В.Шейнис Холодная война: мировые амбиции, ответственность

В.Шейнис
Холодная война: мировые амбиции, ответственность и потери
В оценке причин и событий холодной войны в нашей историографии происходит сдвиг. От
представления: «они и только они виноваты», излагавшегося и в академических трудах, и в
политической публицистике, историки и политологи переходят к более взвешенной концепции:
«виноваты все». Это отчетливо прозвучало в большинстве выступлений на данной
конференции. Я рискну сделать следующий шаг: ответственность несут обе стороны, но не в
равной мере.
Фултон – не начало холодной войны: ее первые зарницы можно было увидеть в финале
второй мировой войны, поскольку цели и намерения союзников были не только различны, но и
сталкивались меж собой. Черчилль лишь констатировал некоторые реалии. Он сказал, что СССР
не удовлетворяется влиянием в отведенной ему полосе, но стремится к контролю, к
«безграничному распространению своей силы и своих доктрин», и призвал западные
государства создавать противовес силы, который позволит избежать новой мировой войны.
Ответ, данный тогда же «Правдой»: «Черчилль бряцает оружием», а затем и известное
интервью Сталина представляли речь английского политика в искаженном виде. Обострение
отношений между вчерашними союзниками было объективным и неизбежным.
Если на суд выносится сталинская послевоенная внешняя политика, то по всем правилам
слово должно быть предоставлено защите. Смягчающим вину обстоятельством, видимо, может
служить память о том, как началась самая страшная в истории России война, когда страна
оказалась на грани национальной катастрофы. Надолго, если не навсегда исключить
возможность возрождения германского милитаризма и на месте «санитарного кордона»
межвоенного времени соорудить пояс дружественных государств – этим в немалой степени
было озабочено советское правительство. И это вполне отвечало ожиданиям народа. Не
случайно в договоры, которые СССР в 40-х годах заключал со своими восточноевропейскими
союзниками, неизменно вводилась статья о совместном отражении возможной германской
агрессии (или государства, объединившегося с Германией). В свете того, в каком состоянии
находилась поверженная Германия, такая подстраховка может показаться чрезмерной, но
спишем это на не прошедший еще шок от военных поражений 1941-42 гг.
Стремление иметь дружественные государства по периметру границ, исключить даже
проблематичную возможность агрессии со стороны государства, которое дважды при жизни
одного поколения вторгалось в российские пространства, повторю, законно. Все дело, однако, в
природе сталинского (и послесталинского) режима, которому на границах нужны были не
союзники, а сателлиты, не демократические государства, о расположении которых надо было
проявлять постоянную заботу (что было непросто, учитывая сложную историю
взаимоотношений с некоторыми из них), а режимы, аналогичные советскому. Для их
обозначения был изобретен псевдоним – народные демократии, хотя они имели очень
отдаленное отношение к народу и никакого – к демократии. Если в ряде восточноевропейских
стран компартии получили большинство на проведенных после войны свободных выборах, то в
Польше и Венгрии просоветские режимы были установлены с применением грубой силы, с
использованием частей Советской армии и карательных служб. Первая подавила главную силу
антифашистского сопротивления в Польше – Армию Крайову, вторые – разгромили партию,
завоевавшую абсолютное большинство на выборах в Венгрии и передали власть прямой
агентуре Москвы. Не случайно именно в этих странах впервые зашатались устои «народной
демократии» в 1956 г. Но режимы, подобные советскому, были установлены и в других
государствах Восточной Европы, и насильственный, репрессивный контроль со стороны СССР,
антинациональный характер навязанной им власти со временем становились все более
очевидны.
Случай Польши особенно важен для понимания истоков холодной войны. Мышление
Сталина было устроено таким образом, что он никак не мог взять в толк то, что ему не раз
объяснял Черчилль в переписке еще во время войны: Англия вступила в войну с Германией,
выполняя свои обязательства перед Польшей, и общественное мнение не может смириться с
1
тем, что польский народ опять лишают права выбора. Что это за экзотический феномен –
общественное мнение, с которым должно считаться правительство, советский диктатор
искренне не понимал: в его политическом опыте ничего подобного не было.
Конечно, было бы наивно видеть в нараставшей оппозиции советскому переустройству
Восточной Европы со стороны Англии (при лейбористах, как и консерваторах), а за нею и США
одни лишь бескорыстные мотивы, ревностное отношение к собственным обязательствам и т.д.
В сознании государственных мужей Запада тоже присутствовали стереотипы и геополитические
схемы вчерашнего дня, абсолютизация силы. Будущее, как это часто бывает, рисовалось как
продолженное и улучшенное прошлое. Характерно, что Черчилль, подписавший в 1941 г.
Атлантическую хартию, долго еще не мог примириться с распадом Британской империи. Все
фигуранты Ялты и Потсдама считали правомерным разграничение сфер влияния в мире: к этому
во многом и сводились достигнутые договоренности.
Здесь, однако, пролегла демаркационная линия. И дело не только в том, что советские власти
вскоре заявили дополнительные, не оговоренные прежде претензии на итальянские колонии в
Африке (от которых быстро отказались), на черноморские проливы (это скорее всего был
зондаж), на Иранский Азербайджан (откуда пришлось убираться под сильным давлением), а
затем попытались – вопреки заключенному соглашению – распространить власть одного из
самых одиозных свих ставленников на Южную Корею (откуда Объединенным Нациям
пришлось его дивизии вышибать). Действия западных держав в те годы тоже далеко не всегда
были безукоризненны с точки зрения международного права и морали. Не только когда они
оказывали сопротивление советскому натиску, но и когда шли на беспринципные уступки.
Однако в действиях вчерашних союзников существовало главное, принципиальное отличие.
Основным театром холодной войны вначале стала Европа. Советский Союз, навязывая
странам, оказавшимся по его сторону разделительной черты, исторически тупиковый, как
неоспоримо выявилось к концу века, режим, использовал те методы, которые превалировали в
его арсенале - провокации, террор, аресты и судилища над политическими противниками и т.д.,
– и небезуспешно превращал правительства даже тех стран, где они были приведены к власти
свободным (или полусвободным) волеизъявлением народов, в свою прямую агентуру,
беспрекословно выполнявшую предписания из Кремля. Достаточно вспомнить, как по прямым
указаниям из Москвы менялись составы правительств и руководящие органы
восточноевропейских компартий, изгонялись и подвергались арестам и казням неугодные,
воспроизводилась вплоть до деталей советская модель – от создания нерентабельных гигантов
тяжелой промышленности и коллективизации крестьянских хозяйств до воспроизведения
государственной символики, как нашпиговывались советскими советниками (фактически
кураторами) силовые органы и как советские послы приезжали наместниками в сопредельные
столицы.
К политике США в Европе тоже можно было предъявить серьезные претензии.
Небезосновательными были обвинения в снисходительном отношении ко многим вчерашним
нацистам в Германии, к режиму Франко, в поддержке реакционеров в Греции и т.д. Но главным
средством утверждения своего влияния США избрали наиболее эффективное – экономическое
восстановление пережившей войну Европы (включая Германию). Советская пропаганда могла
до посинения обличать план Маршалла как «план закабаления Европы», коммунисты
западноевропейских государств могли пророчить своим странам скорое превращение в
американские колонии, в 49-ый или какой-то еще штат США, но прошло не так уж много
времени, когда выявились объективные результаты – восстановление народного хозяйства,
утверждение жизнеспособных демократических структур, справившихся с кризисными
обострениями. Законным образом от власти были оттеснены компартии Франции и Италии,
которые сыграли выдающуюся роль в антифашистском сопротивлении во время войны и тем
заслужили подлинный, не заемный авторитет в своих странах, но в первые послевоенные годы
их руководители вполне встроились в политический курс, согласованный с Москвой, и в таком
качестве потенциально стали силой антинациональной. О том, что они будут, делать, если бы
была предпринята попытка распространить советские порядки в Западной Европе (что
исключать тогда было нельзя), свидетельствуют, в частности, ныне позабытые публичные
заявления Тореза и Тольятти в 1948 г. о том, что если «империалисты развяжут войну» и
2
советские войска войдут в их страны, компартии призовут своих сторонников («народы» - в
терминологии коммунистических лидеров) сражаться против своих правительств.
Перед лицом советской экспансии, утверждения тоталитарных диктатур в Восточной Европе,
первой попытки блокадой вытеснить союзников из Берлина в 1948 г. (за нею последуют другие)
западные державы создали эффективную систему коллективной безопасности –
оборонительный блок НАТО. Все международные соглашения были в полном соответствии с
конституциями и законами стран-участниц ратифицированы их парламентами. И тогда, с одной
стороны, была развязана беспрецедентная кампания против «поджигателей войны» (хотя, к
счастью, ни одной военной акции НАТО предпринимать не пришлось – действовал эффект
сдерживания). А с другой – с исключительным упорством симпатизанты Советского Союза
развернули противозаконные акции противодействия оборонительным мерам («танки Трумэна
на дно!» - попробовали бы нечто подобное сотворить поляки, немцы или чехи!). Как бы то ни
было, территориальное расширение империи Сталина в Европе было остановлено – в Греции, в
Турции, в Италии, Франции и Германии.
В мою задачу не входит анализировать развитие всех конфликтов холодной войны вплоть до
ее окончания. Отмечу только, что в последующие годы и десятилетия она стала раскручиваться
по собственной логике, в соответствии с которой действия одной стороны вызывали ответные
акции другой – и так до бесконечности.
Хрущев, по-видимому, искренне верил в победу коммунизма во всем мире. Знаменитая фраза
«мы вас закопаем», которую на Западе ошибочно истолковали как угрозу мировой войны, на
деле выражала уверенность в обреченности западного капитализма и готовность всеми
доступными СССР средствами, кроме развязывания третьей мировой войны, способствовать
достижению этого результата. Точно так же советский лидер верил в осуществимость
коммунизма, нарисованного в программе КПСС 1961 г. – через 20 лет. («Пенсионеру союзного
значения» еще при жизни довелось пережить немалое разочарование и в том, и в другом). Но
уже при его правлении основная ставка советской внешней политики стала переноситься с
европейских коммунистов и рабочих – на поиск союзников в «третьем мире», разжигание
враждебности к странам Запада под флагом «антиимпериализма». В одних случаях публичные
выпады советских лидеров с вежливым недоумением выслушивали респектабельные политики
новых государств (как в дни известного путешествия Хрущева и Булганина по Индии и Бирме).
В других - деятели иного склада, прорывавшиеся к власти в новых государствах,
присоединялись к вызывающим акциям и «антиимпериалистической» риторике и охотно
принимали советскую материальную и военную помощь,
решая таким образом свои
внутренние и внешние задачи. (Как это произошло в середине 50-х годов в Египте Насера, в 60х – на Кубе Фиделя Кастро и в десятке - другом стран «некапиталистического пути» и
«социалистического выбора» прежде, чем этот «путь» и «выбор» обнаружили полнейшую
историческую бесперспективность.)
Преемники Хрущева о коммунистических идеалах задумывались мало – для них это была
скорее дань ритуалу и мифологии идеократического государства. Но богатые ресурсы страны
были поставлены на службу амбициозным имперским целям: достижению военностратегического паритета с США, прорывам на далекие континенты – в Юго-Восточную Азию,
Африку, Латинскую Америку, поддержке так называемых «национально-освободительных
революций», многие из которых имели вполне террористический, бандитский облик, хотя и
подстраивались под ласкавшую слух кремлевских руководителей риторику.
Во внешней и военной политике США и других западных государств присутствовали
рецидивы старого империализма. Велико было влияние ВПК (о чем обмолвился Эйзенхауэр).
Существенную роль играло стремление обеспечить собственные экономические интересы в
зарубежных странах. Самой позорной была поддержка реакционных переворотов в ряде стран и
средневековых антидемократических режимов и террористических организаций, коль скоро они
заявляли себя как антикоммунистические и антисоветские. Были и неуклюжие, провокационные
акции, как, например, полет Пауэрса, ставший подарком московским «ястребам».
Конечно, коалицию, создание которой было продиктовано в годы второй мировой войны
смертельной опасностью для всех ее участников, после поражения Германии сохранить было
нельзя: союз демократических государств с тоталитарным СССР мог быть только временным и
3
ограниченным по задачам. Поэтому советские обличения Черчилля, объявившего в Фултоне о
ее конце, были заведомо лицемерны. Главный вопрос, однако, заключался в том, будет ли
противостояние введено в определенные рамки и не сможет ли разгоравшаяся холодная война
перерасти в горячую. В этом крылась опасность самая страшная. Вероятно, искушение нанести
упреждающий удар периодически возникало у каждой из сторон, во всяком случае, в первые
послевоенные годы. Разрабатывались и стратегические планы ведения войны.
Однако не позднее конца 50-х годов каждая из сторон осознала, что уничтожение может
стать только взаимным. Методом проб и ошибок, проверявшим намерения и решимость
противника, постепенно, в хаосе наползавших друг на друга конфликтов вырабатывались
правила игры, далеко не всегда кодифицированные, но подразумеваемые, и выявлялись пороги,
за которые ни одна из сторон не готова была пустить своего противника, даже идя на риск
Армагеддона. Столь неустойчивое равновесие снова и снова порождало искушение совершить
прорывы в «серой», неконвенциональной зоне либо создать на каком-то территориальном,
политическом, военном пространстве такой перевес сил, который заставит контрагента
отступить. Это была сложная шахматная игра одновременно на нескольких досках.
Но даже отвлекаясь от того, насколько соразмерны возникавшим угрозам были действия
сверхдержав в «третьем мире» (который все более становился основной ареной противостояния
по мере того, как на пространстве бывших колониальных империй возникали режимы,
искавшие собственную выгоду), необходимо подчеркнуть, что США и их союзники защищали
исторический ареал демократии в Европе (и ни одна из европейских стран, как и Япония, не
стала «американской колонией»), а СССР, не останавливаясь перед прямыми интервенциями,
стремился законсервировать тоталитарные режимы в странах, отданных в его сферу влияния.
Вопрос, на который следовало бы ответить защитникам советской внешней политики в годы
холодной войны, заключается не в том, справедливы или несправедливы, разумны или
неразумны, обоснованны или необоснованны были действия стран Запада в ситуациях,
вызывавших резкую реакцию СССР и грозивших перерастанием войны холодной в горячую.
Вопрос иной - каким жизненным интересам советского народа отвечали, скажем, следующие
действия. Поддержка Насера, заблокировавшего Суэцкий канал для израильских судов в 1956 г.
Гневная риторика и угрозы, воспоследовавшие в 1958 г. на высадку американского контингента
в Ливане и поддержку королевской власти в Иордании. Размещение советских ракет на Кубе в
1962 г. Перевооружение арабских стран, проигравших шестидневную войну в 1967 г., и
наступивший вслед за тем новый всплеск государственного антисемитизма. Дипломатическая
поддержка «революции мулл» в Иране и многое другое, ныне уже позабытое, но вносившее
вклад в разжигание истерии.
Теперь, когда исторический конфликт получил известное разрешение, очевидна тщета
усилий прежнего советского руководства, когда оно, провозглашая своей целью «победу
социализма во всем мире», бросало Западу вызов везде и во всем, где у него это получалось, и
без разбора поддерживало всех его противников, истощая при этом экономику собственной
страны. Ведь после «восточных договоров» 1970 г., признавших установленные победителями
границы Германии, и хельсинкских соглашений 1975 г., затвердивших территориальнополитические итоги второй мировой войны, «империализм» ничем (кроме разве что
«идеологических диверсий», о чем советские руководители имели совершенно средневековые
представления) не угрожал существованию СССР и его контролю в странах Восточной Европы,
а стратегический паритет гарантировал от попыток насильственного изменения ситуации.
Главной опасностью продолжавшейся холодной войны оставалось несанкционированное, по
ошибке задействование колоссальных арсеналов смертоносного оружия. С этим и покончил
Горбачев.
Как неравной была ответственность за возникновение и продолжение холодной войны, так и
неравноценными стали ее последствия для вовлеченных в конфликт сторон – в экономике, во
внутренней политике, во всех иных сферах общественной жизни. Отвлекая ресурсы и
отрицательно влияя на внутренние процессы, эти последствия были негативными для обеих
сторон, но для СССР - намного более тяжелыми, в перспективе – катастрофическими.
Бремя вооружений для советской экономики оказалось – в отличие от США – неподъемным.
По различным оценкам, на вооружения и сопряженные с ними расходы уходило до трети ВВП и
4
более половины государственного бюджета. Иначе, собственно, и быть не могло, если при
жестких ресурсных ограничениях военно-стратегический потенциал здесь выводили на уровень,
сопоставимый с США. Не зря действительная структура бюджета держалась в тайне, по
свидетельству Горбачева, даже от членов политбюро. Что не менее существенно, наш ВПК
практически не стал лабораторией высоких технологий для мирных отраслей и до сих пор слабо
поддается реконверсии. Характерно, что поныне всякий раз радостно отмечаются контракты по
продаже на внешних рынках военной авиации, тогда как современные гражданские самолеты
приходится закупать за рубежом.
Серьезные потери Советскому Союзу холодная война приносила и в сфере политики,
внутренней и внешней. С годами он в значительной мере растерял международный авторитет,
приобретенный во время второй мировой войны. Подвиг советского народа заслонил многое:
разжигание мировой революции, диверсии советской и коминтерновской агентуры, ГУЛАГ,
голодомор 30-х годов, союзничество с Гитлером в начале войны. Но чем энергичнее советские
руководители утверждали статус сверхдержавы, СССР в глазах общественного мнения
демократических стран все более представал как экспансионистское государство, стремящееся
силой сохранить порядки, навязанные странам Восточной Европы, и распространить их в мире.
Это разочарование
в главных мировых центрах не могла компенсировать оплаченная
любовь диктаторских режимов и так называемых антиимпериалистических движений в
«третьем мире».
Главное, однако, заключалось в том, что все рецидивы сталинизма и неосталинизма были
неразрывно связаны с обострениями холодной войны. Конечно, и в США «советская угроза»,
реальная или
мнимая, порождала эксцессы маккартизма, преследования либеральной
интеллигенции и т.д. Аналогичные гонения случались и в странах Западной Европы. Но все это
не шло ни в какое сравнение ни со сталинскими кампаниями по борьбе с «низкопоклонством»,
с космополитизмом, ни с периодическими «обострениями идеологической борьбы», которыми
обосновывали преследования во времена Хрущева и Брежнева-Андропова-Черненко. Внешняя
опасность, абсурдная версия «идеологических диверсий империализма» при Сталине и после
Сталина оправдывала укрепление режима секретности, контроля спецслужб над гражданами,
бесчинства цензуры, «запреты на профессии», подавление свободы дискуссий и творчества.
Подчас непросто было выявить, что являлось первичным: достижение тех или иных внешних
целей требовало ужесточения внутреннего
курса или нужды дисциплинирования и
политической мобилизации общества побуждали к проведению более агрессивных действий на
мировой арене.
Под флагом холодной войны были сорваны нетвердые попытки встать на путь реформы
экономической, не говоря уже о политической системы. Подавление восстания венгерского
народа против сталинизма завершило самый «оттепельный» - 1956 год. Едва ли не самые
многообещающие перспективы некатастрофического преобразования вступившего в полосу
общего кризиса режима открывала «пражская весна» 1968 г. Независимо от того, какие она дала
бы результаты, если бы не была оборвана грубой силой, Чехословакия могла стать
испытательным полигоном, на котором можно было проверить возможности мирной и
демократической трансформации неосталинистского режима в «социализм с человеческим
лицом». Трудно сказать, верили ли кремлевские политики и подстрекатели в Берлине и Варшаве
в собственную пропагандистскую басню, что не навались на Прагу вооруженная армада
Варшавского блока, в эту страну немедленно вошли бы дивизии НАТО, но Чехословакию они
рассматривали как театр холодной войны. Жертвой же этой успешной военной и бездарной
политической операции стала не только «пражская весна», но и реформа Косыгина – самая
серьезная из предпринимавшихся попыток перенастроить советскую экономику: в ней
усмотрели отзвук (по справедливости – довольно слабый) тех идей, с которыми к реформе
экономической системы Чехословакии подступался Ота Шик. Под давлением Москвы скованы
были и экономические преобразования Р.Нерша, и политические послабления Д.Ацела в
Венгрии.
Точно так же безумие афганской авантюры, на которую три сановных старца в политбюро
подвигли уже впадавшего в маразм Брежнева, обернулось новым идеологическим зажимом,
новой волной набегов КГБ на диссидентов, бессудными преследованиями академика Сахарова и
5
других. Эту авантюру часто ставят в ряд с многолетней войной, которую США вели во
Вьетнаме. Такое уподобление небезосновательно: тонкинская провокация не лучше штурма
дворца Амина. Но необходимо видеть и различия: все-таки американцы попытались
воспрепятствовать распространению режима Хо Ши Мина на Южный Вьетнам в нарушение
Женевских соглашений 1954 г., тогда как для советского вторжения не было решительно
никаких правовых оснований. Однако главное отличие в другом. Американская армия не
смогла, как и советская, совладать с сопротивлением местного населения. Но американское
правительство проиграло эту войну американскому общественному мнению, а афганская война,
хотя и не была в СССР – в отличие от подавления Венгрии и Чехословакии – популярной,
способствовала лишь распространению моральной и политической депрессии народа и
интеллигенции.
Общепризнанно, что решающую роль в окончании холодной войны сыграл Горбачев. А
сотворенный им крутой внешнеполитический поворот вытекал из «нового политического
мышления для страны и мира». В том, как была заявлена, и отчасти даже в том, как была
реализована эта идея, содержалось немало наивного. Возведение в абсолют морали в политике
вызывало скепсис у одних и раздражение у других. Но в главном это был прорыв к
общечеловеческим ценностям европейской цивилизации, к миру далеко несовершенному,
столкнувшемуся с новыми проблемами и опасностями, но все же избавившемуся от угрозы
глобальной термоядерной войны, от изнурительной гонки вооружений, от яростной
конфронтации, разрушавшей социальную жизнь вовлеченных в нее народов.
6