биография. Т. 1. СПб., 1892. С. 56–82. 5 Цит. по: Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 117. 2 130 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В письме от 13 июля Павел продолжает характеризовать свою невесту: «Что же касается до сердца ея, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что я видел из разных сцен между роднею и ею. Ум солидный ея приметил и король сам в ней <…>. Знания наполненна, и что меня вчера весьма удивило, так разговор ея со мною о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтоб приучиться разсуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкою, жадничает учиться по-русски, зная, сколь сие нужно и помня пример предместницы ея. <…>»1. В свою очередь София Доротея в письме к своей подруге баронессе Оберкирх признавалась: «Милый друг, я довольна; я более чем довольна. Никогда, милый друг, не могла бы я быть более счастлива. Нельзя быть любезнее великаго князя. Позволяю себе гордиться тем, что мой милый жених очень меня любит, что меня делает очень, очень счастливою»2. Двухнедельная череда блестящих празднеств в честь Павла Петровича завершилась 24 июля обедом у королевы. Перед тем как окончательно покинуть Пруссию, жених и невеста два дня (26 и 27 июля) провели в Рейнсберге, замке принца Генриха. При прощании с невестой Павел вручил ей «инструкции»3, состоящие из 14 пунктов, которым принцесса должна была следовать в России. Как позднее отмечала великая княгиня Мария Феодоровна, предъявленные Павлом Петровичем «требования» были внушены «злополучным опытом его перваго брака». Наставления эти весьма напоминают те «краткия правила для принцессы», которые в 1773 году были изложены Екатериной II в записке барону Черкасову. Павел Петрович требует от принцессы благочестия; доверия и откровенности по отношению к Екатерине II; «ровности в обхождении» с окружающими и вежливости «без всякаго оттенка фамильярности»; «основательного знания» русского языка и всего, что касается России; точности в ведении денежных дел; строгого соблюдения придворного этикета и правил в «домашнем обиходе». 13-у и 14-у пунктам великий князь придавал особое значение, прося принцессу никогда не вмешиваться в «интриги или пересуды» и «не принимать ни от кого <…> никаких, хотя бы самых пустяшных, советов или указаний, не сказав о том хоть чего-либо мне». «Желательному обращению принцессы» с самим собой Павел Петрович посвятил 3-й пункт «инструкции». Великий князь не мечтает уже о любви, но просит лишь об искренности и доверии, отдавая себе отчёт в собственных недостатках: «Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, ибо это вполне зависит от счастливой случайности; но что касается дружбы и доверия, приобрести которыя зависит от нас самих, то я не сомневаюсь, что принцесса пожелает снискать их своим поведением, своей сердечною добротою и иными своими достоинствами, которыми она уже известна. Ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и измен1 Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 118. Цит. по: Кобеко Д. Указ. соч. С. 142. 3 Инструкция Великаго Князя Павла Петровича Великой Княгине Марии Феодоровне / Сообщ. Е. Шумигорский // Русская старина. 1898. Т. 93. № 2. С. 247–261. 2 131 Книга подготовлена при поддержке РГНФ чивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость. Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно все то, что я могу выразить иногда даже быть может довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, уменья одеваться и т. п. Я прошу ее принимать благосклонно советы, которые мне случится ей давать, потому что из десяти советов все-же может быть и один хороший, допустив даже, что остальные будут непригодны. Притом, так как я несколько знаю здешнюю сферу, то я могу иной раз дать ей такой совет или высказать такое мнение, которое не послужит ей во вред. Я желаю, чтобы она была со мною совершенно на дружеской ноге, не нарушая однако приличия и благопристойности в обществе. Более того – я хочу даже, чтобы она высказывала мне прямо и откровенно все, что ей не понравится во мне; чтобы она никогда не ставила между мною и ею третьяго лица и никогда не допускала, чтобы меня порицали в разговоре с нею, потому что это не отвечает тому разстоянию, которое должно существовать между особою ея сана и моего, и подданным». 14 августа в воскресенье «в половине 8-го ж часа, Его Императорское Высочество с находящимися при Нем в свите кавалерами из продолжающаго путешествия в вожделенном здравии прибыть изволил и стоящий на карауле гвардии фронт отдавал честь ружьем с барабанным боем»1. Разговор Павла с матерью во внутренних её покоях продолжался до 9 часов. 31 августа в среду «по полудни в 6 часов, Его Императорское Высочество с Ея Светлостью Принцессою Виртембергскою Софиею Доротеею изволил прибыть в село Царское», где придворные поздравляли их с благополучным прибытием. Через некоторое время Екатерина II приняла их в «опочивальной комнате». «По сем, ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, с Его Императорским Высочеством и с Ея Светлостью Принцессою, изволила продолжать разговоры более получаса»2. Екатерина была восхищена своей будущей невесткой. «Принцесса моя приехала вчера вечером, – писала она Гримму 1 сентября, – и с той самой минуты она разом всех восхитила собою. Она прелестна. <…> в эту минуту кружит мне голову моя принцесса, которая прекрасна как Психея. <…>»3. В какой-то из начальных сентябрьских дней принцесса-невеста написала цесаревичу письмо, очень искреннее, проникнутое сердечной привязанностью и любовью: «Я не могу лечь, мой дорогой и обожаемый князь, не сказавши вам еще раз, что я до безумия люблю и обожаю вас: моя дружба к вам, моя любовь, моя привязанность к вам еще более возросли после разговора, который был у нас сегодня вечером. Богу известно, каким счастьем представляется для меня вскоре принадлежать вам; вся моя жизнь будет служить вам доказательством моих нежных чувств; да, дорогой, обожаемый, драгоценнейший князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того, чтобы явить вам доказательства той нежной привязанности и любви, которыя мое сердце будет постоянно питать к вам. Покойной ночи, обожаемый и дорогой князь, спите хорошо, не безпокойтесь 1 Камер-фурьерский церемониальный журнал 1776 года. СПб., 1880. С. 477. Там же. С. 509–510. 3 Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 34. 2 132 Книга подготовлена при поддержке РГНФ призраками, но вспоминайте немного о той, которая обожает вас»1. В среду 14 сентября в большой придворной церкви принцесса София Доротея наречена была Благоверною Княжною Мариею Феодоровною; Преосвященный Архиепископ Гавриил Новгородский и Санктпетербургский совершил Святое Миропомазание; «Преосвященный же Архиепископ Платон во все оное время стоял подле Ея Светлости. Благоверная Княжна на вопросы ответствовала и говорила Символ православныя веры по книге, а во время чтения молитвы стояла на коленах на табурете, на котором подушка была малиноваго бархата, обложенная золотым гасом». После поздравлений и литургии «Архиепископ Платон говорил у Царских дверей приличную сему дню проповедь», а затем поздравил Благоверную Княжну «с принятием Христовых таин, краткою речью»2. 15 сентября в четверг состоялось обручение Его Императорского Высочества благоверного Государя Цесаревича и Великого Князя Павла Петровича с восприявшею Православную веру Благоверною Княжною Мариею Феодоровною. Обручение по церковному обряду совершал Преосвященный Гавриил. «Пред Царскими вратами поставлен налой и на оном Святое Евангелие и Святый Крест; подле налоя небольшой столик, на котором лежали приуготовленные к обручению перстни и две свечи на золотых блюдах. И когда Преосвященный обрученные перстни надел на руки Его Императорскаго Высочества и Благоверной Княжны, тогда, по сигнальной ракете, в Санктпетербургской крепости учинена пальба из 51-й пушки. Свечи тож поднесены были Преосвященным. При чтении ж Преосвященным молитв, на эктении имянована Княжна обрученною невестою Благоверною Государынею Великою Княжною. ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, сошед с места своего изволила Сама Своею ВЫСОЧАЙШЕЮ Особою разменять перстнями у Их Императорских Высочеств и обрученные у ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА целовали руку. По совершении обручения и всего Церковнаго обряда все бывшее при том Духовенство ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ и Их Императорским Высочествам приносило о совершившемся обручении Свои поздравлении и жаловано к руке, а потом и Их Императорския Высочества, сошед с места подходили к руке ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА и стали на особливое для них устроенное место подле ИМПЕРАТОРСКАГО, Его Высочество по правую руку Ея Высочества»3. После обручения отправлен был благодарственный молебен, и «при возглашении Протодиаконом многолетия с Адмиралтейской крепости произведена пальба из 31-й пушки». По возвращении из церкви Екатерина II приняла в Кавалергардской комнате поздравления от «Чужестранных Министров, жаловав их к руке. В то время, пред дворцом от гвардии полков и других воинских команд, учинено было поздравление игранием на трубах, битием литавр и барабанным боем». Затем состоялся торжественный обед, в продолжение которого «играла камерная, вокальная и инструментальная музыка с хором придворных певчих, а при питии за здравии производилась с Санктпетербургской и с Адми1 Цит. по: Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 128–129. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1776 года. СПб., 1880. С. 16–17 второй пагинации. 3 Там же. С. 19 второй пагинации. 2 133 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ралтейской крепостей пушечная пальба, при играни на трубах и битии литавр». Всего было 6 тостов: за здравие Её Императорского Величества, за здравие обручённых, за благополучное государствование Её Императорского Величества, в честь «ВЫСАЧАЙШАГО намерения и благополучнаго окончания», за здравие членов Синода («по церемониалу положено не было»), за здравие всех верноподданных. Вечером был дан бал, и «обе крепости и все домы в городе были иллюминованы». В этот день великая княжна написала цесаревичу письмо, впервые подписанное новым её именем «Marie Fedeorowna»: «Клянусь этой бумагой всю мою жизнь любить, обожать вас и постоянно быть нежно привязанной к вам; ничто в мире не заставит меня измениться по отношению к вам. Таковы чувства вашего на веки нежнаго и вернейшаго друга и невесты»1. В 12-м часу утра сентября 16 дня Их Императорские Высочества от Её Светлости Герцогини Курляндской, знатных особ обоего пола, чужестранных министров и офицеров лейб-гвардии «приняли поздравлении с совершившимся обручением и всех их к руке жаловали»2. В оставшиеся до свадьбы 10 дней камер-фурьерские журналы фиксируют балы, представления французских комедий, куртаги, продолжавшиеся поздравления Их Высочествам, игры в карты и в шахматы. 20 сентября Павлу Петровичу были принесены поздравления с торжеством его рождения. 22 сентября праздновалось Высочайшее торжество коронации Её Императорского Величества. 26 сентября 1776 года совершилось торжество высокобрачного сочетания Великого Князя Павла Петровича и Великой Княгини Марии Феодоровны3. Праздничные торжества продолжались 20 дней, до 15 октября. «В назначенный для сего торжества день, то есть в понедельник сего Сентября 26 числа по утру по данному с Адмиралтейской крепости из пяти пушек сигналу» все официальные лица «съехались в Зимний ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Дворец». «По отправлении в большой придворной церкви Божественныя литургии и когда ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО с Их Императорскими Высочествами изволили быть в готовности, тогда с Адмиралтейской крепости дан был сигнал из 21 пушки и шествие из внутренних ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА покоев в Придворную церковь началось» в установленном порядке. На Екатерине II была императорская корона и мантия; «шлейф оныя несли четыре Камергера, а конец шлейфа один из старших Камергеров». Справа от Её Величества, «не много в переди», шёл князь Г. А. Потёмкин, а слева обер-шталмейстер Л. А. Нарышкин. «Подле ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА не много уступая назад, изволили идти Их Императорские Высочества Государь Цесаревич и Великий Князь с правыя, Государыня Великая Княгиня с левыя стороны; шлейф робы ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА несли два камер-юнкера ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА». 1 Цит. по: Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 129. Камер-фурьерский церемониальный журнал 1776 года. СПб., 1880. С. 20–22 второй пагинации. 3 См. описание свадьбы: там же, с. 23–31 второй пагинации. 2 134 Книга подготовлена при поддержке РГНФ При вшествии государыни и Их высочеств в церковь певчие начали петь псалом 20-й («Господи силою Твоею возвеселится Царь»). Её Величество взяла Их высочеств за руки и соизволила повести их и «поставить против царских дверей на венчальное место, покрытое малиновым бархатом, с золотым позументом и бахрамою». До венчания в ектеньях о здравии Её Императорского Величества «возглашали до Евангелия Великою Княжною, а по прочтении Евангелия Великою Княгинею». Браковенчание проводилось «обыкновенным порядком Восточныя церкви» духовником Екатерины II протоиереем Иоанном Панфиловым. Венцы держали над Павлом Петровичем князь Г. Г. Орлов, над Мариею Феодоровною действительный тайный советник И. И. Бецкой. После браковенчания следовал «благодарный молебен», затем Преосвященный Платон Архиепископ Московский «говорил приличную сему торжеству проповедь, потом пели Придворные певчие: Тебе Бога хвалим, а по пропении сего протодиакон возглашал многолетие и во время сего пения, Святейшаго Синода Члены и с ними присутствующее духовенство принесли всеподданейшее поздравление ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ и Их Императорским Высочествам, в которое время, по данному от дежурнаго Генерал-Адъютанта сигналу, началась пальба с крепостей: с Санктпетербургской 151, да с Адмиралтейской 121 выстрел, а во всем городе при церквах начался колокольный звон». По окончании церковной службы Екатерина II и Высоконовобрачные вернулись с тою же церемониею во внутренние Её покои, «где Их Императорския Высочества приносили ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ покорнейшую Свою благодарность за ВЫСОЧАЙШЕ оказанную к ним Матернюю милость». После этого Её Величество с Высоконовобрачными изволила выйти в Кавалергардскую, где приняла всеподданнейшие поздравления от дам и кавалеров и от чужестранных министров, «а потом при играни на трубах и при битии литавр, шествовала к столу, который поставлен был на троне под балдахином в Галлерее». По правую сторону от Екатерины сел Великий Князь, по левую – Великая Княгиня. В той же галерее были поставлены столы для «первых четырех классов обоего пола персон и Лейб-Гвардии Майоров. В продолжении стола играла ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА камерная вокальная и инструментальная музыка, с хором Придворных певчих. За здравии пили при игрании на трубах и при битии литавр». Всего было три тоста: за здравие Екатерины II («причем выпалено было из 51 пушки»), за здравие Их Императорских Высочеств («с выстрелом из 31 пушки»), за благополучное государствование Её Императорского Величества («с выстрелом из 51 пушки»). По окончании стола Их Высочества «изволили начать бал», который продолжался до семи часов вечера. Затем Её Величество с Высоконовобрачными «в препровождении Статс-Дам изволила пойти в апартаменты Их Высочеств и пробыв в оных несколько времени, возвратилась во внутренние Свои покои. И тако сей благополучный день к наивящему ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА удовольствию и ко всеобщей радости всех ЕЯ ИМПЕРАТОР135 Книга подготовлена при поддержке РГНФ СКАГО ВЕЛИЧЕСТВА верноподданных, Божеским благословением счастливо совершился. В тот вечер крепости и весь город были иллюминованы». В центре фейерверка, завершившего празднества этого дня, находилось «возобновленное украшение здания счастия России»1. 27 сентября в 11-м часу утра члены Синода и знатное духовенство поднесли Их Высочествам Святые Иконы. Потом Великий Князь и Великая Княгиня изволили принимать поздравления от знатных персон и всех к руке жаловали. Затем в апартаментах Её Величества состоялся обед, во время которого играла музыка. Екатерина II пила здоровье новобрачных, «причем было выпалено с Адмиралтейской крепости из 31 пушки». Вечером был бал, после бала ужин в большой зале, за фигурными столами, за которыми приглашённые сидели по билетам. В продолжение ужина играла музыка с хором придворных певчих. Обе крепости и город были иллюминованы. 28 сентября – «отдохновение». 29 сентября по сигналу, произведённому из пяти пушек с Адмиралтейской крепости, «даны были народу жареные быки, на площади против Зимняго Дворца на двух пирамидах и пущено было из нарочно сделанных двух фонтанов виноградное вино». Затем – обед у Их Высочеств в сопровождении музыки и с возглашениями здравий «при игрании на трубах и при битии литавр». Вечером был куртаг. Обе крепости и город были иллюминованы. 30 сентября и 1 октября – отдохновение. 2 октября на придворном театре была представлена итальянская опера. 3 октября – отдохновение. 4 октября – маскарад для дворянства. 5 октября была представлена итальянская опера. 6 октября – отдохновение. 7 октября представлена французская комедия, а потом маскарад для дворянства и купечества. 8 октября – отдохновение. 9 октября – куртаг в галерее. 10 октября – отдохновение. 11 октября на придворном театре представлена была русская комедия. Вечером 12 октября был дан бал, а по его окончании – вечерний стол в Авант-зале по билетам для первых четырех классов обоего пола особ и чужестранных Министров. 15 октября на площади возле Летнего дворца представлен был «великолепный фейерверк». О душевном состоянии Павла Петровича, вступившего во второй брак через полгода после смерти первой жены, многое говорит записочка, написанная им Марии Феодоровне в какой-то из свадебных дней: «Всякое проявление твоей дружбы, мой милый друг, крайне драгоценно для меня, и клянусь тебе, что с каждым днем все более люблю тебя. Да благословит Бог наш союз так же, как Он создал его»2. 1 Ровинский Д. А. Обозрение иконописания в России до конца XVII в. Описание фейерверков и иллюминаций. С. 299. 2 Цит. по: Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 130. 136 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Божественному установлению брака свою проповедь 26 сентября 1776 года посвятил Архиепископ Московский Платон. К этому очень интересному тексту мы и обратимся. «Слово на радостнейшее бракосочетание Их Императорских Высочеств»1 было произнесено на евангельские слова «уподобися царствие небесное человеку Царю, иже сотвори браки сыну своему» (Матф. 22: 2) и трактовало тему «О сходстве Царствия небеснаго с браком и о свойствах и должности брака». Будучи придворным проповедником, Платон должен был соблюдать баланс «богова» и «кесарева», возвещая, с одной стороны, о приближении Царствия Божия и об условиях вступления в это Царствие, с другой – откликаясь на события, происходящие в царской семье и в стране. Рассматриваемое слово в этом смысле весьма показательно: оно чётко членится на две части – экзегетическую и панегирическую. В первой Платон толкует Слово Божие – отдельные изречения (всего их 25) из Священного Писания, в которых говорится о любовном союзе между Богом и человеком и о брачном союзе мужчины и женщины. Вторая часть возносит новобрачных и Августейшую Мать. Необычно то, что первая часть проповеди одновременно выступает и «нравственным приложением», то есть содержит «пристойное действию сему <царскому браку. – А. П.> нравоучение». Рассматривая уподобления Царства Божьего и таинства браковенчания, Платон стремится открыть «свойства и должности брака», чтобы «тем более воспламенить сердце наше» «к достижению внити в чертог небесный». Уподобления же суть таковы: 1. Подобно тому как «царствие небесное есть состояние, которое предуставил Бог для избранных своих от самыя вечности», так и «брак есть состояние благословенное от Бога еще в раю при самых начатках мира для прародителей наших и всего их потомства». 2. Подобно тому как «царствие небесное уставлено есть, дабы собрати всех чад Авраамовых, и оными наполнити райския селения», так и «брак уставлен от Бога для умножения рода человеческаго, и откровения на земли владычества Божия». 3. Подобно тому как «оный союз, которым праведнаго душа обручается Богу, и по силе сего обручения входит в чертог небесный, есть тайна», так и «брак есть таинство и союз священный. Ибо на являемое пред церковию мужа и жены взаимное согласие низпосылается невидимая благодать Божия, сей союз утверждающая, и располагающая их ко взаимному друг друга люблению». 4. Подобно тому как «удостоившиеся внити в царствие небесное, с Богом соединяются во единый и никогдаже разрушаемый любви союз», так и «в брачное вступающии сочетание теснейшею друг со другом связуются любовию, 1 Архиепископ Платон. Слово на радостнейшее бракосочетание Их Императорских Высочеств // Его Императорскаго Высочества Учителя в законе и Придворнаго Проповедника, Святейшаго Правительствующаго Синода Члена, Преосвященнейшаго Платона, Архиепископа Московскаго и Калужскаго, и Святотроицкия Сергиевы Лавры Священно-Архимандрита Поучительныя слова и другия сочинения. Т. III. М., 1780. С. 221–232. Курсив и прописные буквы в цитатах везде принадлежит Арх. Платону. – А. П. 137 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и бывают едина душа в двух телах живущая». 5. Подобно тому как «обручившии себе Господеви, обязаны хранить к нему единому любовь, отдать ему все сердце свое, и всю душу свою, и ничего из красот мира не любить паче его», так и «брачнии обязываются пред Богом и ангелы его взаимною друг ко другу верностию, и ложе свое благословенное хранить во всякой чистоте и непорочности». 6. Подобно тому как «соединенные с Богом любовию благочестия ревнуют, дабы слава и честь любимаго ими Бога никем тронута быть не могла», так и «вступившии в супружнее обязательство чувствуют в сердцах своих ревность, дабы взаимная их любовь и честь никем не могла быть нарушена». 7. Подобно тому как «обручники царствия небеснаго входят в радость путем подвигов, и все между собою будучи соединены, друг другу вспомоществуют в подвиге сем», так и «брачнии входят в сообщение, чтоб в жизненном подвиге делить им все трудности, и друг другу ко облегчению бремени споспешествовать взаимною помощию, советом и утешением. И потому называются супруги, яко едино тягости ярмо мужественно влекущие: и для тогоже при бракосочетании пиют из единыя общия чаши». 8. Подобно тому как «обручившие себе Господеви тщатся, да многих породят духом, и умножат духовное семя Авраамле», так и «вступившии в супружество обязаны воспитовати детей своих, и учинить их достойными общества членами, то есть, истинными христианами, и честными гражданами, да наслаждаясь любезным правом родителей, узрят чад своих окрест трапезы своея, яко новосаждения масличная». 9. Подобно тому как «входящие в торжество небесное предносят огнь чистейшия к Богу любви», так и «брачащиеся держат возженныя свещи: что означает их внутренний взаимный любви огнь, возженный огнем Божия любви». 10. Подобно тому как «входящии в чертог Господень от десницы Божией бывают увенчаваемы, яко победители страстей», так и «брачащиеся при священном бракосочетания действии носят на главах своих венцы: что есть знамением, по толкованию златоустову, что они возторжествовали над всяким от страсти искушением, и сохранили девство до благословения Божия». 11. Подобно тому как «Отец небесный обручая нас себе, знамением перстня изобразил то во евангелии», и «потому благодать, о любви Божией сердце наше уверяющая, называется обручение духа», так и «брачащиеся взаимную верность свою пред церковию свидетельствуют перстней пременением». 12. Подобно тому как «хотящии внити на брак небесный украшают себя ризою благих дел», так и «брачнии, дабы их супружеский союз навсегда пребыл тверд и ненарушим, должны украшать себя добродетелию». 13. Подобно тому как «вси на небеси ангели радуются, видя сынов человеческих входящих на брак агнчий, и единаго с ними блаженства сподобляющихся», так и «брак, особливо царский, творит общую радость: ибо от сего благополучие обществу проистекает». Указав на политическое значение династического брака («блаженство отечества нашего»), Архиепископ Платон переходит к части панегирической. Как 138 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и в словах на новолетие1, источником его политического мифотворчества в слове на бракосочетание служат светские панегирики в прозе и в стихах. Так, проповедник парафразирует целый ряд одических топосов. Начинает он с топоса веселящейся России, вошедшего в нашу одопись в 1741 году и активно использовавшегося авторами эпиталам в 1773 году. Веселящаяся и торжествующаяся Россия взирала «на дражайшаго ПАВЛА от младенчества до сего дне», и в молитвах своих к Всевышнему просила о благословении «дома ПЕТРОВА», о восстановлении его «семени» и о «плодородии». Использовав, таким образом, топос продолжения рода Петра I, Платон обращается к топосу Храма Любви: «ПАВЕЛ и МАРИЯ торжественно входят в священный брака чертог. Ангел хранитель предходит Им, и десница Господня увенчавает Их». Весьма подробно парафразирован топос Царства Любви, причём ломоносовская его аранжировка совмещена с реминисценциями ветхозаветной «Песни Песней»: «Возженныя любви Вашея свещи да не погасают никогда. Путь Вам устлан цветами. Вам плещут горы и реки, древеса плодоносныя востают на сретение Ваше. Зефир благоприятный веет на Вас. Светила небесныя все свое сияние изливают на освещение Ваше, желая содействовать умножению радости Вашея. Се зима прейде, дождь отъиде, цвети явишася на земли: время обрезания приспе, глас горлицы слышан бысть в земли нашей. Востани севере, и гряди юже, повей в вертограде нашем, и да потекут ароматы его. Глава Высоких Супружников наших, яко злато избранно, очи Их яко голубицы, ланиты Их, яко фиалы аромат, прозябающия благовоние: устне Их яко крины, каплющии смирну полну: руце Их златыя, наполнены Фарсиса, гортань Их сладость и вси желание. Дщери Сиони, дщери Российстии! изыдите и видите в царе Соломоне, в венце, им же венча Его Мати Его, в день обручения Его, и в день веселия сердца Его». Не забывает оратор и о небесных покровителях новобрачных: «Небесные жители! оставте светлости своя, и сладость радости небесныя с нашею соедините». Отдельный фрагмент проповеди посвящён «Августейшей Матери», которая, подобно «Верховному царю света», соединившему таинством брака «единородного возлюбленного сына своего» и Церковь, ныне «сотворила брак возлюбленному и Единородному Сыну Своему, дабы сопрящи Ему любезную, и всеми дарованиями украшенную, МАРИЮ». Тем самым Екатерина устроила «блаженство отечеству», а род свой и дела свои она увековечит наследниками, которые произойдут от «любезной сей Четы». Для того чтобы выразить всеобщий (верноподданных) вечный голос благодарности императрице, Архиепископ Платон находит очень смелый литературно-политический комплимент: он поёт ту «песнь, которую Архангел воспел блаженной Деве»: Радуйся благодатная, Господь с Тобою (Лк. 1: 28). Заканчивается слово на высочайший брак теми же почти благопожеланиями, какими завершили свои брачные оды М. В. Ломоносов и И. К. Голеневский в 1745 году: «Ты же, Боже благословивый союз брачный! (ибо судьбою твоею вечною сочетавается мужу жена) утверди оный твоею благодатию, да узрят Они плод чрева Своего, и да процветают пред тобою в добродетели, яко новосаждения масличная. Аминь». 1 См.: Петров А. В. Новогодняя поэзия в России… С. 48–53. 139 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Столь глубокого религиозно-философского осмысления феномена христианского брака в свадебных стихах 1776 года мы, конечно, не найдём. Однако и феномен династического брака, а следовательно, ломоносовская традиция оказались для стихотворцев, поздравлявших Павла Петровича и Марию Феодоровну, на удивление малоактуальными. Понизился, так сказать, самый «градус» поэтического восторга, изменился соответственно и жанровый репертуар. Только два стихотворца (И. Ф. Богданович и Ф. Я. Козельский) сочинили оды, причём весьма «средние» по размеру (десять 10-стиший); Г. Р. Державин, Н. П. Николев и В. Г. Рубан1 ограничились мадригалами; небольшое (26 стихов) поздравление «на случай» московский поэт (А. П. Сумароков) решил написать белым стихом. Как видим, само число авторов, пожелавших воспеть династический брак, сократилось в два раза по сравнению с 1773 годом. Непростой задачей, решения которой поэты, по-видимому, решили избежать, была ситуация второбрачия наследника престола. Имя Наталии Алексеевны в свете открывшихся после её смерти фактов было непопулярным. И вот Фёдор Яковлевич Козельский в оде «На день брачнаго сочетания Их Императорских Высочеств Государя Цесаревича и Великаго Князя Павла Петровича и Государыни Великия Княгини Марии Феодоровны. Сентября 26 дня 1776 года»2 вынужден обратиться к иносказаниям: Когда в свой ряд под землю скрылась Вечерняя заря от нас; Густая тихо тьма спустилась, Замолк веселья дневный глас; Во мрачных тучах смутной ночи И Феб сокрыл пресветлы очи. Гася приятный Россам день; Простерла чорной ночь рукою, С угрюмой всюду тишиною, Глубокаго молчанья тень. И далее Феб (то есть Павел Петрович), видя красоту Авроры (то есть Марии Феодоровны), прогоняющую «печали мрак», предстаёт всё-таки перед очами веселящихся Россов. Мы знаем, что в это приблизительно время Н. И. Панин оказал Козельскому некое «благодеяние», возможно, спас его от ареста (см. «Письмо о благодеянии Его Сиятельству, Графу Никите Ивановичу Панину, 1776 года»), и, следовательно, благодарный бывшему наставнику Павла Петровича поэт имел все основания утешить цесаревича, выразить, пусть и в оде на день «радости», сочувствие к его потере. У других авторов таких поводов, скорее всего, не было. И потому Богданович, например, «забывает» о своих свадебных поздравлениях 1773 года. Одна из немногих строк в его «Стихах на бракосочетание Их Импе1 Стихи В. Рубана «На обручение великого князя Павла Петровича и великой княжны Марии Феодоровны» (СПб., 1776) мне найти не удалось. 2 Сочинения Федора Козельскаго. Ч. 1. СПб., 1778. С. 90–95. 140 Книга подготовлена при поддержке РГНФ раторских Высочеств Государя Цесаревича и Великаго Князя Павла Петровича и благоверной Государыни Великой Княгини Марии Феодоровны, произшедшее в 26 день Сентября 1776 года»1, в которой можно увидеть намёк на то, что произошло 15 апреля, звучит так: Любовь и с нею купно смехи, Приятства, игры и утехи, Составя радостный собор, От мест унылость отгоняют, Сердца весельем наполняют, Где только их прострется взор. Во всяком случае, в парафразированной здесь 11-й строфе из оды Ломоносова никаких унылостей и печалей нет. Кстати, проигнорировав в 1773 году оду 1745 года, сейчас Богданович обильно черпает из неё. Однако есть в его «Стихах…» 1776 года и новые мотивы. Один из них неожиданно сближает оду с проповедью архиепископа Платона. Это мотив верности, супружнего обета, данного перед Богом. Встретившая «супругов нежную чету» Богиня (Любовь либо Екатерина) Крепит Их верность увенчанну, И клятву Их, пред троном данну, Залогом чтит приятных дней <…> Обет супружней сей любови Народов щастье соплетет О отрасли высокой крови! Внемлите сей святой обет. Он свойствен паче и приличен Тому, кто в свете возвеличен, Отменной духа высотой. Любить взаимственно друг друга, Есть щастие земнаго круга: Для подданных, пример святой. Другой мотив также является отражением реалий династического брака 1776 года: Богданович вводит сюжет о поиске невесты, имея в виду поездку Павла Петровича в Берлин: Не сель умов высоких свойство, Чтобы искать подобных Им? О Павел! Ты души спокойство Нашел исканием таким2. Любовь, Тебе вручая стрелы, Тебя в далекие пределы Из недр отечества влекла, И твоему представя взору, Тебя сретающую Флору, Твою победу изрекла. 1 2 Собрание сочинений и переводов Ипполита Федоровича Богдановича. Ч. 2. М., 1810. С. 192–196. Это – ещё одни строки, имеющие отношение к первому браку Павла Петровича. 141 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Третий поэт, Сумароков, столько надежд возлагавший на Наталию Алексеевну, теперь, нисколько не смущаясь, простым риторическим приёмом эти надежды воскрешает: Не давно плакала Россия; Россия ныне ликовствует; Воскресла ПАВЛОВА супруга: Гласят Московские народы <…> МАРИЯ прежнюю надежду России ныне возвратила. <…> МАРИЯ нам надежда тверда; Она умна и милосерда1. В целом внимание авторов эпиталам 1776 года от «Екатеринина Дома» и «Петровой ветви» смещается к невесте – новой Великой Княгине. При этом стихотворцы оказываются очень лаконичны. Так, своё изящное комплиментарное поздравление с обручением Державин укладывает всего в восемь стихов: Мария, образ твой подобен небесам: Без восхищенья зреть нельзя тебя очам. Достойнее тот всех, к кому ты будешь страстна, Понравиться тебе – достойным должно быть. Как божество любви, так ты нежна, прекрасна; Кого ж из смертных ты помыслишь полюбить – Эроты на того в восторге улыбнутся; Тот будет царь, уста чьи уст твоих коснутся2. Я. К. Грот указывал, что в 1776 году Державин собирался приветствовать стихами приехавшую в Россию виртембергскую принцессу, но за невостребованностью переделал их в 1778 году в стихотворение «Невесте», приуроченное к его сговору с К. Я. Бастидон3. Кстати, в этом державинском мадригале, как и в «Невесте», находим опосредованное влияние 2-й оды Сафо, на что обратил внимание тот же Грот. Николай Петрович Николев в своём тоже восьмистишном «МАДРИГАЛЕ. На бракосочетание Государя Великаго Князя ПАВЛА ПЕТРОВИЧА с Великою Княгинею МАРИЕЮ ФЕОДОРОВНОЮ» сумел объединить не только несколько одических мотивов, но и комплименты новобрачным, Матери Отечества и Прародителю: Чтоб в России двух Великих Не пресеклась вечно кровь, Бог к свершенью благ толиких ПАВЛУ увенчал любовь. Дал в супружество прекрасну (Яко наша нежна Мать) 1 Полное собрание всех сочинений … Александра Петровича Сумарокова. Ч. IX. М., 1781. С. 172. Сочинения Державина. Т. 1. СПб., 1864. Сноска на с. 64. 3 Грот Я. К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 165. Современные исследователи (Г. Н. Ионин, Е. В. Свиясов) эти сведения подвергают сомнению. 2 142 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Взором – дню подобну ясну, А дарами благодать1. Прямее всех о вышнем назначении Великой Княгини высказался, в своей тяжеловатой и иногда косноязычной манере, Козельский: О вышняго назнаменанна Не сведомою нам судьбой! Из славных в свете всех избранна Души и тела красотой! Делить грядуще с ПАВЛОМ бремя, Размножить в век ПЕТРОВО племя, России радостной внимай! Коль молвишь к ней едино слово, Готово сердце в ней готово, Открыть к твоим забавам рай. Пересказав в заключение 17-ю строфу из ломоносовской оды и последовательно проигнорировав при этом милитаристские мотивы, Козельский выражает такое итоговое благопожелание: И вождь от ваших чресл изыйдет, Что славы в храм без брани внийдет, И люди миром упасет. «Вождь» от чресл Павла и Марии родится 12 декабря 1777 года, назовут его, по желанию императрицы, Александром, в честь святого благоверного князя Александра Невского. «Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит; а это имя знаменито. Его носили иногда матадоры <…>»2, – писала Екатерина II своему корреспонденту барону Гримму 14 декабря. Всего же в браке Павла Петровича и Марии Феодоровны в период с 1777 по 1798 годы появилось 10 детей. Устройством династических браков старших великих князей (Александра и Константина) и княжон (Александры и Елены) занялась их бабушка. На все эти браки русские поэты откликнулись эпиталамическими стихами. 1 Творения Николая Петровича Николева, Императорской Российской Академии Члена. Часть II. М., 1795. С. 285. 2 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1897. С. 2. 143 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ VI Брачные стихи «Павловичам» и «Павловнам» (1793–1817 годы) 144 Книга подготовлена при поддержке РГНФ «Любезная бабушка», как будет называть Екатерину II в записочках Александр Павлович, озаботилась семейным счастьем старшего внука ни много ни мало… в 1783 году1. Тогда баденский поверенный в делах Кох представил ей записку с характеристикой пяти дочерей наследного принца Карла Людвига Баден-Дурлахского, в которой особенно восхвалял 4-летнюю принцессу Луизу. Через 7 лет императрица вспомнила про принцесс и доверенным лицом для переговоров избрала графа Николая Петровича Румянцева, полномочного министра во Франкфурте-на-Майне. Как некогда Ассебургу, она дала ему инструкции, касающиеся выяснения достоинств принцесс Луизы-Августы (11-и лет) и Фредерики-Доротеи (9-и лет): «Сверх красоты лица и прочих телесных свойств их, нужно, чтобы вы весьма верным образом наведалися о воспитании, нравах и вообще душевных дарованиях сих принцесс, о чем в подробности мне донесите». Графу Румянцеву поручалось также узнать мысли супругов Баденских и их отношение к возможной перемене веры их дочерей. В завязавшейся переписке Екатерина постоянно подчёркивала, что всё дело должно вестись «с крайней осторожностью» и «колико можно меньше гласно». В письме от 2 марта 1791 года поверенный описывал результаты своих наблюдений: «Принцесса Луиза несколько полнее и развитее, чем обыкновенно бывают в ея лета. Хотя ее нельзя признать вполне красавицею, тем не менее она очень миловидна. По-видимому, она кротка, вежлива и приветлива; сама природа наделила ее необыкновенною грациею, которая придает особенную прелесть всем ея речам и движениям. Общий голос отдает ей предпочтение пред всеми ея сестрами; хвалят ея характер, а лучшею гарантиею ея здоровья служат ея телосложение и свежесть. Единственно, что умаляет благоприятное впечатление, производимое ея особою, это некоторая полнота, которая грозит в будущем слишком увеличиться. – Если принцесса Луиза слишком развита для своих лет, принцесса Фредерика-Доротея развита гораздо менее, чем бы ей следовало; она до сих пор еще очень скромный и молчаливый ребенок, но который обещает сделаться очень красивым. <…> Принцесса Фредерика, с своими большими прекрасными глазами, имеет вид более важный и серьезный, между тем как в принцессе Луизе заметно более резвости и довольства, что указывает на веселость, но веселость скорее тихую, чем шумную. <…>». Граф Румянцев подчёркивает сложность своей задачи – «изучать детей» тому, кто мало их видит; ссылается на мнения многих окружающих принцесс людей; говорит, что все известные ему баденские принцессы обладают «ровным, прекрасным характером». Уже в июне 1792 года Екатерина II высказала желание увидеть обеих принцесс в России. И хотя они были слишком юны, но, «прибыв сюда ныне же, в самом этом возрасте, – рассуждала императрица, – та или другая скорее привыкнет к стране, в которой ей предназначено провести остальную свою жизнь, и что другая тем не менее будет пристроена прилично своему рождению». Её Величество охотно принимала «на себя окончание их воспитания и устройство 1 При изложении общего хода подготовки брака великого князя Александра Павловича я опираюсь на книгу: Шильдер Н. К. Император Александр Первый… Т. 1. С. 63–90. Если нет специальных указаний, письма и другие свидетельства участников описываемых событий цитируются по этому источнику. См. также: Камерфурьерский церемониальный журнал 1792 года. СПб., 1892. С. 591–744. 145 Книга подготовлена при поддержке РГНФ участи обеих. Склонность моего внука Александра будет руководить его выбором; ту, которая за выбором останется, я своевременно пристрою. <…> По прибытии в Петербург обе принцессы будут жить в моем дворце, из котораго одна, как я надеюсь, не выйдет никогда, а другая лишь затем, чтобы ей пристойным образом выйти замуж. Считаю излишним сказать вам, что оне будут всем снабжены и содержаны на мой счет: это само собою разумеется и для вас несомненно». В воскресенье 31 октября 1792 года в 25 минут 9-го часа вечера БаденДурлахские принцессы в сопровождении статс-дамы графини Екатерины Петровны Шуваловой и действительного тайного советника Степана Фёдоровича Стрекалова подъехали к назначенному для их пребывания «дому Шепелева»1 в Петербурге. После поздравления с благополучным приездом Их Светлости были сопровождены во внутренние покои, где их «принять изволила ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО со всеми знаками ВЫСОКОМОНАРШАГО Своего благоразположения и пожаловать к руке <…>». 1 ноября Екатерина писала графу Румянцеву о прекрасном впечатлении, которое произвела на всех старшая принцесса. Всем видевшим её она показалась «очаровательным ребенком или, скорее, очаровательной молодой девушкой: я знаю, что дорогой она всех пленила <…> наш молодой человек будет очень разборчив, если она не победит его; он увидит ее лишь тогда, когда она совершенно отдохнет, а я не выкажу ни малейшей поспешности показать ее ему». В этот день, 1 ноября, «в 12-м часу, пред полуднем, ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВО изволила быть в покоях у Их Светлостей Принцесс Баденских и благоволила возложить на их знаки ордена Святой Великомученицы Екатерины». Любопытно, как то же событие изложил не камер-фурьер, а незаинтересованный и неофициальный наблюдатель: «1-е число по утру ея величество изволила к ним приттить и застать их в простом утреннем платье, при чем пожаловала им орден св. великом. Екатерины»2. 2 ноября из Гатчины прибыли Павел Петрович и Мария Феодоровна; в 6-м часу состоялась их встреча с принцессами Баденскими; затем в комнату, «где вещи бриллиантовыя», «прибыть изволили Их Императорския Высочества Государи Великие Князья, которые сделав Их Светлостям взаимное приветствие, потом до ВЫСОЧАЙШАГО отсутствия во внутренние покои, препроводили время в разсмотрении с Их Светлостями эстампов». 3 ноября на представлении пьесы «Езда на охоту Генриха IV» «большое общество» впервые увидело принцесс. В «Памятных записках» А. В. Храповицкого в записи от 4 ноября находим характеристику принцессы Луизы и великого князя Александра, данную императрицей: «Цесаревич, очень полюбив, хвалит старшую Принцессу, но жених застенчив и к ней не подходит. Она очень ловка и развязна, elle est nubile á 13 ans»3. 1 Гофмаршал Д. А. Шепелев – начальник придворной конторы в царствование Елизаветы Петровны. На месте его дома (№ 35) по Миллионной улице в 1839–1852 гг. будет построен так называемый Новый Эрмитаж. 2 Заметки одного из русских воспитателей императора Александра Павловича // Русский Архив. 1866. Вып. 1. Стлб. 101. 3 Памятныя записки А. В. Храповицкаго, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. С. 278. 146 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Сохранилось несколько писем Марии Феодоровны к Екатерине, датированных 11–17 ноября 1792 года1. Великая княгиня выражает в них глубокую благодарность императрице за её участие в судьбе Александра и в устроении его счастья: «<…> Как счастлива я, видя нежныя попечения ваши о нашем сыне! О, дрожайшая матушка, если бы было в нашей воле находить выражения чувствам нашим, вы были бы довольны тем чувством, которое одушевляет меня. <…> добрая и дорогая маменька, ваше предсказание сбылось очень скоро, так как хорошенькая принцесса наша не дала промаха и, как кажется, серьезно нравится молодому человеку нашему, а судя по замешательству молодой особы, можно угадать, что и сын мой также не возбуждает в ней отвращения; и вы, нежнейшая и лучшая из всех бабушек в мире, собственными очами видите, как, стараниями вашими, возникает то чувство, которое составит счастие этих прелестных детей и наше собственное. После этого судите сами, дрожайшая матушка, с каким удовольствием, с каким умилением читаем мы драгоценныя письма ваши; и до какой степени они желанны, покуда не придет счастливая минута, когда мне возможно будет возвратиться к стопам вашим, – минута, вожделенная для той, которая имеет честь быть с глубочайшим уважением и ненарушимою привязанностью, дрожайшая матушка, вашею покорнейшею и послушною слугою и дочерью Мария». Между уверениями в любви и преданности Мария Феодоровна делится с Екатериной подробностями поведения своего сына: «Александр отдал нам верный отчет о том, что происходило за ужином. Пишет, что имел счастие вести под руку и сидеть рядом с любезной принцессой Луизой и, должен признаться, говорил так много, что ничего не кушал; говорит, что очень доволен судьбой, и все его письмо свидетельствует об избытке чувств». В другом письме к родителям Александр Павлович заметил, что «“с каждым днем прелестная принцесса Луиза все более и более ему нравится; в ней есть особенная кротость и скромность, которыя чаруют, и что надобно быть каменным, чтобы не любить ея”. <…> все это, повидимому, доказывает положительно, – подытоживает Великая княгиня, – что наш молодой человек начинает чувствовать истинную привязанность и сознает всю цену того дара, который вы ему предназначаете». Говорит Мария Феодоровна и о том впечатлении, которое произвели на неё принцессы и которое доставило ей «живейшее удовольствие»: «Старшая показалась мне прелестною, она не только хороша собой, но во всей ея фигуре есть особенная привлекательность, которая в состоянии возбудить любовь к ней и в самом равнодушном существе. Она чарует своей обходительностью и тем чистосердечием, которым дышат все черты лица ея. У младшей личико веселенькое, умненькое; но она еще дитя. Старшая принцесса, увидя Александра, побледнела и задрожала; что-же касается до него, он был очень молчалив и ограничился только тем, что смотрел на нее, но ничего ей не сказал, хотя разговор был общий. <…>». В целом в письмах Марии Феодоровны возникает образ исключительно трогательного её отношения к сыну и к свекрови, а также доброжелательности 1 Русская старина. 1874. Т. 9. Вып. 1. С. 37–42. 147 Книга подготовлена при поддержке РГНФ к будущей невестке. Небезынтересно сопоставить впечатления матери с описанием принцессы Луизы, которое дал кавалер-воспитатель великого князя Александр Яковлевич Протасов (1742–1799) в своём дневнике (запись от 15 ноября 1792 года): «Черты лица ея очень хороши и соразмерны ея летам, ибо в будущем генваре ей минет только 14 лет. Физиономия прещастливая; она имеет выразительную приятность, рост большой; все ея движения и привычки имеют нечто особо привлекательное; она не только ходит, но и бегает (как я при играх приметил) весьма приятно; в ней виден разум, скромность и пристойность во всем ея поведении. Доброта души ея написана на глазах, равно и честность. Все ея движения доказывают великую осторожность благонравия; она столько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которыя ей представлялись, умела обласкать, или лучше сказать, всех обоего пола людей, ее видевших, к себе привлекала. Я не ошибусь наперед предузнать, что через несколько лет, когда черты ея лица придут в совершенство, она будет красавица. Ея светлость имеет в нраве много сходства с А. Павловичем. <…> Невеста, ему избранная, как нарочно для него создана». По-видимому, очень религиозный, Протасов не преминул указать великому князю, чтобы тот, «видя таковую божескую к себе благодать, без всяких его заслуг, питал душевную к Провидению всевышнему благодарность за избрание ему такой жены, которая век его сделает благополучнейшим»1. 1 декабря в письме к Румянцеву Екатерина сообщала: «Мы продолжаем быть весьма довольны нашими двумя принцессами Баденскими; до сих пор кажется, что старшая одержит верх (l’ainée emportera la pomme). Как кажется, она пришлась теперь весьма по вкусу господину Александру. Сначала он был так же неприступен, как принцесса была сдержанна; но теперь начинают привыкать друг к другу и любят быть вместе. Что касается публики, она твердо остановилась на старшей; младшая заметно хорошеет». 7 декабря императрица писала барону Гримму об Александре и Луизе Августе: «<…> в настоящее время он понемножку становится влюблен в старшую из принцесс Баденских, и я не поручусь, что ему не отвечают взаимностью. Еще не бывало лучше подобранной пары; они прекрасны, как день, полны грации, ума; все стараются поощрять их зарождающуюся любовь. Прошедшую неделю господин Александр смотрел комедию: «Новичок в любви» («L’amant novice»), и неистово аплодировал во всех местах, которыя ему нравились, так что никто не сомневался, что он покажет более ловкости, чем тот, кого представляли. <…>». К концу 1792 года Екатерина II была почти уверена в том, что молодые люди «почувствовали взаимную склонность друг к другу <…> Выбор Александра и его привязанность получили всеобщее одобрение, и я смею надеяться, что с помощью Божией они будут счастливы вместе». 20 декабря императрица посылает курьера с письмами к наследным принцу и принцессе Баденским, испрашивая их согласия, от имени великого князя Александра Павловича, на его предстоящий брак с принцессой Луизой. 1 Заметки одного из русских воспитателей императора Александра Павловича. Стлб. 104–105. 148 Книга подготовлена при поддержке РГНФ О внутреннем состоянии 15-летнего жениха в первые недели его общения с принцессами особенно интересные и достоверные свидетельства оставил упоминавшийся уже А. Я. Протасов1. Так, он полагает, что «первые чувства» великого князя к принцессе Луизе «начались» 5 ноября: во время концерта в Эрмитаже он «обходился с принцессою старшею весьма стыдливо, но приметна была в нем великая тревога». На следующий день, когда в Эрмитаже «были малыя игры в веревочку, в фанты», Александр Павлович «обращался с старшею принцессою повольнее». 7 ноября он «довольно робко обходился со старшею, но не преставал на нее глядеть, и отменное иметь к ней замечание. В вечеру долго про ея достоинства со мною разговаривал». Из рассказов и «движениев» Александра 8 ноября Протасов «приметил», что тот начинает «влюбляться» в принцессу. «В тот вечер обхождение его с нею было посмелее и приятно». Наконец, 15 ноября великий князь открылся наставнику в своих чувствах к принцессе Луизе, сказав, что «он ощущает к принцессе нечто особое, преисполненное почтения, нежной дружбы и несказаннаго удовольствия обращаться с нею <…> что она в глазах его любви достойнее всех здешних девиц». Будучи человеком высоких нравственных и религиозных правил (судя по дневнику), Протасов стал объяснять своему подопечному разницу между «прямой любовью» и физическим влечением к женщине: «<…> прямая любовь, основанная на законе, соединена обыкновенно с большим почтением, имея нечто в себе божественное; поелику она, быв преисполнена нежности, прилепляется более к душевным свойствам, нежели к телесным, а посему самому и не имеет тех восторгов, кои рождаются от сладострастия; что сия любовь бывает вечная, и что чем она медлительнее возрастает, тем прочнее на будущия времена будет». Камер-фурьерские журналы за период с 1 ноября по 31 декабря 1792 года2 в стандартных фразах фиксируют внешнее течение событий, в частности те «обыкновенные» развлечения при дворе, в череду которых оказались погружены Баденские принцессы. «Разныя забавы» происходили в основном «в вечеру». Это всё те же постановки на придворном театре французских и русских комедий и комических опер (среди них была и столь любимая Екатериной комедия П. А. Плавильщикова «Мельник и Сбитенщик – Соперники», посвящённая свадебной теме); игра в шахматы; музыкальные концерты; балы. 10 ноября Великие Князья и Её Светлость Старшая Принцесса Баденская изволили присутствовать в церкви «во время брачнаго священнодействия» (замуж выходила «камерметхина» Её Величества Лукина). В декабре Их Светлости и Её Величество «в санях прогуливались по городу». Камер-фурьер Андрей Волкодав регулярно отмечает, что Их Высочества Великие Князья Александр и Константин «кушали вечеровое кушанье» в покоях Их Светлостей Принцесс Баденских. А. Я. Протасов записывает в дневнике: «С Генваря месяца <1793 года. – А. П.> начал ходить великий князь А. П. каждый день ужинать к принцессам и обходиться с старшею похоже как с невестою; ибо в сие время получено уже согласие от ея родителей на брак». Тогда же 1 2 См.: Заметки одного из русских воспитателей императора Александра Павловича. Стлб. 94–111. См.: Камер-фурьерский церемониальный журнал 1792 года. С. 591–744. 149 Книга подготовлена при поддержке РГНФ «принцесса начала учиться нашему закону и языку»1. К религиозной, политической и литературной культурам России Луиза Августа стала приобщаться сразу же по приезде в Петербург. Помимо просмотра русских комедий на театре и присутствия в православной церкви на бракосочетании, она оказалась свидетельницей и участницей празднования торжественных дней, принятых в Российской Империи и в русской Церкви. Так, 24 ноября отмечались тезоименитство Её Величества и кавалерский праздник ордена Святой Великомученицы Екатерины. 26 ноября – день кавалерского праздника военного ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия; 30 ноября – день торжества кавалерского праздника ордена Святого Апостола Андрея Первозванного. 12 декабря торжественно отмечался день рождения Великого Князя Александра Павловича. 25 декабря праздновалось Рождество Христово; 31 декабря 1792 года/1 января 1793 года – Новый год. 17 января 1793 А. В. Храповицкий записал в журнале: «Notre Princesse est aussi jolie, qu’elle est aimable et elle nous plait beaucoup, adieu»2. С 6 по 9 мая 1793 года Её Высоко-Княжеская Светлость Луиза Мария Августа Принцесса Баденская «изволила поститься». 9 мая, в понедельник, в день праздника Николая Чудотворца, Её Светлость была миропомазана и наречена именем Елисаветы Алексеевны, Благоверной Княжны3. В этот день к 10 часам утра члены Синода, знатное духовенство и знатные обоего пола персоны съехались в Зимний дворец. В три четверти 11-го часа утра Её Императорское Величество с Их Императорскими Высочествами и с Светлейшею Принцессою Баденскою из внутренних Своих покоев «изволила шествовать в придворную Большую церковь, пред которою, в последней комнате, ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, взяв за руку Светлейшую Принцессу, со Оною войти изволила в церковь, где у дверей встретили ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО члены Синода и прочее духовенство в церковном облачении, и когда Ея Высококняжеская Светлость Принцесса Баденская поставлена пред церковныя двери на посланном вдоль церкви ковре, тогда, по учинению Ею трех средних поклонов, Преосвященный Гавриил, Митрополит Новгородский и С.-Петербургский, благословил Ея Светлость со изречением: “Во имя Отца и Сына и Святаго Духа” продолжая следующее: “Церковь Божия, хотя восприяти тя в Святое свое сообщение, нарицает тебе имя Елисавета Алексеевна”, после сего и по окончании Преосвященным надлежащих молитв, воспет стих “Отверзите мне врата правды вшед в ня исповемся Господеви, от восток солнца до запада, хвально имя Господне”. И на первой ектении протодиаконом провозглашена Ея Высококняжеская Светлость Благоверною Княжною Елисаветою Алексеевною, потом совершилось Святое Миропомазание Светлейшей Принцессы, по чиноположению, первенствующим Синода членом Преосвященным Гавриилом, Митрополитом Новгородским и С.-Петербургским, причем восприемницею была помянутая Игуменья Александра Матвевна Шубина». После этого Её Светлость приняла поздравления «с восприятием Православныя 1 Заметки одного из русских воспитателей императора Александра Павловича. Стлб. 105. Памятныя записки А. В. Храповицкаго… С. 281. 3 См.: Камер-фурьерский церемониальный журнал. 1793 года. СПб., 1892. С. 334–340. 2 150 Книга подготовлена при поддержке РГНФ веры» и «ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО благословила» её «иконою Святаго Чудотворца Николая». Потом началась Божественная литургия, по окончании которой Её Величеству и Их Высочествам были принесены поздравления. Камер-фурьером специально было отмечено, что «сего утра Ея Высококняжеская Светлость Благоверная Княжна Баденская в церковь выход иметь изволила в русском платье, котораго верх был розоваго, а исход белаго шелковой материи цвета». Во вторник, 10 мая, в день рождения Великой Княжны Екатерины Павловны, происходило торжественное обручение Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Павловича с восприявшею Православную веру Благоверною Княжною Елисаветою Алексеевною1. В этот день при дворе Её Императорского Величества «происходило следующее»: В 11-м часу утра съехались ко двору Её Величества «Святейшаго Синода члены и знатное духовенство, все знатныя дамы и первых трех классов обоего пола персоны, тако же господа чужестранные Министры и знатное дворянство, дамы в русском, кавалеры в обыкновенном цветном платье, и собирались духовные в придворной Большой церкви, а прочие и чужестранные Министры пред внутренними покоями и в парадных комнатах». В четверть 12-го часа из императорских покоев началось шествие свадебного поезда в предусмотренном церемониалом порядке (всего 12 разрядов). Её Императорское Величество, в малой короне и в императорской мантии, занимала в нём центральную, 7-ю позицию; немного поодаль перед нею шли дежурный генерал-адъютант его сиятельство граф Федор Астафьевич Ангальт (справа) и обер-камергер его высокопревосходительство Иван Иванович Шувалов (слева). За Екатериной следовала царская фамилия, причём Александр Павлович шёл с Константином Павловичем, а Елизавета Алексеевна – с Александрой Павловной. По прибытии в церковь Её Величество, «взяв Государя Великаго Князя Александра Павловича и Светлейшую Княжну Елисавету Алексеевну, державшихся себя правыми руками, благоволила ввести на приготовленное пред Царскими дверями возвышение на одну ступень место, покрытое малиновым бархатом с золотым в два ряда по борту гасом, и против того места поставлены были пред самыми Царскими дверями налой с Евангелием, а ближе к месту небольшой стол для обрученных свеч и перстней; как на налое одежда, так и стол покрыты были малиновым рытым бархатом и с золотым гасом». Обручение совершал Преосвященный Гавриил «по церковному обряду». Он же возложил перстни на руки Александра Павловича и Елизаветы Алексеевны, после чего, «ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, сошед с Своего места, Сама ВЫСОЧАЙШЕЮ Особою изволила разменять оными перстнями Их Императорских Высочеств Высоконовообрученных и ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ пожаловать Их к руке, причем с С.-Петербургской крепости выпалено из 51-й пушки». При чтении Преосвященным молитв и на ектениях Светлейшая Княжна именована «Его Императорскаго Высочества Благовернаго Государя 1 См.: Камер-фурьерский церемониальный журнал. 1793 года. СПб., 1892. С. 340–358. 151 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Великаго Князя Александра Павловича обрученною невестою Его, Благоверною Государынею Великою Княжною». После обручения был отправлен благодарственный молебен, «при конце котораго с Адмиралтейской крепости учинена пальба из 31-й пушки». Потом началась Божественная литургия, по окончании которой с крепости вновь была «произведена пушечная пальба в числе 21-го выстрела», и Её Величество с Их Высочествами «изволила возвратиться из церкви и шествовать парадными покоями прежним порядком», кроме того, что Великий Князь Александр Павлович изволил идти с обручённою его невестою Великою Княжною Елисаветою Алексеевною. В покоях, «в комнате, где пост кавалергардов», Екатерина II изволила принимать поздравления от послов и Всемилостивейше жаловала к руке. Павла Петровича и Марию Феодоровну послы и чужестранные министры поздравляли в Их покоях. Перед дворцом «чинено было поздравление от Гвардии полков и других воинских команд, на трубах с литаврами и барабанным боем». После этого царская семья изволила «кушать обеденное кушанье на троне под балдахином» в большой галерее. Остальных столов было три, соответственно на 16, 72 и 76 «кувертов». «В продолжении стола с галлерей на хорах играла камерная вокальная и инструментальная музыка с хором придворных певчих». «Во время стола кубком пили за здравие с пушечною пальбою, при играни на трубах с литаврами следующим порядком»: 1) начинать изволил Великий Князь Павел Петрович за Высочайшее здравие Её Императорского Величества (выпалено из 51-й пушки); 2) Её Величество – за здравие Государя Цесаревича и Государыни Великой Княгини (выпалено из 31-й пушки); 3) здравие Великого Князя Александра Павловича и Высоконовообрученной невесты его, Государыни Великой Княжны Елисаветы Алексеевны (выпалено из 31-й пушки); 4) здравие Константина Павловича и Александры, Елены, Марии, Екатерины, Ольги Павловн (выпалено из 31-й пушки); 5) выпит «особо» Её Величеством за здравие Святейшего Синода; 6) за здравие «всех верных подданных с выстрелами из 31-й же пушки». «Стол сервирован на троне золотым сервизом, фарфоровая посуда и тарелки употреблены Японския, хрустальная посуда золоченая, кушанье ставил метр-дотель, носили оное к трону пажи. Прочие столы сервированы серебряным Парижским и большим французским сервизом, фарфор употреблен Саксонский цветной, посуда хрустальная шлифованная, в услугах находились ливрейные служители в богатой статс-ливреи. Стулья на троне поставлены были: для ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА зеленый бархатный с гербом на отвале, а по борту шитый золотом, для Их Высочеств зеленые ж бархатные, по борту в два раза с золотым гасом, а прочие краснаго дерева, с зелеными штофными подушками». «Стол кончился по полудни в исходе 3-го часа <…>». Вечером, в конце 7-го часа, был открыт бал, который «продолжался до 8-ми часов вечера ж. Сего числа во весь день при церквах был колокольный звон, а с вечера и за полночь весь город иллюминован». На следующий день, в 12-м часу, приглашённые знатные персоны приносили Её Императорскому Высочеству поздравления с благополучно совершив152 Книга подготовлена при поддержке РГНФ шимся обручением и все жалованы были к руке. «Первенствующий член Синода Преосвященный Гавриил, Митрополит Новгородский и Санктпетербургский, говорил краткую поздравительную речь и во благословение поднес Святую икону». Сентябрь 1793 года начался с празднования мира с Турцией, которое продолжалось со 2 по 15 сентября. 28 сентября начались двухнедельные (до 11 октября) торжества по случаю бракосочетания Великого Князя Александра Павловича и Великой Княжны Елисаветы Алексеевны. В эти дни при дворе Её Императорского Величества «происходило следующее»1: В среду, 28 сентября, «по утру в 8 часов, по данному с Санктпетербургской крепости из 5-ти пушек сигналу, все находящиеся здесь в Санкт-Петербурге Лейб-гвардии, Артиллерийские и прочие полевые полки, числом 14.527 войск, под предводительством Генерал-Аншефа Графа Ивана Петровича Салтыкова, собрались и поставлены были в строй, по площади, против Зимняго ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Дворца и далее вдоль по улицам, прикосновенным к той площади». В 10 часов в Зимний Дворец «приезд имели» различные знатные российские персоны, послы и прочие чужестранные министры, «дамы в русском, а кавалеры в цветном платье». Тогда же в церкви совершена была Божественная литургия «собором придворных священников». В 11 часов Великая Княжна Елисавета Алексеевна прибыла к Её Величеству во внутренние апартаменты и «в комнате где вещи бриллиантовыя убираема была к венцу». Пополудни, в три четверти первого часа, началось шествие свадебного поезда из внутренних апартаментов Её Величества в придворную Большую церковь «при выстреле с Адмиралтейской крепости из 21-й пушки и при игрании на трубах с литаврами». Императрица шла в 7-м ряду, Павел Петрович и Мария Феодоровна – в 8-м, брачующиеся – в 9-м. (Среди лиц, шедших в 4-м ряду, был тайный советник Гавриил Романович Державин.) На женихе был надет кафтан серебряного глазета с бриллиантовыми пуговицами, алмазные знаки Святого Андрея Первозванного; на невесте такое же платье с украшениями из жемчугов и бриллиантов. У церкви знатное духовенство встретили Её Величество и Их Высочеств с Животворящим крестом и освященною водою. «При самом вшествии, в церкви певчими воспет концерт: “Господи Силою Твоею возвеселится Царь и о спасении Твоем возрадуется зело”». В церкви Её Величество, взяв за руки Великого князя Александра Павловича и Великую Княжну Елисавету Алексеевну, соизволила поставить их «на венчальное место, которое за решеткою перед Царскими дверми одною ступенью выше сделано и малиновым бархатом покрыто, а по краям золотым обложено гасом, и пред оным, спереди на налое Святое Евангелие и Святый Крест лежали; по сторонам же налоя два серебряные чери1 См.: Журнал торжества бракосочетания Государя Великаго Князя Александра Павловича в 1793 году. СПб., 1892. 56 с. 153 Книга подготовлена при поддержке РГНФ дона поставлены, и на коих венцы на золотых блюдах положены были». Когда все стали на свои места, «началось благословение брака обыкновенным порядком Восточныя церкви, которое совершал Синодальный член и соборной СпасоПреображенской церкви, протопресвитер Лукьян Протопопов». Венцы держали: над Александром Павловичем Константин Павлович, над Елисаветою Алексеевною граф Александр Андреевич Безбородко. «Прежде венчания, в эктениях о здравии Ея Высочества, возглашал протодиакон до евангелия Великою Княжною, а после евангелия Великою Княгинею». «По совершении всего реченнаго таинства, Их Императорския Высочества Новобрачные, сошед с места бракосочетания, подходили к ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ и Их Императорским Высочествам, принося достодолжное благодарение, причем жалованы к руке». Затем был отправлен «благодарный с коленопреклонением молебен, и при пении: “Тебе Бога хвалим” по данному от дежурнаго Генерал-адъютанта сигналу, началась пушечная пальба с обеих крепостей и лежащих пред Дворцом на реке Неве яхт, и в тоже время от стоящих в строю войск троекратный беглый огонь произведен, а по церквам начался колокольный звон, который три дня сряду продолжался». После молебна и по возглашении протодиаконом многолетия, в церкви, Её Величеству и Их Высочествам все духовенство приносило поздравления, Преосвященный Гавриил произнёс «краткую на сей торжественный день приличную речь, а по сей все духовные жалованы были к руке». По возвращении из церкви Её Величеству в парадных покоях были произнесены поздравления от послов и чужестранных министров, от Генералитета, членов придворного Совета и придворных кавалеров. «Тогда же пред Дворцом покоев ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА чинено поздравление от гвардии и других полков музыкою и барабанным боем». После этого Павлу Петровичу и Марии Феодоровне были принесены поздравления в Их покоях, а «ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО, обще с Новобрачными, в оное время, пребывание имела в комнате, где вещи бриллиантовыя». В 2 часа пополудни начался праздничный обед. Обеденный стол для Её Величества был приготовлен на троне под балдахином, для дам и кавалеров были поставлены два фигурные стола, «украшенные померанцовыми и лимонными плодоносными деревьями и ананасами». «Стол сервирован был на троне золотым сервизом, фарфоровая посуда и тарелки употреблены японския, посуда же хрустальная золоченая. Прочие же столы сервированы серебром большим французским, фарфор саксонский цветной, а посуда хрустальная шлифованная, а за оными двумя фигурными столами на правой стороне сидело дам 68, а на левой кавалеров 75, всего 143 персоны». «В продолжении стола в галлерее же на хорах играла камерная вокальная и инструментальная музыка, с хором придворных певчих. А для обозрения сего торжества в галлерее находились чужестранные Министры и прочее шляхетство, также и хоры наполнены были дамами, да как во время ВЫСОЧАЙШАГО шествия в церковь, так и по выходе из оной, пред дверьми церкви по обеим сторонам стояли кавалергарды в богатом уборе, а во время обеденнаго ВЫСОЧАЙШАГО стола оные же кавалергарды разставлены были в галлерее от боковаго покоя, при каждых стеклянных дверях 154 Книга подготовлена при поддержке РГНФ по три человека, дабы не было утеснения от зрителей». При питии кубками произносились здравия, которые сопровождались пушечной пальбой с обеих крепостей и игранием на трубах и битием литавр. Сначала Его Императорское Высочество Государь Цесаревич Павел Петрович «изволил начать за здравие ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА; при чем выпалено из 51-й пушки», затем Её Величество «изволила произнесть здравия»: 1) Павла Петровича и Марии Феодоровны с выстрелом из 31-й пушки, 2) Их Высочеств Новобрачных с выстрелом из 31-й пушки, 3) Великого Князя Константина Павловича и Великих Княжон с выстрелом из 31-й пушки. После стола, который кончился в половине 4-го часа пополудни, Высоконовобрачные прошли каждый в свои комнаты для отдохновения. В 6 часов вечера начался бал, который был открыт Новобрачными. После бала, который кончился в 7 часов вечера, «ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО изволила препровождать Новобрачных в те приуготовленные для Их пребывания покои», вместе с Нею последовали члены царской фамилии и свита. Перед входом в покои, у дверей, «по обе стороны стояли кавалергарды, по 6-ть человек». Её Величество из покоев Новобрачных через четверть часа времени «отсутствовала во внутренние Свои апартаменты», за нею отбыли все остальные. «Итак сей благополучный день к наивящему ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА удовольствию и к всеобщей радости всех ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА верноподднных Божеским благословением счастливо совершился. В сей вечер, и за полночь обе здешния крепости и в городе дома были иллюминованы. А при Дворе ливрейные служители носили богатую статс-ливрею». 29 сентября, во второй день бракосочетания, в 10-м часу утра, новобрачных в их покоях поздравляли ближайшие родственники, в 11-м часу – знатное духовенство и «первых пяти классов Российския обоего пола персоны», причём Великая Княгиня Елисавета Алексеевна «изволила всех тех жаловать к руке». В это же время перед дворцом «чинено поздравление от гвардии и других полков музыкою и барабанным боем». Пополудни в час состоялось «обеденное кушанье на 52-х кувертах»; в продолжение стола играла камерная музыка с хором придворных певчих; «при питии кубками за здравие Их Императорских Высочество Новобрачных, с Адмиралтейской крепости выпалено из 31-й пушки». В 5 часов пополудни Новобрачных поздравляли «обретающиеся при здешнем ИМПЕРАТОРСКОМ Дворе послы и прочие чужестранные Министры». В 6 часов вечера был открыт бал. После бала, в 9 часов, Её Величество соизволила «иметь вечернее кушанье за фигурным столом по билетам, на 168-ми кувертах». В продолжение стола на хорах играла камерная музыка с хором придворных певчих. Ночью обе крепости и в городе дома были иллюминованы. 30 сентября – отдохновение. Вечер этого дня Её Величество, Новобрачные, Константин Павлович и некоторые знатные особы препроводили, «забавляясь в шахматы до 8-ми часов». 1 октября – день праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Поутру отправлялась утреня, перед полуднем – Божественная литургия, после неё «выпалено из 5-ти пушек с Адмиралтейской крепости и даны народу жареные быки 155 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и виноградное вино, на площади против Дворца, на нарочно устроенных пирамидах и сделанных фонтанах». Вечером была иллюминация. 2 октября – отдохновение. В 7-м часу вечера в Эрмитажном театре была представлена французская комедия с балетом. 3 октября вечером был бал. 4, 5 и 6 октября – дни отдохновения, «особеннаго при Дворе ничего не происходило». 6 октября в Петербург торжественно въехал чрезвычайный уполномоченный посол Порты Оттоманской Рассих-Мустафа Паша. «Для смотрения и обозрения всего посольскаго кортежа» вся императорская фамилия в 12-м часу дня прибыла в Аничковский дом и против Гостиного каменного двора во флигеле в среднем этаже присутствовала. 7 октября, в десятый день торжества, при дворе был маскарад (с 6 вечера до 2-х часов пополуночи). 8 октября – отдохновение. 9 октября – бал и ужин по билетам (на 166 кувертов). «Билеты раздавали Их Высочествам Камер-пажи, а прочим обоего пола персонам пажи на фарфоровых тарелках». Вечером была иллюминация. 10 октября – отдохновение. 11 октября, во вторник, в четырнадцатый и последний брачного торжества день, назначено было быть фейерверку на площади перед Летним садом. Около 7 часов вечера Её Величество прибыла в двухместной карете к фейерверку, прошла в верхнюю галерею, «в особую для ВЫСОЧАЙШАГО пребывания ложу, где тогда же поднесены были г-м артиллерии Генерал-поручиком Мелиссино планы того фейерверка». В ложе нижней галереи за фейерверком наблюдал турецкий посол. Фейерверк состоял из 4-х действий1. Действие I. «Изображение прекраснаго сада, украшеннаго каскадами и другими свойственными к сему предметами. Сие представление показывает всеобщее России благополучие; спокойствие изображено большим пальмовым деревом, на котором в сиянии вензель Ея Императ. Велич. Екатерины II. По обеим сторонам видны многие пальмовые деревья; между ними, на богатых украшенных венками подножиях видны вензелевыя имяна высочайшей фамилии: Пред большим деревом, под вензелем Екатерины II-й виден жертвенник с двумя пылающими сердцами; Гименей связывает их миртовым венком. Выше, в медалионе, год бракосочетания: 1793». Действие II. «В виде продолжения этого сада видны разные фейерверочные огни». Действие III. «Открытый храм благополучия с тремя отверстиями (портиками); в среднем из них помещены вензеля новобрачных великаго князя Александра Павловича и великой княгини Елизаветы Алексеевны; в правом вензель государя наследника Павла Петровича, а в левом великой княгини Марии Феодоровны. Вверху сияющее солнце, по средине котораго вензель Екатерины II». Действие IV. «На заднем плане множество ракет и других воздушных огней». 1 См.: Ровинский Д. А. Обозрение иконописания в России до конца XVII в. Описание фейерверков и иллюминаций. С. 304–305. 156 Книга подготовлена при поддержке РГНФ «В сей вечер и за полночь в летнем саду представлены были щиты разными огнями освещенные, а в городе дома и обе здешния крепости были иллюминованы. В сей день при Дворе ливрейные служители носили богатую Статсливрею. Чем все прописанное Высокобрачное торжество и окончилось». Эпиталамы не являются, конечно, стихотворным аналогом официальной брачной церемонии, её, так сказать, поэтическим описанием-«переложением», хотя формально и содержательно к ней приурочены. Церемониальными, а точнее, ритуальными стихи на династический брак могут быть названы в другом смысле: поэты репрезентируют в них своё и одновременно характерное для эпохи, опосредованное культурной и литературной традициями видение бракосочетания как политического и в то же время бытийного феномена. Почти исчерпывающе высказался на этот счёт Ломоносов в 1745 году. И хотя многие стихотворцы и по прошествии пятидесяти лет продолжали эксплуатировать «общие места» его брачной оды, единство того видения, о котором я упомянул, начало распадаться. Судя по эпиталамам 1793 года и самое великокняжеское бракосочетание и обслуживающий его литературный жанр подошли в своём существовании к неким границам собственной витальности и целесообразности, перейдя за которые они неизбежно должны были превратиться в пустую форму. Поясню, что я имею в виду. Прежде всего следует констатировать, что на недолгий период – с мая по сентябрь 1793 года – эпиталама превратилась в массовый жанр. На помолвку и бракосочетание великого князя Александра Павловича и великой княгини Елизаветы Алексеевны посчитали нужным откликнуться не менее 13 стихотворцев – абсолютный рекорд для XVIII века. Однако лишь три эпиталамы были написаны известными дворянскими поэтами: Г. Р. Державиным, В. В. Капнистом, Н. П. Николевым, остальные – либо аристократами-метроманами (Николай Еремеевич Струйский, Григорий Александрович Хованский), либо авторами «случайными», либо просто анонимами. Ожидать от большинства из них чего-то оригинального, какого-то свежего взгляда на жанр, проработанный уже и в целом и в деталях, не приходилось. Примечательным, далее, является социальный статус тех мало кому известных писателей, которые решили воспеть весенне-осенние торжества дома Романовых. Таковы: отставной майор (Андрей Иванович Бухарский); отставной сержант (Василий Никитич Нечаев); чиновник при Московском Университете (Александр Иванович Перепечин); купец и книгопродавец (Иван Васильевич Попов); учитель Славяно-греко-латинской Академии (Яков Иванович Романовский); некто Александр Зыбелин и некий француз по фамилии Маскле(т) (возможно, Ипполит Петрович Маскле, учитель французского языка, переводчик басен Крылова и Хемницера)1. По большей части все они развивали традиции либо панегирической (ломоносовской), либо анакреонтической линий развития 1 К немалому моему сожалению, найти мне удалось только эпиталамы Перепечина и Попова. Недоступными для меня оказались также и произведения Струйского. 157 Книга подготовлена при поддержке РГНФ эпиталамического жанра, иногда совмещая ту и другую. Принципиально новые подходы к жанру предложили, пожалуй, только Хованский и Державин; последнему принадлежат и наиболее интересные, оставшиеся в памяти потомков художественные решения брачно-свадебной темы. Собственно говоря, сам брак 1793 года и сопутствующая ему политическая ситуация почти не давали своеобычного материала для поэтических вдохновений, как то было в 1745, 1773 и даже в 1776 годах. В браке внука Екатерины II (он же – сын цесаревича Павла Петровича) в основном отсутствовали живые, актуальные политические смыслы и цели его как брака династического, а именно: Первое – продолжение рода Романовых. Но в семье Павла Петровича и Марии Феодоровны к 1793 году было уже 7 детей. В ситуации, когда речь шла о правнуках1 правящей императрицы, но при этом был полон сил и с нетерпением ожидал воцарения её сын, лишалось смысла и второе, важное для Елизаветы в 1745, а для Екатерины в 1773 и 1776 годах и потому привычное для одописцев чаяние – утверждение потомков Петра I на русском престоле. И наконец, третье: никаких особых, по-настоящему значимых для России отношений с западноевропейскими династиями брак Александра Павловича не устанавливал. Что касается намерений Екатерины возвести на престол внука в обход сына, то, разумеется, этот вопрос в эпиталамах не поднимался. Когда князь Хованский наименовал в своей «песни народной» Александра «молодым Царём», сделал он это то ли по неразумию, то ли слишком увлекшись стилизацией фольклора. Итак, пустой формой по преимуществу либо её реликтами в эпиталамах 1793 года следует считать несколько «общих мест»: 1. Противопоставление войны и мира. Несмотря на то что брачным торжествам непосредственно предшествовали празднества по поводу заключения мира с Турцией, а торжественный въезд в Петербург турецкого посла был назначен на один из свадебных дней (6 октября), авторы эпиталамических стихов эту тему в основном проигнорировали. Типичным здесь является начало «Песни радостной…»2 Попова: Не бранная труба Героев Мое внимание влечет; Ниже кровавых страшных боев Теку за славою во след: Пусть та из края в край преходит, И в удивленье свет приводит: Моя теперь да будет цель Любви плененна красотами, Обвита разными цветами Приятна лира иль свирель. 1 «Года через два или три надеюсь иметь правнучат от Александра», – писала Екатерина Гримму 14 августа 1792 года. См.: Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 202. 2 <Попов И. В.> Розовой букет, или Песнь радостная, на торжественное обручение их императорских высочеств государя Великого князя Александра Павловича и Великия княжны Елисаветы Алексеевны, совершившееся в Санктпетербурге 10, а торжествованное в Москве 29 Мая 1793 года. Соч.: Иван Попов. [М., 1793]. 12 с. 158 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Более конкретен Перепечин, который писал стихи не на обручение (в мае), а на бракосочетание (в сентябре): <…> Победным миром Юг со Севером венчает, Враждующий Восток в содружество спрягает. Создавший мир – Отец, Екатерина – дщерь; Кто ж может отверзать в храм светлый мира дверь? Но Россы! не одно вам зримо ныне счастье, Что заперт Янов храм, войны прошло ненастье; Се! торжество влечет с собою торжество, К веселью новому Российско Божество И грады и страны, как Матерь, созывает, Любови узами и Запад единяет; Да узрит свет, дивясь, все части света в ней; Она их сопрягла премудростью Своей1. Один из немногих в брачных одах откликов на факты реальной политической жизни в 1793 году находим у Капниста2. В 9-й строфе поэт предлагает вполне мифологизированный взгляд на второй раздел Речи Посполитой, обращаясь ко всё тем же топосам 1) всепобеждающей силы любви и 2) войны, прекращающейся на время свадьбы: Лишь только громкий слух раздался О счастливом союзе сем3; Сармат в подданство нам отдался, Пленен любовью, не мечем. <…> Необычной на общем фоне выглядит позиция Василия Петровича Петрова. Значимыми для него оказались в 1793 году именно военно-политические события, а не бракосочетание. Им, а в сущности, вознесению Екатерины II он посвятил две пространных оды – «На ТОРЖЕСТВО МИРА. 1793 года» и «На присоединение Польских Областей к РОССИИ 1793 года» – и уже в этих одах по нескольку строф уделил браку Александра и Елизаветы. В первом случае сквозь хитросплетения повторяющихся слов проглядывает на удивление соответствующее этому формальному (характерно барочному) приёму комплиментарное содержание, глубиной, впрочем, не отличающееся: Драгий жених! Тебе, Невесте, Дух свыше, и красы даны: Сияйте Вы, сияйте вместе, Подобьем солнца и луны. Не затмеваючи друг друга, Супруговым лучем супруга. 1 <Перепечин А.> Сердечное чувствие истиннейшаго усердия с благоговением посвещаемое Всероссийскому Земному Божеству Екатерине Второй в день Всерадостнейшаго Бракосочетания Его Императорскаго Высочества и Благовернаго Великаго Князя Александра Павловича с Благоверною Великою Княжною Елисаветою Алексеевною. СПб., 1793. 2 <Капнист В.В.> Ода на всерадостное обручение Их Императорских Высочеств Великаго Князя Александра Павловича и Великой Княжны Елисаветы Алексеевны, совершившееся 1793 года, Маïя в 10 день. СПб., б. г. 3 О бракосочетании. 159 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Блистай супругиным супруг; Сложивый оный совокупно, В жилище щастью неприступно, Во весь мечите мира круг1. Во втором случае пустая хвалебная риторика выражает ту мысль, что свои надежды на будущее России автор и «природа» связывают с «внуками» Екатерины II, а не с её сыном: О Двоица2 всевожделенна, Невеста кротка и жених! Доброта коих столь нетленна, Сколь нежно сердце обоих; О! како оба Вы прекрасны, Щадить и миловать согласны! На Вас России зрят концы; Благословенье всех над Вами: Над Вашими носясь главами Днесь держат Гении венцы. Екатериной Вам и Богом Клянутся реки и моря, Что чтут блаженства Вас залогом, Любовью верной к Вам горя. Вам дало щастие отлики; Потщитесь быть собой велики, Как полубоги, таковы. О лучшие природы чада! Всем будьте свет, всем жизнь, отрада: Екатерине внуки Вы3. 2. Золотой век, Царство Любви и Храм Любви с сопутствующими им мотивами. На риторическом развёртывании этих топосов свои оды построили Капнист, Перепечин и Попов, которые вообще следовали концепции и поэтике оды Ломоносова 1745 года, подновляя их в немногих деталях. Интересно, что, изображая приход Весны, Попов обратился к образу России из «Разговора с Анакреоном»: Возсед на пурпуровом троне, Стоящем твердо на холмах. В перловой блещущей короне, Облегшись лактем на горах, Зрит в Север, Запад и к Востоку, Смиряет мразов часть жестоку, 1 Сочинения В. Петрова. Ч. 2. СПб., 1811. С. 133. Образ, уже использовавшийся И. К. Голеневским для обозначения новобрачных. Дальнейшее развитие темы у Петрова также отсылает к 7-й и 8-й строфам оды Голеневского 1745 года. 3 Сочинения В. Петрова. Ч. 2. С. 156. 2 160 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Из уст животворенье льет, Рукою тихо помавая, И всех к веселью приглашая, Так с удовольствием речет <…>. Надо сказать, что Попов и Перепечин, в отличие, скажем, от авторов эпиталам 1773 года, которые просто цитировали и перелагали Ломоносова, подходят к «чужому слову» более творчески. Например, рисуя образ Любви, Попов совмещает в нём приметы Её предшественницы и черты Зефира из 9-й и 11-й строф оды 1745 года, применяя своё описание к актуальной – обручальной – ситуации: Любовь прельстясь ИХ1 красотами, Летаючи над НИМИ бдит, Объемля мягкими крылами, На НИХ попеременно зрит: То на светильники взлетает, То тихо руки ИХ сплетает, И ИМ дарит себя в перстнях, В них белы персты обвивая, Взаимно щастье составляя, В ИХ воцаряется сердцах. 3. Портреты брачующихся. Всё тот же Попов в своей «творческо-перелагательной» манере совмещает в описании молодожёнов ряд образов, которые в ломоносовской оде находились в разных строфах и относились к разным персонажам: Среди как зимней темной ночи Мелькают звезды и блестят, Так ИХ вращаясь тихо очи, Огня исполненны горят, Младыя, нежныя ланиты Румянцом, пурпуром покрыты, Приятней розы и лилей; Сонм Граций окол ИХ теснится, Сама природа в НИХ глядится; Дабы занять к красе своей. <…> Дух храбрый в АЛЕКСАНДРЕ, сила, Осанка, живость, бодрый вид, В ЕЛИСАВЕТЕ утвердила Жилище нежность, скромность, стыд: Один премудрость нам являет, В Другой особенно блистает, Луч добродетели златой, ИХ мыслей сходство утешает, 1 Новобрачных. 161 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Обоих души сочетает Порода, щастье с красотой. Те же, самые традиционные способы «вознесения» использует и Капнист: <…> взору изумленну Небесный предстоит предмет. – Се некую чету священну Ефирный озаряет свет. Се дева, как любовь прекрасна, На юношу взирает страстна С улыбкой полною утех. Так роза нежна на лилею Восклоньшися, красой своею Влечет, пленяет взоры всех. Чета божественна, прелестна! – Румянец роз на ИХ щеках, В глазах блестит лазурь небесна, Лежат коралы на устах; На лицах кротость обитает: СЕЙ доблесть, мужество являет, ТА нежный и любящий дух. Залогом счастия Вселенной В НЕЙ виден Ангел воплощенный, В НЕМ Ангел, человеков друг1. Вряд ли авторы этих строф знали, что в своих описаниях они следуют даже не Ломоносову, а Клавдию Клавдиану. Образы роз и лилий, которые могут показаться характерными именно для эпиталам 1793 года, являются стандартными аллегориями любовной страсти, женского и мужского начал, красоты. В поэзии первой половины XVIII века находим их, например, у Тредиаковского (описание Аминты в «Езде в остров Любви») и в брачной оде Голеневского 1745 года. В Библии образ лилии (шошан) обозначает прекрасное вообще (Мф. 6: 28–29) и прекрасную деву-невесту в особенности (Песн. 2: 1–2). Наверное, всем авторам эпиталамических стихов была известна и эмблема № 216 из книги Максимовича-Амбодика – Пламенеющее сердце между лилиею и розою. Девиз к ней гласил: «Красота, чистота и любовь. Непорочность любви есть откровенность и чистосердечие»2. Скорее всего, этим изданием и вдохновился Попов, чьё стихотворное поздравление выделяется на общем фоне как минимум своим названием – «Розовой букет». Именно такой эмблемы в словаре «Символы и эмблемы» нет, но есть сведения о том, что роза посвящена богине красоты Венере (Афродите) и Грациям; что розы рассыпает Аврора; что розовые венцы были у Венеры, Комуса3 и Гимена1. 1 Как кажется, в последнем стихе Капнист процитировал Державина, его знаменитое «Будь на троне человек!» из оды «на рождение» Александра Павловича. 2 Эмблемы и символы. М., 2000. С. 124. 3 Бог пиров. 162 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Наконец, образ Темпейской долины, куда собирается автор, чтобы нарвать «красны крины», скрывает в себе знаменитый любовно-эротический сюжет – преследование Аполлоном нимфы Дафны. В результате возникает сугубо искусственный, литературный образ, выражающий, однако, «души чистейший жар», искреннее чувство восхищённого поэта: Но где сыскати дар достойный Блестящих ВАШИХ мне венцов? Какия жертвы Тем пристойны, В Которых царствует любовь? Темпейски посещу долины, Ростут в которых красны крины, Сорву я там нежнейший цвет. И се ВАМ сердце преклоняю, Под ВАШИ стопы подвергаю Из роз составленный букет. Новое слово в портретировании царственных жениха и невесты сумел сказать только Державин, опираясь, впрочем, на архетипические образы: в одном случае – героев античной мифологии, в другом – библейской. 4. Отдельных слов заслуживает единственный в 1793 году образчик «высокого» мадригала «на бракосочетание», который сочинил Николев. Жанр, главная интенция которого состояла в представлении краткого и абстрактного комплимента, в заданной ситуации не мог не стать чем-то иным, как только пустой формой. Николев как бы продолжает свой мадригал 1776 года (ср. двукратный повтор слова «ещё»), а затем втискивает в десяток строк некоторые, показавшиеся ему самыми важными эпиталамические мотивы: Еще нам благи неищетны Готовит Матерня любовь; Еще сулит плоды безсмертны, Сулит свою пробавить кровь Для вечной твердости Российска трона: Уже плененна Купидона Психеей новой видим днесь: Любовь зажгла любовь другую – Венчает Гимн чету драгую. О доблестей прекрасна смесь! О прелестей слиянье живо! О Александр! Елисавет! Соединение щастливо! Любитеся и удивите свет: ЕКАТЕРИНИНЫМ примером Гнушайтесь лицемером 1 Эмблемы и символы. С. 38, 39, 45, 56. 163 Книга подготовлена при поддержке РГНФ И чтущим божеством сребро; Храните правду, честь и отчества добро1. Заслуживает внимания в «Мадригале. На бракосочетание Великаго Князя АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВИЧА с Великою Княгинею ЕЛИСАВЕТОЮ АЛЕКСЕЕВНОЮ» лишь мифопоэтические имена брачующихся – Купидон и Психея. И здесь мы подходим к наиболее интересному в эпиталамах 1793 года. То немногое, чем они выделяются среди брачных стихов XVIII века, может быть названо мифом об Амуре и Психее. Помимо Николева, к этим именам обращаются Капнист, который, правда, сразу же и отвергает своё предположение: То не Амур ли и Психея Вновь смертных предстоят очам; И не божественна-ль Астрея Предводит их в священный храм? – Но нет: – сам Бог любви над НИМИ Летя, стрелами золотыми Пронзает нежны ИХ сердца <…> – и Державин в стихотворении «на обручение». Кстати, новые, и тоже парные, мифопоэтические «имена» великому князю и великой княжне попытались дать Петров и в особенности Перепечин: <…> Наяды из-под вод Богиню Росску зрят, Ведущу Феба в храм с прекрасною Луною, Помона с Флорой путь с цветов кропят росою, И музы Росския им брачну песнь поют, Как Солнце и Луна сияя да живут. Следует думать, что образы Амура и Психеи были частью властной мифологии, созидаемой не без участия самой императрицы. Известно, что так она называла Александра и Елизавету в переписке («c’est Psyche unie á l’Amour»), а возможно, что и в быту. Также именовала их в своих мемуарах графиня Варвара Николаевна Головина, близкая подруга великой княгини. Державин, который с конца 1791 года становится приближённым ко двору лицом2, а 28 сентября 1793 года участвует в брачной церемонии, мог услышать эти «мифоимена» из первых уст. Для официального поздравления на сговор Александра Павловича и Елизаветы Алексеевны он выбирает форму не официозной пиндарической оды в ломоносовском духе, но, в соответствии с «новой мифологией», оды анакреонтической. Из «Объяснений» Державина мы знаем, что, создавая в мае 1793 года «Амура и Психею»3 (в отдельном издании – «Песня»), он описывал «хоровод, называемый Заплетися плетень, когда жених и невеста запутались в нем так лентою, что должно было разрезывать оную». Не зная автокомментария, увидеть в этой изящной придворной песенке что-либо специфически национальное непросто, тем более что иллюстрация к эпиталаме (в издании 1804 года) ориен1 Творения Николая Петровича Николева… Часть II. С. 289. Курсив Николева. – А. П. 13 сентября 1791 года Екатерина II назначает Державина кабинетским секретарём; 2 сентября 1793 года она становится сенатором в чине тайного советника. 3 Сочинения Державина. Т. 1. С. 538–540. 2 164 Книга подготовлена при поддержке РГНФ тирует читателя не на эпизод русской народной игры, а на экфрастический образ известной древней статуи, запечатлевшей поцелуй Амура и Психеи. Мифопоэтический сюжет о потерянной и обретённой любви, известный в литературе начиная с Апулея, получил известность в России XVIII века благодаря И. Ф. Богдановичу, причём открылся для русского читателя не драматической своей стороной, а беззаботно-эротической, светлой и шутливой. Любопытно, однако, что при дворе этот сюжет стал известен за пять лет до выхода в свет первой части «Душеньки». Опера в 3-х действиях «Купидон и Псиша», сочинение «Марка Кольтелиния стихотворца находящегося на службе Ея Императорскаго величества», была представлена на придворном театре по случаю бракосочетания их императорских высочеств великого князя Павла Петровича и великой княгини Наталии Алексеевны 4 октября 1773 года. Символично также, что Екатерина II называла Психеей вторую свою невестку, Марию Феодоровну (см. письмо Гримму от 1 сентября 1776 года). В библиографическом описании Н. В. Губерти приводит анонс оперы 1773 года: «Баснь повествует, что Псиша <…> была столь прекрасна, что могла прельстить самого Купидона, и произвесть в сердце Венерином жестокую против себя ревность. По узаконению судьбы не должна была Псиша видеть любовника; и на сем только все благоденствие и основывалось. Но дерзкое любопытство преодолело сей закон: она увидела Купидона, и тем подверглась всевозможному мщению, какое могла только вымыслить злость раздраженныя Венеры, которая предав ее на все суровые опыты, повергла в жестокия опасности, и дала возчувствовать ей несносныя страдания. Псиша все гонения с твердостью геройски же сносила, и тем утушила гнев и богини и судьбы; а потом соизволением всех богов отдана в супружество Купидону. Сия приятная, воображения греческаго выдумка, подала содержание к сей драмме, приличествующей торжеству нашему, – замечают автор или «редакторы» оперы, – ибо нет щастливее супружества того, которое утехами венчается и содержится»1. Державин в своей эпиталаме полностью устраняет из античного мифа ведущую его сюжетную линию – потерю любви, трудные её поиски, «жестокия опасности» и «несносныя страдания», а мотив обретения любви подменяет мотивом первой любви. Мало того, он игнорирует и какие бы то ни было политические вопросы, представляя брачный союз 1793 года сугубо частным, семейным событием. Таким образом, место ожидаемого «государственного мифа» занимает идиллия, изображение наивной и чистой игры двух детей2, о любви ничего ещё не знающих. Здесь стоит, конечно, ещё раз вспомнить свидетельства «дядьки» великого князя, А. Я. Протасова, из которых следует, что Александр Павлович вовсе не был «новичком в любви». Заключительные благопожелания «Амура и Психеи», бесспорно, являются одной из вершин той комплиментарной придворной поэзии, которая бесследно исчезнет из большой русской литературы к середине XIX века: 1 Губерти Н. В. Материалы для русской библиографии. Хронологическое обозрение редких и замечательных русских книг XVIII столетия, напечатанных в России гражданским шрифтом 1725–1800. Вып. I. М., 1878. С. 329–330. 2 Александру на тот момент было 15 лет, а Елизавете – 14. 165 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Так будь, чета, век нераздельна, Согласием дыша: Та цепь тверда, где сопряженна С любовию душа. Прежде чем указать на возможные конкретно-политические аспекты созидаемой амурно-психейной мифологии, сделаю небольшое отступление. Первая его цель – указать на историко-культурную значимость эпиталамы Державина; вторая – показать, что использованный поэтом античный миф мог получить и другую, совсем не оптимистическую интерпретацию. В начале XX века известный писатель-символист Дмитрий Сергеевич Мережковский, воссоздавая в своих историософских произведениях павловскую и александровскую эпохи, как минимум трижды обратится к образам Александра-Амура и Елизаветы-Психеи: в драме «Павел I» (1908), в очерке «Елизавета Алексеевна» (1909), в романе «Александр I» (1911). В романе он (его герои) вспомнит державинскую эпиталаму и четыре раза процитирует её начало: Амуру вздумалось Психею, Резвяся, поимать <…>. На повторах этого двустишия Мережковский тонко выстроит сюжет «узнавания и обретения разлучёнными влюбленными друг друга перед смертью», утвердив тем самым реальную «нераздельность» Александра и Елизаветы в 1824 году, бывшую условным поэтическим пожеланием 31 год тому назад. Именно к этим благопожеланиям я и возвращаюсь. Весьма необычно, но в «Амуре и Психее» нет даже намёка на важнейший для жанра топос – пожелание молодожёнам «плода» – детей. Можно было бы посчитать это неким исключением, случайностью, если бы не отсутствие данного мотива также и в эпиталамах Капниста и Попова. Как видно, родо-династические вопросы оказались для авторов брачных стихов 1793 года трудноразрешимыми. Хотя Николев, например, мотивом продолжения рода Екатерины начинает свой мадригал, но делает это перифрастически. Два других поэта ограничиваются библейскими формулами: Перепечин – общепсалмодической «Бог в роды род продлит» (ср. 101 псалом) и взятой из 127 псалма: Усердие к нему1, к Отечеству любовь Он вечно наградит, и сыны от сынов Вы узрите своих, цветущих в благоденстве, При брачных торжествах себя зрит Росс в блаженстве, – а Державин – не совсем удачным переложением 17-го стиха из 44 псалма во второй своей эпиталаме. Единственный раз слово «плод» звучит в поздравлении того же Перепечина, но относится к самим молодожёнам: Она2 чету сию во храм священный вводит, Где Бог Богов и Царь невидимо живет, С Марией Павел где супружества обет И верности залог ему в дар приносили, 1 2 Богу. Екатерина II. 166 Книга подготовлена при поддержке РГНФ И Божия судьбы их верность наградили: Пред олтарем стоит любви их первый плод. И только Хованский решился на прямое, грубоватое, якобы народное пожелание… долголетия Екатерине II: Внука милова женила, Дай Тебе Бог столько жить Чтоб Жона его родила, Чтоб и Правнука женить. Итак, с одной стороны, процветает «Екатеринин дом», а с другой – утверждается «дом Павлов». Эту щекотливую двойственность возникшей династической ситуации уловил Капнист: Предтечей счастливой судьбины, Да будет днешне торжество! Да будет внук ЕКАТЕРИНЫ И ИМ любимо божество Блаженства нашего залогом! Союз ИХ Всемогущим Богом Да будет в век благословен! Да ПАВЛОВ дом, как лавр цветущий, Во все пребудет дни грядущи На нем со славой утвержден! Думается, что авторам эпиталам 1793 года было вполне ясно, что «размножить ввек Петрово племя», как к тому призывал новобрачных в 1776 году Козельский, нынешним жениху и невесте не пристало ни по возрасту, ни в силу непростых отношений внутри царской семьи. Оставалось лишь восхищаться их красотой и молодостью, тем более что это нравилось самой императрице. Труднообъяснимым на фоне всей описанной ситуации выглядит кардинальное изменение художественной позиции Державина во второй его эпиталаме – «Песни брачной чете порфирородной»1, представляющей собой переложение 44 псалма (как кажется, единственное в русской литературе XVIII века). Формально «песнь любви», а точнее, «песнь о Возлюбленнем», как надписан псалом в Псалтири, соответствовала празднуемому событию. Наверно, не очень интересовали поэта при этом богословские истолкования 44 псалма, в котором, по мнению Святых Отцов, иносказательно говорится о любви Христа (Жениха) к Церкви (Невесте). Тот идейно-художественный результат, к которому пришёл Державин, как-то очень проявил мужскую (= антифеминистскую) составляющую ветхозаветного текста. На первом плане оказался образ воинственного царя, «при бедре» которого «сильный меч» и который бросает «громы из десницы» и попирает «врагов своей ногой». От Амура в нём ничего нет, да и Психея больше напоминает восточную принцессу: Мы видим: дщерь ему царева Предстала, юна, лепа дева, А с нею, как заря, любовь: 1 Сочинения Державина. Т. 1. С. 554–557. 167 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В монистах грудь ея Офира Дыханьем зыблется зефира Во плене золотых оков. От невесты в императивной форме требуется забыть и даже отречься от своего прошлого, от родных и близких, а деспотичный царь, возжелавший её, хочет вовсе не любви, но лишь верности и покорности: Внемли, о дщерь! и вразумися; От стран твоих ты отрекися, Отеческий твой дом забудь: Монарх красы твоей желает, К тебе он руку простирает, И ты верна ему пребудь. Как объяснение всех этих перемен могу предположить только, что Державину почему-то оказался интересен опыт стилизации, применения ветхозаветного текста, его стилистики к современной ситуации и к устоявшейся жанровой форме. Однако не одни лишь державинские стихотворения выделяются в общей массе брачных стихов 1793 года. Единственный, по-видимому, среди поэтов XVIII века, свои поздравления решил облечь в форму «народной песни» Хованский1. «Народность» в представлении князя состояла прежде всего в обильном использовании просторечий и в говорной интонации: Молодой слышь Царь женился, Ой Жона Его добра, Бают что в нею влюбился, Слышь белее серебра. <…> Знать из заморя Княгиня К нам сюда привезена, Пригожа вишь как Богиня, Бают все добра Она. Бают и знать, слышь и вишь и прочие «простонародные» словечки наверняка были заимствованы 23-летним автором, никогда не выезжавшим из столиц, не из народной речи, а из комических опер. Впрочем, такое натуралистическое решение вопроса о народности было типичным для эпохи. Хованский попытался даже отобразить специфику народного взгляда на «царскую радость», в итоге описав дворянское представление о том, как должен веселиться народ. Примечательно же в особенности то, что данное представление, сосредоточенное в рефрене песни, оказалось фиксацией-рассказом о тех развлечениях и угощениях, что даровала простому народу власть на третий день свадьбы («и даны народу жареные быки и виноградное вино, на площади против Дворца»): 1 Хованский Г. Глас Божии глас народа песнь народная. На день бракосочетания Его Высочества Великаго Князя Александра Павловича с Великою Княгинею Елисаветой Алексеевной. 28 Сентября 1793 года // Жертва Музам или Собрание разных сочинений, подражаний и переводов в стихах. Князя Григория Хаванскова. М., 1795. С. 139–141. 168 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Станем братцы веселиться Пить вино и рвать быков, Надо до пьяна напиться Чтоб был Царь с Жоной здоров. Проведённый выше анализ эпиталам 1793 года наводит на некоторые размышления из сферы социологии литературы. Так, мы видим, что поэт княжеского рода возымел интерес к фольклорным поэтическим формам и одновременно с ним поэт из купеческого сословия освоил и во многом довёл до предела, почти исчерпал условность и этикетность поэтических форм литературы дворянской. Мы видим также, что стихотворения некоторых непрофессиональных стихотворцев – думаю, именно в силу того, что они были любителями и дилетантами, – оказались оригинальнее и интереснее, нежели продукция их более именитых собратьев по поэтическому цеху, связанных знанием «пиитических» правил. Далее: мы можем предположить, что близость известного поэта ко двору и соответственно знание им неких «внутрисемейных» отношений в царской фамилии обусловили создание, быть может невольное, «заказного» произведения. Ответной, и возможно неосознанной, реакцией на ситуацию творческой несвободы могло стать сочинение им второго текста – с непредуказанной модальностью и по авторскому «хотению». Таким образом, эпиталамический жанр ещё раз проявил свою ангажированность и тесную, хотя и не всегда очевидную связь с внелитературными сферами. Замечательным подтверждением этого последнего тезиса является анонимное стихотворение в сентименталистском журнале «Муза» за 1796 год, в названии и в тексте которого соединены вещи, в общем, несоединимые, но в равной степени «случайные»: «Стихи Московскому купечеству на случай патриотизма оказаннаго оным в день бракосочетания Их ИМПЕРАТОРСКИХ ВЫСОЧЕСТВ КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА и АННЫ ФЕДОРОВНЫ»1. Точно неизвестно, какой именно благородный поступок совершили московские купцы 15 февраля 1796 года – быть может, выкупили заключённых, или рекрутов, или крепостных – для нашей темы важно другое. Для чувствительного автора «Стихов…», его «резвой лиры» главным событием этого высокоторжественного дня стало некое человеколюбивое деяние и только потом – великокняжеский брак. Этому последнему и посвящена всего одна строфа из восьми, и содержатся в ней не поздравления, а, скорее, нравоучения: Гордись, Чета венчанна Богом! Доброт ваш будет полон век. Ваш брачный день тому залогом; В нем бедный в радости потек. 1 Муза. 1796. № 2. С. 111–112. 169 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Чувствительность – примета эпохи – затронула и автора другой эпиталамы, посвящённой бракосочетанию великого князя Константина Павловича (1779–1831) и принцессы Юлианы Генриетты Ульрики Саксен-ЗалфельдКобургской (в православии – Анна Феодоровна, 1781–1860), состоявшемуся 15 февраля 1796 года. В. П. Петров исправил свою ошибку трёхлетней давности и поздравил-таки внука императрицы, пусть и второго по счёту. Однако и в оде «На Всевожделенное Бракосочетание Его Императорскаго Высочества Великаго Князя Константина Павловича. 1796 года»1 он остался верен главному правилу своей панегирической поэзии – возносить прежде всего Екатерину II и только после неё всех остальных. В брачной оде 1796 года Петров обращается к редкому для русской поэзии формальному (композиционному) приёму – триадическим суперстрофам2, использованным им впервые в одах 1775 года, посвящённых Г. А. Потёмкину и П. А. Румянцеву-Задунайскому. Теперь он существенно усложняет их структуру, делает её более изысканной. Строфы и антистрофы представляют собой 7-стишия, написанные белым 4-стопным ямбом, а эподы – 18-стишия, написанные рифмованным 3-стопным ямбом. Всего в оде три таких триады из 32 стихов. Центральную триаду занимает новый политический миф, о котором в 1793 году никто из поэтов говорить не решился, – миф о дивной Праматери, окружённой правнуками, «орлами» и «орлицами», которые возьмут на себя государственные труды и Что в море, что средь суши, Тебе внесут во уши: Вездель хранится Твой закон; Всель целы царствия оплоты; Не слышан ли сирот где стон; Всель стройны воинства и флоты. На их Ты крыльях полетишь; И враг Петрова будет дому Трястися, как преступник грому: Перунов много Ты взрастишь. В чувствительном, сентиментально-идиллическом ключе и подан Петровым образ Екатерины-Праматери: Приемля Их в Твои объятья, Ты станешь к персям прижимать: Они платя Твое приветство, Тебя улыбкой веселить. Во нежных чувствах сердцем тая, Ты слезы радости прольешь, Кропя Их, как роса цвет ранний. Правнуков у Екатерины в 1796 году ещё не было. Всю эту семейнополитическую идиллию рисует перед ней слетевший на землю с неба Ангел 1 2 Сочинения В. Петрова. Ч. 2. С. 176–181. См. о них: Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. М., 2000. С. 104–105. 170 Книга подготовлена при поддержке РГНФ С двумя венцами во десной, Во шуей со златой печатью; Надежду Россов печатлеть. То, что Петров был постбарочным автором, вполне доказывает антистрофа первой триады. Поэт описывает изображение на «златой печати», объединившее в себе несколько эмблем: Изображение печати: Скала прилегшая к волнам, С жемчужной пеною в подножьи. При многих якорях корабль Стоит близ в море неподвижен. Над ними плавает, сеня, В ефире облак златозарный. В целом эта эмблематика символизирует ничем нерушимое благополучие и счастье Российской державы, с успехом завершённые дела правления и божественную благодать, помощь свыше. Собственно эпиталамической, поздравительной является третья триада. В ней интересен, пожалуй, только мотив церковного венчания, к которому авторы XVIII века обращались нечасто. В мифополитических благопожеланиях Ангела в очередной раз говорится о том, какие благодеяния «Двоица прекрасна» должна даровать россам и какие «доброты» Она должна явить в будущем: Тут Ангел став пред Них: О Двоица прекрасна, Невеста и Жених! Луны и солнца ясна Для Россов образ Вы. Да будет Ваша младость Всем жизнь, утеха, сладость. Как льется ток Невы; Как с гор роса на нивы, На цвет, на злак, оливы, Да снидет милость так от Вас. Ты буди плачущих отрада, Тиха, как сладкой лиры глас: А Ты, отечества отрада; Плещи Твои, плещи оплот; Рука Твоя, рука, защита; И, как Праматерь знаменита, Будь весь святилище доброт. Сразу же после свадьбы Константина Павловича и Анны Феодоровны Екатерина II задумалась о судьбе внучек. В известном письме Гримму от 18 февраля 1796 года она очень откровенно говорит о своих планах, в особенности же о достоинствах возможных претендентов: «Теперь женихов у меня больше нет, 171 Книга подготовлена при поддержке РГНФ но за то остается пять невест; младшей только год, но старшей пора замуж. Она и вторая сестра – красавицы; в них все хорошо, и все их находят очаровательными. Женихов им придется поискать с фонарем, днем с огнем. Безобразных нам не нужно, дураков тоже; но бедность не порок. Хороши они должны быть и телом, и душою. Коль попадется такой товар на рынке, сообщайте мне»1. Уже в августе–сентябре 1796 года императрица предприняла попытку устроить брак великой княжны Александры Павловны (1783–1801) со шведским королём Густавом IV Адольфом. Целью его был союз России со Швецией против революционной Франции. Переговоры шли успешно, и на 11 сентября 1796 года было назначено обручение, однако из-за вероисповедного вопроса и упрямства 17-летнего жениха оно не состоялось. Когда князь Зубов доложил об этом Екатерине, та почувствовала лёгкий припадок паралича. «Оскорбление, нанесенное в этот день ее самолюбию молодым королём, которому она оказывала столько внимания и участия, отразилось пагубным образом на здоровье шестидесятисемилетней государыни. На другой день Екатерина признавалась, что ночь с 27-го на 28-е июня 1762 года ничто в сравнении с той, которую она провела после несостоявшейся помолвки»2. К приезду графа Гаги (под таким именем прибыл в Россию шведский король) и к планировавшимся брачным торжествам несколько стихотворений написал Г. Р. Державин, но все они остались в рукописях. Центральным в этом эпиталамическом «цикле» был романс «Победа красоты»3, опубликованный только через два года. Как и в 1793 году, Державин обращается к античному мифу, но теперь уже с выраженной политической тематикой. В мифе рассказывалось о том, как Афина-Паллада (Минерва) одержала победу над Посейдоном (Нептуном) в споре за обладание Аттикой. Поэт рисует «продолжение» этой истории: к стенам Афин «притек» Лев «и ревом городу грозил». Однако Державин не стал описывать военный конфликт (подразумевалась недавняя, 1788– 1790 годов война со Швецией). Он вновь предпочитает формы «лёгкой поэзии» и говорит о том, что Любовь и Красота могут оказаться в военно-политических спорах более действенным оружием, нежели «копье непобедимо». Афина призывает с Олимпа Гебу, богиню юности (имеется в виду великая княжна Александра Павловна). Поражённый красотой Гебы, Лев (то есть Густав IV), «как солнцем пораженный, стал», Вздыхал и пал к ногам лев сильный, Прелестну руку лобызал, И чувства кроткия, умильны В сверкающих очах являл. Стыдлива дева улыбалась, На молодаго льва смотря; Кудрявой гривой забавлялась Сего зверинаго царя. 1 Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 232. Шильдер Н. К. Император Павел Первый. С. 254. 3 Сочинения Державина. Т. 1. 753–757. 2 172 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Минерва (Екатерина II) угадала зарождающиеся чувства Льва и соединила влюблённых. Очень изящно Державиным подан обручальный мотив: Минерва мудрая познала Его родящуюся страсть, Цветочной цепью привязала И отдала любви во власть. Завершается стихотворение дидактически – той этико-политической мудростью, что ум, красота и особенно любовь (в контексте стихотворения они репрезентируют женское начало) способны успешно противостоять неразумной и агрессивной мужской природе: Не раз потом уже случалось, Что ум смирял и ярость львов; Красою мужество сражалось, И побеждала все – любовь. Следует признать, что Державину удавались подобного рода игривоэротические придворно-комплиментарные куплеты. Через несколько лет поэту представилась возможность повторить свои комплименты и развить тему любви и красоты, побеждающих распри и беды. В 1799 году император Павел I был втянут в войну с Францией в союзе с Австрией, Англией и Турцией. Сближению с Австрией должны были способствовать браки старших дочерей Павла. С 12 по 17 октября 1799 года в Гатчине проходили торжества по случаю бракосочетания великой княжны Елены Павловны (1784–1803) с Фридрихом, наследным герцогом Мекленбургским, а с 19 по 25 октября – великой княжны Александры Павловны с Его королевским Высочеством Эрц-Герцогом Иосифом Австрийским, Палатином Венгерским (братом австрийского императора Франца)1. После матримониальных предприятий Петра I это был первый за три четверти века случай, когда за иноземных владетельных особ приходилось отдавать русских принцесс. Новая для эпиталамического жанра ситуация была отражена Державиным в стихах «На брачныя торжества»2, где Хор возглашает: Ликуйте, Павел и Мария, Любовь в чертогах зря своих! Хоть ваши дщери, днесь младыя, Надели цепь царей чужих, Но зрим мы, чувствуем неложно Ваш разум, сердца доброту: Где храбростью пленять не должно, Туда вы шлете красоту. 1 Браковенчание 12 октября проходило по православному обряду, а 19 октября – сначала по православному, а затем по католическому. Из обрядовых новшеств следует отметить встречу новобрачных, императора и императрицы «хлебом и солью, положенными на золоченом блюде», при входе в апартаменты Высокобракосочетавшихся. Встречали их Александр Павлович и Елизавета Алексеевна. 2 Сочинения Державина. Т. II. СПб., 1865. С. 300–304. 173 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Так, Александра, не войною, Но красотой плени ты свет; И ты, Елена, не виною Будь царских распрь, народных бед; Но днесь, любви сопрягшись богом, Иосиф, Павел, Фридерих! Европе будьте вы залогом Покоя, счастья, дней златых! Как раз во время брачных торжеств в Гатчине (где Державин находился в силу своей должности сенатора) были получены известия о переходе Суворова через Сен-Готард и о его блестящих победах над французами. Иными словами, эпиталама и знаменитая батальная ода «На переход Альпийских гор» писались Державиным почти одновременно. О войне и о любви, этом неестественном, но для брачных стихов обычном «союзе», поэт говорит в начале произведения. Эрот «на розовых крылах» пролетал Темпейской долиной (уж не читал ли Державин «Розовой букет…» Попова?) и случайно «впорхнул» в «страну Рифейску», Увидел инеи, морозы, Железны шлемы и мечи, Военныя вседневны грозы, С оружья блещущи лучи; Услышал от побед вкруг звуки: Там грады, там полки падут, Там злобе пленной вяжут руки, Там на мятеж ярем кладут; Узрел – и с ужаса и хладу Крылами в трепет взмахнул, Хотел лететь назад в Элладу; Но как-то факел свой стряхнул, – и далее описывается «расцветший» в Гатчине, во владениях Марии и Павла, «рай». Эрот решает остаться в холодной России и, поставив свой «престол» в «Павловых чертогах», не возвращаться в «Темпейский дол». Схожий мотив находим и в торжественной оде М. М. Хераскова. Он призывает Эротов вслед за богиней любви переселиться с острова Цитера (то есть из Греции, где идут боевые действия) на «невский берег», чтобы здесь, в Петрополе, совершать чудеса, подобающие торжеству бракосочетания. В «Оде Его Императорскому Величеству на Его достопамятныя дела, купно и на обручение Ея Императорскаго Высочества, Госудырыни Великия Княжны Александры Павловны с Его Королевским Высочеством Эрц-Герцогом Австрийским Иосифом Палатином Венгерским»1 Херасков чётко, в соответствии с реальной их значимостью в политической жизни страны, выявляет значимость двух «одических случаев». Обручению Александры Павловны с эрцгерцогом Иоси1 Творения М. М. Хераскова. Часть VII. Разныя сочинения. ImWerdenVerlag. Munchen – Москва, 2009. С. 111–115. 174 Книга подготовлена при поддержке РГНФ фом он посвящает 4 строфы, а военно-политическому столкновению России и Франции, положению мальтийских рыцарей и «вознесению» императора Павла I – 11 строф1. Наглядным в результате оказывается противоположение двух поэтических «кодов»: для рассказа о «развратном народе» (французы) и благочестивом Царе-победителе (Павел I) Херасков использует псалмодические формулы («библейский код»), для описания бракосочетания – образы античной мифологии («античный код»). Сравните, например, 3-ю и 11-ю строфы: Творцу противящася сила Народ развратный избрала; Разсудок здравый погасила, Из сердца веру изгнала; Он в мыслях всей вселенной правит, Везувию на Этну ставит, И хощет небеса зажечь; Но Бог, превыше звезд седящий, На благочестие смотрящий, Вручает Павлу гром и меч. <…> Из твердых мраморов составьте Любви великолепный храм; Взаимной верности поставьте Из злата лик слиянный там; – Усыпьте к храму путь цветами, Чета спряженная сердцами Которым пред Олтарь пойдет. Сладчайши лиры Музы стройте, Торжественные гимны пойте, Запечатлейте Их обет. В новых исторических условиях Херасков, хотел он того или нет, обнажил проблематичность и утопичность одной из центральных мифологем эпиталамического жанра. Венера и Эроты могут, конечно, на время скрыться от ужасов войны под знамёна России, построить из мрамора «любви великолепный храм» и усыпать к нему путь цветами. Поэт может заклинать высшие силы о том, чтобы «корень Петров» процветал. Он может даже попросить Вечность о том, чтобы та «соделала» «вечную радость» «возлюбленной Чете». Но «златые дни» не придут вместе с торжеством любви и красоты, как о том мечтали Ломоносов или Державин, – восстановить их можно только с помощью «громов», «перунов» и «российского меча». 1 Почему поэт не откликнулся на бракосочетание 12 октября, остаётся загадкой. 175 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Практику династических браков, «завещанную» отцом и бабушкой, продолжил в начале XIX века император Александр I, выдавая замуж своих младших сестёр. В 1804 году в Петербурге была сыграна свадьба великой княжны Марии Павловны (1786–1859) и наследного принца Карла Фридриха СаксенВеймарского (1783–1853): обручение их состоялось 1 января, а бракосочетание – 22–28 июля. (29 июля, «в пятницу, поутру в 10 минут 11-го часа в придворной Петергофскаго Дворца церкви для дня Рождения блаженныя памяти Государыни Великой Княгини Александры Павловны, Эрц-Герцогини Австрийской, началась и отправлена Протоиереем той-же церкви панихида, которую ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСУДАРЫНЯ ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ФЕОДОРОВНА изволила слушать с одною токмо Фрейлиною Дивовою в обыкновенном простом платье, почему и траура в сей день при Дворе не надевали»1.) Имевший уже опыт создания «частных» эпиталам, к стихам на династический брак Семён Сергеевич Бобров обратился впервые. Редкий случай в практике русских поэтов – Бобров использовал греко-римское определение для своего произведения, отсылая тем самым непосредственно к античной литературной традиции. В его «Песни эпиталамической на брак Высочайших лиц»2 использован мотив свадьбы Олимпийских богов и людей. Образцовым в разработке этого мотива является эпиллий Г. В. Катулла о свадьбе Пелея и Фетиды (carmen № 64). Бобров, однако, ориентировался не на эпическую, а на лирическую интерпретацию сюжета, известную ему, вероятнее всего, по эпиталаме «Снесшийся с кругов небесных…» из «Аргениды». Использует он, кстати, тот же стихотворный размер, что и Тредиаковский, – 4-стопный хорей. И наконец, образ Ганимеда – виночерпия на свадебном пиру олимпийцев мог быть подсказан Боброву отрывком из эпиталамы Сафо «Напиток в котле был растворен амбросийный…» (в переводе В. Вересаева). Для русской эпиталамы изначально, ещё с XVII века, было характерно «двоемирие», соотнесение двух планов – земного и небесного. До Боброва они, однако, не отождествлялись. В его «Песни эпиталамической…» грань между мирами размывается: Нет, – Олимп теперь склоненный Блещет средь Петровых стен, Здесь повеял рай блаженный, Здесь мой Гений восхищен…3 В какой-то момент боги олимпийские («горни лицы») и боги земные («величественны лицы») кажутся соприсутствующими, а «Чета Высока», получив бессмертие, то ли превращается в пару голубков, то ли кажется таковыми богам: 1 Камер-фурьерский церемониальный журнал. Июль–декабрь 1804 года. СПб., 1904. С. 755–756. Цит. по кн.: Коровин В. Л. Семен Сергеевич Бобров. Жизнь и творчество. М., 2004. С. 227–229. Впервые опубликовано в журнале «Северный Вестник». 1805. Ч. 6. Апрель. С. 72–74. 3 Курсив Боброва. – А. П. 2 176 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Диевы две юны птицы Огнь любви у трона пьют; Там с улыбкой нежной Боги Двоицу пернату зрят, Зрят лобзанья их, восторги, И бессмертьем их дарят. Своему стихотворению Бобров предпослал эпиграф, взятый из баллады О. Голдсмита «The Hermit» («Отшельник»; на русском языке баллада известна в переводе В. А. Жуковского 1812 года): С сего часа мы будем вечно Друг с другом жить, любить сердечно. Возможно, сюжет баллады вызвал у Боброва ассоциации с реальной ситуацией сватовства: герцог Карл Фридрих жил в Петербурге целый год (хотя вряд ли «отшельником»), прежде чем получил руку сестры императора. И последнее замечание. Жанры, подобные эпиталаме, то есть светлые и радостные по своей модальности, мироощущению Боброва в целом были чужды. Неудивительно, что в финале «Песни эпиталамической…» у него появляется мрачное божество Времени, частый гость в его новогодних стихах: Ты, – что царства поглощаешь, – Хрон, – седое божество, Что всечасно устрашаешь Трепетное естество! Прочь отсель с железом мрачным! Прочь! – иль косу притупи, Или пламенником брачным, Если можно, растопи! Странно, почему Боброва не привлёк близкий ему образ Парок из эпиллия Катулла – сумел же он найти применение образу Хроноса в брачных стихах1. Когда у Екатерины II родилась первая внучка, она написала барону Гримму: «Моя заздравная поминальная книжка на днях умножилась барышней, которую, в честь ея старшаго брата, назвали Александрою. По правде сказать, я несравненно больше люблю мальчиков, нежели девочек»2 (письмо от 16 августа 1783 года). Внучек своих императрица в конце концов тоже полюбила, но за несколько лет до рождения четвёртой «барышни», названной её именем, Екатерина в письме к тому же адресату высказала пессимистические прогнозы (хотя и совсем в другом ключе, чем когда-то Г. Котошихин по схожему поводу) насчёт будущих судеб великих княжон: «Дочери <Павла Петровича. – А. П.> все будут плохо выданы замуж, потому что ничего не может быть несчастнее 1 См.: Петров А. В. Новогодняя поэзия в России… С. 163–177. Возможно, эпиталама была написана именно на обручение великой княжны и принца, то есть приурочена ко дню 1 января. 2 Русский Архив. 1878. Кн. 3. С. 92. 177 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Российской великой княжны. Они не сумеют ни к чему примениться; все им будет казаться мелочью, это выйдут существа резкие, крикуньи, охулительницы, красивые, непоследовательные, выше предрассудков, приличий и людской молвы. Конечно, у них будут искатели, но это поведет к бесконечным недоумениям, и хуже всех придется той, которая будет называться Екатериною: самое имя доставит ей больше неприятностей сравнительно с сестрами»1. Личная жизнь великой княжны Екатерины Павловны (1788–1819) действительно оказалась непростой, и в русской литературе имя королевы Виртембергской связано прежде всего с печальной элегией В. А. Жуковского 1819 года. «Обворожительная и блистательная Екатерина Павловна была одной из самых завидных невест Европы. Уже в 13 лет возник проект ее замужества с принцем Евгением Вюртембергским, который не был реализован из-за смерти Павла I. В 18-летнем возрасте встал вопрос о ее замужестве с австрийским императором Францем. Имелись и другие брачные проекты. В 1808 г. к ней сватался Наполеон. Во время Эрфуртского свидания (27 сентября – 14 октября 1808 г.) Талейран по его поручению поставил пред Александром I вопрос об упрочении союза между Францией и Россией посредством брака с великой княгиней Екатериной Павловной. “Александр был не прочь согласиться на этот брак, – пишет в своих воспоминаниях графиня С. Шуазель-Гуфье, – но встретил такую сильную оппозицию со стороны вдовствующей императрицы Марии Федоровны и самой молодой великой княжны, что должен был им уступить. Они обе были женщины с характером, и открыто восставали против континентальной системы, принятой Александром. Наполеону пришлось в первый раз, со времени своего возвышения, получить отказ. Это была для него первая измена фортуны!”. Реакция Екатерины Павловны на «нелегитимного» жениха была крайне резкой. “Я скорее пойду замуж за последнего Русского истопника, чем за этого Корсиканца”. Этот отказ ухудшил отношения между Россией и Францией»2. Александр I вынужден был поспешить с замужеством своей любимой сестры, и в 1809 году она вступила в брак с незначительным немецким принцем Петром Фридрихом Георгом (Георгием Петровичем) ГольштейнОльденбургским; после венчания он был назначен генерал-губернатором Новгородской, Тверской и Ярославской губерний с резиденцией в Твери. В начале декабря 1812 года принц, осматривая госпиталь в Ярославле, заразился и в ночь с 14 на 15 декабря скончался от «злокачественной горячки» (по-видимому, тифа). В недолгие годы первого своего супружества, которые пришлись на тяжёлое для России время, Екатерина Павловна сумела сыграть заметную роль в русской и европейской политической жизни3. При её тверском дворе возник политический салон, где популяризировались новые для тогдашнего русского общества идеи консервативного национализма; среди литераторов она получила известность как покровительница искусства; о ней писали Карамзин, Дмитриев, Державин, Жуковский. Известно, что знаменитая «Записка о древней 1 Цит. по: Собко Е. М. Великая княгиня Екатерина Павловна // Вопросы истории. 2004. № 3. С. 135. Минаков А. Роль великой княгини Екатерины Павловны в становлении русского консерватизма в первой четверти XIX в. URL: http://www.nbuv.gov.ua/portal/Soc_Gum/Vchdpu/ist/2008_52/Minakov.pdf 3 См. об этом: Минаков А. Указ. соч.; Собко Е. М. Указ. соч. С. 135–139. 2 178 Книга подготовлена при поддержке РГНФ и новой России» Карамзина была инспирирована именно Екатериной Павловной. В годы Отечественной войны великая княгиня на деле проявила патриотизм (из своих крепостных она сформировала егерский батальон) и последовательно враждебное отношение к наполеоновской Франции; в 1813–1814 годах сопровождала Александра I в заграничных походах русской армии, участвовала в Венском конгрессе. Там она встретилась со своим двоюродным братом наследным принцем Вильгельмом Вюртембергским, за которого и вышла замуж в январе 1816 года. Только на этом фоне и становятся, наверное, понятными эпиталамические стихи, которые были написаны Михаилом Васильевичем Милоновым. В истории русской литературы он известен прежде всего как сатирик1, иногда исследователи упоминают о его элегиях и очень редко – о его патриотических стихах, к числу которых относится «Песнь на торжественное бракосочетание Ея Императорскаго Высочества Великой Княгини Екатерины Павловны с Его Королевским Высочеством, Наследным Принцем Виртембергским. Января 12 дня 1816»2. Пафос эпиталамы Милонова едва ли не ура-патриотический и живо перекликается со стихотворениями Державина 1812–1815 годов. Трудно даже предположить, к каким мифологемам обратился бы поэт, если бы жениха звали Пётр, но и одного имени Екатерины оказалось достаточно, чтобы воскресить одические штампы середины XVIII века: Не Великую ль Судьбина Возвратила с горних стран? Слышу глас: Екатерина!3 Внемлю клики сограждан! Слов драгих священны звуки, Сколь знакомы вы сердцам! Зрю, с моленьем Россов руки, Вознеслися к небесам – И средь радостной Полнощи4, От конца ея в конец, Фебом светится тма нощи – Чистым пламенем сердец! Хор. Россы в брани исполины, Полны верности к Царям. Повторять Екатерины Сколь отрадно имя вам! Не она ли в виде Внуки – К вам склоняет светлый взор? 1 В 1818 году Милонов опубликует сатирическую «антиэпиталаму» «На женитьбу в большом свете», где опишет «горести все брака», где исходным является тезис «к разврату женщины один потребен миг» и где в образе покровительницы Муз при желании можно увидеть великую княгиню Екатерину Павловну. 2 Сочинения Милонова. СПб., 1849. С. 124–128. 3 Здесь и далее в «Песни…» курсив Милонова. – А. П. 4 Полнощь – слово из писательской палитры С. С. Боброва. Им он обозначал Россию. 179 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Та же страсть любить Науки, Муз небесных слушать хор! Марсов меч пал под оливы, И Петрополь весь цветет; С Женихом Ея счастливым Гименей Ее ведет! Милонову в год смерти Екатерины II было 4 года, и никаких военных её побед он, конечно, не помнил. Тем не менее в 1816 году она продолжает оставаться для поэта Великой императрицей, усмирительницей Европы. Образность Хора после 4-й строфы прямо отсылает к одам «на взятие Варшавы» Державина и Дмитриева: Север полн к Екатерине Благодарных чувств всегда; И на Юге вижу, ныне, Востекла Ея звезда! Соименница младая! Будь во всем подобна Ей: Вся Европа, обожая, Повергалася пред Ней. Хор. Взгляд лишь молний – в прах злодеи! Мир дрожал во всех концах, Ей, как лес, взросли трофеи И на суше и морях! Помимо двух Екатерин, в «Песни на торжественное бракосочетание…» есть ещё один герой – царствующий император. Как и его бабка, Александр I мечом устанавливает мир в Европе и вместе с храбрым Россом дарует народам счастье: Столько благости и силы Не вместит в себе весь свет; Лишь могущи орли крилы Отдохнули от побед, Царь державною десницей Мир царям всем подает, И под светлой багряницей Меч в ножнах его уснет! Брань окованна, в подвластье, Повергается у ног; Процветай, народов счастье! Он гласит, как мощный Бог! Не забывает Милонов и о Священном Союзе: Хор. Так, небеснаго чертога, Царь посланник нам благой! 180 Книга подготовлена при поддержке РГНФ И неверный верит в Бога, Повстречаяся с Тобой! Опираясь на прежние, не подходящие к случаю мифологемы (Петров дом, Екатеринин дом, Павлов дом), поэт создаёт новую – Православный Русский Дом. Его процветанию и должны способствовать жених и невеста. Подобно Екатерине и Петру в ломоносовской оде 1745 года, они должны очаровать целый свет: Екатерина – любовью и красотой, Вильгельм – мужеством и славой: Ты ж, Любовию ведома, В торжестве Любви самой, Будь отеческаго Дома И весельем и красой! Сердцем Ты – Супруг державой Привлекайте сонм побед; Ты любовию – Он славой Очаруйте целый свет! Сильный Росс, блюститель мира, Мiру ставит свой оплот: Александрова порфира Развилась, как неба свод! Быть может, Милонов попытался озвучить в эпиталаме некоторые политические идеи, близкие Екатерине Павловне. При некотором усилии за чередой одических и эпиталамических топосов можно разглядеть в «Песни…» слабые очертания будущей важнейшей идеологемы николаевского царствования – «православие, самодержавие, народность». Почти сразу вслед за свадьбой Екатерины Павловны в Петербурге была сыграна 9 февраля 1816 года (обручение состоялось 28 января) свадьба1 её младшей сестры, последней дочери Павла I и Марии Феодоровны, Анны Павловны (1795–1865) и наследного принца Нидерландского Вильгельма Оранского (1792–1849). В битве при Ватерлоо принц командовал голландской армией, проявил незаурядную храбрость, был ранен. «До 10 июня 1816 г. новобрачные жили в Петербурге и Павловске в увеселениях и празднествах. Незадолго до отъезда молодой четы из России в их честь было дано роскошное костюмированное представление. Это празднество, устроенное 6 июня в Павловске, в розовом павильоне, должно было символизировать укрепление русско-голландских отношений. Вот как это выглядело в тот день: “Хоры русских и фламандцев попеременно, в национальном вкусе каждого народа, изображали обоюдную радость в дружественном соединении их”. Кроме того, были “произведены общие танцы, между коими составлялись попеременно разные пленительные группы и картины”»2. 1 Бракосочетание сначала проходило по православному обряду, затем – по реформатскому. Архимандрит Августин (Никитин). Великая княгиня Анна Павловна (1795–1865) – королева Нидерландов // Альфа и Омега. 2005. № 2 (43). URL: http://aliom.orthodoxy.ru/arch/043/avg43.htm 2 181 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Для этих торжеств лицеист Александр Сергеевич Пушкин сочинил стихотворение «Принцу Оранскому»1 (1816). Об обстоятельствах его создания известный пушкинист XIX века Виктор Павлович Гаевский писал следующее: «В честь их <молодых супругов. – А. П.> происходили торжества в столице, а один из праздников дан был в Павловске, в розовом павильоне. По этому случаю императрица Мария Феодоровна поручила Нелединскому-Мелецкому написать стихи; но устаревший поэт, не надеясь на свои силы, поехал в лицей, передал это поручение Пушкину, которому дал и главную мысль, а через час или два уехал из лицея уже с стихами. Праздник этот состоявший из представления народных фламандских сцен на лугу перед павильоном, описан в «Северной Почте» (№№ 47 и 50), где находим следующее указание: “Группы поселян обоего пола производили пляски, игры и соединясь воспели хор, коим выражалась их любовь к храброму принцу, предмету сего праздника. После сего хора петы были куплеты, в честь великих успехов его при знаменитой одержанной победе”. Из донесения Энгельгардта2 министру на другой день праздника, видно, что стихи, написанные Пушкиным, по поручению Нелединскаго-Мелецкаго и Карамзина, пелись во время ужина, и за них Пушкин получил от государыни золотые часы с цепочкою3 (дело лицейскаго архива 1816 г. № 407). Ода эта, хоть написанная по заказу и в самый короткий срок, принадлежит к лучшим лицейским стихотворениям»4. Итак, перед нами заказные стихи, в которых возносятся, во-первых, Александр I – победитель Наполеона; во-вторых, его зять – юный, но мужественный воин: Хвала, о юноша герой! С героем дивным Альбиона Он верных вел в последний бой И мстил за лилии Бурбона. Пред ним мятежных гром гремел, Текли во след щиты кровавы; Грозой он в бранной мгле летел И разливал блистанье славы. И только в последней строфе появляется образ любви как награды за пролитую кровь и воинскую доблесть: Его текла младая кровь, На нем сияет язва чести: Венчай, венчай его, любовь! Достойный был он воин мести. 1 Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 1. М., 1981. С. 126. Е. А. Энгельгардт – директор царскосельского Лицея. 3 Часы эти были у А. С. Пушкина в день дуэли. Их остановил в минуту смерти поэта (14 ч. 45 мин.) В. А. Жуковский. В Германии он подарил эти часы Н. В. Гоголю. От его наследников они перешли во Всероссийский музей А. С. Пушкина. 4 Гаевский В. Пушкин в Лицее и лицейския его стихотворения // Современник. 1863. Т. 97. № 8. Отд. I. С. 372. 2 182 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Можно только пожалеть о том, что Пушкину заказали не эпиталаму, а панегирик, ибо к брачным стихам, вопреки его шутливым желаниям1, он так никогда и не обратится. Младшие сёстры Александра I ещё не были выданы замуж, когда в 1815 году стало известно о помолвке третьего «Павловича» – Николая. Его невеста, принцесса Шарлотта, была третьим ребёнком в семье прусского короля Фридриха Вильгельма III и королевы Луизы. В браке этом были заинтересованы обе стороны, причём как венценосные родители, так и их дети. Принцесса Шарлотта выехала из Берлина в Петербург 31 мая (12 июня) 1817 года; через русскую границу переехала 9 (21) июня; 19 июня (1 июля) прибыла в Павловск, где собрался весь двор; 20 июня последовал торжественный въезд в Петербург. 24 июня состоялось миропомазание Её Королевского Высочества Прусской Принцессы Фредерики Шарлотты Вильгельмины (1798– 1860), наречённой благоверной (великой) княжной Александрой Феодоровной. 25 июня, в день рождения великого князя Николая Павловича (1796–1855; с 1825 – император Николай I), происходило обручение. 1 (13) июля, в день рождения принцессы, был совершён обряд бракосочетания; празднества с перерывами длились до 22 июля. Вспоминая день 1 июля 1817 года, Александра Феодоровна писала: «Я чувствовала себя очень, очень счастливой, когда наши руки соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды»2. На бракосочетание Николая Павловича и Анны Феодоровны откликнулся одой сенатор граф Дмитрий Иванович Хвостов3. Ода была посвящена вдовствующей императрице, и в последней строфе Хвостов объединяет в комплименте две заслуги Марии Феодоровны: Тобою древо насажденно МАРИЯ, принесло свой плод; Благотворение священно С тобою пойдет в род и род! Как и ближайших его предшественников, тех же Милонова и Пушкина, графа Хвостова интересуют прежде всего военно-политические события современности и возможное влияние на них династического брака. В 4-й строфе он рисует, как императрица Мария Феодоровна вводит «чад любви» «священна таинства в чертог»: Обетов чистых ароматы, Достигнули в селенья святы; – И воспылал любви олтарь. При тесном царств соединений 1 См. стихотворение «К бар. М. А. Дельвиг» (1815), аллюзии в стихотворении «Нереида» (1820) на эпиллий Катулла, цитирование эпиталамы последнего в письме к А. А. Дельвигу от 20 февраля 1826 года. 2 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Кн. 1-я. М., 1996. С. 91. 3 Ода на бракосочетание Его Императорскаго Высочества Великаго Князя Николая Павловича Ея Величеству Императрице Марии Феодоровне с глубочайшим благоговением посвящает Верноподданный Граф Дмитрий Хвостов. СПб., 1817. 8 с. 183 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Лиется дождь благословений На всю духовну в мире тварь. За «священным миром» и новым политическим союзом с небес наблюдают Пётр и очередной его «родственник» – «Фридерик». В 14-й строфе возникает слишком (для 1817 года) хорошо знакомый образ «рая на земле»: Взыграй земля, плещите воды! Спустилось долу божество; В единой круг слиясь народы Пируют обще торжество. Дух кроткий крылья простирает, Объемлет все, на все взирает, Нет грома – течь престала кровь; По всюду водворилось щастье, Единодушное согласье, И воцарилася любовь. Не забывает автор и про «нежных горлиц воркованье» и «цветущих роз благоуханье», однако всё «царство любви» занимает в оде всего одну строфу. Нельзя сказать, что Хвостов совсем не привносит в эпиталамическую оду новых образов, но это новое каждый раз оказывается узнаваемым «старым» и притом «чужим». Так, последняя треть оды (строфы с 10-й по 15-ю) представляет из себя сначала портрет музы Клио, а затем её монолог. В эпиталамах эта муза до Хвостова, как кажется, не появлялась. Однако именно Клио не раз давал слово в своих стихотворениях С. С. Бобров, а та характеристика «великого мужа», дифирамб которому не очень к месту произносит муза, хорошо знакома по лирике Державина. «Юная орлица» и «младый Орел» как эмблематические замещения невесты и жениха, а также прусского и русского гербов известны по одам Державина и Петрова. Не обошлось в оде и без хвостовских «чудинок», быть может и не таких ярких, как знаменитые «зубастые голуби». Так, невеста, «прелестная девица», С богатой сходит колесницы На красный брег Невы <…>. Остаётся лишь удивляться жизнеспособности оды и верности графа Хвостова традициям классицизма. 184 Книга подготовлена при поддержке РГНФ РАЗДЕЛ VII «Что милее может быть, Как любимым быв, любить?»: эпиталама как «случайный» жанр в русской литературе второй половины XVIII – начала XIX веков 185 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Просматривая брачные стихи XVIII – начала XIX веков, которые были написаны «по случаю» свадеб людей «простых», не царской фамилии, осознаёшь, что это понятие – случай – является жанрообразующим. Оно указывает на самый способ бытования эпиталамы в литературной культуре, а кроме того, и на выбор автором надлежащих «поэтических средств». Безусловно, разобранные ниже стихотворения свою жанровую природу по большей части сохраняют: из их названий мы, как правило, узнаём, что перед нами эпиталамы, а в конце их обычно содержатся поздравления жениху и невесте. И тем не менее степень авторской свободы в развитии темы, в выборе модальности, в обращении к подходящим для той или иной ситуации формам, смежным с эпиталамой либо вообще от неё далёким, оказывается в этих произведениях весьма велика. Кто-то из поэтов рассматривает брачное торжество как повод для шутки либо даже насмешки (С. С. Бобров, Г. Р. Державин, И. М. Долгоруков, М. В. Милонов, Ю. А. Нелединский-Мелецкий). Кто-то поздравляет всерьёз (А. П. Сумароков), проникновенно (И. И. Бахтин), поучая (П. А. Вяземский, Долгоруков). Для третьих бракосочетание становится поводом рассказать некую историю, либо мифологическую (Г. А. Хованский), либо историю дружбы (Бобров; автор, скрывшийся под инициалами В. М.), либо своего чувства (Державин). Иногда стихотворец ограничивается (отделывается?) коротким комплиментом или благопожеланием (Державин). Некоторые из интересующих меня произведений не являются эпиталамами в чистом виде, и лишь из комментариев, черновиков, писем и мемуаров мы узнаём, что то или иное стихотворение было приурочено к бракосочетанию («Идиллия. Вечер 1780 года ноября 8» Н. А. Львова; «Невесте» и «К Анжелике Кауфман» Державина; «Уж матка ты мне уши прожужжала!» НелединскогоМелецкого; «К Н. Р. Политковскому» Милонова). Другие стихотворения уже после их создания, «задним числом» были «применены» автором к чьей-либо свадьбе («Амур и Гименей» Державина). Очевидно, что многие поздравления имели настолько частный, «домашний» характер, что не предназначались сочинителями для печати и сохранились только благодаря дотошным историкам. Характерны здесь эпиталамические стихотворения Нелединского-Мелецкого. Напомню кстати об анонимных поздравительных стихах 1733 года, адресованных Леонарду Эйлеру. Думается, что немалая часть брачных стихов создавалась экспромтом и вообще не записывалась либо была затеряна сразу после написания за ненадобностью. Пока, по моим подсчётам, таких стихотворений – и собственно эпиталам, и тех, которые можно назвать «околосвадебными», – в русской словесности второй половины XVIII – начала XIX веков набирается десятка три. Цифра эта, конечно, условная, как и та, что представлена в Приложении. Рассматривать те из брачных стихов, что попали в поле моего зрения, целесообразно, я думаю, по группам. Основной критерий деления намечен мною выше; им является модальность произведения, то есть отношение автора к описываемой ситуации, его эмоциональный настрой, а иногда и развиваемая им «концепция» брака. 186 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Начну со стихотворений, написанных в шуточно-сатирическом роде. Предельно лаконично высказался о (светском) браке Иван Михайлович Долгоруков в эпиграмме под названием «На бракосочетание»: Жилкуру под венцем Полина вдруг сказала: «Ласкай меня всегда, когда тебе досуг». Жилкур ей отвечал: – Изволь, но с тем, мой друг, Чтоб ты сама других ласкать не успевала1. Произведений, в которых проблемы любви и брака осмысляются в рамках категории комического, в русской литературе XVIII века немало. К теме этой часто обращался, например, А. П. Сумароков. Однако подобные сочинения относятся всё-таки к истории эпиграмматического и сатирического жанров и лишь через название и предмет изображения соприкасаются с жанром эпиталамическим. Большее отношение к эпиталаме, точнее, к ситуации сговора и фигуре посаженого отца имеет четверостишие Г. Р. Державина, в котором он по-доброму подтрунивает над близорукостью невесты (В. П. Лазаревой) и жениха (П. П. Львова): Послушайте, друзья! вы оба близоруки, И прелестьми вдали себя нельзя вам льстить; Но, зря их под носом, скорей давайте руки: Благословляю вас друг друга век любить!2 («Благословение невесте и жениху», 1810-е) Между сатирой и эпиталамой балансирует С. С. Бобров в стихотворении «К женившемуся в зиме лет своих Седонегу на веснолетней девице скоро после пасхи»3 (1790-е). Поэт описывает нередкую для XVIII столетия ситуацию – женитьбу старика на девице. При этом он использует два художественных «кода» – пейзажно-аллегорический и мифопоэтический. В соответствии с первым линия Седонега складывается из образов холода, зимы, льда – смерти, иными словами; а Мессалины (такое имя Бобров подбирает для невесты) – из образов тепла, весны, ручьёв, то есть жизни. Лёд и пламень в старом женихе до какогото момента могут ужиться: На челе хоть снег не тает, Но в груди геена ржет, Где любовь, как печь, пылает, – Точно, как на Этне лед Сверху лоснит, будто камень, А внутри клокочет пламень. 1 Бытие сердца моего, или Стихотворения князя Ивaнa Михaйловичa Долгорукaго: В четырех частях. Часть третия, содержащая в себе стихотворения забавныя, песни и всякие мелкие отрывки. М., 1818. С. 194. 2 Сочинения Державина. Т. 3. С. 516. Курсив Державина. – А. П. 3 Семен Бобров. Рассвет полночи. Херсонида. В 2 т. Т. 1. М., 2008. С. 414–416. Курсив в стихотворении принадлежит Боброву. – А. П. 187 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Второй код представлен мотивом «битвы богов»: Сатурна, символизирующего время и смерть, с одной стороны, Гименея и Эрота – с другой: Там в предхрамии с Сатурном Стал бороться Именей, И заводит в гневе бурном, Так как с Турном бой Эней. Чуть Сатурн не побеждает; На два шага – отступает. Все вопили, что в могилу Скоро наш старик сойдет; Нет, – старик, хотя чрез силу, Гнясь дугой, в чертог бредет. Грации за ним хохочут, Брачну седину клокочут. Но если Сатурн не смог одолеть Гименея, то с Эротом справиться он сумеет, предупреждает жениха поэт: О старик! – Плутус без счоту Злато на пир выдает. – Знай же, что Сатурн Эроту Завтра крылья острижет; Холостые засмеются; Из тебя – слезы польются. Противостояние двух античных богов, которые у Боброва были союзниками, описывает Державин, развивая в «диалоге» «Амур и Гименей»1 (ок. 1811) традиционную для европейской литературы тему. Пленяет сердца – Амур, но соединяет влюблённых – Гименей. Спор разрешается к обоюдному удовольствию небожителей: Так, слушай, друг мой: помиримся! С тобой мы лучше съединимся: Я буду их пленять, сражать, А ты под стражею держать. Судя по замечанию Я. К. Грота, стихотворение это было Державиным «написано, как кажется, без всякаго применения», затем извлечено им из рукописей и «отнесено к браку Ланских». В этой позднейшей, уже применённой к «случаю» редакции две последние строки из реплики Амура читаются так: Коль я пленил сердца Ланских, То будь ты стражем ввек у них. С наибольшим правом на звание шуточных эпиталам могут претендовать два стихотворения2 (ок. 1783–1785) Юрия Александровича НелединскогоМелецкого, адресованные Дарье Ивановне Головиной и Семёну Фёдоровичу 1 Сочинения Державина. Т. 3. С. 450. Цит. по: Хроника недавней старины. Из архива князя Оболенскаго-Нелединскаго-Мелецкаго. СПб., 1876. С. 14–17. 2 188 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Уварову1. Первое стихотворение является ответом поэта на подшучивания светской приятельницы над разностью её и его семейных положений. Головина, по-видимому, уже вышла замуж, а Нелединский-Мелецкий был тогда страстно влюблён, но Темира (поэтическое имя его возлюбленной) взаимностью ему не отвечала. Уж матка ты мне уши прожужжала! Твердишь все, – равнаго нет счастью моему! Что ж? – Подразнить меня ты этим загадала? Ан лих не быть по твоему. Ты думаешь досадно мне ужасно, Что весь опричь меня переженился свет: Так нет, сударыня, так нет: Подсмеивать меня изволите напрасно. Затем автор послания перехватывает инициативу и с немалой долей самоиронии говорит, Что от толпы невест уж скуку я терплю. И с черными, и с серыми глазами, Гоняются за мной стадами. Однако ж я все тверд – на грех не поступлю И многих для одной тирански не сгублю. Он не из тех, кто в этот урожайный на свадьбы год сам протягивает «головушку» в хомут. А именно так случилось с его адресатом: Схватила мать моя себе ты молодца! Да как подкралася! – И он знать вор-детина: Он Дарью поимал: – ведь экой молодчина! И в завершение Нелединский просит рекомендовать его «Дарьиному мужу» как преданного друга: Вели ему меня любить; А там мое уж будет дело Его к себе любовь и дружбу заслужить. За то ручаюсь смело, Что Дарьин муж всегда найдет во мне Слугу, каков я был и есмь его жене. В целом перед нами примечательный образчик дружеской переписки между мужчиной и женщиной – примета вступающей в свои права сентиментальной литературной культуры и жизни дворянских женских салонов. Второе стихотворение – «Эпиталама на свадьбу Д. И. Головиной» – действительно, брачная песнь с приметами пародии на «серьёзный» вариант жанра. В начале и в конце произведения Нелединский обращается к музе, «воспевая» жениха с невестой, но подчёркивает неформальность, необязательность своего поздравления, да и самого «случая»: Воспели, муза, мы с тобою Уварова с Головиною. 1 Их сын – граф Сергей Семёнович Уваров, будущий министр народного просвещения при Николае I. 189 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Не знаю, свадьба их была уж или нет; Беды нет, хоть вперед наш стих им был пропет. Начинает автор с тоста «во здравье» молодых: Дарья выйдет за Семена; Им во здравье пустим тост. Правда, немного жалко жениха: Он бывало славно тянет; А теперь пить перестанет. Жаль мне истинно его! Счастью молодых сорадуется вся природа. Нелединский травестирует образы из од на династические браки: Дарьи радостны зря взоры, Запляшите рощи, горы; Засвищите соловьи; Птички нежно воспевайте, И, летая, разглашайте Счастье новой вы семьи. В новой семье царит полное взаимопонимание и гармония. Как только один «заикнется», другая допоёт за него песню, и пусть «затянет» фальшиво, ведь главное – её полный любви взгляд. Завершается эпиталама пожеланиями благополучия, любви («Верь: другое все мечта!») и потомков. Нелединский обещает перестать «болтать» только тогда, когда увидит «новую семью», и новую песенку он споёт уже «Уваровым малюткам»: Для Уваровых малюток, Я из новых прибауток Нову песенку спою. Перед нами салонная, в общем, «безделка», багатель, но, пожалуй, и в этих, и в многих других шутливых стихах Нелединского-Мелецкого народности будет больше, нежели в «народной песни» князя Хованского, а заодно и в комических операх о крестьянских свадьбах. Казалось бы, в «частных» эпиталамах не должны были найти место военно-политические вопросы, которые столь навязчиво преследовали авторов эпиталам «династических». Однако война и любовь изредка в брачные поздравления всё же проникали. Причиной тому могли стать, например, род деятельности жениха, его служебные обязанности. В 1760-е годы, по-видимому в период Семилетней войны или сразу после неё, А. П. Сумароков написал стихи «На брачное сочетание Его Сиятельства графа Захара Григориевича Чернышева»1. Не обладая выдающимися художественными достоинствами, они всё же заслуживают того, чтобы привести их полностью: 1 Полное собрание всех сочинений … Александра Петровича Сумарокова. Ч. IX. С. 171. 190 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Пред Цитерскою богиней сердце в жертву воскуря, Не стыдится воздыхати к Афродите Марс горя; И в наполненном геройством сердце нежность умещает, Граф! люби и ты как он: То вещает Купидон. Что ж тебе твоя любезна в сочетании вещает, Жар любви тоя храня, Кая вечно сохранити хвальну верность обещает? Посреди войны и гнева вспоминай всегда меня: И когда врагов России поражая востревожишь, Ты мое к себе почтенье и любовь мою умножишь, Столько верен будь России, сколько я верна тебе, В сей надежде сопрягаюсь, покаряяся судьбе. Рок ответствует супруг, что исполнено то будет: Чернышев России вечно и тебя не позабудет. Редчайший для русской поэзии XVIII века 8-стопный хорей стал ритмической оболочкой для диалога Купидона, невесты и жениха о том, что может способствовать любви. Размеры своего чувства невеста ставит в прямую зависимость от… героизма жениха, его верности присяге. Генерал-поручик Чернышёв – кавалер ордена св. Александра Невского и по совместительству жених Анны Родионовны Вейдель – полагается на волю судьбы и говорит, что и Россия и невеста одинаково дороги ему. Жених в генеральском чине будет и у Екатерины Андреевны Вяземской, на брак которой с Алексеем Григорьевичем Щербатовым в 1808 году её брат, князь Пётр Андреевич Вяземский, напишет эпиталаму. В определённом смысле стихотворение «На бракосочетание княжны Е. А. Вяземской»1 можно считать классическим образцом эпиталамического жанра. В нём сжато и ёмко представлены главные формальные и содержательные приметы брачного поздравления. Как и в античной традиции, это песня-диалог, включающая в себя персональные и хоровую партии. «Первой голос» обращён к жениху и вещает ему о двух важнейших сферах мужского бытия – «внимать громам» и «внимать приятну песнь любови»: Любовь прелестных – часть героя! «Другой голос» напоминает невесте о её женских обязанностях: дарить возлюбленному «красу, невинность, сердца жар», вкушать с ним веселие в любви и указывать ему путь к счастью. «Хор» утверждает, что единение мужского и женского начал, «мужества и красоты», составляет основу возможного для человека счастья: Что может в мире быть славнее, Что может в мире быть милее И мужества и красоты? Пример блаженнейшей четы! Слиянны страстною душою, 1 Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземскаго. Т. III. 1808 – 1827. СПб., 1880. С. 8. 191 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Не зная жизни тяжких бед, Идите счастию во след Всегда цветущею стезёю! Таким образом, Вяземский предлагает некую концепцию брака, чем, по сути, и должна являться эпиталама как жанр, непосредственно отражающий древнейшие, закреплённые обрядом представления об этом социальном институте. В рамках лирико-драматического жанра, каким осознаёт себя эпиталама к рубежу XVIII–XIX веков, эти представления должны были явить себя максимально обобщёнными, но при этом реальными, возможными для осуществления в жизненной практике. Десятилетием раньше Вяземского к такому пониманию идеи жанра пришли И. М. Долгоруков и Г. А. Хованский. Показательно, что оба выбрали репрезентативные жанровые обозначения: первый – эпиталаму, второй – хор. «Эпиталама Е… П… У…»1 Долгорукова строится на тех же приблизительно принципах, что и позднейшие брачные стихи Вяземского. Структура её наглядно рациональна. Исходный тезис автора таков (первая строфа): брак есть таинство, но не в христианском понимании, а в общежительном, связанном с «нежной страстью» и «вкушением» «приятнейшей части» супружеской жизни: В супружество вступя, вы тайну ту познали, Которая сердец венчает нежну страсть; Вкушайте без помех приятнейшую часть, И мир да гонит прочь от ваших дней печали! Для Долгорукова и в целом для литературной культуры женских салонов, которую он и тот же Нелединский-Мелецкий своим творчеством представляют, было характерно вполне легкомысленное отношение к ценностям традиционного православия2. Напомню также, что «христианский код» был эпиталамическому жанру почти противопоказан. От общего утверждения поэт переходит к конкретным указаниям, «рецептам» счастья отдельно для мужа и для жены. Коль супруг желает быть счастливым, он должен любить жену, быть ей верным, искренним и «открытым» во всём. Блаженство супруги заключается всё в той же откровенности, покорности и дружеской привязанности. О её любви к мужу Долгоруков ничего не говорит, и вряд ли он забыл это сделать. Из всего этого автор эпиталамы делает житейский вывод-поучение, подсказанный здравым смыслом: Нет щастья на земли, коль нет благоустройства!3 Старайтеся его в семье своей хранить; Учитесь иногда друг другу снаровить4: Смиреньем мы людей пленяем всяки свойства. 1 Бытие сердца моего… Ч. 3. С. 118–119. См.: Петров А. В. Новогодняя поэзия в России… С. 181–193. 3 Благоустройство – ‘доброй порядок, хорошее положение, состояние’; благоустроять – ‘в доброй порядок, в хорошее согласие, состояние приводить’ (Словарь Академии Российской. Ч. V. СПб., 1794. Стлб. 900–901). 4 Сноровить – ‘поблажать, нестрого взыскивать что с кого’; норовить – ‘стараться, иметь в намерении что сделать в угодность кому’ (Словарь Академии Российской. Ч. IV. СПб., 1793. Стлб. 561–563). 2 192 Книга подготовлена при поддержке РГНФ В подтверждение своего личного опыта, которым он по-приятельски делится с молодыми, поэт в финальном благопожелании ссылается на народную мудрость: Живите, словом, так между собою вечно, Чтоб истинно узнать, что там не нужен клад, Где (так как говорят) с женой у мужа лад: Сего приятель ваш желает вам сердечно. Итак, главная мудрость семейной жизни заключается, по Долгорукову, в том, чтобы путём взаимных уступок и поблажек сохранять лад и согласие. Перед нами тоже классика жанра, хотя и в ином несколько роде, нежели у Вяземского. Полушутливые рассуждения Долгорукова достаточно далеки от серьёзности и учительности той же, например, проповеди, хотя и разделяют с ней общий для словесности XVIII века дидактический пафос. В этом последнем совершенно нельзя упрекнуть Г. А. Хованского – создателя «ХОРА сочиненного на случай бракосочетания Князя Александра Михайловича Белосельскова с Анной Григорьевной Казицкой» (1795)1. «Идею дня», или, как выразился сам князь, случая бракосочетания, выражают два самых частотных в его эпиталаме слова – любовь и счастье. Что милее может быть, Как любимым быв, любить? – вопрошает в рефрене автор. Ответ на этот риторический вопрос, для него во всяком случае, очевиден. Небольшой по объёму «Хор…» представляет собой почти «экстракт» свадебных благопожеланий-заклинаний, перечень императивных формул «на счастье»: торжествуй, славься, пусть осчастливит, прочь печали, пусть с вами будут одни только отрады, веселитесь, утешайтесь, будьте счастливы вовек и, конечно, наслаждайтесь любовью. Нельзя не процитировать последнюю строфу, в которой князь Хованский очень простодушно, без ненужных затей выразил своё и одновременно жанровое представление о семейном счастье: Веселитесь, утешайтесь, Будьте щастливы во век, Вы любовью наслаждайтесь Ею щастлив человек. Непритязательное, но искреннее поздравление Хованского в особенности проявляет ту характерную черту салонных светских эпиталам, которая отличает их от эпиталам «династических». В них почти нет молитвенных обращений к христианскому Богу-Вседержителю и пожеланий, связанных с продолжением рода. Только любовь и приятности… Известным исключением являются здесь «Стихи сочиненные в 1792 году»2 Ивана Ивановича Бахтина, губернского прокурора и жителя города Тобольска. 1 Жертва Музам… С. 142. И я автор, или Разныя мелкия стихотворения Ивана Бахтина. СПб., 1816. С. 49. В оглавлении книги они называются «Стихи одной чете». 2 193 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Чета, которую соединил Владыко На пользу ближняго, на общее добро, Прости меня: мое усердье столь велико, Что я употребить дерзну в хвале перо, – начинает своё поздравление провинциальный поэт, и это начало выказывает также и поэта-дилетанта. На протяжении 10-стишного стихотворения Бахтин ещё два раза обнаруживает неуверенность в собственных писательских силах. Он её, собственно, и не скрывает. В предисловии к своему поэтическому сборнику с говорящим названием «И я автор, или Разныя мелкия стихотворения…» Бахтин прямо пишет о своих «весьма умеренных» талантах и о том, что «вот уже лет двадцать пять, что охота к сочинению их <стихов. – А. П.> у меня пропала, а лет десяток, как уже и совсем их не пишу». Объясняя читателю, почему он всё же печатает свои произведения, «да еще и под своим именем», Бахтин – и это как раз имеет отношение к нашей теме – приводит «свадебный» пример: «<…> мало ли противуположностей и несообразностей на свете? на пример: старуха, выходя замуж за дватцатилетняго ветренника, чувствует, что она ему не пара и боится, что он изменит ей через неделю; но однакож не взирая на то с ним венчается»1. Приветствуемая Бахтиным «чета» к этому сатирическому примеру отношения явно не имеет. К стихотворению поэт сделал примечание, в котором выразил сожаление о том, что читатель не узнает, «кому сии стихи сочинены». Главная причина такой скрытности – «скромность сей любезной четы», «однакож кто знает их, тот угадает». Вот так почти целомудренно, при этом искренно и серьёзно тобольский стихотворец поздравляет добродетельных супругов. К сожалению, делает он это не очень талантливо. Вся эпиталама Бахтина сводится к тому комплименту, что молодожёны суть родственные души: «все доброты» в них «превосходны» и «равны», у них общий дар «привлекать сердца других» и созданы они «для любви людей». (Замечу, что и в этом стихотворении нет пожелания рождения в браке детей.) Если рассмотренные выше эпиталамы поэтов, близких к сентиментализму, ярко проявили гедонистическое и светское начала этого направления, то «Стихи…» Бахтина выявили некие пределы религиозности и сердечности, ему отпущенные. И те и другие особой глубиной не отличались. В центре всех брачных стихов, о которых речь шла выше, находится парный образ – жениха и невесты. Гораздо реже своё внимание автор сосредоточивал на одном, как правило женском, образе. Примеры таких эпиталам даёт, в частности, Г. Р. Державин. Ещё на рубеже 1760–1770-х годов он сочинил «Стансы», где набросал портрет идеально прекрасной возлюбленной (невесты). Через несколько лет эти стихи пригодились: в 1778 году поэт переадресовал их своей невесте, Катерине Яковлевне Бастидон(т). Это, кстати, редчайший случай (повторённый самим же 1 И я автор… С. 5 (ненум.). 194 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Державиным в 1794–1795 годах), когда брачные стихи оказываются приурочены автором к собственной свадьбе. Напечатаны они были только в 1808 году. По своей направленности стихотворение «Невесте»1 – это мадригал. Исследовательский и читательский интерес к нему может состоять, следовательно, в выяснении того, насколько совпадают условно-литературные комплименты с обликом реальной женщины. Проверить это, однако, невозможно, ибо, хотя портреты Катерины Яковлевны представляют по-настоящему привлекательную женщину, все те метафоры, которые выражают мужской восторг Державина-жениха, очень традиционны либо, что одно и то же в данном случае, очень индивидуальны. Ср.: Лилеи на холмах груди твоей блистают, Зефиры кроткие во нрав тебе даны, Долинки на щеках, улыбки зарь, весны; На розах уст твоих соты благоухают. Как по челу власы ты разсыпаешь черны, Румяная заря глядит из темных туч, И понт как голубой пронзает звездный луч, Так сердца глубину провидит взгляд твой скромный. Приходится довольствоваться, таким образом, простым обнаружением тех качеств, которые более всего ценит жених в невесте, и выявлением эстетической своеобычности комплиментов поэта-живописца. Как видно, Державина особенно привлекала в 17-летней Катерине Яковлевне, помимо внешней её красоты, то, что он назвал «невинной простотой». Впрочем, соответствующая, вторая строфа стихотворения почему-то вызывает в памяти описание «сельских нимф» из «Письма о пользе Стекла» Ломоносова, особенно строки 137–140. Тот женский портрет, который представлен в двух процитированных выше строфах, имеет свою специфику. Женская красота соотносится в нём с природно-пейзажными явлениями, в этой связи первый фрагмент можно назвать флористическим изображением, а второй – астральным. И хотя эти способы вознесения женщины хорошо известны по торжественным одам, с одной стороны, и имеют фольклорное происхождение – с другой, Державину удалось достичь интимно-заинтересованного их звучания. Эпиталамическое «качество» мадригалу придаёт в основном последняя строфа, где содержатся брачные мотивы: Как счастлив смертный, кто с тобой проводит время! Счастливее того – кто нравится тебе: В благополучии кого сравню себе, Когда златых оков твоих несть буду бремя? Поэт не включил в окончательный текст «Невесты» строфу, где подражал известной оде Сафо, но первый стих процитированного четверостишия является эхом знаменитого любовного стихотворения лесбосской поэтессы, которое 1 Сочинения Державина. Т. 1. С. 58–60. 195 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Державин дважды переводил в 1790-е годы. Фиксацию внимания на женском образе находим и в позднейших эпиталамах Державина, включая и те, что были написаны на династические браки. В результате эпиталама утрачивает у него свою жанровую определённость, превращаясь то в мадригал, то в надпись, то в «К-обращение». Так произошло, например, с четверостишием «К Софии», о котором только из державинских «Объяснений» мы узнаём, что оно было «сочинено в П<етербурге> 1795 го на помолвку графини Строгановой, урожденная Голицына»: О, сколь, София! ты приятна В невинной красоте твоей, Как чистая вода прозрачна, Блистая розовой зарей!1 Вполне случайный его характер обнаруживает себя и в отсроченной публикации (напечатано в 1804 году). И вновь в центре державинской эпиталамы – флористический портрет, призванный подчеркнуть, что красота и невинность суть естественные, сущностные свойства женской природы. Однако если второе из названных свойств воспеть – в силу нетривиальных жизненных обстоятельств – возможности вдруг не представлялось, эпиталама обнаруживала известную гибкость, а её создатель – изобретательность в комплиментах. Под «обстоятельствами» подразумеваю второбрачие2. Так, на второе замужество (8 октября 1798 года) графини Екатерины Васильевны Скавронской3 Державин откликнулся стихами «На брак графини Литты»4. Трудно сказать, понравился ли невесте комплимент, который намекал на её возраст, но с точки зрения поэтической выбор автором мифа о Диане (точнее, о Силене-Луне) и Эндимионе следует признать безукоризненным: Диана с голубаго трона, В полукрасе своих лучей,5 В объятия Эндимиона Как сходит скромною стезей, В хитон воздушный облеченна, Чело вокруг в звездах горит, – В безмолвной тишине вселенна На лунный блеск ея глядит <…>. Вторая аллегория, указывающая на брачный статус Е. В. Скавронской, взята из мира природы и не менее изысканна, чем первая: Иль виноградна ветвь младая, Когда подпоры лишена, Поблекнет, долу упадая, 1 Сочинения Державина. Т. 1. С. 374. Речь идёт о Софии Владимировне и Петре Александровиче Строга- новых. 2 Как кажется, только Симеон Полоцкий, Г. Р. Державин и Ф. П. Львов столкнулись с задачей описать подобную ситуацию. 3 Урожденная Энгельгардт; племянница Г. А. Потёмкина. 4 Сочинения Державина. Т. 2. С. 198–202. 5 К этой строке Державин сделал примечание: «в средине своего века», то есть вдова лет 30-и. В 1798 году Е. В. Скавронской было 37 лет. 196 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Но, ветерком оживлена, Вкруг стебля новаго средь лета Обвившись листьями, встает, Цветет и, солнцем обогрета, Румянцем взоры всех влечет <…>. Затем поэт всё-таки использует образ, найденный в стихотворении «К Софии». Только теперь «розовая заря» превращается в «зарю без туч». После реверансов в сторону императора Павла, необходимых в связи с возникшей ситуацией1 и органично вплетённых в сюжет вознесения невесты, следует эффектная концовка, ещё раз напоминающая о замечательной способности Державина рисовать комплиментарные мифоаллегорические брачно-любовные сценки: Так ты, в женах о милый ангел, Магнит очей, заря без туч, – Как брак твой вновь позволил Павел И кинул на тебя свой луч, – Подобно розе развернувшись, Любви душою расцвела. Ты Красота, что, улыбнувшись, Свой пояс Марсу отдала. В завершение должно заметить, что всё, что Державин посчитал необходимым сказать о женихе, графе Юлии Помпеевиче Литте, он выразил двумя мифологическими именами – красавца Эндимиона и бога войны Марса. Женский образ оказывается и в центре брачных стихов С. С. Боброва, при этом мужской занимает в них такое же почти место, что и у Державина. Описанный Бобровым случай уникален. Поэт создаёт три эпиталамы от лица девушки по имени Милена, адресованные её выходящим замуж подругам: «Брачную песнь от Милены к Саше», «От нее же к другой подруге», «Еще от нее же на подобной случай»2. Стихи эти вполне случайные, для «домашнего» употребления по всей вероятности, и интересны как опыт ролевой лирики, во-первых, и как попытка описать женскую дружбу и возникшую на этой почве ревность, во-вторых. Сам «случай», видимо, был взят Бобровым из жизни, но как тема он мог быть подсказан лирикой Сафо. Об этом свидетельствует несколько фактов: 1. Для своего переложения знаменитого 2-го «фрагмента» Сафо в 1806 году Бобров выберет ту же почти метроритмическую и строфическую форму, что и в «Брачной песни от Милены к Саше», – 5-стишия 4-стопного ямба с вайзе (незарифмованной последней строкой). При этом в эпиталаме вайзе написана 3стопным ямбом, и, следовательно, всё 5-стишие можно рассматривать как вольную имитацию сапфической строфы. 1 На брак Ю. В. Литты, который был мальтийским рыцарем, и Е. В. Скавронской потребовалось специальное разрешение Павла I и папы римского. 2 Семен Бобров. Рассвет полночи. Херсонида. Т. 1. С. 443–446. Курсив в стихотворениях принадлежит Боброву. – А. П. 197 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 2. Образ фиалки из этого же стихотворения, которая расцветает весной, а летом попадает пастуху на грудь и «тлеет» там, явно соотносится с одним из фрагментов эпиталамы Сафо: Как гиацинт, что в горах пастухи попирают ногами, И – помятый – к земле цветок пурпуровый никнет1. (Пер. В. Вересаева) 3. Исходная для «цикла» Боброва ситуация прощания подруг, одна из которых выходит замуж, представлена во фрагменте Сафо «А в ту пору девочкою была ты» (пер. М. Гаспарова)2. Чтобы преодолеть своё эгоистическое чувство, Милена вынуждена прибегнуть к идее рока, а также признать неизбежность наступления «лета», то есть женской зрелости и соответственно смены жизненного статуса: Знать, сильный жребий обращает Иным порядком жизни круг; Знать, точка та дней наступает, Где покидаешь ты подруг! Прости, неверна Саша! («Брачная песнь от Милены к Саше») Но с тобой, моя драгая, Суждено теперь судьбой, Чтоб, на мразы не взирая, Гимен огнь нес над тобой, Чтоб блистал зимой бог брачной, Как звезда на тверди мрачной. («От нее же к другой подруге») И только после этого Милена высказывает свои свадебные пожелания подругам: Прости! – пусть Гимен погашает Невинный детских жар утех! Пусть новый факел зажигает! Но чтоб, светя, еще берег – Моей с тобой огнь дружбы! («Брачная песнь от Милены к Саше») Ах! – поревновать ли доле? – Ты делишь свой с милым рок; Так, – дели! – хочу, чтоб доле Жизнь твоя, как тихий ток, В майских тенях протекала И сребром бы отливала. («От нее же к другой подруге») 1 2 Девять лириков Древней Греции. Антология переводов. Сапфо. М., 2012. С. 35. См.: там же, с. 74. 198 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Среди благопожеланий находим редкое для русской эпиталамы пожелание здоровья1: Уж чувствует моя то кровь, Что я при сем тебе желаю; К тебе богинь трех посылаю – Здоровье, тишину, любовь. – Встречай, встречай богинь небесных, Сопутниц в жизни сих прелестных! («Еще от нее же на подобной случай») Последнее в «цикле» благопожелание относится к вечной красоте и юности: А вы, всесильны небеса! Я умоляю вас сердечно, Чтоб розы Ладиной краса Цвела счастливо и беспечно; Но если роза устареет, То пусть душа навек юнеет! Кстати, в заключительном стихотворении выясняется, что сама Милена замужем. Всему «циклу», таким образом, сообщается характер игры, которая проникает, следовательно, и в женский сентименталистский «брачный текст». «Цикл» С. С. Боброва можно рассмотреть и как «историю» девической дружбы, женского сердца, которое «взрослеет», преодолевая выпавшие на его долю испытания и освобождаясь от тяжёлых переживаний и негативных чувств. В последних в этой книге эпиталамах, которым будет уделено внимание, также можно найти ряд по-своему интересных «историй». Одни создавались авторами для собственного и адресата развлечения; другие являются безыскусным рассказом о переполнивших поэта чувствах; третьи выражают внутренние сомнения, неожиданные для самого рассказчика переживания. Любопытную пару стихотворений пишет в конце 1794 – начале 1795 годов Г. Р. Державин: «Мечта»2 – на его сговор с Дарьей Алексеевной Дьяковой; «К Анжелике Кауфман»3 – на их бракосочетание (31 января 1795). «Мечта» – анакреонтическая песня, рассказ женщины, переходящий во внутренний монолог. Изящество державинского вымысла и «философическую мысль» этой оды высоко оценил в своём разборе 1824 года Пётр Александрович Плетнёв4. Аллегорию об искрах, которые высек огнивом мальчик и одна из которых «заронилась в сердце, в душу» героини, критик трактует так: человеческое сердце, «преследуемое первым чувством любви, является в виде пастушки, входящей в свой шалаш». «Он <Державин. – А. П.> хотел объяснить, что любовь есть также чувство, которое в известном возрасте невольно начинает тревожить сердце человека. Сама природа разоблачает тайну, и душа узнает ее». 1 Здравия новобрачным желали: Карион Истомин, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, Г. А. Хованский. Сочинения Державина. Т. 1. С. 588–591. 3 Там же. С. 662–664. 4 Там же. С. 592–594. 2 199 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Немногие авторы, замечает Плетнёв, осмелились бы завершить аллегорическое произведение «таким драматическим монологом». Заключительные строфы «придают необыкновенную живость всей оде. Оне доказывают, что стихотворец точно увлечен был сердцем, а не одною счастливою мыслию, когда писал свое сочинение». Строфы эти действительно замечательные: Стояла бездыханна, млела, И с места не могла ступить; Уйти хотела, не умела, – Не то ль зовут любить? Люблю! – кого? – сама не знаю. Исчез меня прельстивший сон; Но я с тех пор, с тех пор страдаю, Как бросил искру он. Тоскует сердце! Дай мне руку; Почувствуй пламень сей мечты. Виновна ль я? Прерви мне муку: Любезен, мил мне ты! Последняя строфа – прямое обращение невесты к жениху. Из него становится понятно, что «мечта» – это любовная тоска женщины, сжигающая её изнутри и обретающая наконец для себя предмет. О своей собственной, 51-летнего вдовца, «мечте» и о своей «сердечной истории» Державин рассказывает в стихотворении «К Анжелике Кауфман», и тоже обращается к сюжету из анакреонтейи, известному у нас прежде всего по «Разговору с Анакреоном» М. В. Ломоносова. Поэт как бы «заказывает» известной немецкой живописице портрет своей невесты. Мотив портретирования, характерный для державинских эпиталам, предстаёт здесь в остраннённом почти виде. «Поэт-живописец схватывает в своем предмете только те черты, которыя, так сказать, осязательны. Он знает, что художник должен давать отчет о внутреннем состоянии души посредством наружных действий». Эта мысль Плетнёва, теоретически верная, не объясняет, однако, до конца ни стихотворения «Мечта», ни стихотворения «К Анжелике Кауфман», хотя это последнее представляет собой именно экфрасис. Из 16 стихов, содержащих «программные указания» художнице, только шесть отведены описанию внешности Милены: Напиши мою Милену, Белокурую лицом, Стройну станом, возвышенну, С гордым несколько челом; Чтоб похожа на Минерву С голубых была очей <…>. А вот далее идёт просьба о том, что талантливый художник может сделать на полотне… но не в жизни: 200 Книга подготовлена при поддержке РГНФ И любовну искру перву Ты зажги в душе у ней; Чтоб, на всех взирая хладно, Полюбила лишь меня <…>. Заключительное пожелание Державина не в силах исполнить даже гениальный живописец, ибо хочет он… воскресения собственной души: Чтобы, сердце безотрадно В гроб с Пленирой схороня, Я нашел бы в ней обратно И, пленяясь ее красой, Оживился бы стократно Молодой моей душой. Мотив оживления прекрасного рукотворного создания, известный по мифу о Пигмалионе и Галатее, получает новое и очень личное наполнение. Почему же Державину понадобилось опосредующее звено в лице живописца, почему он сам, как когда-то в стихотворении о первой невесте, не может описать «красы» второй? Полагаю, что у поэта, «схоронившего» своё сердце вместе с Пленирой, вдохнуть любовь и жизнь в Милену нет сил, и он уповает на чужой художнический гений, который, быть может, сумеет магически перенести требуемые совершенства, «мечту» с портрета на самоё изображаемую натуру. По странной иронии скрывшийся под инициалами В. М. поэт, опубликовавший эпиталаму в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» в том же, 1795 году, дал невесте, которую он поздравлял, имя Пленира. Формально «Песнь на бракосочетание Плениры с Л. Чрб.»1 – это эпиталамическая ода, в ней 14 десятистиший с традиционной, «ломоносовской» рифмовкой. Однако форма эта и в XVIII и в XIX веках использовалась исключительно для эпиталам на династические браки. 4-стопный хорей, которым написана «Песнь…», уводит читателя в сферу лёгкой, песенной поэзии. В результате тот вполне сентиментальный дискурс, который представлен в «Песни…» В. М., производит странное впечатление. По сути же, автор, который, по-видимому, был воспитан Пленирой, хочет рассказать всем, кто только сможет прочесть 8-ю часть журнала, о добродетелях невесты; о том, как с возрастом она становилась краше душой и телом; о своей преданности ей и Доблесту (имя жениха). Чтобы ощутить пафос эпиталамы, достаточно привести первую её строфу: Брак священный твой, Пленира! Я усердствую воспеть. Не стройна моя пусть лира, Но безлестен твой Поэт: Верна дружба льстить не знает; Верна дружба что внушает, Я то с нею воспою: 1 В. М. Песнь на бракосочетание Плениры с Л. Чрб. // Приятное и полезное препровождение времени. 1795. Ч. 8. С. 51–56. 201 Книга подготовлена при поддержке РГНФ С нею я живую радость, С нею чувств приятных сладость В кроткой песни излию. И далее В. М. искренно и с чувством, но, как многие поэты-дилетанты, долго и скучно отдаёт долг «дружеству». Впрочем, именно такая продукция в наибольшей степени отвечала, как кажется, вкусам читательской аудитории сентименталистских журналов рубежа XVIII–XIX веков. Взгляд на дружбу как основополагающую ценность разделялся в сентиментальной культуре в равной степени и женщинами и мужчинами. В том же журнале, который советовал читателям препровождать время приятно и с пользой, и в том же году, только месяцем раньше, князь Г. А. Хованский решил поздравить с помолвкой своего друга. Важной характеристикой жениха оказывается то, что он стихотворец. Именно за свой дар он и был вознаграждён олимпийскими богами взаимной любовью к Клое. Об этом Хованский и повествует в «Послании к Хлоину другу. На случай помолвки»1. Если верить рассказчику, Зефир услышал жалобы его «приятеля» на одиночество, рассказал о них Венере, тронув её «до самых слïоз». Богиня любви послала Зефира и своего сына на Парнас к Аполлону, Чтоб о тебе спросили Подробно у нево И ей бы доложили <…>. Аполлон, хотя и был занят с музами, тотчас с учтивой улыбкой подошёл к Купидону и вручил ему «творенья» «приятеля». Прочитав их, оба бога сошлись в едином мнении: Писатель он известный, Любезен музам он, Хотя не много пишет, Но всïо что ни написал То всïо любовью дышет, Достойно всïо похвал <…>. Слыша такие речи, Венера приказала сыну В Москву направить путь, «Пронзи! она сказала Ево и Клои грудь». Венерино веленье Божок исполнил вдруг. – Прими ты поздравленье И будь щастлив мой друг. Стихотворение князя Хованского можно отнести к явлению «массовой анакреонтики». В послании нет ни переосмысления мифа, ни даже аллегории. Олимпийские боги сведены на землю, они только тем и занимаются, что проблемами «смертных», например читают их творения и устрояют их судьбы. 1 Приятное и полезное препровождение времени. Ч. 7. 1795. С. 23–25. См. также: Жертва Музам… С. 86– 88; здесь стихотворение имеет название «Послание к приятелю на случай помолвки». 202 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Античная мифология превращается в условный метапоэтический язык для описания условных (общечеловеческих) чувств и условных (знакомых всем) ситуаций. Такая анакреонтика соотносится с анакреонтикой, например, Державина, который создавал свои «мифы» и в традиционных формах искал индивидуального самовыражения, как массовая литература с элитарной. Тем не менее общекультурную значимость подобного рода продукции, каким является брачное поздравление Хованского, нельзя недооценивать. К концу XVIII века в дворянской литературе, то есть в сознании высших слоёв российского общества и нарождающейся разночинной интеллигенции, в наглядной, пусть и плоской, образной форме утвердилось важное, глубокое представление: земная любовь – феномен самоценный, но даруется она людям высшими силами, так же как и браки созидаются на небесах. 203 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ЗАКЛЮЧЕНИЕ «Оконча все обряды брака…» Наверное, у каждого поэтического жанра есть своя «идея» – то, что только он, этот жанр, призван и может раскрыть и донести до читателя. Даже не прочитав ни одной эпиталамы, нетрудно предположить, что брачные стихи должны убедить молодожёнов в уникальности их свадебного торжества, в том, что счастливый случай, который свёл их друг с другом, отнюдь не случаен. Кроме того, брачные стихи должны сообщить жениху и невесте некую энергию счастья, которой должно хватить как минимум до «серебряной свадьбы», а те поздравления, которые прозвучат на ней, то есть через 25 лет после бракосочетания, дадут новый позитивный импульс для семейной жизни, и так далее. О том, что ещё должны брачные стихи, можно прочитать на предшествующих двухстах страницах. Не стоило, однако, писать целую книгу, чтобы сформулировать несколько всем известных истин. И потому я укажу лишь на те моменты, которые для меня самого явились открытием; на то, что после изучения восьми десятков эпиталам показалось мне в истории этого жанра небанальным. Эпиталама – один из наиболее ярких жанров-медиаторов, то есть таких литературных текстов, которые выступают посредниками между различными пластами человеческой культуры. Как оказалось, семейные и любовные отношения в брачной поэзии суть лишь верхушка айсберга, а «под водой» скрываются политические альянсы и придворные интриги, древние мистерии и обряды, вероисповедные вопросы и тонкости законодательства, проблемы эмансипации и история медицины, церемониальная культура и искусство фейерверков. И список этот можно продолжить. Эпиталама показательна для истории гендерных отношений в культуре. Брачные стихи в исследуемый мною период – это исключительно «мужской текст», но женоненавистники его авторами выступают крайне редко. Думаю, что именно те из писателей, кто этот жанр проигнорировал, имели, мягко говоря, предубеждение против брака, или женщин, или детей. Как учёный я окончательно убедился в том, что история лирического жанра – это не столько история его «общих мест», как считает историческая поэтика, сколько история индивидуальностей – авторов и их созданий. Даже дилетантские или графоманские вирши могут существенно изменить наше представление о самом жанре и о его эволюции. За исключением откровенно слабых и подражательных произведений, каждый поэтический текст, даже если он часть «словесной руды», обязательно вносит своеобычный, неповторимый штрих в картину жанрового, а значит, общелитературного развития. И последнее замечание. Обычно уже основоположники и первооткрыватели жанра в национальной литературе успевают создать выдающиеся его образцы, либо последние появляются на обозримом временном промежутке. Ни в XVIII, ни в XIX веке эпиталамический жанр ничего подобного, на мой взгляд, не породил, и это какая-то загадка, ибо брачные стихи суть всё-таки часть любовной лирики, наиболее богатой на шедевры. Быть может, чужое счастье и чужая любовь не очень-то способны вдохновить поэта? 204 Книга подготовлена при поддержке РГНФ И всё же через три столетия после появления у нас «приветств брачных» великолепное стихотворение в эпиталамическом жанре на русском языке было создано: Я помнится был женат да и разве я возражал я был женат на тебе война чего безусловно жаль ты конечно была в меня влюблена времена еще были те я был женат на тебе война мы забыли убить детей. Я был женат на тебе война я тебе покупал белье красивая у меня жена не то что сестра ее а были отличными: выпивка компания лазарет ревновала меня идиотка а я ее нет. 205 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Ты мне носила цветы и бинтовал их я а что меня ревновала ты оно природа твоя как я ушел от тебя война это еще вопрос ты просто живешь без меня одна мы просто живем врозь. Ты мне плюхаешься в каждой тьме на постель думаю ты не в своем уме мы забыли убить детей а помнить сама призвала причем за рукав утяня ну юный армейский лекарь еще Михаилом звали меня. Вот только почему Михаил Генделев назвал это стихотворение «Эпиталама», я пока объяснить не могу. 206 Книга подготовлена при поддержке РГНФ ПРИЛОЖЕНИЕ 207 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Список эпиталам XVII – начала XIX веков1 1670–1680-е Симеон Полоцкий. 1. Приветство брачное царю Алексию Михайловичу и Наталии Кирилловне Нарышкиной (1671). 2. Стихи боярину Михаилу Тимофеевичу «о поятии супруги вторыя» (1680). 3. «Приветство Благочестивейшему, Тишайшему Самодержавнейшему великому Государю Царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея великия и малыя и белыя России Самодержцу о благословенном во святое супружество поятии Благоверныя Царицы и великия княгини Агафии Семеновны» (1680). Сильвестр Медведев. 4. Приветство брачное царю Феодору Алексеевичу и Марфе Матвеевне Апраксиной (1682). 5. Стихи на тот же случай (1682). Карион Истомин. 6. «Книга Любве знак в честен брак» (1689). 1690–1710-е Иоганн Вернер Паус (Паузе). 7-8. «Der Beym Fried ersehene Wechsel» (1698). 9. «Seelen-Weide, meine Freude, Jesu!..». Перевод протестантского гимна, приуроченный к бракосочетанию пастора С. Шарфшмидта (1706–1707). 10. Ода на обручение царевича Алексея Петровича (1711). 11. Свадебные стихи А. А. Головину («На сговор друга»?) (1711?). Неизвестный автор. 12. Стихи, произнесённые карлицей в день бракосочетания царевны Анны Иоанновны и Фридриха Вильгельма герцога Курляндского (1710). 1720-е Готлиб Зигфрид Байер. 13. На помолвку Петра II и Марии Александровны Меншиковой (1727) (на латинском языке). Иоганн Симон Бекенштейн. 14. На помолвку Петра II и М. А. Меншиковой (1727) (на немецком языке). 1 Основным принципом построения списка является хронологический, поэтому автор эпиталам, разделённых десятилетиями, может быть назван несколько раз. С 1770-х гг. хронологический принцип дополняется алфавитным. Переводные эпиталамы из западноевропейских и античных авторов в список не включены. Точно не установленные и переводные названия эпиталам приведены без кавычек. Царские, великокняжеские и прочие титулы даны в упрощённом (со строчной буквы) написании. 208 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 1730-е Василий Кириллович Тредиаковский. 15. «Стихи эпиталамические на брак его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина и княгини Александры Ивановны» (1730). 16. «Песня на оный благополучный брак» (1730) (на французском языке). 17. «Песня к любовнику и любовнице обручившимся» (1730) (на французском языке). 18. «Песня одной девице, вышедшей замуж» (1730) (на французском языке). Готлоб Фридрих Вильгельм Юнкер. 19. Стихи на бракосочетание свояченицы Бирона с Бисмарком (1733) (на немецком языке). Неизвестный автор. 20. Стихи на свадьбу Леонарда Эйлера и Екатерины Гзель (1733) (на немецком языке). Якоб (Яков Яковлевич) Штелин. 21. Ода на бракосочетание принца Людовика Гессенгомбургского и А. И. Трубецкой-Кантемир (1738) (на немецком языке). 22. Ода на бракосочетание Анны Леопольдовны и Антона-Ульриха Брауншвейгского (1739) (на немецком языке). 1740-е В. К. Тредиаковский. 23. Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе (1740). Иван Кондратьевич Голеневский. 24. «Ода на день брачнаго сочетания их императорских высочеств благовернаго государя и великаго князя Петра Феодоровича и благоверныя государыни великия княгини Екатерины Алексеевны. 1745 года». Михаил Васильевич Ломоносов. 25. «Ода на день брачнаго сочетания их императорских высочеств государя великаго князя Петра Феодоровича и государыни великия княгини Екатерины Алексеевны 1745 года». Я. Я. Штелин. 26. Ода на бракосочетание Петра Феодоровича и Екатерины Алексеевны (1745) (на немецком языке). Христиан Крузиус. 27. Ода на бракосочетание Петра Феодоровича и Екатерины Алексеевны (1745) (на латинском языке). 28. Ода на бракосочетание Кирилла Григорьевича Разумовского и Екатерины Ивановны Нарышкиной (1746) (на латинском языке). 209 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 1750–1760-е Иван Семёнович Барков. 29. «Настал нам ныне день желанный» («Турову дню») (?). 30. «Оконча все обряды брака…» (?). Г. Хмельницкий. 31. «Принцу Александру Бакаровичу Грузинскому и княжне Д. А. Меньщиковой, в день их бракосочетания, ноября 11 дня 1761 года». Александр Петрович Сумароков. 32. «На брачное сочетание его сиятельства графа Захара Григорьевича Чернышева» (1762?). Федор Юдин. 33. «Стихи на бракосочетание его высокородию Никите Иакинфовичу Демидову. Приносит всепокорнейший слуга Федор Юдин» (1768). 1770-е1 Ипполит Фёдорович Богданович. 34. «Стихи на случай брачнаго торжества их императорских высочеств государя цесаревича, великаго князя Павла Петровича и государыни великой княгини Наталии Алексеевны в 1773 году». 35. «Стихи на бракосочетание их императорских высочеств государя цесаревича и великаго князя Павла Петровича и благоверной государыни великой княгини Марии Феодоровны, произшедшее в 26 день сентября 1776 года». Иван Афанасьевич Владыкин. 36. «Ода на всерадостное бракосочетание их императорских высочеств благовернаго государя цесаревича и великаго князя Павла Петровича и благоверныя государыни великия княгини Наталии Алексеевны, всенижайшее Иванов Владыкиным от усердия приносимая» (1773). 37. «Стихи на брачное сочетание их императорских высочеств, 26 сентября, 1776 года, благополучно совершившееся». Гаврила Романович Державин. 38. «Ода на всерадостное бракосочетание их императорских высочеств, сочиненная потомком Аттилы, жителем реки Ра» (1773). 39. Стихи на обручение Павла Петровича и Марии Феодоровны (1776). 40. «Невесте» (1778). Евгений (Булгарис). 41. «На щастливое бракосочетание их императорских высочеств благовернаго государя цесаревича и великаго князя Павла Петровича и благоверныя государыни великой княгини Наталии Алексеевны брачное дароприношение, от иеродиакона Евгения Булгара. Сентября 29 дня, 1773 года». 1 Начиная с этого периода, в связи с увеличением числа эпиталам и их авторов последние располагаются «внутри десятилетия» в алфавитном порядке при сохранении общего хронологического принципа. 210 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Яков Борисович Княжнин. 42. «Ода на торжественное бракосочетание их императорских высочеств государя цесаревича, великаго князя Павла Петровича и государыни великия княгини Наталии Алексеевны 1773 года, сентября 29 дня». Фёдор Яковлевич Козельский. 43. «На день брачнаго сочетания их императорских высочеств государя цесаревича и великаго князя Павла Петровича и государыни великия княгини Марии Феодоровны. Сентября 26 дня 1776 года». Василий Иванович Майков. 44. «Ода на день брачнаго сочетания цесаревича великаго князя Павла Петровича и великия княгини Наталии Алексеевны» (1773). 45. «Сонет на тот же случай» (1773). Николай Петрович Николев. 46. «Мадригал. На бракосочетание государя великаго князя Павла Петровича с великою княгинею Мариею Феодоровною» (1776). Василий Григорьевич Рубан. 47. «На обручение, их императорских высочеств, благоверного государя цесаревича и великаго князя Павла Петровича, и благоверныя государыни великия княжны Наталии Алексеевны, щастливо совершившееся в Санктпетербурге 16 августа 1773 году». 48. «Стихи на окончание торжеств, для брачнаго сочетания их императорских высочеств, чрез 12 дней всерадостно продолжавшихся и заключенных великолепным представлением увеселительных огней, 11 октября, 1773 года в Санктпетербурге». 49. «Ода, на день брачнаго сочетания их светлостей, владеющаго курляндскаго герцога Петра и герцогини Евдокии Борисовны, урожденной княжны Юсуповой, февраля 23 дня 1774 года. Сочинил Василий Рубан, Правительствующаго сената Межевой експедиции протоколист и Вольнаго Российскаго, при Императорском Московском университете, собрания, член». 50. «Ода на бракосочетание Матвея Григорьевича Спиридова с княжною Ириной Михайловной Щербатовой 10 майя 1775 года». 51. «На обручение их императорских высочеств, благовернаго государя, цесаревича и великаго князя Павла Петровича и благоверныя государыни, великия княжны, Марии Феодоровны, урожденной принцессы ВиртембергШтутгардской, в Санктпетербурге 15 сентября 1776 года». Александр Артамонович Светушкин. 52. «Торжество россиян в день бракосочетания их императорских высочеств… цесаревича великаго князя Павла Петровича и… великия княгини Наталии Алексеевны счастливо совершившагося 29 сентября 1773 года». 211 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Лука Иванович Сичкарев. 53. «Ода на день торжественнаго бракосочетания их императорских высочеств, благовернаго государя цесаревича и великаго князя Павла Петровича, и благоверныя государыни великия княгини Наталии Алексеевны, 1773 году, сентября 29». А. П. Сумароков. 54-59. 6 мадригалов на обручение Павла Петровича и Наталии Алексеевны (1773). 60. «Сион Московский озарился…» (1776). Михаил Матвеевич Херасков. 61. «Ода на торжественное обручение их императорских высочеств государя цесаревича великаго князя Павла Петровича и государыни великия княжны Наталии Алексеевны 1773 года августа 16 дня». 62. Ода на торжественное бракосочетание их императорских высочеств, государя цесаревича, великаго князя Павла Петровича и государыни великия княгини Наталии Алексеевны. Сентября 29 дня, 1773 года». Неизвестный автор. 63. «Ода на торжественное обручение их императорских высочеств государя цесаревича великаго князя Павла Петровича и государыни великия княжны Наталии Алексеевны 1773 года августа 16 дня». 1780-е Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. 64. «Уж матка ты мне уши прожужжала!» (1783–1785?). 65. «Эпиталама на свадьбу Д. И. Головиной» (1783–1785?). В. Г. Рубан. 66. «Гимн на бракосочетание их сиятельств, графа Франциска Браницкаго, великаго короннаго гетмана, разных орденов кавалера и графини Александры Васильевны, урожденной Энгельгардовой, ея имп. Величества, самодержицы всероссийской, камер-фрейлины. Благополучно совершившееся ноября 8 дня 1781 года». Неизвестный автор. 67. «Стихи анакреонтические на брак его сиятельства, князя Александра Александровича Прозоровскаго. Сентября дня, 1780 года». 1790-е Иван Иванович Бахтин. 68. «Стихи одной чете» (1792). Семён Сергеевич Бобров. 69. «К женившемуся в зиме лет своих Седонегу на веснолетней девице скоро после пасхи» (1790-е?). 212 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 70. «Брачная песнь от Милены к Саше» (1790-е?). 71. «От нее же к другой подруге» (1790-е?). 72. «Еще от нее же на подобной случай» (1790-е?). Андрей Иванович Бухарский. 73. «Ода анакреонтическая, на случай бракосочетания их императорских высочеств великаго князя Александра Павловича, и великой княгини Елисаветы Алексеевны, сентября 28 дня 1793 года. Андрея Бухарскаго». В. М. 74. «Песнь на бракосочетание Плениры с Л. Чрб.» (1795). Г. Р. Державин. 75. «Амур и Психея» (1793). 76. «Песнь брачная чете порфирородной» (1793). 77. «Мечта» (1794). 78. «К Анжелике Кауфман» (1795). 79. «К Софии» (1795). 80. «Новоселье молодых» (1795). 81. «Победа Красоты» (1796). 82. «Хор для концерта на помолвку короля шведскаго с великою княжною Александрою Павловною» (1796). 83. «Хор для польскаго на тот же случай» (1796). 84. «На брак графини Литты» (1798). 85. «На брачныя торжества» (1799). Иван Михайлович Долгоруков. 86. «Эпиталама Е... П... У...» (1790-е?). 87. «На бракосочетание» (1790-е?). Александр Зыбелин. 88. «Ода на всерадостный день бракосочетания великаго князя Александра Павловича с великою княжною Елисаветою Алексеевною» (1793). Василий Васильевич Капнист. 89. «Ода на всерадостное обручение их императорских высочеств великаго князя Александра Павловича и великой княжны Елисаветы Алексеевны, совершившееся 1793 года, маия в 10 день». Сергей Каргопольский. 90. Ода на брачное сочетание великого князя Константина Павловича с великой княгиней Анною Феодоровною (1796). Михаил Леонтьевич Магницкий. 91. «Ода на бракосочетание е. и. в. великаго князя Константина Павловича» (1796). 213 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Маскле. 92. «Ода на бракосочетание его императорского высочества государя великаго князя Александра Павловича, сочиненная г. Масклетом; перевел на российский язык лейб-гвардии Измайловскаго полку сержант Василей Нечаев» (1793) (на французском и русском языках). Василий Никитич Нечаев. 93. «Ода на всерадостное бракосочетание их императорских высочеств государя великаго князя Александра Павловича и государыни великой княгини Елисаветы Алексеевны, совершившееся 1793 года, сентября 28 дня». Н. П. Николев. 94. «Мадригал. На бракосочетание великаго князя Александра Павловича с великою княгинею Елисаветою Алексеевною» (1793). Александр Иванович Перепечин. 95. «Сердечное чувствие истиннейшаго усердия с благоговением посвещаемое всероссийскому земному божеству Екатерине Второй в день всерадостнейшаго бракосочетания его императорскаго высочества и благовернаго великаго князя Александра Павловича с благоверною великою княжною Елисаветою Алексеевною. 1793». Василий Петрович Петров. 96. «На всевожделенное бракосочетание его императорскаго высочества великаго князя Константина Павловича. 1796 года». Иван Васильевич Попов. 97. «Розовой букет, или Песнь радостная, на торжественное обручение их императорских высочеств государя великого князя Александра Павловича и великия княжны Елисаветы Алексеевны, совершившееся в Санктпетербурге 10, а торжествованное в Москве 29 Мая 1793 года». Яков Иванович Романовский. 98. «Ода на всерадостнейшее бракосочетание их императорских высочеств благовернаго государя и великаго князя Александра Павловича и благоверныя государыни великой княжны Елисаветы Алексеевны. Сочиненная в Московской славено-греко-латинской академии, вышшаго грамматическаго класса учителем Яковом Романовским. 1793 года, сентября 28 дня». Николай Еремеевич Струйский. 99. «Епиталама или Брачная песнь. На вожделенный для россиян брак е. и. в. благовернаго государя великаго князя Александра Павловича с е. и. в. благоверною государынею великою княжною Елисаветою Алексеевною принцессою Баденскою, совершившейся в престольном граде, Петрополе! сего 1793 года сентября в 28 день». 100. «Ода е. и. в. благоверному государю великому князю Константину Павловичу на вожделенный и радостный для россиян день бракосочетания его высочества с… великою княжною Анною Феодоровною урожденною принцес214 Книга подготовлена при поддержке РГНФ сою Саксен-Заафельд-Кобургскою, совершившееся в Петрополе 1796 года февраля в пятыйнадесять день, всеусерднейше посвящается от верноподданаго Николая Струйскаго». М. М. Херасков. 101. «Ода его императорскому величеству на его достопамятныя дела, купно и на обручение ея императорскаго высочества, госудырыни великия княжны Александры Павловны с его королевским высочеством эрц-герцогом австрийским Иосифом Палатином Венгерским» (1799). Григорий Александрович Хованский. 102. «Глас Божии глас народа песнь народная. На день бракосочетания его высочества великаго князя Александра Павловича с великою княгинею Елисаветой Алексеевной. 28 сентября 1793 года». 103. «Хор сочиненный на случай бракосочетания князя Александра Михайловича Белосельскова с Анной Григорьевной Казицкой» (1795). 104. «Послание к Хлоину другу. На случай помолвки» (1795?). Неизвестный автор. 105. «Стихи на торжественное и всерадостное обручение их императорских высочеств великаго князя Александра Павловича и великой княжны Елисаветы Алексеевны свершившееся в 10 день маия 1793 года. В знак глубочайшаго усердия подносит Н… Я…». Неизвестный автор. 106. Ода на бракосочетание великого князя Константина Павловича с великою княгинею Анною Феодоровною (1796). Неизвестный автор. 107. «Стихи московскому купечеству на случай патриотизма оказаннаго оным в день бракосочетания их императорских высочеств Константина Павловича и Анны Федоровны» (1796). Неизвестный автор. 108. «Стихи на обручение его сиятельства графа Григория Григорьевича Кушелева, вице-президента Адмиралтейской коллегии и разных орденов кавалера, с ея сиятельством графинею Любовию Ильинишною Безбородкою, фрейлиною двора его императорскаго величества» (1799). 1800-е С. С. Бобров. 109. «Песнь эпиталамическая на брак Высочайших лиц» (1804). Пётр Андреевич Вяземский. 110. «На бракосочетание княжны Е. А. Вяземской» (1808). 215 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 1810-е Г.Р. Державин. 111. «Амур и Гименей» (1811). 112. «Благословение невесте и жениху» (1810-е). Михаил Васильевич Милонов. 113. «Песнь на торжественное бракосочетание ея императорскаго высочества великой княгини Екатерины Павловны» (1816). 114. «К Н. Р. Политковскому» (1810-е). Дмитрий Иванович Хвостов. 115. «Ода на бракосочетание его императорскаго высочества великаго князя Николая Павловича ея величеству императрице Марии Феодоровне с глубочайшим благоговением посвящает верноподданный граф Дмитрий Хвостов» (1817). ………………………………………………………………………………………..... P. S. Кем же ещё завершить Список авторов эпиталам XVII–XIX веков, как не одним из замечательнейших наших поэтов? Афанасий Афанасьевич Фет. 1. «На серебряную свадьбу Екатерины Петровны Щукиной» (1874). 2. «На бракосочетание Елизаветы Дмитриевны и Константина Густавовича Дункер» (1889). 3. «На бракосочетание Их Императорских Высочеств Великого Князя Павла Александровича и Великой Княжны Александры Георгиевны» (1889). 216 Книга подготовлена при поддержке РГНФ Научное издание Петров Алексей Владимирович ЭПИТАЛАМА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVIII ВЕКА ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЭТИКЕ ЖАНРА Монография Издается в авторской редакции Подписано в печать 20.11.2012 г. Формат 60841/16. Усл. печ. л. 12,55. Уч.-изд. л. 12,00. Тираж 1000 экз. Заказ № 515. Издательство Магнитогорского государственного университета 455038, Магнитогорск, пр. Ленина, 114 Типография МаГУ 217 Книга подготовлена при поддержке РГНФ 218 Книга подготовлена при поддержке РГНФ
