Рембрандт для труппы и оркестра

 Фото: Виктор Васильев / Коммерсантъ
Рембрандт для труппы и оркестра
Бенджамин Бриттен в Эрмитажном театре
10.06.2013
В Эрмитажном театре открылся компактный фестиваль Бенджамина
Бриттена, ставший первым российским событием, посвященным
столетнему юбилею композитора. Английская труппа Mahagony Opera и
камерный оркестр Aurora Orchestra привезли в Петербург "Притчи для
исполнения в церкви" — цикл из трех камерных опер. Удовольствием от
посещения первого вечера цикла делится ВЛАДИМИР РАННЕВ.
Это событие придумала музыковед Людмила Ковнацкая — самый авторитетный
российский специалист по Бриттену, которой хватает энергии и на научную, и на
кураторскую работу. Она умеет не только генерировать идеи, но и убеждать
культурные институции в необходимости их воплощения. В данном случае —
фонд ПРО АРТЕ, Британский совет, Государственный Эрмитаж. В последнем
цикл и открылся оперой "Блудный сын", что не случайно. В 1967 году Бриттен
побывал в Ленинграде, где встречался со своим другом Дмитрием Шостаковичем
(ему и посвящена опера) и среди прочего посетил Эрмитаж. Наибольшее
впечатление на него произвел "Блудный сын" Рембрандта, и вскоре композитор
взялся за одноименную оперу, завершив ею трехчастный цикл притч: "Река
Керлью" (1964), "Пещное действо" (1966), "Блудный сын" (1968). Логично поэтому,
что перед российской премьерой оперы ее организаторы провели для публики
экскурсию к картине, как бы повторяя путь Бриттена от зрительного впечатления к
музыкальному.
Английская Mahagony Opera специализируется на стилизации театральной
эстетики разных эпох и культур, делая это исторически точно, но без догматизма
реконструкторов прошлого. Их интересует, как архаичная эстетика уживается с
современным музыкальным языком и кругом современных проблем.
Прибавление смысла у них происходит именно благодаря столкновению одного с
другим. Постановка "Блудного сына" — показательный пример в этом ряду.
Евангельская притча рассказана ими, с одной стороны, скупой, но действенной
пластикой брехтовского театра, лишенного показной театральной аффектации, с
другой — в манере площадных театров, где все как бы нанизано на живую нитку и
нарочито дистанцировано от тщательно отшлифованных театральных
"продакшнз". Солисты, хор и камерный ансамбль инструменталистов появляются
во францисканских робах, давая понять, что всю эту историю мы услышим из уст
монахов. В дальнейшем одеяния, сумрачная сценическая обстановка со
сконцентрированными световыми пятнами — а в нужный момент и позы актеров
— рифмуются с рембрандтовским прочтением евангельского сюжета,
подчеркивая преемственность в его трактовке. И эта трактовка —
сосредоточенность на "тихих чувствах", требующих большого внутреннего
мужества, — у Mahagony Opera очень современна. Притча оказывается частной,
житейской историей, где линия искушения — лишь механика сюжета, а смысл —
в реакции на человеческую слабость и способность людей быть близкими не
только в значении этого слова как кровного родства.
Внутреннее напряжение действия достигается соединением пластического языка
театра, напитанного знаками ритуальной архаики, и композиторской техники
Бриттена, в которой даже экскурсы в средневековую григорианику не оставляют
сомнений, что это мог написать только человек ХХ века. В результате получился
завораживающий и очень оригинальный спектакль. И хорошо сделанный
музыкально, притом что здесь не было, да и не должно было быть ярких
вокальных работ. Чувство стиля и меры здесь куда важнее голосовых данных
отдельных исполнителей. И такое отношение к делу говорит об их трактовке
притчи в неменьшей степени, чем все детали ее музыкальной и сценической
интерпретации.
Газета "Коммерсантъ С-Петербург" №98 от 10.06.2013, стр. 15
http://www.kommersant.ru/doc/2208548