Ю. Олеша углубляет пушкинскую формулу, заставляя героя увидеть, как «голо-

Ю. Олеша углубляет пушкинскую формулу, заставляя героя увидеть, как «голова Бабичева повернулась… на неподвижном туловище, на собственной оси, как на винте» [5, с. 39]. Если в поэме А. Пушкина оживает статуя, то в романе Ю. Олеши человек
становится механизмом-монументом. «В диком ракурсе я увидел летящую в неподвижности фигуру – не лицо, только ноздри я увидел: две дыры, точно я смотрел снизу
на монумент» [там же, с. 41]. В пушкинской поэме Евгений, осознавший, кто виноват в
его трагедии, убегает от Медного Всадника – герой Олеши тоже бежит, но вдогонку за
оскорблѐнным им Бабичевым, чтобы «сказать одно слово „простите―» [там же, с. 41]. В
новой парадигме формирующегося тоталитаризма традиционные отношения личности и государства ещѐ более искажаются: государственная машина вынуждает человека, взбунтовавшегося против власти, самому прийти к покаянию и осознанию своих
ошибок. Ненавидя Бабичева и его окружение, Кавалеров всеми силами стремится соединиться с ними, стать частью целого и в то же время понимает всю трагическую невозможность этого.
Таким образом, романтическая коллизия, связанная с переживанием героем
своего отчуждения (которое является скорее знаком отверженности, чем избранности),
разрешается в кульминационном эпизоде на поле аэродрома. Пушкинские реминисценции, отсылающие читателя к поэме «Медный всадник», углубляют и драматизируют конфликт, который во второй части романа становится абсолютным, превращается в противостояние индивида и мира, раскрывая «трагическое мироощущение личности, еѐ отчаяние, страх и трепет» [4, с. 76].
Библиографический список
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
Вайскопф М. Я. Андрей Бабичев и его прообраз в «Зависти» Юрия Олеши // Фундаментальная электронная
библиотека
«Русская
литература
и
фольклор»
(ФЭБ).
URL:
http://febweb.ru/feb/izvest/1994/05/945-069.htm
Лотман Ю. М. Типологическая характеристика реализма позднего Пушкина // Лотман Ю. М. В школе
поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. – М. : Просвещение, 1988. – С. 124–158.
Манн Ю. В. Русская литература XIX века: эпоха романтизма : учеб. пособие для вузов. – М. : Аспект
Пресс, 2001. – 447 с.
Меньшикова Е. Р. Редуцированный смех Юрия Олеши // Меньшикова Е. Р. Всполохи карнавала: гротескное сознание как феномен советской культуры. – СПб. : Алетейя, 2006. – С. 67–106.
Олеша Ю. К. Зависть. Три толстяка : романы. Ни дня без строчки. – М. : Художественная литература,
1989. – 495 с.
Пумпянский Л. В. Основная ошибка романа «Зависть» // Пумпянский Л. В. Классическая традиция. –
М. : Языки русской культуры, 2000. – С. 551–557.
Пушкин А. С. Медный всадник / Пушкин А. С. Собрание сочинений. В 10 т. – М. : Правда, 1981. –
Т. 3. – С. 260–273.
К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИИ «КОНЦЛАГЕРНОГО РОМАНА»
И. А. Подавылова
Пермский государственный гуманитарно-педагогический
университет, г. Пермь, Россия
Summary. The article is devoted to the genre of the novel links the concentration camp, from the point
of view of the development of it's traditional plot schemes, and the ratio of documentary and artistic components.
Key words: genre; prose about the concentration camps; documentary; artistic.
Кризис романа как жанра – дискуссионная проблема в литературоведении
XX века.
Одним из первых мысль о «конце романа» высказал О. Мандельштам в одноимѐнной статье 1922 года. Чѐтко обозначенная им смена формаций (от личности к массе) выразилась в изменении статуса этого литературного жанра. Поскольку «мера романа – человеческая биография», а «отдельной судьбы больше не существует» – «человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой
стороны, немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе» [4, с. 273–275].
Линию дискредитации жанра продолжил В. Шкловский, сравнив исчерпанность ро-
229
манной формы с существованием света погасшей звезды [6, с. 322–323]. Н. Берковский
«конец романа» видел в обнищании материала [1, с. 136].
Если в 20-е годы литераторы говорили об упадке жанра, то в 1965 году В. Шаламов в статье «О прозе» безапелляционно констатировал его «смерть», указав не только
«причину» («Людям, прошедшим революции, войны и концентрационные лагеря, нет
дела до романа… описание придуманной жизни… раздражает читателя, и он откладывает в сторону пухлый роман…»), но и пути преодоления кризиса («Сегодняшний читатель… убеждается только документом. У <него – И. П.> есть и силы, и знания, и личный опыт для этого спора. И доверие к литературной форме. Читатель не чувствует,
что его обманули, как при чтении романа») [5], по сути, констатировав синтетическую
способность романа постоянно модифицироваться, втягивая в себя иные жанры. В известной фразе Теодора Адорно о том, что после Освенцима стихов писать нельзя, также
явственно звучит призыв к поиску новых, адекватных «немыслимости» пережитого
форм художественного выражения.
После Второй мировой войны появилось много романов о том, что происходит с
человеком в концлагере. Отдельные произведения такого рода (например, А. Солженицына) либо группы текстов, объединѐнных по идейно-тематическому принципу, неоднократно привлекали внимание исследователей. Но типологические границы этой
жанровой разновидности ещѐ не осознаны, о чѐм свидетельствует отсутствие критериев классификации столь разноплановых текстов, объединѐнных на первый взгляд
лишь единством материала.
Таким образом, выделение проблемы жанрового синтеза в отношении «литературы Освенцима» логично и обоснованно. С одной стороны, в прозе о концлагерях
наблюдается единое типологическое ядро (особый хронотоп, схожие фабула и сюжет,
тип героя и т. п.), с другой – очевидны внутрижанровые и междужанровые смешения.
Внутреннее взаимодействие обнаруживается в наложении классических сюжетных
схем (романа воспитания и становления, семейного романа, авантюрного, бытового,
исторического, готического, плутовского, романа-идиллии и т. д.) на фактологическое
содержание произведения с концлагерной тематикой. В результате взаимодействия
традиционной романной структуры с материалом, ранее не освоенным литературой,
возникают не только инварианты литературной модели, сосуществующей в рамках отдельного произведения с еѐ классическим вариантом, но и новые романные типы (роман антивоспитания / воспитания жертвы, палача; семейный роман / роман о лагерной семье и т. п.).
О разомкнутости внешних границ концлагерного романа свидетельствует его
активное взаимодействие с другими прозаическими жанрами, прежде всего, с (авто)биографией и документом.
Отмеченная нами «интеграция жанровых структур» [3, с. 188] – non-fiction в
поле художественного вымысла – имеет ряд устойчивых признаков. Поскольку познание и интерпретация исторической действительности происходят через изначально
субъективную трактовку, на первый план выходит личная включѐнность рассказчика в
событие. Его переживания глубоко интимны, но схожие чувства испытывают и другие
люди, оказавшиеся в тех же обстоятельствах. Свидетельство может осуществляться посредством смены точек зрения – объективно виновных и невиновных участников происходящего. Восприятие ситуации автором глубоко индивидуально, но, так как он повествует о событиях масштабных, всеобщих, эпических, фактические неточности могут
искажать фактическую подлинность момента. Однако, такого рода «отклонения… не
отменяют ни установку на подлинность как структурный принцип произведения, ни из
него вытекающие особые познавательные возможности» [2, с. 10], поэтому в лагерном
романе эпическая форма может преобладать над романной. Противоречие между необозримостью совершающегося зла и личной оценкой решается и на уровне повествования. Свидетель не просто фиксирует факты, но эмпирически исследует новую для
него действительность, вольно или невольно следуя методике научного поиска. Автор,
пишущий о концлагерях, разрабатывает научный аппарат «лагереведения» с последующими теоретическими и практическими выводами. Особенность «исследовательской» точки зрения обуславливает и композиционное построение произведений конц-
230
лагерной проблематики, для которого характерны незавершѐнность, орнаментальность, нарушение пространственно-временного единства.
Всѐ вышесказанное справедливо для системы художественного произведения,
включающей факт только как отдельный элемент. Однако удельный вес документального может превышать долю вымысла, становясь сюжетообразующим началом. В таком случае автор повышает эстетический статус текста, используя различные художественные возможности. На структурном уровне поэтизация жизненного опыта происходит путѐм разъединения автора и повествующего субъекта, упорядочивания отношений персонажей, организации системы точек зрения. На уровне формы включаются
средства художественной выразительности (тропы, символы и аллегории, особая интонация и стиль).
Сегодня изучение концлагерного романа представляется весьма продуктивным
с позиции жанровых диффузий. Исследование непредметной составляющей этого
корпуса текстов расширяет и углубляет типологические горизонты литературы о концлагерях.
Библиографический список
1.
2.
3.
4.
5.
6.
Берковский Н. Борьба за прозу // Критика 1917–1932 гг. : сб. / авт.-сост. Е. А. Добренко. – М. : Изд-во
АСТ: Астрель, 2003. – 462 с.
Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. – Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1971. –
464 с.
Лейдерман Н. Л. Движение времени и законы жанра. – Свердловск : Средне-Уральское книжное издательство, 1982. – 256 с.
Мандельштам О. Конец романа // Собр. соч. В 4 т. / сост. и комм. П. Нерлер, А. Никитаев. – М. : Артбизнес-центр, 1993. – Т. 2. Стихи и проза 1921–1929. – 703 с.
Шаламов В. Т. Собрание сочинений. В 4 т. / сост. И. Сиротинская. – М. : Художественная литература;
ВАГРИУС, 1998. Т. 4. URL: http://www.booksite.ru/fulltext/sha/lam/ovv/arl/aam/shal_4/index.htm (дата
обращения: 20.03.2013).
Шкловский В. Б. Гамбургский счѐт: статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). – М. : Советский писатель, 1990. – 544 с.
К ИСТОРИИ ЛИЧНЫХ И ТВОРЧЕСКИХ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
Г. Д. ГРЕБЕНЩИКОВА: АМЕРИКАНСКИЙ ПЕРИОД ЭМИГРАЦИИ
Т. А. Полякова
Елецкий государственный университет им. И. А. Бунина,
г. Елец, Липецкая область, Россия
Summary. Epistolary heritage of G.D. Grebenshchikov, the Russian writer which works are returning to
Russia in the last decade, is analyzed in the article. American period of emigration is in the center of this research.
In America the writer thinks only about Russia, its past and future.
Key words: emigration; epistolary heritage; correspondence; Russian culture; Russia; America.
Имя выдающегося русского писателя первой половины ХХ века Георгия Дмитриевича Гребенщикова мало известно современному читателю. Представитель первой
волны эмиграции, он за границей создал свои лучшие произведения, которые переведены на многие европейские языки, в частности немецкий, датский, чешский и др.
В 1920-е гг. писатель публикует «Былину о Микуле Буяновиче», «Алтай, жемчужина Сибири» (Чураевка, 1927), «Гонец. Письма с Помперага» (Нью-Йорк; Чураевка, 1928); далее выходят в свет «Чураевы» (1922–1937, 1952). В 1930-е годы появляются
в печати «Царевич»1 (1930-е гг.), «Первая любовь» (Чураевка, 1936), «Радонега: Сказание о неугасимом свете и о радужном знамении жития преподобного Сергия Радонежского» (Churaevka, Southbury, Connecticut: Алатас, 1938). В 1950-е годы Гребенщиков
работает над автобиографической повестью «Егоркина жизнь» (Southbury, Connecticut:
Славянская Типография, 1966).
В США Георгий Дмитриевич живѐт активной творческой жизнью. В Америке
писатель погружается в литературную среду русского зарубежья: поддерживает отношения со многими известными людьми, в том числе великим князем Александром
Михайловичем Романовым2, Ф. И. Шаляпиным, И. А. Буниным, А. И. Куприным,
231