Славянские представления о смерти в поэзии Г

Славянские представления о смерти в поэзии Г.Р. Державина
С.А.Никифорова
Удмуртский государственный университет
славянская и античная мифология, христианство, лексемы “смерть-1” и “смерть-2”
Представления о жизни и смерти в творчестве любого художника, с
одной стороны, во многом индивидуальны, а с другой – сформированы под
влиянием
этнокультурных
идей:
философских
воззрений,
распространенных, популярных в тот или иной период, господствующего
вероучения. XVIII век, ставший во многом переломным именно для
мировоззрения русского человека, рождает особый взгляд на проблему
смерти.
Представления о смерти в поэзии Г.Р. Державина, на наш взгляд,
отражают эклектичность мироотношения человека того времени: элементы
традиционно славянской, а затем христианской концептуализации
смерти/Смерти органично сочетаются с элементами античной культуры.
Так, возможно, рождается неотъемлемая составляющая особого,
российского, типа мышления, соединившего несоединимое – Восток и
Запад.
Наиболее показательным для отражения взглядов поэта о смерти
стало программное стихотворение “На смерть князя Мещерского” (1779). В
тексте находим лексему “Смерть-1” и ряд лексем, характеризующих объем
значения лексемы “Смерть-2”, репрезентирующие мировидение автора.
1. В энциклопедическом словаре “Славянская мифология” читаем:
“Персонифицированная смерть в виде костлявой и безобразной старухи с
косой является героем многих народных рассказов, быличек и сказок”
[Славянская 2002: 438]. Так, славянское представление о Смерти как о
персонифицированном существе проявляется у Г.Р. Державина в лексеме
“Смерть-1”, наделенной рядом действий, свойственных живому существу:
она “зубами скрежещет”; размахивая “косой” (“блещет”), “сечет дни”;
“глотает царства”; “все разит”; “звезды ею сокрушатся”, “солнца ею
потушатся”, “мирам она грозит”; “похищает жизнь”; “постигает человека”,
настигает любую “тварь” (“никая тварь не убегает”); “на всех глядит” “и
точит лезвие косы”. Однако в стихотворении остается неясным пол этого
существа: согласование прилагательных в тексте с существительным
(местоимением) женского рода позволяет лишь гипотетически, учитывая
известную тенденцию соответствия рода существительного и пола
называемого лица, говорить о существе женского пола.
Облик и действия Смерти-1, рисуемые Г.Р. Державиным, – “зубы” и
“когти”, погоня за “тварью” – возвращают нас к образу зверя, сопрягая
Смерть-1 и демона, так как “само по себе “звериное начало” прямо связано
с “демоническим” [Неклюдов 1998: 128]. Смерть-1 молчит (критерий
“владение/невладение речью” – ср. чеш. mluví jako když má smrt na jazyku),
автор ничего не говорит о ее одежде (критерий “наличие/отсутствие
одежды”),
что
также
приближает
нас
к
мифологическому
звериному/демоническому мотиву.
Поэтом
присваиваются
Смерти-1
атрибуты,
традиционно
характеризующие человека, – она “алчна”, безжалостна (“без жалости”),
“бледна” (ср. рус. бледный как смерть, чеш. být bledý/bílý jako smrt).
Олицетворение подчеркивается и прямым сравнением – “как тать”.
Конечно, утверждение о собственно славянском происхождении ассоциации
со смертью образа безобразной старухи может быть оспорено: образ
старухи-смерти или скелета с косой – хозяйки преисподней – мы находим и
в европейской мифологической традиции [Мифы 1991, 2: 457].
Безусловно интересен различный характер действий Смерти-1 в тексте
Г.Р. Державина: если предвкушение жертвы заставляет ее только “глядеть”,
“сечь дни” и “скрежетать зубами”, то момент умирания живого, торжества
Смерти-1 связан с активным действием: “глотать”, “разить”, “сокрушать”,
“потушать” (впрочем, ср. также и “сечет дни”, “блещет косой”, вероятно
размахивая ею).
Показательно, что основное действие, приписываемое Смерти-1
автором, “глядеть” (см. анафорическое употребление этого глагола в
стихотворении) в славянском мифологическом мировоззрении значимо,
символично и связано, в том числе, с похоронным обрядом. “Взгляд
осмысляется как материальный контакт…, устанавливающий магическую
связь между человеком и явлением природы…” [Славянская 2002: 438] –
взгляд становился способом сопряжения миров (ср. вновь в “Приглашении к
обеду”, 1795: “И смерть к нам смотрит чрез забор”): ср. рус. смотреть
смерти в лицо, чеш. hledět smrti v tvář.
В стихотворении “К первому соседу” (1780) Г.Р. Державин вернется к
образу Смерти-1, но славянская старуха с косой превращается здесь в
парку (“парка дней твоих не косит”), римскую богиню судьбы (возможно,
одну из трех – Морту). Очевиден контаминированный характер этого образа
у Г.Р. Державина: коса не была предметом, характерным для описания
римских богинь, прядущих и обрезающих нить жизни, это атрибут
славянского образа смерти в руках античного божества.
2. Для славянского мировоззрения чрезвычайно важным становится
понятие о вечности, и в первую очередь все же не христианской, а
мифологической вечности. Представления о Смерти-2 (прекращение
существования человека) в поэзии Г.Р. Державина неразрывно связаны с
“вечным”.
С одной стороны, Смерть-2 противопоставлена вечному, так как она
прерывает линию времени жизни (ср. рус. быть верным до смерти, до
смерти не забыть, чеш. něco si pamatovat do smrti, do smrti něco neudělat):
“не мнит лишь смертный умирать, И быть себя он вечным чает”. С другой
стороны, Смерть-2 – проводник в вечность: “в вечность льются дни и годы”,
“я в дверях вечности стою”, где “дверь” эксплицирует вечность как
пространство, а не время. Так, Г.Р. Державин воспроизводит две стороны
восприятия вечности, известные в славянской культуре: вечность как
“вечная молодость” и вечность как “вечная старость”. Вечность-1 –
‘жизненная сила, жизнь, длительность’, Вечность-2 – ‘вневременное бытие’,
связанное, скорее, с пространственными характеристиками, а не с
временными [Степанов 2001: 826-830].
Для нас же становится интересным сопряжение державинской
Вечности-2 с “хаосом” (состоянием добожественного мира, –
бесконечным и пустым пространством, в греческой философии, однако,
началом всякого бытия [Мифы 1991, 2: 579]: ср. “едва часы протечь
успели, Хаоса в бездну улетели” – “в вечность льются дни и годы”,
“скользим мы бездны на краю” (где объемный, а точнее, безграничный
характер хаоса-вечности подчеркивается лексемой “бездна”). Более того,
именно в бездну канет дух (не душа!) человека: “Где ж он? – Он там. – Где
там? – Не знаем”.
Позднее в стихотворении “Бог” он напишет о “смертне бездне”,
противопоставленной Божественному, и иной вечности – Вечности-3,
христианской, божественной, а значит, личностной (“ты во мне сияешь
величеством твоих доброт; во мне себя изображаешь” (“Бог” 1784)): “хаоса
бытность довременну Из бездн ты вечности воззвал, А вечность, прежде
век рожденну, В себе самом ты основал” (там же).
Именно тогда появляется в стихах мотив божественного воскрешения и
бессмертия “по делам”: “но вы бессмертны по делам” (“Осень во время
осады Очакова” 1788), “Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я”
(“Ласточка” 1794), “Так! весь я не умру: и часть моя большая, от тлена
убежав, по смерти станет жить” (“Памятник”, 1795), и, наконец, апофеоз
бессмертия – державинский “Лебедь” (1804), где всевластная прежде
Смерть-1 не властна над поэтом: “от тленна мира отделюсь, с душой
бессмертною…”, “не превращусь я в прах”, “над мнимым мертвецом”.
Таким образом, мифологическое восприятие смерти раннего
Г.Р. Державина, соединяющего в своей поэзии славянский и античный
миры,
сменяется
в
его
поэтическом
мире
христианским,
противопоставляющим божественное бытие – смысл существования – и
неактуальное, неважное небытие: теперь Смерть-2 – начало жизни (“Ты …
Конец с началом сопрягаешь и смертию живот даришь”), Смерть-2
перестала быть финальной точкой жизни в области живых, “смертну
бездну” теперь “преходит бессмертно бытие”, а “чрез смерть возвращаются,
Отец! в бессмертие твое” (“Бог”, 1784).
Жизнь после Смерти-2 становится “парением в воздухе” (“Лебедь”
1804), а не падением в “смертну бездну” (так лексемы “воздух”/“бездна” в
поэтических контекстах Г.Р. Державина стали антонимами). Стихотворение
“Бог” – своеобразное толкование библейской христианской идеи “смертию
смерть попрал” – ярко иллюстрирует смену восприятия автором смерти в
контексте христианского мировоззрения.
3. Славянская традиция смирения перед неизбежностью Смерти-2
[Славянская 2002: 437], предопределенностью ее самим актом рождения
(тем самым противопоставляются рождение и Смерть-2 как два наиболее
значимых момента существования человека) с удивительным постоянством
фиксируется Г.Р. Державиным в стихотворении “На смерть князя
Мещерского”: “Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть [Смерть-1 – С.Н.]
скрежещет”, “приемлем с жизнью смерть свою, На то, чтоб умереть,
родимся”, “благослови судеб удар”, – и позднее в других стихах: “На свете
жить нам время срочно” (“К первому соседу”, 1780), “И вы подобно так
умрете, Как ваш последний раб умрет” (“Властителям и судиям”, 1780), “то
вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы” (“Река времен…”,
1816).
Идея
предопределенности,
смирения,
модифицированная
христианством, в позднем стихотворении поэта приобретает несомненный
трагический оттенок: время, связанное с Вечностью-1, “уносит дела людей”,
“топит в пропасти [читай – в бездне] забвенья…”, все, чего минет эта
судьба, окажется в жерле Вечности-2.
Литература
Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. - М., 1991.
Неклюдов С.Ю. Зоодемонизм // Слово и культура. – М., 1998. - С.126-135.
Славянская мифология: Энциклопедический словарь. – М., 2002.
Степанов Ю. Константы: Словарь русской культуры.- М., 2001.