СОЦИОЛОГИЯ - Природопользование (специалисты 5 лет)
advertisement
СЕРИЯ СОЦИОЛОГИЯ В ЭТОМ ВЫПУСКЕ: – Социологические трактовки новой «религиозности» – Мультипарадигмальность и рефлексивность в исследовательской работе – Тенденции развития института образования в современном обществе – Эмпирическая оценка идентификационных доминант и ценностных приоритетов Редакционный совет журнала «Вестник Российского университета дружбы народов» В.М. Филиппов — председатель Д.П. Билибин — заместитель председателя Члены редакционного совета: Т.М. Балыхина, В.В. Барабаш, М.А. Давтян, В.В. Давыдов, В.Н. Денисенко, А.П. Ефремов, Н.С. Кирабаев, Е.Б. Ланеев, В.Г. Плющиков, В.Ф. Понька, Н.К. Пономарев, Н.А. Черных, В.А. Фролов, В.А. Цвык, В.Н. Шаронов, В.В. Якушев Т.О. Сергеева — ответственный секретарь Редакционная коллегия серии «Социология» Нарбут Н.П. — доктор социологических наук, профессор, заведующий кафедрой социологии факультета гуманитарных и социальных наук РУДН — главный редактор серии Пузанова Ж.В. — доктор социологических наук, профессор кафедры социологии, заведующая социологической лабораторией факультета гуманитарных и социаль" ных наук РУДН — заместитель главного редактора Бронзино Л.Ю. — доктор социологических наук, доцент кафедры социологии фа" культетагуманитарныхисоциальныхнаукРУДН— заместительглавногоредактора Троцук И.В. — кандидат социологических наук, доцент кафедры социологии факультета гуманитарных и социальных наук РУДН — ответственный секретарь редколлегии Азашиков Г.Х. — доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой государственного и муниципального управления Майкопского государственного технологического университета — член редколлегии Акулич М.М. — доктор социологических наук, профессор, заведующая кафедрой общей и экономической социологии Тюменского Государственного университета — член редколлегии Гаспаришвили А.Т. — кандидат философских наук, доцент, заведующий лабора" торией Центра социологических исследований МГУ им. В.М. Ломоносова — член редколлегии Голенкова З.Т. — доктор философских наук, профессор, заместитель директора Института социологии РАН — членредколлегии Иванов В.Н. — доктор философских наук, профессор, член"корреспондент РАН, советник РАН — членредколлегии Квасова И.И. — кандидат философских наук, профессор кафедры социологии факультета гуманитарных и социальных наук РУДН — член редколлегии Маркович Д. — доктор философских наук, профессор Белградского университета (Сербия) — член редколлегии Пан Давэй — доктор социологических наук, профессор, Директор Института социо" логииШанхайскойакадемииобщественныхнаук(КНР)— членредколлегии Подвойский Д.Г. — кандидат философских наук, доцент кафедры социологии факультета гуманитарных и социальных наук РУДН — член редколлегии Полякова Н.Л. — доктор социологических наук, профессор социологического факультета МГУ им. В.М. Ломоносова — член редколлегии Ротман Д.Г. — доктор социологических наук, профессор, Директор Центра социологических и политических исследований Белорусского государственного уни" верситета (Белоруссия) — член редколлегии Татарова Г.Г. — доктор социологических наук, профессор, главный научный сотрудник Института социологии РАН — член редколлегии Фёдоров В.А. —доктор философских наук, профессор кафедры государственного имуниципального управления факультета гуманитарных и социальных наук РУДН — член редколлегии Херпфер К. — профессор политологии университета Абердина (Великобритания) — член редколлегии Шубрт И. — доктор философии, доцент, заведующий кафедрой исторической социо" логии факультета гуманитарных исследований Карлова университета (Чехия) — член редколлегии Индекс журнала в каталоге подписных изданий Агентства «Роспечать» — 20826 ISSN 0869"8732 © Российский университет дружбы народов, Издательство, 2014 Уважаемые коллеги! Российский университет дружбы народов (РУДН) приглашает Вас к со" трудничеству в научном журнале «Вестник РУДН». «Вестник РУДН» публикует результаты фундаментальных и приклад" ных научных исследований в виде научных статей, аналитических и библи" ографических обзоров и научных сообщений. Тематическая направленность определяется содержанием серий. «Вестник РУДН» входит в перечень изданий, публикации в которых учитываются Высшей аттестационной комиссией России (ВАК РФ) при за" щите диссертаций на соискание ученых степеней кандидата и доктора наук. Научный журнал «Вестник РУДН» выходит в 20 тематических сериях. Каждая серия — 4 номера в год. Вы можете оформить подписку через агентство ОАО «Роспечать» в любом почтовом отделении. Серия Индекс по каталогу «Роспечать» 1 Вестник РУДН Серия «Инженерные исследования» 18230 2 Вестник РУДН Серия «Математика. Информатика. Физика» 18235 3 Вестник РУДН Серия «Информатизация образования» 18234 4 Вестник РУДН Серия «Медицина» 18233 5 Вестник РУДН Серия «Философия» 18231 6 Вестник РУДН Серия «История России» 18232 7 Вестник РУДН Серия «Международные отношения» 20824 8 Вестник РУДН Серия «Социология» 20826 9 Вестник РУДН Серия «Политология» 20827 10 Вестник РУДН Серия «Экология и безопасность жизнедеятельности» 20829 11 Вестник РУДН Серия «Вопросы образования: языки и специальность» 20830 12 Вестник РУДН Серия «Юридические науки» 20831 13 Вестник РУДН Серия «Агрономия и животноводство» 36842 14 Вестник РУДН Серия «Русский и иностранные языки и методика их преподавания» 36433 15 Вестник РУДН Серия «Экономика» 36431 16 Вестник РУДН Серия «Лингвистика» 36436 17 Вестник РУДН Серия «Литературоведение. Журналистика» 36435 18 19 20 Вестник РУДН Серия «Психология и педагогика» Вестник РУДН Серия «Всеобщая история» Вестник РУДН Серия «Теория языка. Семиотика. Семантика» 36432 37025 80555 Материалы статей и вопросы по сотрудничеству следует направлять стро" го по адресу редакционной коллегии соответствующей серии. Зав. редакцией журнала «Вестник РУДН» Сергеева Татьяна Олеговна. Контактный телефон: (495) 955"07"16. ВЕСТНИК Российского университета дружбы народов НАУЧНЫЙ ЖУРНАЛ Основан в 1993 г. Серия СОЦИОЛОГИЯ 2014, № 1 Серия издается с 2001 г. Российский университет дружбы народов С О Д Е Р ЖА Н ИЕ ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст ............ Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона ............................................ 5 26 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к при- знанию мультипарадигмальности ................................................................................ Убайдуллаева Р.Т. Рефлексивные критерии социологического исследования ....... 41 58 СОВРЕМЕННОЕ ОБЩЕСТВО: АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки и общественного развития в историческом контексте ...................................... 69 Пузанова Ж.В., Корнаухова Ю.С. Компетентностный подход в образовательной и управленческой практике: модели компетенций ...................................................... Куткин В.С., Орлова И.В., Павельева Т.Ю. Научные школы в стратегии развития высшего профессионального образования .................................................................. Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований Российской Федерации ........................................................................... 83 91 100 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Музыкант В.Л., Музыкант П.В. Социальное измерение современного медиапро- странства и его контента .............................................................................................. 114 МАССОВЫЕ ОПРОСЫ, ЭКСПЕРИМЕНТЫ, КЕЙС8СТАДИ Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников (по результатам исследований) ................................................................. Правдивец В.В., Расолько И.Д. Особенности белорусской подляской идентичности ............................................................................................................................. Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи: социологическая оценка в кросскультурном контексте ............................ НАШИ АВТОРЫ ..................................................................................................... 124 138 149 168 © Российский университет дружбы народов, Издательство, 2014 © «Вестник Российского университета дружбы народов», 2014 BULLETIN of Peoples’ Friendship University of Russia SCIENTIFIC JOURNAL Founded in 1993 Series SOCIOLOGY 2014, N 1 Series founded in 2001 Peoples’ Friendship University of Russia CONTENTS THEORY AND METHODOLOGY OF SOCIOLOGICAL RESEARCH Rutkevich E.D. From “religiosity” to “spirituality”: the European context ..................... Karasyev D.Yu. Chalmers Johnson’s theory of revolution ............................................. 5 26 Kapishin A.E. ‘Life circle’ of anthropology: from positivist ambitions to the recognition of multiparadigmality ..................................................................................................... Ubaydullaeva R.T. Reflexive criteria of sociological research ....................................... 41 58 CONTEMPORARY SOCIETY: THE URGENT ISSUES AND PROSPECTS FOR DEVELOPMENT Davydova A.V. Universities as basic elements for the development of educational, scien- tific and social systems in the historical context .............................................................. Puzanova Zh.V., Kornaukhova Yu.S. The competence-based approach in educational and management practices: models of competencies ....................................................... Kutkin V.S., Orlova I.V., Pavelieva T.Yu. Scientific schools in the strategy of higher professional education development ............................................................................... Frolova E.V. Resources of modernization of the local social infrastructure in the Russian Federation ...................................................................................................................... 69 83 91 100 3 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Mouzykant V.L., Mouzykant P.V. The social dimension of modern media space and its content ........................................................................................................................... 114 SURVEYS, EXPERIMENTS, CASE STUDIES Golenkova Z.T., Goliusova Yu.V., Igitkhanian E.D. Social portrait of wage earners (based on research data) .................................................................................................. Pravdivets V.V., Rasolko I.D. Specific features of the Belarusian Podlasie identity ....... Narbut N.P., Trotsuk I.V., Ji Jinfeng. Student youth expectations and concerns: sociological evaluation in the cross-cultural context ................................................................ 124 138 AUTHORS .................................................................................................................. 168 149 © Peoples’ Friendship University of Russia, Publishing House, 2014 © «Bulletin of Peoples’ Friendship University of Russia», 2014 ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ ОТ «РЕЛИГИОЗНОСТИ» К «ДУХОВНОСТИ»: ЕВРОПЕЙСКИЙ КОНТЕКСТ Е.Д. Руткевич Отдел исследования динамики социальной адаптации Институт социологии РАН ул. Кржижановского, 24/35, корп. 5, Москва, Россия, 117259 Сегодня в западной социологии религии большое распространение получает (отнюдь не социологический) термин «духовность», который часто противопоставляется «религиозности» при описании религиозного сознания. Ученые говорят не только о традиционной церковной религиозности, но и о «неопределенной религиозности», «духовности», «духовной революции» как об устойчивой тенденции, характерной для многих стран европейского континента и за его пределами. В центре внимания данной статьи — вопросы о том, как рассматривают происходящие с религией изменения европейские социологи; как интерпретируется понятие «духовность», что она собой представляет — «мега-тренд», «методологический артефакт», товар «духовного супермаркета» и часть процесса всеобщей «коммодификации»; и каковы проблемы ее изучения. Ключевые слова: религиозность; духовность; религиозные изменения; «неопределенная религиозность»; духовная революция; постхристианская духовность; духовный поворот. В последнее время многие западные социологи религии, анализируя религиозную ситуацию, говорят не только о традиционной религиозности, но и о «духовности», «духовной революции», «неопределенной религиозной принадлежности» как об устойчивой тенденции, характерной для многих стран европейского континента и за его пределами. Эта тенденция появилась не сегодня и не на пустом месте. О том, что началась великая эра «духовного пробуждения», писали Василий Кандинский и Франц Марк в начале прошлого века. Выдающиеся психологи Фрейд, Джеймс, Олпорт, Юнг, Фромм, Маслоу были едины в том, что для целостного понимания личности необходимо принимать во внимание религию и/или духовность. Сегодня, когда социологи религии фиксируют падение многих показателей церковной религиозности, многие из них пытаются объяснить этот факт не секуляризацией и уходом религии из публичной и индивидуальной жизни, а трансформацией религиозности, сдвигом от традиционной религиозности к нетрадиционным ее проявлениям и ростом такого феномена, как «духовность». 5 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Термин «духовность» практически исчез из теологических дебатов почти полвека назад, и ему на смену пришла терминология, более соответствовавшая «духу времени», когда наряду с теологией «смерти Бога» обсуждались социально-политические проблемы (1), тесно связанные с глубинной трансформацией общества, а проблемы религиозности описывались в контексте церковной принадлежности. Этот отнюдь не социологический термин входит в орбиту социологии религии в 1980—1990-е гг. в контексте постсовременной «деконструкции мира», в связи с растущим религиозным плюрализмом, сочетанием элементов традиционной и «новой» религиозности, их «декомпозицией» в религиозном сознании по отношению к сакральному. Любопытно, что термин, восходящий к исторической традиционной религии, где он сегодня почти вышел из употребления, вдруг обрел вторую жизнь в социологическом контексте, правда, в другом значении. Из теологии он перекочевал в научный дискурс, став «модным социологическим понятием» [12] и важной частью социологии религии. Более того, в социологии религии возникает новая дисциплина — «социология духовности». Очевидно, интерес к духовности как к концепту связан с распространением этого феномена в современной культуре. Так, Дж. Нэйсбит отмечал, что «духовность» (2) стала быстро распространяющимся «мегатрендом» [22], представляя собой радикальный поворот от религиозной традиции к «холистической духовности» или «духовности в стиле Нью Эйдж» и «духовной революции» [17], что это — «фундаментальная революция западной цивилизации, сравнимая с Возрождением, Реформацией, Просвещением» [8], которая «определяет нашу эпоху» [27]. Согласно П. Эбурдин (3), самый важный мегатренд современности — «сила духовности», благодаря которой можно «исцелить» капитализм, а «сознательный» капитализм сможет изменить мир. Она часто говорит о «Духе», понимая его как атрибут Бога, пребывающий в человеке, в жизненной силе. «Дух аналогичен Святому Духу, но не в конфессиональном, а в экуменическом смысле». «Сила духовности» — не просто теоретический конструкт, но определенный стиль жизни «культурных творцов» («cultural creatives») — людей, для которых в их повседневной жизни большое значение имеет духовность, а не принадлежность к формальной религиозной структуре. Это те, кто не считает себя ни агностиками и атеистами, ни верующими определенных конфессий. Главная идея и «послание» этой книги — духовная трансформация, начинающаяся на индивидуальном уровне, постепенно переходит на институциональный уровень, охватывая все сферы «социального», «политического», «культурного», «религиозного» и «духовного» капитала [1]. В центре внимания данной статьи — социологический аспект дифференциации «духовности» от религии и религиозности как тенденции меняющейся религиозности в мире. Этот вид «духовности» означает поворот человека от традиции, церковности к человеческой субъективности, самореализации, внутреннему миру человека, для которого главный авторитет — он сам, это — переход от трансцендентности к имманентности, от авторитета высших сил, Бога, церкви, посредников к самому человеку. 6 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст В отличие от христианского понимания «духовности» как меры приближения человека к Богу, как богочеловеческого состояния, где высший авторитет — Бог, Абсолют, Высшие силы, — здесь имеется в виду «духовность внутренней жизни» человека с нетеистическим авторитетом в виде «энергии», «жизненной силы», «силы», «витальности», «природы» и т.д., которые воспринимаются как проявления сакрального в посюсторонней жизни, присущего самой природе человека [18]. Здесь отрицаются верования, связанные с христианской традицией, на смену которым приходит «гнозис» опыта, когда сакральное ищут не в божественной реальности, а в глубинах своего сознания, переживания, чувства, интуиции, иногда внутреннего «видения» или «слышания». Вернее, традиционные верования не отрицаются, а переводятся в разряд «вторичных», поскольку вследствие интерпретации и манипуляции «познание сакрального» там неизбежно искажается [18]. Этот тип духовности рассматривается Хиласом и Вудхэд в их работе «Духовная революция». Д. Хутман, П. Хилас, П. Ахтерберг, С. Оперс, П. Маскини называют это «духовным поворотом», «отходом от традиции» и распространением постхристианской духовности. И хотя «духовность» часто не просто отделяется, но и противопоставляется «религиозности», «поворот к духовности» рассматривается в качестве трансформации религии, которая в своих «новых формах» адаптируется к современному меняющемуся обществу. Особое значение при этом приобретают личная свобода, творческий потенциал, физическое благосостояние (здоровье), самореализация и обретение смысла жизни, единство и гармония со всем миром. Изменение перспективы от института к индивиду выражается в диаде «религия — духовность» (4). Помимо дифференциации духовности и религиозности нас интересует также вопрос о том, как интерпретируется растущая «духовность» разными социологами: в качестве ресурса для превращения общества в религиозное (Хилас, Хутман, Ахтерберг, Оперс, Маскини и пр.) или, напротив, — как основа и промежуточный пункт на пути к обществу нерелигиозному (Д. Воас и его соавторы), когда этот феномен объясняется в контексте «неопределенной религиозности» и «светского христианства», преобладающих среди населения большинства европейских стран. Секулярность или религиозность? Уже как минимум три десятилетия Европа представляет собой поле битвы для социологов религии разных теоретических направлений. Во-первых, это старая парадигма секуляризации, давно сформировавшаяся и долго занимавшая доминирующее положение в западной социологии религии, согласно которой религия в современном мире переживает упадок на индивидуальном, организационном и институциональном уровнях. Падает ее авторитет и значение, что во многом объясняется процессами модернизации, урбанизации, плюрализации, дифференциации как внутри общества, так и в рамках религиозной сферы, ростом образовательного индекса и другими факторами. Во-вторых, «новая парадигма» (5), возникшая в свое время в качестве противовеса теориям секуляризации, акцентирующая внимание на том, что религия — относительно неизменная константа человеческого существования, а религиоз7 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ность есть свойство человеческой природы. Выводы сторонников «новой парадигмы» говорят о жизненности религии, а не ее исчезновении, представляя тем самым вызов предсказаниям теоретиков секуляризации. И наконец, третья парадигма, включающая как старые, так и новые теории трансформации религии: «невидимой религии», «имплицитной религии», «веры без церковной принадлежности» и «заместительной религии», «духовности», «новой духовности», «постхристианской духовности», «духовности Нью Эйдж». В ее рамках говорят об изменениях формы религии в контексте более общих процессов социально-культурного изменения, связанных с процессами «индивидуализации» и «субъективизации». Наибольшие споры вызывают два ключевых вопроса: 1) тенденции, наблюдающиеся на европейском континенте являются общими или специфическими? 2) каково значение того факта, что большая часть населения Европы относится ни к «религиозным», ни к «нерелигиозным» людям? [32]. Присущее многим социологам общее возражение против теории секуляризации заключается в том, что европейские страны не придерживаются какого-то единого образца религиозного изменения, а демонстрируют большое разнообразие. Так, например, согласно П. Бергеру, представителю классической теории секуляризации «старой парадигмы», основательно пересмотревшему свои взгляды, есть несколько факторов, определивших судьбу европейской исключительности («евросекулярности») и специфику американской религиозности. Прежде всего, это государственно-церковные отношения: большое значение для массовой религиозности имеет то, отделена ли церковь от государства; существует ли на религиозном рынке религиозный плюрализм или церковная монополия. Какие версии Просвещения реализованы в той или иной стране, в свою очередь оказавшие влияние на формирование интеллектуальной элиты? Преобладает ли в данной стране светская «высокая» культура, имеющая большое (или не очень) влияние на массы, какова система образования (светская и антиклерикальная, нейтральная, клерикальная)? Присутствуют ли левые антиклерикальные политические партии и трудовые союзы, являются ли церкви маркерами социального класса и способствуют ли они адаптации мигрантов? [4]. Теоретики «новой парадигмы» (религиозной экономики — рационального выбора) предпочитают говорить не о гибели или упадке религии, а об изменениях религии, включающих как взлеты, так и падения, используя модель рыночной экономики применительно к религиозной экономике. По их мнению, различия религиозного участия объясняются уровнем религиозной конкуренции и формой регулирования религиозной экономики, а секуляризация многих европейских стран — неэффективностью религиозных организаций в рамках высоко регулируемых религиозных экономик, а не низким уровнем индивидуального религиозного спроса. Авторы этой концепции утверждают, что теория секуляризации неверна, поскольку нет стран, к которой ее можно применить. Подобно теоретикам религиозной экономики, известный представитель «лоскутного тезиса» (6) Э. Грили также пытался оспорить утверждение теоретиков 8 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст секуляризации о религиозном упадке, полагая, что в Европе слишком велико религиозное разнообразие, чтобы можно было говорить об одной модели религиозности. В одних странах наблюдается рост религиозности (в бывших коммунистических странах), в других — упадок (Британия, Нидерланды, Франция), в третьих — стабильное положение. Британский социолог Г. Дэви — представитель третьей перспективы, постепенно возникающей в западной социологи религии, известна своей концепцией «веры без церковности» («религиозности без церковной принадлежности»), «европейской исключительности» (7), «заместительной религии». Что произойдет в будущем: будет продолжаться процесс секуляризации, как утверждали Вильсон и Брюс, или на смену религиозного вакуума в Британии придет настоящий религиозный рынок, меняя религиозные показатели? Вряд ли это произойдет в ближайшем обозримом будущем, — полагает Дэви. По ее мнению, стоит говорить не о секулярности Европы, а об изменении типа (формы) современной религии, которую она предпочитает называть «заместительной религией» («vicarious religion»), и о сдвиге в контексте современной европейской религиозности от обязательств к потреблению. Смысл «заместительной религии» в том, что она «исполняется активным меньшинством, но от имени большинства, которое (по крайней мере, имплицитно) не только понимает, но совершенно явно одобряет то, что делает меньшинство» [10. Р. 277]. Церкви обладают коллективной памятью той или иной общности в целом, «замещая» других людей самым различным образом. Так, 1) церкви и церковнослужители совершают обряды от имени других; 2) церковные руководители и активные прихожане верят от имени других и 3) воплощают моральные коды от имени других; 4) церкви предоставляют пространство для дебатов по нерешенным проблемам современного общества. Но это понятие, которое, по ее мнению, дает ключ к пониманию нынешнего состояния религиозности в Европе, следует рассматривать в контексте нескольких факторов. Прежде всего, надо иметь в виду, что исторические церкви сыграли немаловажную роль в формировании европейской культуры, которая и до сих пор, несмотря ни на что, зиждется на них. Кроме того, европейцы, несмотря на свою необязательную веру, нечастое посещение церкви и по большей части секулярное (лаицистское) сознание, в определенные моменты жизни (радости или горя) приходят в церковь. Посещение церкви европейцами все в большей степени определяется не обязательствами, а выбором. Появление в Европе значительного количества иммигрантов из различных частей света, как христиан, так и представителей других религий, в большой степени меняет религиозный облик Европы. Наконец, растет осознание того, что образцы религиозной жизни в современной Европе следует рассматривать как «исключительный случай», не являющийся «глобальным прототипом» [10. Р. 272]. Не только Г. Дэви, но и многие другие социологи (8) религии формулируют свои теории на фоне постоянного (начиная с 1960-гг.) уменьшения религиозного участия и роли религиозного авторитета в публичной сфере. Вера в Европе все 9 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 в большей степени становится личной и субъективной. Можно сказать, что «дух Реформации веет над Европой» и проникает даже в сознание «ревностных католиков», которое все больше индивидуализируется, а функция посредника (церкви) в отношении человек—Бог становится уже не определяющей, а дополняющей. И поскольку церковная посещаемость сильно падает, она становится главным критерием измерения религиозности. Однако уменьшается не только «материальное проявление веры», но и сама вера меняется. Хотя европейские социологи предпочитают говорить о процессах индивидуализации, трансформации, дифференциации, а не о секуляризации и упадке религии, стараясь не относить свои концепции к старой парадигме (9), в сущности, речь идет о «субъективизации» и «детрадиционализации» религиозности, когда «индивидуализация становится судьбой, а не выбором» (10) (по З. Бауману). Традиционная религия становится «культурной», «заместительной», «номинальной», приобретая большое значение лишь в определенные моменты жизни, теряя свой обязательный повседневный характер. Большая часть населения с каждым последующим поколением все реже и реже обращается к ней; она становится все более размытой и расплывчатой, неопределенной, переходящей от исполнения повседневных церковно-религиозных обязанностей к потреблению того, что предлагается как в рамках религиозно-духовного рынка, так и в нерелигиозной сфере. «Неопределенная религиозность» («Fuzzy fidelity») В отличие от американцев европейцам привычна идея поддерживаемого государством религиозного образования, религиозного радио и телевещания, религиозных партий. Помимо церковно-государственных отношений, закрепленных конституцией, договорами существует так называемый «правительственный фаворитизм» («культурный абсолютизм»), когда та или иная религия продвигается государственными властями в качестве главной, представляющей наибольшую ценность в данном обществе, то есть в качестве «общественного блага» [32]. Иначе говоря, независимо от степени их религиозности, европейцы допускают, что в небольших количествах религия нужна, и представление о том, что «открытый секуляризм» популярен, явно преувеличено. Поскольку Европа — это не единая сущность, а совокупность более двадцати государств, трудно делать обобщения на основе тезиса секуляризации. И хотя практически все показатели традиционной религиозности падают (11), совокупность религиозной и нерелигиозной части населения, согласно Воасу и его соавторам (12), составляет меньше половины европейского населения, тогда как его большая часть относится к «неопределенной религиозности», которая не является ни «особенно религиозной», ни «явно светской» («нерелигиозной») (13). По мнению Воаса, на индивидуальном уровне происходит не ослабление религиозности, а изменение соотношения религиозного и светского. «Несмотря на поразительные сдвиги в преобладании христианской веры, практики и самоидентификации, остаточная вовлеченность остается значительной». «Многие люди продолжают испытывать интерес к церковным свадьбам и похоронам, рождест10 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст венским службам, местным праздникам. Они верят в нечто нездешнее, признавая христианские ценности только на словах, для них желательно идентифицировать себя с деноминациями. Они не являются ни постоянными прихожанами (которыми сейчас является лишь незначительное меньшинство населения), ни сознательными нерелигиозными. Поскольку они сохраняют некоторую лояльность традиции, хотя и весьма необязательным образом, мы можем назвать этот феномен неопределенной верой (fuzzy fidelity)» [32. Р. 161]. Именно эта группа привлекает особое внимание британского социолога Д. Воаса и его соавторов, так как от нее зависит прогнозирование будущего христианства в Европе (14). Ни один из трех аспектов религиозной вовлеченности: вера, практика и членство (принадлежность, affiliation) не является вполне определенным, согласно Воасу. Если исходить из строгого определения религиозного человека, который должен принимать особые положения веры, знать церковное учение и т.д., тогда лишь часть населения можно назвать религиозными людьми. Если же исходить из менее строгого определения религиозного человека — как допускающего существование высших сил или высшего морального порядка, тогда количество религиозных людей будет больше. Опросы общественного мнения в Европе показывают высокий уровень веры не только в религиозные или квазирелигиозные идеи (типа реинкарнации), но и в народные предрассудки: гороскопы, ясновидение, привидения и т.п. При этом совсем неясно, насколько эти заявленные верования соответствуют истине. Изучение общественного мнения показывает, что люди готовы выражать мнение почти по любому вопросу независимо от того, есть ли знание о нем и интерес к нему. Эти верования можно обозначить как поверхностно-мимолетные, на основе которых редко действуют (15). Согласно Воасу, это не значит, что вера большей части населения, которые говорят о признании «Бога наших отцов» (и который зафиксирован в памяти как «обычный Бог»), неискренняя и поверхностная. Просто нельзя сделать вывод о религиозности на основе того, что люди говорят при опросах (насколько они верят в Бога, находят эту веру важной, и как она на них влияет). Нельзя на основании утверждений о вере в широко понимаемого Бога делать вывод о том, что люди являются по преимуществу христианами. Опросы общественного мнения за последние десятилетия показывают, что даже основная черта христианской веры — вера в Иисуса Христа — находится в упадке и ее придерживается меньшинство. Многие люди предпочитают считать себя «духовными» (альтернатива не привлекает — кто хочет, чтобы его считали «материалистом»?), поэтому будут говорить о вере во что-то, но это что-то все меньше походит на религиозное учение. Некоторые люди называют себя христианами, практически не имея никаких присущих христианству верований [32. Р. 161—162]. Этих «неопределенных (fuzzy) христиан» Воас подразделяет на два когнитивных типа: 1) «народную веру» (popular heterodoxy), для которой характерна вера в судьбу, загробную жизнь, высшую силу и т.д., являющаяся квазирелигиозной, бессвязной, несовместимой с учением основных христианских деноминаций; она представляет собой бессвязную смесь элементов астрологии, идеи реинкарнации, 11 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 гаданий, магии, народной религии и поверхностного традиционного христианства; 2) «шейлаизм» (Sheilaism) — более осознанный духовный поиск. Это самоназвание, использовавшееся респондентом Шейлой Ларсон в «Привычках сердца» Р. Беллы. «Я верю в Бога, говорит Шейла. Я — не религиозный фанатик, но я не помню, когда в последний раз была в церкви. Моя вера долго поддерживала меня. Это — шейлаизм. Просто мой собственный маленький голос» [5. Р. 221]. В другой работе Воас и Дэй называют этот тип «духовными искателями» [34]. При этом одни могут считать себя христианами, совмещая свою духовность с христианством, другие будут идентифицировать себя как «духовных», отвергая христианство. Конечно, люди могут называть себя христианами, даже если у них нет религиозных верований. Многие «номинальные христиане» — скрытые агностики: обычно у них есть сомнения, просто сейчас они их не волнуют. Большая их часть — секулярна по всем практическим целям. Еще долго после того, как активное участие прекращается, и интерес ослабел, люди продолжают желать церковных служб по особым случаям и поддерживать связь со своей религией (по рождению). Такая религиозная идентичность может быть личностно значимой, но шансы передать ее другим поколениям невелики. В любом случае эта характеристика исчезает при описании идентичности по мере того, как теряет свою социальную значимость. Хотя большинство европейцев все еще помнят о своих религиозных корнях, имеют ли они какое-то значение в их жизни не ясно. Многие нерелигиозные люди могут сказать, что они религиозны в зависимости от постановки и контекста вопроса. «Номинальные христиане», которые составляют более половины населения в большинстве европейских стран, подразделяются на три подгруппы: 1) номинальные христиане по рождению (natal); 2) номинальные христиане по этнической принадлежности; 3) номинальные христиане по устремлению (aspirational). 1. Номинальные христиане по рождению — христиане по семейной традиции, их крестили, и они посещали церковь, пока были юными. Они не уверены, существует ли Бог, но в любом случае он не играет в их жизни никакой роли. Говоря о том, во что верят, что является важным для них, а что — моральным руководством, они не относят себя ни к какой религии. Редко, если вообще когда-то думают о своей религиозной идентичности, полагая, что она возникает по рождению и воспитанию. 2. Этнические номинальные христиане отличают себя от других христиан. Они также не уверены в существовании Бога, не вовлечены в религиозную практику и не придают христианству особого значения. Описывая себя как христиан, они отождествляют себя с народом, нацией или культурой (не с расой). 3. Номинальные христиане по устремлению считают себя христианами и частью церкви, так как хотят принадлежать к этой группе. Это то, к чему они стремятся и кем хотели бы быть. Акцент на членстве в группе объединяет их с этническими номиналистами, но эта идентичность дает им дополнительное представление о среднем обеспеченном классе. 12 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст Хотя это и довольно необычно, но можно найти нерелигиозных людей в церкви, так как и светские люди могут участвовать в религиозной практике по разным причинам: сопровождая в церковь религиозных родителей (супругов), слушая музыку, думая об определении детей в церковные школы. Даже люди, которые не отождествляют себя с религией, молятся в приватном порядке, посещают службы или верят в личного Бога. Являются ли такие люди «духовными» или светскими и в какой степени — спорный вопрос. Религиозные церемонии (ритуалы перехода) остаются популярными, хотя и гораздо меньше, чем раньше, а эпизодическое посещение некоторых служб имеет социальное измерение (свадьбы, крещения и т.д.). Ряд ученых (в том числе Г. Дэви, Д. Эрвье-Лежер) считают, что уменьшение церковной посещаемости и других институциональных показателей христианства — признаки религиозного изменения, а не упадка. Они считают большое количество неопределенных христиан доказательством того, что люди ценят и будут и впредь ценить церковные службы, которые они больше не посещают. В этом контексте относительно небольшое количество явно светского населения утверждает, что большинство людей хочет некоторой степени религиозной и духовной вовлеченности. Если они правы, тогда можно надеяться на продолжающийся рост или, по крайней мере, на стабильность на высоком уровне той части населения, которая не является ни религиозной, ни светской (neither religious, nor secular). В отличие от них Воас придерживается противоположного мнения. В его типологии религиозности помимо двух полярных категорий («религиозные» и «не религиозные»), которые охватывают половину населения, есть промежуточная группа — самая большая везде, кроме наиболее религиозных стран (Греция, Польша, Ирландия, Италия). Она включает нетрадиционно религиозных/духовных (народная вера и шейлаизм) и номинальных христиан, в жизни которых религия по большей части очень мало значит. Согласно теоретической модели, предложенной Воасом, «вскоре после того, как светское население станет больше религиозного населения, количество неопределенных христиан достигнет пика и начнет падать. Светское население будет расти, постепенно достигнув уровня „неопределенных христиан“» [32. Р. 167]. Воас полагает, что этот образец — фактически единственный, который мы наблюдаем в странах с секуляризационной траекторией (Франция, Норвегия, Швеция, Венгрия, Чехия). Другие, включая Британию, вскоре достигнут отметки, когда доля неопределенных христиан начнет уменьшаться, тем самым меняя соотношение секулярного и религиозного населения. Так что, «неопределенная религиозность (Fuzzy Fidelity) — это не новый вид религии и не духовные поиски, а промежуточный пункт на пути от религиозной к светской гегемонии» [32. Р. 167]. В другой работе Воас и Дэй конкретизируют понятие «неопределенной религиозности», выделяя наиболее важный ее компонент — «светское (нерелигиозное) христианство». Эта категория включает, помимо рассматривавшихся выше «номинальных христиан», «пассивно религиозных» и «социальных или инструментальных» христиан. «Светские христиане» — это люди, которые называют себя христианами, но которые по всем своим практическим целям являются светскими 13 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 людьми, в жизни которых Бог не играет особой роли, от него не ждут помощи, не боятся его осуждения, и не верят, что все происходит по Его воле. Они безразличны к религии, потому что она не представляет для них практической значимости [34]. Несмотря на несомненное разнообразие, существующее в Европе, можно обозначить общую тему, связанную с подъемом и падением неопределенной религиозности, как наиболее важную, поскольку наличие такой ориентации указывает на растущее безразличие, которое столь же разрушительно для религии, что и скептицизм. Упадок религиозности или «духовный поворот»? Для многих социологов религии интерпретация этой промежуточной «средней зоны», находящейся в середине между теми, кто регулярно посещает церковь, с одной стороны, и агностиками и атеистами, с другой, стала важной задачей, поскольку ее размеры явно растут и не только в Европе. Воас и его соратники исходят того, что Европа на протяжении всего ХХ в. секуляризируется, и этот процесс едва ли обратим, так как религиозная часть общества невелика. А светская растет сегодня, будет расти в будущем за счет уменьшения этой весьма значительной группы «неопределенной религиозности», которая представляет собой веху и ресурс на пути к нерелигиозному обществу. Однако другие авторы — Д. Хутман, С. Оперс, П. Хилас, П. Маскини, П. Ахтерберг (16), — исследуя эту «среднюю зону», находят в ней множество форм сакрального, включая «духовность жизни в стиле Нью Эйдж». Сначала Хилас [15] обратил внимание на эту «среднюю зону» (“betwixt and between zone”, “middle ground”), затем Воас и Крокет [30] разрабатывают эту тему в своей концепции «ни веры, ни церковной принадлежности» (“neither believing, nor belonging”) (17). Воас называет эту зону «неопределенной верой» [32], которая представляет собой ресурс и веху на пути к светскому обществу. Хотя Нидерланды часто фигурируют в качестве примера европейской страны, для которой характерен упадок религии, сторонники «тезиса духовного поворота» Дик Хутман и Стеф Оперс предпочитают называть это религиозной трансформацией. Как Хилас и Вудхэд, Хутман, Оперс и другие голландские социологи считают, что христианская религиозность и традиционные моральные ценности дают дорогу духовному мировоззрению, которое они называют «постхристианской духовностью». Современный тип духовности возникает в контркультуре в 1960-е гг. и становится элементом движения Нью Эйдж в 1980-е гг., перерастая свои контркультурные корни. Как было отмечено Сатклифом и Бауманом, «вопреки предсказаниям, сегодня не Нью Эйдж идет за мэйнстримом, а мэйнстрим за Нью Эйджем» [29. Р. 11]. А Хилас и Вудхэд, называя этот процесс «духовной революцией», подчеркивают, что, «охватывая ключевые сектора культуры», своим домом она считает «субъективную культуру процветания» [17]. 14 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст Голландские социологи на протяжении многих лет изучают религиозный ландшафт Нидерландов, который, по их мнению, радикально меняется с конца 1960-х гг. Если в 1958 г. 24% населения не принадлежали ни к одной из христианских церквей, то к 2000 г. — уже около 60%. В результате в 1999 г. лишь 18% голландцев считали себя католиками, около 15% относили себя к двум главным протестантским церквям Нидерландов (8% к Голландской Реформатской Церкви, 7% к неокальвинистам), а к «другим церквям» еще меньше. Если одни авторы интерпретируют это как упадок традиционной религиозности, то другие считают, что упадок христианских верований сопровождается подъемом настоящей «экспериментальной религиозности». И сегодня наряду с тем, что осталось от традиционной религии, процветают «новый», «альтернативный» и «посттрадиционный» типы религии, среди которых религиозность Нью Эйдж занимает видное место. Хутман и Оперс пытаются ответить на вопрос, действительно ли постхристианская духовность получила широкое распространение в последние десятилетия, и если да, то почему. Они обращаются к верованиям и самоидентификации значительной части населения западных стран эпохи позднего модерна, относящей себя к постхристианской духовности, не затрагивая проблему «духовного окружения», изучением которого занимались П. Хилас и Л. Вудхэд. В социологической литературе «духовность» (Нью Эйдж, «постхристианская» духовность) используется для обозначения явно бессвязного набора идей и практик, основанных на многочисленных традициях, стилях и идеях одновременно, смешанных в невероятной упаковке. Таким образом, «духовность» имеет отношение к «сделай-сам-религии» (do-it-yourself religion) [2], «выбирай-и-смешивай религии» («pick-and-mix religion») [13], «духовному супермаркету» [20] или «религиозному консьюмеризму» («religious consumerism») [26]. Представители разных теорий согласны в том, что современная «духовность» имеет фрагментарный характер. Однако если теоретики секуляризации отрицают ее социальную значимость и совместимость религии и потребления, то сторонники Нью Эйдж подчеркивают неограниченные возможности и открытость «духовного супермаркета» для свободного индивидуального выбора в отличие от догматических и авторитарных христианских церквей. Нью Эйдж подобен религиозному супермаркету. Все аспекты религии сложены вместе во множестве и люди могут выбрать то, что лучше всего для них в данный момент времени. И что хорошо, в мире Нью Эйдж никто не претендует на монополию истины. Если старые религии говорят «мы обладаем абсолютной истиной» и «это — единственный путь к Богу», то мы утверждаем: «существует столько путей, сколько и людей». Но за всей фрагментарностью этой многоликой духовности прослеживается один общий момент: мы неправильно живем, потому что запрограммированы обществом и культурой, которые воспринимаются как силы, отчуждающие человека от его «аутентичного», «реального» Я — совершенного по своей природе, — обнаружить которое можно лишь выйдя за рамки социализированного Я («эго», «интеллекта», «сознания», «низшего Я»). Самое главное в том, что человек, в сущности, духовен. Воспринять «Я» — значит воспринять внутреннюю духовность. Лишь одна внутренняя сфера может 15 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 служить источником аутентичной жизнеспособности, продуктивности, любви, спокойствия, мудрости, силы, власти и всех тех качеств, которые необходимы для совершенной жизни. Это главный догмат постхристианской духовности: вера в то, что в глубинах нашего сознания все еще теплится «божественная искра» — по словам древних гностиков — ждущая своего часа. Соприкосновение «Я» с «истинным», «глубоким» или «божественным» — долговременный процесс. Личностный рост можно понять как «форму религиозного спасения», что характерно для движения Нью Эйдж. Восстановление контакта с божественным Я делает человека способным установить заново связь с сакральной сферой, которая связывает все в единое целое, преодолевая состояние отчуждения. Подлинная духовная эволюция даже выходит за рамки этой жизни, т.к. ньюэйджеры обычно верят в реинкарнацию. Они верят, что по мере работы с Я растет осознание подлинной, божественной природы мира в целом, и приходят к пониманию того, что вся жизнь и все существование суть проявления Духа. Иначе говоря, постхристианская духовность в основе своей есть совмещение романтической концепции Я и имманентной концепции сакрального. В ней подчеркивается значение невидимых сакральных сил, присутствующих в человеке, придающих всей жизни особую значимость. Это отличает ее как от традиционной христианкой духовности, которая является не имманентной, а трансцендентной (т.е. истина и божество находится «не внутри», а «за пределами человека»), так и от светского рационализма, согласно которому истина, если вообще постижима, то лишь благодаря человеческому разуму. Постхристианская духовность — это третий путь «гнозиса» (познания), отвергающий как религиозную веру, так и научный разум в качестве средств выражения истины. Скорее, стоит прислушиваться к своему «внутреннему голосу» и доверять своей «интуиции»: истина может быть пережита человеком и открыта во внутреннем откровении, инсайте, «просвещении», но не в процессе научного или религиозного познания. Постхристианскую духовность, следующую в русле эзотерической традиции, можно понять как «третий выбор» западной культуры [14. Р. 517—518], в основе которого — не разум или вера, а глубины человеческого Я, которое по сути своей божественно. В отличие от Воаса Хутман и Оперс считают, что эрозия традиционных ценностей и верований приводят не к светскому, а к духовному повороту. Они также утверждают, что постхристианская духовность получила распространение в последние несколько десятилетий в процессе «замещения когорт», когда «менее склонные к духовности» когорты старшего возраста заменяются «более склонными к духовности» когортами более молодого возраста. «И это замещение — следствие не только их относительной молодости («эффекта жизненного цикла»), но того, что они родились позднее («эффекта когорт») в связи с процессом исторического изменения. Посттрадиционалисты, которые не только молоды, но и хорошо образованны (18), отвергая традиционные ценности, сакрализуют свои собственные ценности. Социологи хотят показать, что «детрадиционализация» и «духовный поворот», в сущности, — тесно взаимосвязанные процессы. 16 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст Обычно при изучении постхристианской духовности используют качественные методы, однако они не дают возможности кросс-культурного сравнения. Поэтому для того, чтобы понять, действительно ли постхристианская духовность более распространена в той или иной стране, и в какой больше, голландские социологи считают необходимым обратиться к мировым исследованиям ценностей. Хотя для измерения постхристианской духовности в последние годы разработаны специальные шкалы, к сожалению, они отсутствуют в крупных международных исследовательских программах, на основе которых можно получить сравнительные данные. Мировое исследование ценностей в этом смысле — не исключение, но социологи все же используют его для измерения постхристианской духовности, комбинируя ответы на различные вопросы (19). В анкете этого исследования есть один вопрос: «существует личный бог», «существует определенного рода дух или жизненная сила», «я не знаю, что думать», «я не знаю, существует ли особого рода дух, Бог, или жизненная сила». Хотя «вера в существование духа или жизненной силы» не обязательно означает веру в имманентность сакрального, более раннее исследование этих социологов показывает: те, кто выбирают этот ответ, находятся на шкале склонности к Нью Эйдж значительно выше, чем те, кто выбирает три других ответа. Затем социологи конструируют дополнительные показатели, исходя из того, что представители постхристианской духовности отделяют себя как от секулярного рационализма, так и от церковной религиозности. Первый дополнительный показатель постхристианской духовности — «вера в жизнь после смерти» (которая обычно ассоциируется с традиционным христианством), комбинирующаяся с «критикой церквей, которые не дают адекватного ответа на духовные потребности людей». Три другие комбинации указывают на отсутствие постхристианской духовности. Второй дополнительный показатель — комбинация «веры в реинкарнацию» (важный догмат Нью Эйдж, тесно связанный с верой в божественное Я) с «отсутствием веры в Бога». Эти два показателя, — отмечают Хутман и Оперс, — позволяют отличить постхристианскую духовность от «секулярно-гуманистической концепции „экспрессивного индивидуализма“». Два других показателя конструируются исходя из того, что постхристианская духовность представляется альтернативой как христианской религии («вере»), так и «секулярному рационализму» («разуму»): неприятие этих двух идентичностей — «принадлежность к религиозной деноминации», отнесение себя к «убежденным атеистам» — третий показатель. А отсутствие «доверия к церквям» и неотнесение себя к «убежденным атеистам» как последний показатель постхристианской духовности». В результате получилось пять показателей склонности к постхристианской духовности: 1) «верит в существование духа или жизненной силы»; 2) «верит в жизнь после смерти, но думает, что церкви не дают адекватных ответов на духовные запросы людей»; 3) «верит в реинкарнацию», но «не верит в Бога»; 4) «не принадлежит к религиозной деноминации», но и «не считает себя убежденным атеистом»; 5) «не считает себя убежденным атеистом», но и «не испытывает большого (или никакого) доверия к церквям». Более 40% не считают себя 17 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ни «убежденными атеистами», ни «испытывающими доверие к церквям». Именно этот показатель дает самый высокий уровень постхристианской духовности. С другой стороны, — всего лишь 3% верят в реинкарнацию, но не верят в Бога. Три оставшихся показателя занимают промежуточную позицию между двумя крайностями. Хотя сконструированные показатели и не являются совершенным и точным способом измерения постхристианской духовности, индекс, полученный на их основе, дает возможность социологам провести сравнение и дать объяснение «духовного поворота» в 14 западных странах (20) за 20 лет (1981—2000 гг.). За исключением трех стран (Италии, Канады, Исландии), где постхристианская духовность падает с 1981 г., в остальных 11 странах она, напротив, растет. Хотя рост и небольшой, но фиксируется общая тенденция, говорящая о том, что на протяжении 20 лет происходит духовный поворот, то есть первая гипотеза Хутмана и Оперса подтверждается. Постхристианская духовность распространяется главным образом в Нидерландах, Бельгии, Ирландии, США. В двух последних странах, несмотря на рост, наименьшее распространение отмечено в 1981 г., и они все еще отстают и сегодня (только в Италии, где постхристианская духовность находится в упадке с 1981 г., более низкие уровни склонности обнаружены в 2000 г.). Страны, лидирующие по самым высоким уровням склонности к постхристианской духовности, — Франция, Великобритания, Нидерланды и Швеция. В ходе проверки гипотезы о замещении «традиционно религиозных» когорт «старшего возраста» склонными к «постхристианской духовности» когортами «более молодого возраста», социологи отделяют «возрастной эффект» от «эффекта когорт», используя многоуровневый анализ (индивидуальный и контекстуальный). Полученные данные говорят о том, что, хотя постхристианская духовность не получила особого распространения в период 1981—1990 гг., но зато рост отмечается в 2000 г. в сравнении в 1981 г. Кроме того, удалось установить, что различия по странам больше, чем различия по годам. Склонность к постхристианской духовности в большей степени обнаружена у тех, кто рожден недавно, чем среди тех, кто моложе (этот эффект когорт говорит о высоком уровне постхристианской духовности тех, кто рожден сравнительно недавно). Согласно Хутману и Оперсу «духовный поворот, отмеченный выше, объясняется процессом детрадиционализации». Как и ожидалось, именно пострадиционализм (21) лежит в основе высокого уровня постхристианской духовности — в относительно недавний период особенно среди тех, кто выделяется наибольшей степенью посттрадиционной постхристианской духовности. Также подтверждаются гипотезы о склонности к постхристианской духовности среди хорошо образованных и более молодых возрастных когорт. Хутман и Оперс приходят к выводу, что сегодня происходит «не исчезновение религии, а перемещение священного. Постепенно, теряя свой трансцендентный характер, священное все больше воспринимается как имманентное, живущее в глубинах человеческого Я» [19]. Однако относительно будущего индивидуальной религиозности нет, да, наверное, и не может быть однозначного ответа. Если Брюс (6) предсказывает в ско18 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст ром времени светское будущее, то Хилас и другие [17] видят будущее, где религию сменяет постхристианская духовность. Хутман и Оперс согласны с тем, что религия — путь к духовности, но полагают, что возможно обращение из христианства в секуляризм, поскольку посттрадиционалисты в равной степени готовы как обратиться к постхристианской духовности, так и отвергнуть ее (наряду с христианской религией), чтобы занять секуляристскую позицию. Пытаясь сравнить «христианскую духовность» и «духовность Нью Эйдж», Хутман, Оперс и Хилас включили в кросс-культурное исследование вопросы: «я верю, что Бог — нечто внутри каждого человека» и «я верю в безличного духа или жизненную силу». И пришли к выводу, что ответы на эти вопросы могут означать совершенно разные вещи в преимущественно католических странах — Польше и Португалии — и в весьма «секуляризованных» северо-западных европейских странах — Великобритании, Нидерландах и Швеции. Если в Польше и Португалии эти верования вполне согласуются с их христианством, то в Великобритании, Нидерландах и Швеции они, в сущности, не связаны с христианством и «стоят на своих собственных ногах». Здесь, как и везде, к методологическим проблемам добавляется явная ограниченность возможностей кросс-культурного сравнения [19]. И хотя определенная оценка популярности «духовности внутренней жизни» не выносится на обсуждение, трудно отрицать, что большое количество людей на Западе дают сегодня «духовные» ответы, что указывает на значительное изменение ландшафта священного. Чтобы решить вопрос о том, какая категория людей и какой тип религиозности или духовности в наибольшей степени относится к «неопределенной религиозности», к той «средней зоне», от которой во многом зависит религиозное или светское будущее Европы, необходимо качественнее и подробнее составлять анкеты, так как нельзя ориентироваться лишь на «христиан», хотя бы и «светских» при изучении «духовности» [18. Р. 9]. Как мы видим, хотя термин «духовность» приобрел большую популярность и широко используется как в научном, так и масс-медийном пространстве, помимо трудностей теоретической концептуализации существуют трудности его эмпирического применения в исследовательских проектах. Во многих коллективных трудах (например, в одной из последних работ Хутмана, Хиласа и Ахтерберга «Посчитаем духовность?») [18] речь идет о проблемах изучения «духовности»; рефреном звучит сожаление, что вопросы, связанные с «духовностью», как правило, не включают в крупномасштабные исследовательские программы, а если включают, то один-два, чего явно недостаточно для подтверждения гипотез. Они подчеркивают, что проблемы методов и теории познания («эпистемологические проблемы») тесно связаны с получением результатов. Чтобы получить адекватный результат, необходимо вносить изменения в стандартный набор вопросов в анкетах крупных исследовательских проектов, и серьезнее подходить к интерпретации смысла на первый взгляд «одинаковых» ответов. Да и сам предмет исследования — духовный опыт — настолько сложен, что необычайно трудно разложить его на вопросы даже самой совершенной анкеты, учесть и операционализировать все многообразие духовных путей, связующих 19 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 человека со священным, классифицировать многообразный опыт «встречи со священным», включающий «энергию», «видения», «чаяния», «воображение», «акт веры» (как в случае с традиционными верованиями, которые можно изложить в виде таких утверждений, как «верю в Иисуса Христа Сына Божия»). Конечно, есть качественные методы — уместные в данном случае способы познания, — но вряд ли возможно «посчитать» духовность с помощью анкет. Кроме того, остаются проблемы, связанные с тем, что люди меняют свои взгляды (иногда в зависимости от того, как задаются вопросы), переходя от группы к другой, артикулируя в разное время разные результаты своих «поисков». Хорошая детально разработанная анкета тогда должна находиться в процессе постоянной доработки, становясь невыразимо длинной, а значит, непрактичной. Помимо прочего, всегда есть опасность, что полученная информация неправильно записана. И одна из главных эпистемологических проблем: люди могут «знать» (понимать, воспринимать, чувствовать), что есть нечто, выходящее за рамки секулярности, но затрудняются говорить об этом. Поэтому, иногда, отмечают социологи, очень трудно, если вообще возможно, отличить «духовность внутренней жизни» от «теистической духовности» [18. Р. 10—11]. За редкими исключениями «анкеты подобны динозаврам: разрабатывавшиеся для изучения священного прошлого, они плохо приспособлены к современным ландшафтам», и не дают возможности исследовать «духовность Нью Эйдж». Эти «динозавровы» анкеты негативно влияют на изучение духовности и религии, не позволяя ничего «посчитать дальше собственного носа». Ограниченность средств, необходимых, чтобы выйти за рамки регистрации институциональной принадлежности, приводят к продолжению процесса маневрирования с наиболее динамичной и быстро растущей частью сегодняшнего религиозного поля, оставляя в стороне рассмотрение и даже определение духовности Нью Эйдж. Поэтому главное, что требуется сегодня, по мнению голландских социологов, — это включение большего числа хороших вопросов относительно духовности в анкеты международных исследований, чтобы можно было сконструировать надежные шкалы. Понятны трудности исследователей «духовности» и «духовного поворота», которые по большей части остаются описательными, которым недостает твердой эмпирической базы и историко-социологических объяснений корней, идеологии и множественных дискурсов «постхристианской духовности». Тем не менее, многие согласны с тем, что эта «духовность» все в большей степени пронизывает разные сферы западной культуры, особенно масс-медийную и народную субкультуры, маркетинг, рекламу, проникает даже в бизнес и менеджмент. Однако проблемы, намеченные здесь, остаются и ждут своего решения. Как воспринимать «духовный поворот» или сдвиг от изучения религиозности к духовности? Многие согласны, что, прежде всего, это — «мегатренд», описанный в 1980-е гг., связанный с глубокими социально-политическими переменами в мире (Дж. Нэйсбит). Некоторые считают, что это — «методологический артефакт», появляющийся вследствие несовершенства методологического инструментария и процедур измерения (Д. Воас и С. Брюс). И, кроме того, задачей будущих исследований является исследование «коммодификации духовности», когда духовность становится товаром и рекламируется на религиозно-духовном рынке. 20 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст По мнению некоторых ученых, «духовность стала мегатрендом среди «заинтересованных» социальных ученых, которые развивают эту тему, привлекая внимание широкой аудитории» [25. Р. 61]. Однако многие социологи и психологи уверены, что эта тема — не просто маркетинговый ход в рекламной кампании, что она заслуживает пристального внимания и тщательно изучения как в теории, так и на практике. И самое главное, — сколько ее ни игнорируй, она уже стала важнейшей составной частью социологии религии вообще, и формирующейся «третьей парадигмы трансформации религии» в частности, представляя собой не выдумки отдельных энтузиастов «постхристианской» духовности, а реальность, которую следует изучать. ПРИМЕЧАНИЯ (1) Процессы урбанизации, плюрализации, секуляризации, антивоенные выступления, борьба с бедностью и расовой дискриминацией. (2) Определения «духовности» столь многочисленны, что даже их перечисление невозможно. Есть среди них религиозные — в рамках религиозно-философских школ древности, традиционных религий, мистических традиций, которые обычно относят к так называемой классической духовности, которая в разные эпохи и в разных странах имеет свою специфику. Духовность тесно связана с понятием «Духа», с «духовной жизнью», которая в целом понимается как мера восхождения человека к Богу (Абсолюту, Божеству, Духу) и единения с ним. Есть определения светские, где духовность сводится к душевности, нравственности, интеллектуальности, добродетельности, доброте, любви, гармонии. Есть атеистические, т.к. согласно некоторым концепциям человек может жить без религии, но не может жить без духовности. Под современным видом «духовности» часто подразумевается «новая духовность». Она «включает все аспекты жизни и описывается как новый стиль постсовременной духовной культуры; она демократична, легкодоступна, индивидуалистична и переходит границы институциональных религий, поэтому зачастую внецерковна. Эта духовность уважает природу и характеризуется глубоким чувством связи с миром; она представляет неисчерпаемый источник веры и силы воли» [21. P. 26]. (3) П. Эбурдин — соавтор Дж. Нэйсбита по второму изданию книги «Мегатренды. Новые направления трансформации нашей жизни», ставшей бестселлером. В ней авторы анализировали 10 важнейших мегатрендов 1990-х гг., девятое и десятое место среди которых они отводили «религиозному возрождению третьего тысячелетия» и «триумфу индивидуализма». Исследуя взаимосвязь науки и религии, отмечая, что если наука и технология помогают улучшению жизни и освоению мира, понимание жизни приходит благодаря «литературе, искусству и духовности», авторы предсказывали (1990) уменьшение значения главных религий, отход от традиционных институциональных религий и поворот к духовности. По их мнению, «в кризисные времена великих перемен людей привлекают две крайности: фундаментализм и личный духовный опыт». (4) Понятно, что «новые формы» этой духовности далеко не новы и тема «обращения к индивиду», его личной вере, религиозным потребностям была центром теологии и разных направлений Реформации, либеральной теологии Ф. Шлейермахера, «индуктивного выбора» П. Бергера — с их обращением с собственному религиозному опыту, представляющему собой «еретический императив» современной ситуации. Можно сказать, что выдающиеся психологи (Олпорт, Фромм, Франкл, Маслоу, Грофф и др.) на протяжении всего ХХ в. много размышляли и анализировали этот аспект религии как «внутреннюю религию», личностную религию, как главную составную часть личности, необходимую для самореализации и совершенствования человека, открытия им собственного Я. 21 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 (5) «Новая парадигма» (С. Уорнер, Р. Старк, С. Бэйнбридж, Л. Яннакконе, Р. Финке) возникает в процессе ее обсуждения Уорнером, а ее «команда» начинает складываться, когда Р. Старк использовал понятие «религиозная экономика», а Л. Яннакконе применил экономическое понятие supply-side при изучении религии. В «новой парадигме» прослеживаются несколько источников: теории рационального выбора, социального обмена и религиозной экономики, разные комбинации которых позволяют говорить о преобладании теории рационального выбора религии или религиозной экономики. (6) Тезис, согласно которому человек составляет свою религию из отдельных кусочков, подобно лоскутному одеялу. (7) Речь идет о том, Европа или США представляют собой «исключение из правила» всеобщей религиозности. До определенного времени, то есть пока тезис секуляризации доминировал в социологической теории религии, и считалось, что религия находится в упадке, Америка считалась исключением из общего арелигиозного правила, демонстрируя высокие показатели религиозного участия, несовместимые с прогнозами теоретиков секуляризации. В 1980-е гг., когда общая религиозная ситуация в мире меняется и постепенно происходит пересмотр концепций секуляризации, исключением из правила становится арелигиозная Европа, о чем писали прежде всего П. Бергер («евросекулярность») и Г. Дэви («европейская исключительность»). (8) В отличие от Г. Дэви два других британских социолога (А. Крокет и Д. Воас) выдвигают концепцию «ни веры, ни церковности» («neither believing nor belonging»). По их мнению, если люди «не принадлежат» церкви (выбирают непринадлежность), то и не верят в ее религиозное учение. Недостаточно обнаружить, что люди принимают то или положение веры. Если вера не вносит изменений в их жизнь, то религия имеет гораздо меньшее значение, чем это представляется, исходя из мнений, собранных при опросах. (9) Хотя индивидуализация, то есть субъективизация религии, о которой Лукман писал еще в 1960-е гг., как одна из форм нетрадиционной религиозности уже тогда рассматривалась в контексте секуляризации. (10) В отличие от фразы Бергера «от судьбы к выбору» при характеристике современного состояния религиозности в его книге «Еретический императив» [3]. (11) Так, согласно данным Евробарометра церковная посещаемость на протяжении последних 30 лет ХХ столетия существенно падала в каждой европейской стране, что подтверждается данными европейских и мировых исследований ценностей [23]. (12) См.: [30; 34]. (13) «Религиозными», согласно Воасу, являются те, кто: 1) идентифицируют себя с церковью или деноминацией; 2) верят в Бога; 3) достаточно часто посещают религиозные службы; «нерелигиозными» — те, кто не делают ничего из этого. (14) Хотя британские социологи рассматривают разные типы религиозности и духовности, в центре их внимания — западное христианство. Это не значит, что их модель не может применяться к другим религиям и традициям. (15) Хотя 25% респондентов некоторых европейских стран говорят, что он верят в реинкарнацию, не чувствуется, что это имеет отношение к их идентичности. Поэтому трудно доверять этим цифрам. (16) Проблемы «духовности», «духовной революции», «постхристианской духовности» сегодня весьма актуальны и тематизируются многими авторами. В этой статье представлены работы голландских социологов (П. Ахтерберг, С. Оперс, П. Маскини, Д. Хутман и др.), которые работают на социологическом факультете Роттердамского университета, являются единомышленниками и соавторами многих работ по данной проблематике, и британских социологов (Д. Воас, А. Крокетт, П. Хилас, Л. Вудхэд и др.). П. Хилас часто является соавтором голландских социологов, так как их объединяет тема исследований. За исключением Воаса и Крокета, которые относятся к парадигме секуляризации, все 22 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст (17) (18) (19) (20) (21) они — сторонники «тезиса духовного поворота», внесшие свой вклад не только в прояснение понятий, разработку методологии, но и в становление социологической теории, получившей название «социология духовности». Эта концепция также отличается и от концепции Г. Дэви «веры без принадлежности» (“believing without belonging”). Поскольку именно эти демографические группы наименее традиционны в своих ценностях и верованиях. Р. Инглхарт в своих исследованиях (1977, 1990, 1997) продемонстрировал, что «постматериализм», в наибольшей степени присущий более молодым возрастным и хорошо образованным когортам, тесно связан с посттрадиционализмом, который понимается как неприятие традиционных ценностей в отношении гендерных ролей, сексуальности, воспитания детей и пр. Они берут три волны мирового исследования ценностей — 1981, 1990, 2000 гг., поскольку это исследование охватывает 20-летний период, что очень важно, поскольку 1980-е гг. считаются временем экспансии постхристианской духовности. Оно также покрывает значительное число стран. И в нем особое внимание уделяется измерению приверженности традиционным моральным ценностям. Франции, Великобритании, Западной Германии, Италии, Нидерландах, Дании, Бельгии, Испании, Ирландии, США, Канаде, Норвегии, Швеции, Исландии. Пострадиционализм и постхристианская духовность — проявления общего феномена. ЛИТЕРАТУРА [1] Aburdene P. Megatrends-2010. The Rise of Conscious Capitalism. — Charlottesville: Hampton Roads, 2005. [2] Baerveldt C. New Age religiosity as a process of Individual construction // The fence, the hare and the hounds in the new age: scientific reflections on the new age / Ed. by M. Moerland. — Utrecht: Jan van Arkel, 1996. [3] Berger P. The Heretical Imperative: Contemporary Possibilities of Religious Affirmation. — N.Y.: Garden City, 1979. [4] Berger P., Davie G., Focas E. Religious America, Secular Europe? — Ashgate Publishing Company, 2008. [5] Bellah R., Madsen R., Sullivan W.M., Swidler A. et al. Habits of the Heart: Individualism and Commitment in American Life. — Berkeley: Univ. of Calif. Press, 1985. [6] Bruce S. God is dead: Secularization in the West. — Oxford: Blackwell, 2002. [7] Conceptualizing Religion and Spirituality: Points of Commonality, Points of Departure (Hill P.C., Pargament K.I., Hood R.W., Mccullough M.E., Swyers J.P., Larson D.B., Zinnbauer B.J.) // Journal for the Theory of Social Behavior. — 2000. — № 30(1). [8] Campbell C. The Easternization of the West: A thematic account of cultural change in the modern era. — Boulder (CO): Paradigm, 2007. [9] Davie G. Religion in Britain since 1945. Believing without belonging. — Blackwell Publishing, 1994. [10] Davie G. Religion in Europe in the 21-st Century: The Factors to Take into Account // European Journal of Sociology. Arch. Europ. Sociol., XLVII, 2 // Cambridge Journals online, Cambridge Univ. Press, 2006. [11] Davie G. The Sociology of Religion. — L.: Sage, 2007. [12] Giordan G. Spirituality: From a Religious Concept to a Sociological Theory // A Sociology of Spirituality / Ed. by K. Flanagan and P.C. Jupp. — Ashgate, 2007. [13] Hamilton M. An Analysis of the Festival for mind-body-spirit // Beyond New Age: Exploring alternative spirituality / Ed. by S. Satcliff and M. Bowman. — Edinburg: Edinburg Univ. Press, 2000. 23 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 [14] Hanegraaf W.J. New Age Religion and Western Culture: Esotericism in the mirror of secular thought. — Leiden: Brill, 1996. [15] Heelas P. The Spiritual Revolution: From “religion” to “spirituality” // Religion in Modern World / Ed. by L. Woodhead, P. Fletcher, H. Kawanami, D. Smith. — L.: Routledge, 2002. [16] Heelas P., Houtman D. Research Note: RAMP Findings and Making Sense of the “God Within Each Person, Rather than Out There” // Journal of Contemporary Religion. — 2009. — Vol. 24. — N 1. [17] Heelas P., Woodhead L., Seel B. et al. The Spiritual Revolution. Why Religion is giving Way to Spirituality. — Blackwell Publishing, 2005. [18] Houtman D., Heelas P., Achterberg P. Counting Spirituality? Survey Methodology after the Spiritual Turn // Annual Review of the Sociology of Religion. — 2012. — Vol. 3. [19] Houtman D., Aupers S., Heelas P. Christian Religiosity and new age spirituality: A cross-cultural comparison // Journal for the Scientific Study of Religion. — 2009. — N 48 (1). [20] Lyon D. Jesus in Disneyland: Religion in Postmodern Times. — Oxford: Policy Press, 2000. [21] Marianski J., Wargacki S. New Spirituality as a new social and cultural mega-tendency // Anglojezyczny Supplement Przegladu Religioznawczego. — 2012. — N 1. [22] Naisbitt J. Megatrends: Ten New Directions Transforming Our Lives. — N.Y.: Warner, 1982. [23] Norris P., Inglehart R. Sacred and Secular: Religion and Politics Worldwide. — N.Y.: Cambridge University Press, 2004. [24] Pellivert M. Still God’s Continent? Reflections on the Place of Religion in shaping a common Еuropean Identity // The European Forum at Hebrew University. 2008. [25] Popp-Baier U. From Religion to Spirituality — Megatrend in Contemporary Society or Methodological artifact? A Contribution to Secularization Debate from Psychology of Religion // Journal of Religion in Europe. — 2010. — N 3. [26] Possamai A. Alternative Spiritualities and the Cultural logic of the late Capitalism // Culture and Religion. — 2003. — N 4. [27] Sheldrake P. A Brief History of Spirituality. — Oxford: Blackwell, 2007. [28] Stark R., Iannaccone L. A Supply-Side Reinterpretation of the “Secularization” of Europe // Journal for the Scientific Study of Religion. — 1994. — N 1. [29] Sutcliffe S., Bawman M. (Eds). Beyond New Age: Exploring Alternative spirituality. — Edinburg: Edinburg UP, 2000. [30] The Desecularization of the World. Resurgent Religion and World Politics / Ed. by P. Berger. — Washington (D.C.): Ethics and Public Policy Center, 1999. [31] Van Otterloo A., Aupers S., Houtman D. Trajectories to the New Age. The Spiritual Turn of the first generation of Dutch New Age teachers // Social Compass. — 2012. — N 59(2). [32] Voas D., Crockett A. Religion in Britain: Neither believing nor belonging // Sociology. — 2005. — N 39 (1). [33] Voas D. The Rise and Fall of Fuzzy Fidelity in Europe // European Sociological Review. — 2009. — N 25(2). [34] Voas D., Bruce S. The Spiritual Revolution: Another False Dawn for the Sacred // A Sociology of Spirituality / Ed. by K. Flanagan and P.S. Jupp. — Ashgate, 2007. [35] Voas D., Day A. Recognizing Secular Christians: Towards an Unexcluded Middle in the Study of Religion. ARDA GUIDING PAPER // URL: http://www.The ARDA.com, 2009. [36] Voas D., Doebler S. Secularization in Europe: Religious Change between and within Birth Cohorts // Religion and Society in Central and Eastern Europe. — 2011. — N 4(1). [37] Woodhead L. Real religion and fuzzy spirituality? Taking Sides in the sociology of religion // Religions of Modernity: Relocating the sacred to the self and the digital / Ed. by S. Aupers and D. Houtman. — Leiden: Brill, 2010. 24 Руткевич Е.Д. От «религиозности» к «духовности»: европейский контекст FROM «RELIGIOSITY» TO «SPIRITUALITY»: THE EUROPEAN CONTEXT E.D. Rutkevich Institute of Sociology Russian Academy of Sciences Krzhizhanovskogo str., 24/35, bl. 5, Moscow, Russia, 117218 Recently the quite not sociological term ‘spirituality’ has become widespread in the Western sociology of religion and is often contrasted with the term ‘religiosity’ as a description of religious consciousness. Many authors write not only about traditional church religiosity, but also about ‘fuzzy fidelity’, ‘spirituality’, ‘spiritual revolution’ as a stable trend for many European countries and beyond. The article focuses on the question how the changes of religion are considered by European scientists, how they interpret the term ‘spirituality’ — is it a ‘megatrend’, a ‘methodological artifact’, a commodity of ‘spiritual supermarket’ or a part of an overall commodification process — and what are the difficulties of its study. Key words: religiosity; spirituality; religious changes; ‘fuzzy fidelity’; spiritual revolution; postChristian spirituality; spiritual shift. ТЕОРИЯ РЕВОЛЮЦИИ ЧАЛМЕРСА ДЖОНСОНА Д.Ю. Карасев Кафедра истории и теории социологии Социологический факультет Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова Ленинские горы, МГУ, 1-33, Москва, Россия, 119234 В статье осуществлена реконструкция процессуальной теории революции Чалмерса Джонсона, в основе которой лежит концепция разбалансировки ценностно-скоординированной социальной системы. Помимо структурного уровня Ч. Джонсон исследует революцию на уровне рационального политического выбора и уровне стратегий и тактик, что выражается в положении о случайности революционного процесса. Ключевые слова: Чалмерс Джонсон; процессуальная теория революции; разбалансированная социальная система; дефляция власти; потеря легитимности; акселераторы; тотальные революции. Теория революции Чалмерса Джонсона представляет собой пример построения общей теории революционного процесса на основе принципов структурного функционализма Т. Парсонса. Концепция Ч. Джонсона соединяет в себе анализ структурных компонентов революции с анализом ценностно-нормативного эквилибриума социокультурной системы и анализом случайных компонентов, привносимых релятивизмом взаимодействия и политического выбора революционных акторов. Принципиальное положение автора о случайности революционного процесса в методологическом плане противостоит тезису «гарвардской школы» социологии о необходимости изучения объективных структурных условий и результатов революции и в практическом плане фиксирует тот факт, что взаимодействия оппонентов в рамках революционного процесса служат предпосылками для их последующих действий, так что последние не могут быть поняты исходя из того положения дел, которое изначально существовало в качестве революционной ситуации. Теоретические представления Ч. Джонсона о феномене революции изложены в его монографии «Революционные изменения» (1966) [12] и речи на собрании Американской ассоциации политических наук, вышедшей отдельной брошюрой, — «Революция и социальная система» (1964) [11]. Его работа «Крестьянский национализм и коммунистическая власть» (1962) [10] представляет собой историко-социологическое исследование китайской революции, в рамках которого «ценностно-скоординированная» концепция революции автора присутствует только на уровне концептуализации и разработки переменных анализа. Теория революции этого мыслителя и политического деятеля не получила освещение в отечественной литературе, несмотря на то, что на концепцию Ч. Джонсона ссылаются такие теоретики исторической социологии, как Т. Скочпол и Ч. Тилли [13. Р. 11— 12; 14. Р. 2—15]. В работе «Государства и социальные революции» Т. Скочпол рассматривает теорию революции Ч. Джонсона как типичного представителя теорий «системноценностного консенсуса». Широкую известность и общественный резонанс полу26 Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона чила его критика новой формы глобальной империи, в основе которой претензии Соединенных Штатов на мировое господство в результате поражения Советского Союза в холодной войне. Исследование последствий американского империализма изложено в его трилогии: «Возврат» (2001), «Скорбь империи» (2004) и «Немезида: Последние дни американской республики» (2007). Построение теории революции Ч. Джонсон предваряет анализом методологических аспектов исследования данного феномена: выявлением комплексности онтологических значений, вкладываемых в понятие «революция», определением и концептуализацией, разработкой переменных и уровней анализа, как для исследования отдельного феномена, так и для сравнения различных революций. Понятие «революция» является комплексным и занимает определенную нишу среди понятий, описывающих организацию человеческого сосуществования, а также ее изменение. В традиции, ведущей свой отсчет от Эдмунда Бёрка, всегда существовали тенденции к упрощению концептуализации понятия «революция»: ее рассматривали как социальное изменение, как форму поведения людей вслед за «естественными историками» революции, как разновидность войны вслед за Т. Гоббсом, как разновидность «революционного чувства» вслед за Аристотелем, как разновидность политического насилия и т.д. Иногда термин «революция» использовали метафорически для обозначения чрезвычайно быстрых, широких и радикальных изменений. Революция, по мнению Джонсона, — это особый вид социального изменения в силу того, что: a) включает вторжение насилия в социальные взаимоотношения и б) описывает поведение, нацеленное на наиболее общий уровень социального сосуществования людей. Автор создает особую, социологическую концепцию насилия, полагая, не грубость и жестокость основными его составляющими, поскольку некоторые революции были совершены без «рек крови и толп сирот». В своем ценностно-нормативном определении насилия автор опирается на представление о социальном действии М. Вебера. Насилие, как и революция, является «антисоциальным действием»: «насилие — действие сознательно или бессознательно нарушающее действия других. Насилие — это также поведение, на которое другие не способны ориентироваться, или поведение, сознательно направленное на предотвращение ориентации и развитие стабильных ожиданий. Насилие необязательно жестоко, бесчувственно или является антитезисом эмпатии» [12. Р. 8—9]. Крестьянские восстания, городские беспорядки, военные перевороты, конспирации, осуществляемые революционными организациями, и внутренне поддерживаемые контрреволюции — все это является примерами восстаний (revolt) и революций (revolution), поскольку все они отмечены применением насилия со стороны определенных членов общества с целью социальных изменений. Наконец, революция как насильственное изменение затрагивает наиболее общий уровень социального сосуществования людей. Джонсон предлагает разделять насильственные изменения по уровням, который они затрагивают: уровень «правительства» («government»), «режима» («order») и «сообщества» («community»). Уровень правительства составляют формальные политические и административные институты, которые принимают решения и осуществляют их в рамках 27 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 данного общества. Простая замена персон на этом уровне — это восстание. Режим описывает фундаментальные правила политической игры в обществе. Демократия, диктатура, монархия, олигархия, федерализм, конституционализм представляют собой различные виды режимов. Насильственными изменениями, нацеленными на этот уровень, являются идеологические бунты и обычные революции. Уровень сообщества в целом составляет самый широкий уровень социальной организации и сознания, уровень, где фундаментальные ценности, ролевые наборы и разделение труда когерентны основным требованиям адаптации к среде. Этому уровню соответствуют редкие тотальные революции, которые Скочпол называет «Великими». В противном случае исследование революционного поведения в рамках традиции социологии революции упрощалось бы до «сравнительного изучения техник взятия власти». Методологическим решением Джонсона, его главной теоретической интуицией служит правило изучать революции в целом или некоторого ее частного аспекта только в контексте социальной системы, в которой она произошла. Прежде чем выстраивать теорию изменения социального порядка, необходимо понять, как возможен порядок, как социальная система существует и воспроизводит себя. Исследование детерминант социальных изменений идентично исследованию детерминант социального порядка. Не менее важно понять, каким образом люди определенного общества могут добиться столь же радикальных перемен, как и в результате социальной революции, не прибегая к насилию. Необходимо изучать общества, выработавшие иммунитет к революциям, а также условия, в которых они теряют этот иммунитет. «Изучение общества и революции в каком-то смысле аналогично изучению физиологии и патологии: изучение условий болезни организмов связано со знанием условий здоровья. Потому построение теории функционального общества с необходимостью должно предшествовать теории революции» [12. Р. 1]. Кроме того, требование изучать революции только в контексте тех систем, где они произошли, не отрицает ценности историко-сравнительного анализа революций в различных системах. Так, методологическое требование Джонсона рассматривать революцию только в контексте той социальной системы, где она произошла, стало предшественником требования рассматривать революцию только в контексте культуры и цивилизации Ш. Эйзенштадта, работа которого вышла в 1978 г. [4]. Изучение революционного поведения в контексте социальной системы, в которой оно имело место, позволяет избегать распространенной ошибки рассмотрения его таким образом, будто оно является изолированным и дискретным феноменом. Привнесение социальной системы в изучение проблемы революционного насилия позволяет отличить насилие от легитимного использования силы внутри системы. В силу несовершенной интеграции или из-за функциональных проблем в организации все социальные системы обременены некоторой степенью насилия. Революция в этом свете — лишь одна из форм насилия. Чертой, отличающей революционное насилие от преступлений, является оказываемая им коллективная социальная поддержка, которая не является следствием 28 Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона силового принуждения. «Настоящая революция это не преступление — это применение насилия только в случае, если остальные методы исчерпаны» [12. Р. 13], — полагает Джонсон. По его мнению, «теорема Гоббса» о смене общественной формы и формы «войны всех против всех» является основой теории революции. Восставшие в этом свете представляются людьми, жаждущими лучшего будущего и готовыми ради него осознанно (или не совсем) вернуться к «войне всех против всех». Однако если революционное насилие будет представлять собой «донкихотство» или нечто неприемлемое для остальных членов социальной системы, то с ним следует обращаться как с преступлением. Система также представляет собой точку отсчета для разделения войны и революции — революция внутрисистемна, а войны происходят между системами. Здесь Джонсон критически обращается к исследованиям Гарри Экштейна, который вместо понятия «революция» использовал более широкое понятие «внутренние войны» («internal wars») [6. Р. 133—163], пренебрегая правилом исследовать революцию в рамках социальной системы и теряя через это «след» исследуемого феномена. В чем Джонсон полностью разделял подход Экштейна, так это в острой необходимости дотеоретической концептуализации феномена революции. Кроме того, использование понятия «социальная система» также позволяет выделить и сравнить такие случаи политического насилия, которые не являются ни революциями, ни войнами, как то, образование нового государства. Экштейн пишет: «В случае нового государства... в наличии все возможности, отсутствует прежде разделяемая система норм, нет предустановленных институциональных структур, здесь, таким образом, нельзя говорить о внутренней войне (революции) в прямом смысле слова» [5. Р. 13]. Понятие скоординированной социальной системы, а также ее десинхронизации помогает разрешить головоломку «ритуального восстания» («ritual rebellion») в Зулуленд, описанную Максом Глукманом [7], и преодолеть тем самым ошибку, которая возникает в результате использования западных определений насилия и революции. Настоящее восстание никогда не бывает рутинизированным, ритуализированным, являясь на самом деле отказом от старой рутины, нарушением порядка. Джонсон подтверждает свои доводы о революции этимологией термина и лингвистическим анализом его употребления. Так, английское слово «revolution» не совсем адекватно в выражении намеренного политического насилия. В этом политическом смысле оно не использовалось до позднего Ренессанса, когда Коперник назвал этим термином «обращение небесных тел», привнеся в понятие смысл, предполагавший в человеческих делах силы, сравнимые с нечеловеческими силами, управляющими Вселенной. Особенно интересной Джонсону представляется китайская этимология данного термина. В китайском языке слово «революция» является дополняющим к другому слову, означающему право правления, «легитимность» власти китайского императора, «право небес». Соединенные вместе иероглифы означают: «лишение небесного права». Наконец, свое современное значение понятие революции получило в период Великой Французской революции — 29 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 от известного пассажа, когда на свой вопрос о том, являются ли события, связанные с падением Бастилии, «восстанием» («revolt»), Людовик XVI получил ответ, что это «революция». Кристаллизация термина революция в его современном значении применительно к началу Нового времени (модерна) и модернизации, одним из важнейших аспектов которой было формирование современной системы национальных государств, не означает, по мнению Джонсона, невозможности его применения к социальным системам, лишенным централизованной власти, оформленной в институты национального государства. В этом автор расходится с Ханной Арендт, по мнению которой «революции, собственно говоря, не существовали до современного времени, они представляют собой один из самых последних политических феноменов» [1. C. 2]. «Это верно, что домодерновые внутрисистемные конфликты не могут быть названы „революциями“, но революции непременно существовали до развития национальных государств. Существовал ряд домодерновых социальных систем с унифицированными ценностными структурами, но без единой властной структуры (например, средневековое христианство), и большая часть внутрисистемного насилия, которое там происходило, должно рассматриваться как бунт или революция скорее, чем война. Иногда внутрисистемное насилие было рутинизированным конфликтом в большей степени, чем бунтом или революцией (например, средневековые войны)» [12. Р. 14]. Революция как особый тип насильственных изменений, затрагивающих наиболее общий уровень социальной жизни, возможна лишь в разбалансированной, потерявшей равновесие социальной системе, в которой нормы и ценности рассинхронизировались с необходимостью адаптации к внешней среде. Поэтому концепцию революции Джонсон предваряет концепцией социального равновесия, эквилибриума социальной системы, в динамическом характере которого заложены основания потери этого равновесия («disequilibryed social system»). Необходимо отметить, что равновесная социальная система, в представлении Джонсона, в точности, как и социальная система Парсонса, является ни чем-то реально существующим, но представляет набор индикаторов для анализа социального действия, и индикаторы эти остаются инвариантными от социальной статики к социальной динамике. Джонсон, в целом, дублирует основные выкладки Парсонса на этот счет, констатируя: «Отправной точкой в нашем анализе социальных изменений является модель функциональной социальной системы — системы, члены которой сотрудничают друг с другом, „исполняя“ различные „роли“, которые взятые вместе позволяют всей системе “функционировать”» [11. Р. 4]. «Мы привыкли говорить, что революции устраиваются для того, чтобы осуществить радикальные изменения. В действительности радикальные изменения закладывают основу для революций. Революционные настроения и характер порождаются раздражениями, трудностями, ненавистью и фрустрацией, неотъемлемо присущими осуществлению радикальных изменений. Там, где вещи не меняются вовсе, существует наименьшая вероятность революции» [9. Р. 4—5]. Эта цитата чрезвычайно важна для понимания феномена социальной революции Джон30 Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона соном. По его убеждению, революция возможна только в таком обществе, которое подвержено радикальным изменениям и нуждается в дальнейших изменениях. Эта гипотеза о необходимости дальнейших изменений в качестве причины революции получила развитие в теории революции С. Хантингтона. Иными словами: вопрос не в том, почему революции происходят, а в том, почему люди веками, из поколения в поколение терпевшие муки и лишения, в конце концов все же восстают? В течение многих лет ученые составляли перечни различных обстоятельств, приводящих к революционным ситуациям. В 1944 г. Луис Готтшалк предложил следующий перечень того, что в действительности может являться как причинами, так и последствиями революций: «нехватка земель, налогообложение, высокая плата за оказываемые и не оказываемые услуги, исключенность из определенного рода престижа или определенного рода учреждений, плохое управление, плохие дороги, коммерческие ограничения, коррупция, военное или дипломатическое поражение, голод, высокие цены, низкие зарплаты и безработица» [8. Р. 1—8]. Джонсон оценивает этот перечень как бесполезный безотносительно к конкретному обществу, конкретной исторической эпохе, а также безотносительно к определенным стандартам (оценкам людей). Широко известна теория возросших и обманутых ожиданий А. де Токвиля, выведенная им на примере феодальной реакции на немного улучшившиеся социально-экономические условия непосредственно перед Французской революцией. Усовершенствованный вариант концепции возросших ожиданий находим в теории J-кривой Дж. Дэвиса. Еще одной разновидностью теории возросших ожиданий является взгляд, согласно которому причиной революции является неравное распределение дохода (например, концепция А. Мойзеля). Однако ни гражданская война в Америке, ни восстание Сацума в Японии не могут быть поняты в категориях войны бедных против богатых. Дополняя подход к источникам социального изменения У. Мура, Джонсон выделяет два источника социального изменения или разбалансировки социальной системы — вызовы среды и необходимость институционализации новых ценностей, подразделяя каждый из источников на два — эндогенный и экзогенный. Экзогенные источники изменения ценностей очень похожи. Глобальная коммуникация, возникновение внешних «референтных групп» (влияние Великой Французской и русской социалистической революций на соседние страны, воздействие возникших «черных» африканских республик на ценности «цветного» населения повсюду), внешняя мобилизация и миграция беженцев, вызванные войной, работа таких групп, как христианские миссионеры, коммунистические партии, пацифисты, ЮНЕСКО — все это ведет к культурному контакту, что может породить зависть. Эффект культурного контакта, разрушающий существующие ценностные структуры, зачастую бывает усилен экзогенными источниками инвайронментальных изменений (в особенности колониализмом). Таким образом, экзогенный источник изменения ценностей должен выделяться аналитически, в контексте узких временных интервалов или индивидуальных жизней. 31 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Эндогенный источник изменения ценностей является настолько же привычным, однако его труднее концептуализировать. Он включает, например, замену религиозных властей секулярными правителями, как в раннесовременном христианстве и исламском мире; изменение в ценностях, которые преподносят как результат интеллектуального развития и принятия креативных инноваций. С эндогенным и экзогенным изменением среды все более очевидно: изменение климата, фауны, производственного базиса, урбанизация и т.п. Повлечет ли ценностноинвайронментальная ресинхронизация за собой установление нового эквилибриума или произойдет революция, в большой степени зависит от способностей ее лидеров, в том числе способности осознать тот факт, что система разбалансирована. Свою макроуровневую концепцию причин социальных изменений Джонсон подкрепляет и микроуровнем анализом внутреннего напряжения личностной системы, которая не идентична социальной и возникает на пересечении культурной (социальной) и не-культурной (биологической, либидиальной, психологической) системы в индивидуальном локусе. Необходимо отметить, что ряд культурных и психологических детерминант революции Джонсон заимствует у антрополога Энтони Уоллеса, который вместо «революции» предпочитает говорить о «ревитализации» культуры («cultural revitalization») [15. Р. 264—281]. Джонсон критикует «психологический редукционизм» психоаналитических попыток объяснения политического насилия в терминах вымещения в публичные сферы частных, в особенности детских невротических потребностей. Для теоретиков психоанализа всякая власть — это зачастую отец, а восстание против нее — ответ на страх кастрации, который бессознательно присутствует во всех перед лицом карающей власти. Однако психологические данные, по мнению Джонсона, также должны использоваться в исследовании революций, поскольку повышенная личностная напряженность — один из несомненных индикаторов разбалансировки системы. Кроме того, личностные данные могут быть также использованы как на микро-, так и на макроуровне. Ключевыми психологическими концептами макроанализа личности применительно к революции является «модальная личность», «национальный характер», микроанализа — биография лидеров революции, психология последователей («истинно верующих» в терминологии Э. Хоффера). Еще одной характеристикой разбалансированной социальной системы является тенденция общества к расколу на поляризованные группы интересов, поскольку члены системы начинают принимать идеологические альтернативы старой ценностной структуры. Под идеологией Джонсон понимает альтернативную ценностную структуру, которая становится яркой только в условиях разбалансировки и адресуется к этим условиям. Идеология в этом смысле может быть включенной в ценностную структуру исключительно в качестве орудия ресинхронизации системы, однако в качестве идеологии она всегда будет соперничающей, альтернативной парадигмой ценностей или контркультурой. Динамический элемент идеологии в этом свете состоит в том, что она преодолевает эффекты множественности ролей, исполняемых акторами, и ведет к обнажению и увели32 Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона чению линий раскола. Без идеологии девиантные субкультурные группы были бы не способны организовать альянс. Наличие или отсутствие идеологии в качестве альтернативной системы ценностей отличает обычное восстание от идеологического восстания. Непосредственное изучение революции требует многоуровневого подхода к проблеме политического насилия. Любая попытка сведения феномена революции исключительно к социальной структуре, политическому поведению, историческим обстоятельствам и т.п., по Джонсону, обречена на провал, поскольку является редукционистской и поверхностной. В качестве причин революции Джонсон рассматривает два кластера переменных, первый из которых — «дефляции власти» («deflation of power») — связан в основном со структурными причинами революции, включая раскол элит, а второй — «потеря легитимности» («loss of authority») — с культурными и психологическими переменными, касающимися не только правящего класса, но и управляемых. Критическим здесь является вопрос о том, продолжают ли недевиантные акторы — личности, управляющие своим напряжением, происходящим из-за разбалансировки системы, верить в способность и компетентность элит по ресинхронизации системы. Однако революция происходит только в случае срабатывания «акселераторов» революции («accelerators»), лишающих элиты возможности воспользоваться военным подавлением или реформами и наделяющих революционеров уверенностью в том, что время решительных действий пришло. Джонсон выделяет три класса акселераторов в качестве наименее предсказуемых переменных. 1. Первый — военная слабость и беспорядок. Когда революционный класс начинает обретать силу, подрывая тем самым эффективность регулярных вооруженных сил — их дисциплину, организацию, состав или лояльность — революция происходит вне зависимости от того, существует ли революционная партия или нет. 2. Второй — абсолютная уверенность: вера, которой придерживаются протестные группы, в то, что они способны успешно преодолеть военное сопротивление элит. Такая уверенность может покоиться на допущении, что бог выступает на их стороне, или вовсе не иметь никаких оснований. 3. Третий — стратегическое действие: операции, запускаемые против военных сил элиты со стороны конспираторов, которые верят, что по той или иной причине время действовать пришло. Особое внимание Джонсон уделяет акселераторам, связанным с вооруженными силами, поскольку, по его мнению: «исследование политической позиции вооруженных сил системы находится в центре любого конкретного исследования революции» [12. Р. 102]. Для того чтобы избежать действия «акселераторов» и поддержать уверенность людей, элиты должны сделать две вещи: осознать, что система разбалансирована, и предпринять соответствующие шаги по возвращению равновесия. Курс действий, открытый для лидеров систем, варьируется от консервативных изменений до их полной противоположности — полной непримиримости (примером консервативных изменений могут выступать «новый курс» в США, реформы в Англии 1832 г.). 33 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Одной из наиболее распространенных форм «вполне адекватной» политики является понижение критериев социальной мобильности с целью включения в элиту актуального или потенциального руководства группы протестующих. Однако подобная либерализация критериев элитарности так же рано или поздно приводит к ресинхронизации систем ценностей. В случае потери авторитета и легитимности в глазах широких масс элитам остается применить силу, что является самым распространенным примером стратегий абсолютной «нетерпимости». В случае силовой интеграции разбалансированной системы угроза революции максимальна. Пока элитам удается удерживать монополию на силу, социальная система продолжает существовать в разбалансированном, но целостном состоянии, медленно превращаясь в огромный концентрационный лагерь. Революция по определению связана с применением насилия для изменения социальной системы, поэтому революционеры всегда вынуждены либо противостоять тем, кто обладает ресурсами принуждения и хорошо обучен внутрисистемному насилию, либо пытаются заручиться их поддержкой и переманить на свою сторону. Коротко перечислим переменные военного акселератора, анализируемые Джонсоном: 1) является ли статус военного, в частности, офицерский статус, одновременно статусом элиты или армия организована по-другому (наемные корпуса, армия иностранных оккупантов или отечественная армия, набранная из этнических субгрупп); 2) основана ли армия на универсальном призыве на военную службу, и какие ее части могут быть применены для подавления внутреннего восстания; 3) связь населения с армией, ослабляющая дух последней и позволяющая революционным установкам прокрасться в ряды армии; 4) напряжение и соперничество между различными родами войск; 5) раскол внутри элиты и промедление с приказом об использование армии для подавления восстания; 6) слабость армии в результате поражения в войне и т.д. Абсолютная уверенность восставших в возможность преодолеть вооруженное сопротивление элит в качестве акселератора может быть подкреплена или не подкреплена эмпирически. Иногда революционеры используют толпы и бунты, а также прочие неорганизованные, пограничные с нелегальными действия для проверки того, как срабатывает структура принуждения, а также для подсчета рисков. Интересным является наблюдение Джонсона о том, что история при этом не имела примеров революционной забастовки, которая переходила бы в вооруженный мятеж и затем в свержение правительства. Автор приводит следующую схему, описывающую логику изучения революции как особого типа социальных изменений (рис. 1). Еще одной перспективой изучения революции, имеющей немало общего с социологическим ее анализом, по мнению Джонсона, является перспектива политической философии революции. Последняя представлена у него на примере Джона Локка и Ханны Арендт. 34 Источник: Johnson Ch. Revolutionary change. — London: University of London Press Ltd. 1968. P. 108. Рис. 1. Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона 35 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 У Локка Джонсона интересует концепция «права на мятеж», обоснованного узурпацией власти тираном, нарушающим условия ранее заключенного общественного договора. Через это изменения, производимые восставшими, носят защитный и восстанавливающий, а не инновационный характер, поскольку в качестве нарушителя исходного порядка, установленного общественным договором, рассматривается сам тиран. Цель обращения Джонсона к взглядам политических философов проста: показать, что парадокс революции в том, что, нацеленная на изменение существующей рутины, оканчивается она именно насаждением новой рутины и рутинизацией всего нового, если таковое вообще было привнесено революцией. Вопрос о классификации напрямую связан с историко-сравнительным исследованием революции, его возможностями и ограничениями, а также классификацией подходов к изучению революции. Ответить на вопрос о классификации революционных изменений значит понять, что означает выражение: «Китайцы самый бунтарский и наименее склонный к революции народ мира». Разделение революционных событий в зависимости от уровня, который они затрагивают, было представлено выше. Стоит еще раз обратить внимание на различие восстания и революционного восстания, а также на роль идеологии. Восставшие имеют своей целью смену персоны, находящейся у власти, что затрагивает политические, но не фундаментальные принципы социального порядка. В случае если восставшие имеют представления о том, как общество должно управляться и быть организовано (будь то воспоминания о том, каким образом оно управлялось до узурпации власти или воспоминания, переплетенные с идеалами, исторически никогда не реализуемыми), — в этом случае следует говорить об идеологическом восстании. «Когда цели повстанческой идеологии предполагают переплавку общественного разделения труда в соответствии с образцами, которые являются беспрецедентными для данной социальной системы, тогда мы должны назвать их революционными» [12. Р. 125]. Наконец, тотальные революции — «это тот тип изменений, которые в случае успеха трансформируют социальную систему из одного типа в другой, например, от феодализма к капитализму или от крестьянской общины к национальному сообществу» [12. Р. 124—125]. Джонсон также приводит попытку классификации революции по основанию Э. Уоллеса: к первой группе революций относятся те, идеология которых исповедует возвращение традиционной культуры; вторая группа революций характеризуется импортом иностранной культурной системы; участники революции третьей группы утверждают, что создали утопию, которая прежде никогда не реализовывалась. Третья группа революций у Э. Уоллеса соответствует тотальным революциям Джонсона. «Мы можем дать абстрактно различные определения слов «восстание» и «революции», однако мы никогда не сможем сравнить революции в Алжире и во Вьетнаме, без изучения соответствующих алжирской и вьетнамской социальных систем» [12. Р. 131], — заключает автор. 36 Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона Джонсон расширяет классификацию революций Уоллеса по идеологии, выделяя следующие классы: реформистские («Жакерия»), эсхатологические (милленаристские), формирующие нации (якобинская, коммунистическая), элитистские («конспиративный переворот») и националистические (военизированное восстание масс). Таким образом, Джонсон приводит четыре основания для классификации революций: помимо объектов революционной деятельности и целей или идеологии революции, рассмотренных выше, — это идентичность революционеров (массы, массы, возглавляемые элитами, или элиты), а также случайность/спонтанность революций. Говоря о случайности или необходимости революции как основании для классификации революций, Джонсон развивает идею Г. Экштейна, и в поздней редакции своей теории, поправляясь, относит эту характеристику к теориям, а не к самому феномену революции. Необходимо отметить классификацию теорий революции автора, а также их критический обзор, ни в чем не уступающий широко известной в настоящее время классификации Джека Голдстоуна, который разделяет все теории революции на четыре поколения [2]. Джонсон выделяет четыре основных группы теорий революции. Акторно-ориентированные теории (психоаналитические теории, теории фрустрации-агрессии Дж. Дэвиса и Т. Гарра) ставят вопрос: какого рода индивиды или группы совершают революционные действия и почему? Акторно-ориентированные теории никогда не могут предложить завершенного объяснения революционной ситуации, революционного насилия или результатов революции; они объясняют вещи, которые прочие теории зачастую игнорируют — например, напряжение между революционным авангардом и массами, вклад конкретных личностей в ход революции, или тот факт, что революционные лидеры практически никогда не рекрутируются из классов, которые сами рассматривают в качестве революционных акторов. Структурные теории революции (теории С. Хантингтона, Б. Мура, Т. Скочпол) напрямую противостоят акторно-ориентированным теориям; они рассматривают революции в качестве вызовов, которые ставят перед нормальным или средним человеком аномальные ситуации. Отклоняющиеся от нормы индивиды, лидеры или партии не имеют места в этих теориях, как нет в них революционных идеологий или тайных операций. Эти теории исключают «человеческий фактор». Огромная сила данных теорий в их вкладе в понимание того, почему одни революции более важны, чем остальные. По этой причине они часто включают часть исторической социологии. Речь здесь идет о концепциях, которые видят «порядок или прогресс» в человеческой истории. Основная слабость данных теорий — в их неспособности иметь дело с политическим изменением, которое выпадает из их определений. Структурные теории обычно выделяют субкласс «истинных», «классических», «великих» революций, и в качестве революционного результата изменение не может быть интерпретировано до тех пор, пока несколько десятилетий или поколений не пройдут — т.е. до тех пор, пока не будет совершенно очевидно, внесло ли это событие вклад в демократизацию, модернизацию, перегруппировку классов, новый способ производства или можно ли маркировать критерий в качестве действительно революционного. 37 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Интегративные теории (теории К. Бринтона, Н. Смелзера, Р. Даля), синтезирующие акторно-ориентированные и структурные теории, составляют мейнстрим исследований революций. Такие теории зачастую помещают революционные движения в более широкий контекст общественных движений, рассматривая первые как подкласс последних, возникающий в ответ на грозные препятствующие целям движений социальные изменения. Интегративные теории пытаются понять истоки общественных движений, их идеологический «контент», структурные аспекты, источники рекрутирования и вовлечения. Они также исследуют факторы, которые заставляют такие движения достигать социальных изменений посредством реформ, изменять общество через революцию, быть рутинизированными на меньшем уровне изменения или быть повергнутыми. Поэтому интегративные теории интересуются тем, как конкретный лидер и последователи собираются вместе, образуя движения, и что случается с таким движением. Они также подчеркивали «путь протекания», «жизненный цикл» или «стадии» революционных движений. На первом этапе исследования используется структурная переменная, например, расхождение между ценностями и разделением труда, далее — акторно-ориентированная переменная для объяснения, почему активисты (авангард) и последователи присоединяются к движению, и на финальном этапе вновь структурные переменные, детерминирующие вероятность, с какой движение станет революционным. Главная сила и главная слабость таких теорий проистекает из статистически незначимого числа примеров сравнения, а также из отказа или неспособности учитывать в качестве примеров те, что не удовлетворяют их схемам. Процессуальные теории революции пытаются преодолеть ограничения интегративных теорий, придавая особое значение понятию случайности. Новая информация, ситуации, развивающиеся случайно, и их исходы никогда не могут быть предсказаны просто — ни на основе изначального положения дел, ни на основе объяснения истоков движения. Свою теорию революции Джонсон относит к процессуальным и рассматривает революционный процесс на трех уровнях: уровень структурного искажения; уровень рационального политического выбора; уровень стратегий и тактик. Уровень структурного искажения описывается автором в терминах степени синхронизации между ценностями общностей людей и ансамблями ролей, которые они принимают с целью адаптации к политической и экономической среде. На первом уровне определяется, насколько люди восприимчивы к разбалансировке нормативного порядка. Уровень рационального политического выбора детерминирует вид социального изменения, который будет результатом потери равновесия социокультурной системой. Одними из основных случайных факторов на этом уровне выступает структурная склонность системы к разногласиям по поводу собственности или надежности норм, единство правящего класса (включая готовность инкорпорировать протестующих в свои ряды), а также дисциплинированность и благонадежность вооруженных сил системы. В случае срабатывания непредсказуемых акселераторов происходит эскалация революционного насилия. Революционное насилие, наряду с прочими тактиками и стратегиями, анализируется 38 Карасев Д.Ю. Теория революции Чалмерса Джонсона на третьем уровне. Уровни выделяются аналитически и не являются стадиями революционного процесса: один уровень может быть более насильственным, чем другой, однако, ни один не теряет своего случайного влияния до тех пор, пока революционный процесс не будет завершен. Более того, модель, представленная Джонсоном, намеренно не оговаривает направления связи между уровнями, предоставляя лишь средства для его исследования. ЛИТЕРАТУРА [1] Аренд Х. О революции. — М.: Издательство «Европа», 2011. [2] Голдстоун Дж. К теории революции четвертого поколения // Логос. — 2006. — № 5. [3] Концепт «Революция» в современном политическом дискурсе / Под ред. Л. Бляхера, Б. Межуева, А. Павлова. — СПб.: Алетейя, 2008. [4] Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: Сравнительное изучение цивилизаций. — М.: Аспект-Пресс, 1999. [5] Eckstein H. Internal War, Problems and Approaches. — N.Y.: The Free Press of Glencoe, 1964. [6] Eckstein H. On the Etiology of Internal Wars // History and Theory. — 1965. — Vol. 4. — № 2. [7] Gluckman M. Order and Rebellion in Tribal Africa. — N.Y.: The Free Press, 1963. [8] Gottschalk L. Causes of Revolution // The American Journal of Sociology. — 1944. — Vol. 50. — № 1. [9] Hoffer E. The Ordeal of Change. — N.Y.: Harper Colophon Books, 1964. [10] Johnson Ch. Peasant nationalism and communist power. The emergence of revolutionary China 1937—1945. — Stanford: Stanford University Press, 1962. [11] Johnson Ch. Revolution and the social system. — Stanford: Stanford University Press, 1964. [12] Johnson Ch. Revolutionary change. — L.: University of London Press, 1968. [13] Skocpol T. States and Social Revolutions: A Comparative Analysis of France, Russia and China. — N.Y.: Cambridge University Press, 1979. [14] Tilly Ch. From Mobilization to Revolution. — Reading: Addison-Wesley, 1978. [15] Wallace A. Revitalization Movements // American Anthropologist. — 1956. — Vol. 58. — № 2. CHALMERS JOHNSON’S THEORY OF REVOLUTION D.Yu. Karasyev Chair of History and Theory of Sociology Moscow State University Leninskie gory, 1, bld. 33, Moscow, Russia, 119234 The author proposes a reconstruction of Chalmers Johnson’s processual theory of revolution based on the conception of an unbalanced value-coordinated system. In addition to the structural level Ch. Johnson analyzes revolution on the levels of the rational political choice and revolution strategies and tactics, claiming randomness of the revolutionary process. Key words: Chalmers Johnson; processual theory of revolution; unbalanced social system; deflation of power; loss of legitimacy; accelerators; total revolutions. 39 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 REFERENCES [1] Arendt H. O revoljucii. — M.: Izdatel'stvo “Evropa”, 2011. [2] Goldstone J. K teorii revoljucii chetvertogo pokolenija // Logos. — 2006. — № 5. [3] Koncept “Revoljucija” v sovremennom politicheskom diskurse / Pod red. L. Bljahera, B. Mezhueva, A. Pavlova. — SPb.: Aletejja, 2008. [4] Eisenstadt Sh. Revoljucija i preobrazovanie obshhestv: Sravnitel'noe izuchenie civilizacij. — M.: Aspekt-Press, 1999. «ЖИЗНЕННЫЙ ЦИКЛ» АНТРОПОЛОГИИ: ОТ ПОЗИТИВИСТСКИХ АМБИЦИЙ К ПРИЗНАНИЮ МУЛЬТИПАРАДИГМАЛЬНОСТИ А.Е. Капишин Кафедра социологии Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 10/1, Москва, Россия, 117198 Статья предлагает краткий экскурс в историю антропологии как дисциплины, разбитой на несколько логически независимых друг от друга исследовательских традиций. Эволюционистская этнология выступает в качестве хронологически первой такой традиции. Автор рассматривает конкуренцию культурной и социальной антропологий, базирующихся на противоположных «метафизических предпосылках», отмечая, что, несмотря на разное позиционирование по отношению к социологии, культурная и социальная антропология оказали существенное влияние на социологическое знание. В статье затрагивается тема формирования во второй половине двадцатого столетия структурной антропологии и этнометодологии, отказавшихся от ранее общепринятых в среде западных ученых позитивистских критериев научности. Исторический экскурс завершается рассмотрением слияния культурной и социальной антропологии и анализом мультипарадигмального характера современной антропологии. Ключевые слова: культурная антропология; эволюционная этнология; социальная антропология; структурная антропология; «примитивные» общества; культурные исследования; исследовательская традиция; мультипарадигмальность науки. Исследуемая дисциплина особенна тем, что имела множество названий. Наиболее часто используемые ее имена: «антропология», «этнология», «этнография». За каждым обозначением лежит свой концептуальный аппарат, особый характер отношения к другим дисциплинам, социологии в частности. По мнению С.А. Токарева, «споры об объеме и предмете этнографической науки... принесли больше вреда, чем пользы, потому что... долгое время отвлекали внимание... от задач положительной исследовательской работы в сторону абстрактных рассуждений и игры в дефиниции» [20. C. 8]. Споры этого рода начались еще в конце девятнадцатого столетия и не прекращены в настоящее время. Не раз отмечалось в этой связи, что «все это порождает терминологическую сумятицу и продолжает многолетнюю традицию „игры в дефиниции“, когда понятийный аппарат зависит либо от методологических пристрастий автора, либо от „моды“...» [22. C. 118]. Несмотря на все это, значимость антропологии в корпусе социальных наук высока. Именно из нее возникла культурология, социология без ее влияния была бы другой, постмодернистский «дискурс» также зарождался в одной из ее «исследовательских традиций». В конце девятнадцатого столетия, при господстве «эволюционной школы», как правило, использовался термин «этнология». Более редко, например Л. Фробениусом в «Детстве человечества. Первобытная культура аборигенов Африки и Америки» [23], использовался термин «антропология». 41 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Этнологию, как номотетическую дисциплину, отличали от базовой по отношению к ней идеографической этнографии. Предметом обоих считались общества, не имеющие письменности, называвшиеся в традициях эволюционизма «примитивными», «первобытными», «архаическими». Данное понимание предметной области этнологии и этнографии закрепится, десятилетия спустя А. Кребер отметит, что «этнография занимается изучением культур народов, не имеющих письменности» [27. C. 191]. Эволюционистская терминология со временем была заменена, современные антропологи наиболее часто используют такие термины как «досовременные общества», «незападные общества», «альтернативные культуры» [24. С. 25], «другие культуры» [12. C. 53]. Эволюционистское направление было разделено на «биологическое», иначе говоря, «биоорганическое», господствовавшее в англоязычной научной среде, и социологическое, связываемое чаще всего со школой Э. Дюркгейма (1). В «биоорганической школе» Г. Спенсера этнология понималась, в соответствии с постулатами «первого» позитивизма, как естественная, а не социальная наука. Соответственно антрополог в ней позиционировался как «scientist», т.е. как такой же представитель естественных наук, как биолог или физик. Большинство британских социологов считали этнологию разновидностью социологии, также воспринимавшейся в качестве естественнонаучной дисциплины. Точно так же понимал соотношение этнологии и социологии Э. Дюркгейм. Он, однако, отличал систему знаний о «социальных фактах» от биологии и естественных наук, определяя этнологию как социальную дисциплину, составную часть социологии. Его главный ученик следовал той же линии: «Мосс включал в социологию главным образом этнографию... По замыслу Мосса, „оплодотворение“ этнографии социологией должно было превратить ее в науку... Этнографию он, по существу, не отличает от этнологии, а этнологию — от социологии, поскольку все эти науки, с его точки зрения, имеют один предмет — познание социальных фактов. Этнология и этнография являются для него той же социологией, исследующей общества, отличные от современного, прежде всего так называемые первобытные общества» [7. C. 317]. М. Мосс был как инициатором создания Института этнологии, где читал курс этнографии, так и профессором социологии [7. C. 314]. В связи с тем что ведущие социологи в Европе считали этнологию частью социологии, этнология/этнография интеллектуалами не воспринималась как отдельная от социологии дисциплина. Так, Р. Генон не проводил различия между «этнологией» и «социологией», относя все этнологические исследования к «социологическим». Такое восприятие было обусловлено широким пониманием термина «социология» как «науки об обществе», не оставлявшем места для «этнологии» как отдельной дисциплины. Хотя концептуального отделения социологии от этнологии не существовало, большинством ученых эти дисциплины отличались друг от друга на основании изучения обществ разных типов. Как отметил В.Б. Косицын, «социология была связана с исследованием европейцев и североамериканцев, живущих в урбанизи42 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... рованных и модернизированных обществах. Понятия социологии рождались на исследовании Запада... Антропология изучала людей, живущих в обществах традиционных, племенных. Люди Запада изучали незапад» [9]. Остается добавить к этому только то, что «незапад» изучался не только антропологией, направленной на традиционные общества «нецивилизованных народов» (2), называвшиеся так, поскольку они не имели письменности и государственности, но и ориенталистикой (востоковедением), направленной на традиционные «цивилизованные» общества, имевшие государственность и письменность. Как выше отмечалось, термины «этнология» и «антропология» первоначально использовались как синонимы. Однако когда в начале XX в. эволюционистская этнология начинает вытесняться «культурной антропологией», термин «антропология» противопоставляется «этнологии». Сделал это Ф. Боас, который основал «историческую школу», базирующуюся на «историческом методе исследования», и обозначил ее термином «антропология». «Этнология» же в его системе координат обозначала «старую» эволюционистскую школу, основанную на сравнительно-историческом методе. Ф. Боасу также принадлежит авторство термина «культурная антропология» — это было название «этнографической науки», утвердившееся в США «к 1919 году, в результате острой полемики Ф. Боаса и его учеников с собственно антропологами, биологами, психологами США, возражавшими против сведения предмета этнографической науки к культуре» [2. C. 78]. Культурная антропология не просто ввела понятие «культура» в антропологию, но кардинально изменила ее язык, способ теоретизирования. Культурная антропология не считала себя частью социологии, поскольку отделила культурную систему от социальной. Внутри нее как теоретической дисциплины выделялась этнография, понимавшаяся как «методологическая и практическая основа, на которую опирается антропологическое исследование. Находясь в поле, исследователь занимается этнографией. Компонуя свои полевые записи в... отчет об увиденном и зафиксированном в поле, он занимается этнографией. Однако задача создания того, что понимается как результирующий «научный труд» (...к которому прикладываются уже аналитические, а не просто дескриптивные усилия) — это задача антропологии» [8. C. 8]. С вытеснением эволюционистской этнологии «культурной антропологией» из американской научной среды в первые два десятилетия XX в. уходит и трактовка роли антрополога как «естественнонаучника». От «культурной антропологии», возобладавшей в США, отличалась «социальная антропология» — дисциплина, изучавшая «примитивные» общества в социологическом ракурсе и продолжившая универсалистский дискурс этнологии. Не случайно ее создателем считается известный эволюционист Дж. Фрезер. А.Р. Рэдклифф-Браун писал: «когда Фрэзер произносил инаугурационную речь в качестве первого профессора социальной антропологии в 1908 г., он определил социальную антропологию как отрасль социологии, которая имеет дело с примитивными обществами» [17. C. 10]. При этом он отличил социальную антропологию от этнологии и этнографии, выстроив их в иерархический ряд: «Задачу социаль43 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ной антропологии он видел в открытии «общих законов, по которым история человечества шла в прошлом и по которым, если природа действительно единообразна, она пойдет в будущем». Этнологии он оставил классификацию народов, реконструкцию исторического процесса их расселения и культурного взаимодействия. Этнографии же... придал значение начального этапа исследовательской деятельности, который заключается в сборе, первичной обработке и описании фактического материала из жизни изучаемых народов» [14. C. 13]. Впоследствии в социальной антропологии, помимо этнографии, выделили еще одну дисциплину, занимающуюся «первичной обработкой» — «доисторическую антропологию». А.Р. Рэдклифф-Браун писал о ней следующее: «Этнография отличается от истории тем, что этнограф, в отличие от историка, использующего письменные свидетельства, получает все данные или большую их часть путем непосредственного наблюдения или контакта с народом, о котором он пишет. Доисторическая археология, представляя собой другую ветвь антропологии, отчетливо демонстрирует идеографический подход, направленный на получение фактических знаний о доисторическом прошлом» [17. C. 9]. В отличие от «культурной антропологии», противопоставившей себя эволюционистской этнологии, «социальная антропология» выделилась из последней, логически как бы надстроившись над ней. С 1910—1920-х гг. социальная антропология, хотя и в различных концептуальных вариантах, утвердилась в Британии. При этом она использовала те же методы «полевой», т.е. этнографической, работы, что и культурная антропология, и точно так же рассматривала получаемые посредством них эмпирические результаты как первичные, используемые впоследствии для теоретических обобщений. Однако социальная антропология была продолжением классической эволюционной этнологии, поскольку также «базировалась на постулате существования некоего универсалистского скелета человеческих сообществ, который, как атомное строение объектов в естественных науках, все „научно“ объяснял в сфере человеческой жизни» [8. C. 11]. Тем самым социальная антропология не отвергла, но продолжила «универсалистский цивилизационный дискурс», явившись его новым «воплощением», использовавшим методы «полевого исследования». Принято считать, что данный «дискурс» преобладал во французской и британской научной среде, конкурируя с «релятивистским дискурсом» американской культурной антропологии и диффузианизма в Германии (3). Однако во Франции до 1960-х гг. дисциплина, как и во времена М. Мосса, называлась этнологией, а не «социальной антропологией» [1. C. 70]. Французская этнология до 1960-х гг. строго продолжала дюркгеймовский подход, в то время как британская антропология, хотя и испытала влияние школы Э. Дюркгейма, все же более тесно была генетически связана с английской «классической антропологической школой», не случайно ее первым профессором был Дж. Фрезер. И хотя методологически и концептуально французская социологическая этнология была близка британской «социальной антропологии», она была переименована в антропологию лишь К. Леви-Строссом, лингвистический подход которого суще44 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... ственно отличался от функционалистского подхода британской социальной антропологии. Специфической была и антропология в Германии, отличавшаяся от антропологий других западных обществ тем, что на институциональном уровне делилась на этнологию, изучающую культуру неевропейских «примитивных обществ», и антропологию, исследующую фольклор и традиции «народных европейских культур». Это деление восходит корнями к философии Гердера, разделившего народы на «естественные» и «культурные». Характерно, что оно сохраняется и в современной германской антропологии. Другая ее особенность, особенно рельефно выраженная до 1945 г., заключалась в том, что в ней существенную роль играла физическая антропология, тесно связанная с расоведением и евгеникой. Данная, отчасти биологическая, дисциплина в других антропологиях, как правило, была отделена от социальной или культурной. В Германии же она логически соединялась как с доминировавшим в ней диффузионизмом, так и с национальной версией «социальной антропологии». Дискуссии между культурными и социальными антропологами с 1920-е по 1960-е гг. определяли «климат» в среде западных антропологов. О различении «социальной» и «культурной» антропологий писал К. Леви-Стросс: «Провозглашает ли себя антропология „социальной“ или „культурной“... в одном случае отправной точкой в ее изучении служат изделия, а в другом — представления» [11. C. 13—14]. Иная формулировка, фиксирующая отличие культурной антропологии от социальной, такова: «Разногласия между культурантропологами США и социалантропологами Великобритании и Франции по соотношению наук исходят из разной оценки значимости понятий „культура“ и „общество“. Если в первом случае более широким считается понятие «культура», а социум рассматривается как ее подсистема, то во втором „общество“ является всеобъемлющим понятием, а культура рассматривается как одна из функций социума. В итоге, в мировой науке сложилась традиция использования данных и культурной, и социальной антропологии как взаимодополняющие» [13. C. 6]. Впрочем, такое понимание неединственно. Некоторые представители «культурноантропологической традиции», например А.А. Белик, растворяют социальную антропологию в культурной, определяя ее как разновидность последней: «Социальной антропологией называется культурно-антропологическое знание в Европе... В качестве ее отличительного признака можно выделить повышенное внимание к социальной структуре, политической организации, управлению и применению структурно-функционального метода исследований» [3. C. 7]. В.А. Тишков отмечал, что большинство отечественных ученых не проводили концептуального различия между культурной и социальной антропологией, считая, что это одна и та же, по-разному называющаяся наука, в первом случае существующая в США, во втором — в Западной Европе [19. C. 35]. Как социальная, так и культурная антропология оказали существенное концептуальное и методологическое влияние на социальные науки, особенно на социологию. Влияние культурной антропологии заключалось в «привнесении идей 45 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 культурного релятивизма» [12. C. 60]. Методологически оно началось с исследования антропологом Р. Редфилдом крестьянских сообществ в современных западных социумах. Вскоре он занялся изучением современных городских обществ, дав основание «антропологии города». Не столь редко антропологи становились социологами. Так, У.Л. Уорнер «одним из первых попытался применить опыт социально-антропологического подхода, полученный им во время полевого исследования австралийских аборигенов, к анализу современного городского сообщества Запада... использовал и взятый им из социальной антропологии метод включенного наблюдения, и социальноантропологический категориальный аппарат, прежде применявшийся исключительно для описания и анализа примитивных обществ. Этот подход... позволил Уорнеру выработать свежий взгляд на современное общество, показать его в неожиданном ракурсе» [15. C. 282]. Уорнер был не единственным, аналогичный путь проделал несколько позже П. Бурдье, писавший: «факт постановки традиционных этнологических вопросов по поводу нашего общества и разрушения традиционных границ между этнологией и социологией был... политическим актом» [4]. Факт прихода в социологию многих антропологов естественно связан с проникновением в социологию методов антропологии. Не раз отмечалось, что качественные методы в социологии (включенное наблюдение, биографический метод, нарративный анализ, «плотное описание») пришли именно из антропологии. В этой связи некоторые социологи, в частности Э. Гидденс, отказались от строгого разграничения социологии и социальной антропологии, отметив, что «между названными социальными науками нет четких границ, в них существуют общие интересы, методы, понятия». Гидденс указывал, что все различие заключено только «в акцентах»: в социологии «особый акцент делается на анализе процессов, происходящих в индустриальном мире» [6. C. 618], в антропологии — на анализе «примитивных» обществ. Отрицание строгого различения социологии и антропологии было связано также с обратным влиянием социологии на антропологию, усилившимся во второй половине двадцатого столетия: «хотя в рамках университетской структуры факультетов эта дисциплина [социальная антропология] нередко существует отдельно от социологии, их интеллектуальное сближение, провозглашенное много лет назад, в последнее время продвигается особенно быстро» [5. C. 58]. Разъяснение соотношения понятий «культура» и «общество» в совместной статье А. Кребера и Т. Парсонса «Понятие культуры и социальной системы», написанной в 1958 г., было воспринято в научной среде того времени как попытка разрешить конфликт между культурной и социальной антропологией. Так как последняя рассматривалась как часть социологии, статья была посвящена разъяснению отношений культурной антропологии с социологией. Статья предлагала дифференцировать антропологию и социологию как две близкие социальные дисциплины, основанных на разных способах анализа. Первоначально, во времена господства эволюционисткой этнологии, разграничения между понятиями «общество» и «культура» не существовало, скажем, Э. Тейлор использовал понятие 46 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... «культура» в смысле «общества». Такому недифференцированному положению дел (как известно, для Т. Парсонса такое состояние мыслилось первичным в эволюционном процессе) в понятийной сфере соответствовало и то, что в этот период существовало только сугубо операциональное различение антропологии и социологии: первая ограничивалась исследованием «примитивных обществ», социология — индустриальных. Основной тезис статьи заключался в утверждении «аналитической независимости культуры и социальной системы», что означало признание равноценности культурной антропологии и социологии/социальной антропологии. Обе дисциплины определялись авторами как «различные системы, при помощи которых абстрагируются или отбираются аналитически отличные ряды компонентов из одних и тех же конкретных явлений» [10]. Утверждая «аналитическую независимость культуры и социальной системы», авторы в то же время отмечали, что социология и культурная антропология тесно связаны друг с другом, и не исключено, что в будущем будут интегрированы в одну дисциплину. В 1960-х гг. происходит выход исследований культуры из антропологической сферы. Создание культурологии связывают с Л. Уайтом, расширившим предмет своей неоэволюционистской антропологии, утверждая, что она должна изучать и современные общества. Происхождение культурологии из антропологии дает основание некоторым авторам говорить о единой «культурно-антропологической традиции», объединяющей культурную антропологию и культурологию, поскольку «антропологическое изучение культур является ядром, стержнем культурологического знания в целом» [3. C. 5]. Кроме культурологии в современной научной среде существует «школа культурных исследований», вовсе не произошедшая от академической британской социальной антропологии, но вобравшая в свои ряды многих бывших социальных антропологов: «Хорошо известно, что за пределами бывшего Советского Союза ничего похожего на „культурологию“ не существует... У западных исследователей недоумение зачастую вызывает сам термин, равно как и содержательная и методологическая направленность „новой“ постсоветской дисциплины. В то же время в англо-саксонских интеллектуальных кругах на протяжении последних тридцати лет интенсивно развивалось такое направление, как „культурные исследования“» [21. C. 432]. Современные антропологи отмечают в связи с «громким успехом культурных исследований» в последние десятилетия, что «голос антропологии был приглушен» [24. C. 21], т.е. как культурология в российской научной среде последних десятилетий, так и «культурные исследования» в западной традиции отчасти заменили собой антропологию. Во второй половине XX столетия бесписьменных и безгосударственных обществ, составлявших объект классических антропологических исследований, почти не осталось. Это отмечалось, в частности, П. Штомпкой, писавшем, ссылаясь на Д. Чиро: «...на свете осталось очень немного „традиционных“ обществ. Практически все жители планеты за исключением обитателей самых глухих уголков на Амазонке и в Африке испытали на себе влияние высоко модернизированного „западного мира“... Местные нормы и ценности, обычаи и мораль, религиозные ве47 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 рования, модели семейной жизни, способы производства и потребления, похоже, исчезают под натиском современных западных институтов» [25. C. 91]. Поэтому изучение типично «примитивных» обществ в антропологии отчасти сменилось «постколониальными исследованиями» «переходных», частично модернизированных обществ. Под ними понимались общества «третьего мира», получившие независимую государственность после распада колониальной системы. Такого рода общества рассматривались, прежде всего, в аспекте происходящих в них «масштабных культурных изменений», под которыми понимались урбанизация, вестернизация, «аккультуризация». При этом «...между социологами и этнографами... наметилось, правда, не всегда четкое, разделение труда: первые изучают комплекс социальных проблем преимущественно в рамках промышленно развитых стран. Выступления же этнографов («культурных» и «социальных» антропологов) ...свидетельствуют о том, что основным предметом своих исследований сегодня они считают народы развивающихся стран» [2. C. 219]. Изменение предметной области антропологии с «примитивных» обществ на общества государств «третьего мира» стерло условную границу, отделявшую ее от ориенталистики (востоковедения). Поэтому в последней трети XX столетия, как отмечал, в частности, Э. Саид, термин «ориенталистика» исчезает из науки [18. C. 9], сливаясь с частью культурной/ cоциальной антропологии в новую дисциплину под названием «страноведение». В 1960-е гг. во Франции, в противовес Институту этнологии, во главе которого стояли последователи этнологии М. Мосса, возникает структурная антропология К. Леви-Стросса. Она характеризуется не социологическим, но формалистическим, лингвистическим подходом, основанным на структурной лингвистике Ф. де Соссюра. Из всех школ к структурной антропологии ближе была социальная антропология, поскольку продолжала универсалистский подход к пониманию обществ. Однако социальная антропология, в отличие от структурной, фокусировала исследования не на семиотических (языковых), а на социальных структурах «примитивных народов». Не раз отмечалось, что структурная лингвистика, возможно и невольно для ее создателя, сыграла определяющую роль в формировании «постмодернистского дискурса». Непосредственно в современной французской антропологии «продолжает леви-строссовскую традицию изучения человеческого духа... когнитивная антропология, изучающая способы производства и трансляции культурных представлений» [1. C. 76]. Под влиянием структурной лингвистики в это же примерно время, но преимущественно в англоязычной среде, возникает «этнонаука», представленная Г. Гарфинкелем и У. Стертевантом. Впрочем, определяющее влияние на «этнонауку» оказала феноменология, в 1970-е гг. вытеснившая из западной социологии «структурный функционализм». «Идейные корни этнонауки уходят к ...теории понимания В. Дильтея... этнонаука развивается... как попытка создать теорию понимания в этнографии» [2. C. 266]. К идеям этнонауки и применению феноменологического подхода в рассмотрении «досовременных обществ» был весьма близок М. Элиаде. В последней четверти XX столетия происходит не слияние, но сближение и «перекрещивание» ранее противостоявших друг другу социальной и культурной 48 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... антропологий. Это выразилось в том, что стал использоваться термин «социокультурная антропология». Некоторые новооткрытые кафедры и центры в последнее время так и называются. Все это дает основания утверждать, что «социальная и культурная антропология в настоящее время по существу являются одной наукой» [14. C. 11]. Такое слияние не просто совпало, но и стало возможным с отказом от «позитивистского языка, характеризовавшего академическую антропологию» [12. C. 54]. Место позитивизма занимают «новые веяния» — постпозитивизм и постмодернизм, «сущность которых... может быть сведена к отказу от стандартного идеала научности (объективность, закономерность, экспериментальность, верифицируемость знания)» [14. C. 458—459]. Утверждение постпозитивизма и постмодернистского подхода привело к тому, что, как отметил Д. Маркус, современная американская социокультурная антропология «находится в состоянии неведения относительно собственной дисциплинарной области. У антропологов нет чувства собственного “дисциплинарного места”» [12. C. 59]. Это связано с тем, что многие, хотя и не все, представители данной дисциплины понимают ее не как изучение традиционных «этнографических регионов», но как «практику изучения процессов формирования и трансформирования культурной и социальной идентичности» [12. C. 57]. Поэтому социокультурные антропологи стали работать в таких, ранее совершенно не характерных для них предметных областях, как «культура средств массовой информации, корпораций, рекламы, рынков, воздействие высоких технологий на общество» [12. C. 57—58]. В этих сферах социокультурная антропология вошла в настолько тесный контакт с социологией, что стала фактически неотличимой от нее. Такое размывание ранее четкого «дисциплинарного места» привело к тому, что не только сами антропологи, но и «представители социальных наук... с момента разрыва с позитивистской практикой исследований в конце 1970-х и в 1980-х гг. стали все меньше понимать, в чем состоит смысл антропологических исследований» [12. C. 65]. Данное размытие «парадигмальных рамок» дисциплины, отход от ее традиционного предмета и обращение к проблемам, ранее характерным для литературоведения, лингвистики, журналистики и пр., наиболее сильно выражено именно в американской антропологии, «в британской социальной антропологии все это проявляется в гораздо более мягкой форме... и на фоне никогда не исчезающего скепсиса по отношению к новым веяниям. Здесь всегда громко звучали голоса о необходимости возвращения к старым добрым принципам познания» [14. C. 459]. Говоря о современном положении вещей, разные авторы сходятся в том, что ныне «под антропологией понимается не столько конкретная дисциплина, сколько... область знания, которая может включать в себя ряд различных дисциплин»; «антропология — не столько единая наука... сколько несовершенный сплав весьма разных традиций исследований: биологической, исторической, лингвистической, социологической» [8. C. 12]. Принято писать в этой связи о сосуществовании в современной антропологии различных «исследовательских традиций», носителями которых являются разные «интерпретативные сообщества». Такая си49 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 туация, в связи с явной или неявно выраженной постпозитивистской позицией авторов, оценивается, как правило, положительно «она вовсе не означает, что антропологическая дисциплина рассыпается. Она означает, что дисциплина развивается, приспосабливаясь к новым условиям» [8. C. 15]. Итак, можно констатировать, что 1) с середины девятнадцатого столетия существует блок научных исследований определенного типа обществ, выделенных на основе их бесписьменного и безгосударственного характера. Такие общества получили эволюционистские обозначения «примитивных»/«архаических»/«первобытных». Исследование «восточных обществ» не относилось к этому блоку на том основании, что они обладали письменностью и государственностью. До начала XX в. научные исследования такого типа, как правило, назывались этнологическими, носили эволюционистский и чаще всего биологизаторский характер. Этнологию понимали как разновидность социологии; 2) в начале двадцатого столетия появляется «культурная антропология», представители которой отличают свою дисциплину как от социологии, так и от эволюционистской «этнологии». К началу 1920-х гг. культурная антропология в США почти полностью вытесняет старую этнологию. В Британии в это время утверждается социальная антропология, в целом продолжающая универсалистские принципы этнологии. Вплоть до 1960-х гг. культурная антропология, с одной стороны, и социальная антропология и этнология школы Мосса во Франции, с другой, противостоят друг другу; 3) в 1960-е гг. из культурной антропологии выделяется культурология, распространяются «постколониальные исследования», во Франции возникает структурная антропология Леви-Стросса, основанная на структурной лингвистике де Соссюра. Близка к ней и «этнонаука» Гарфинкеля, получившая некоторое распространение в англоязычной среде; 4) в последней четверти XX в. социальная и культурная антропология практически сливаются в социокультурную антропологию. Распространение постмодернизма приводит ее к кризису, частичному замещению «школой культурных исследований». В заключение экскурса в мировую историю этнологии/антропологии, ее концептуальных и методологических связей с другими социальными науками, прежде всего — с социологией, следует немного сказать о ее отечественной истории, которая, по причине того что дисциплина развивалась в особом советском социалистическом обществе, была весьма специфической. В СССР дисциплины под именем культурной или социальной антропологии не существовало, а о данных исследовательских направлениях было известно только узкому кругу специалистов, которые критиковали данные «буржуазные науки» с позиций «марксизма-ленинизма». Вместо них в советской науке существовали «антропология» и «этнография»: «за антропологией закрепился образ профессии, имеющей дело с „измерением черепов“, т.е. того, что в большинстве академических традиций сегодня входит в рубрику физической антропологии (в последнее время все чаще называемой биологической антропологией» [8. C. 7]. Кроме антропологии в этом смысле слова существовала дисциплина под названием «этнография», которая была принципиально описательной, тщательно 50 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... отделенной от теоретически нагруженной «буржуазной этнологии». Исключительно описательный характер дисциплины был не случаен — она была призвана «поставлять специфический материал для марксистко-ленинской исторической науки» [8. C. 9]. С этим обстоятельством, обусловленным идеологическим решением «сверху», было связано и то, что советская этнография выступала на исторических факультетах в качестве «вспомогательной» исторической дисциплины, никак не связанной с социологией. Сообщество советских этнографов в течение длительного времени развивалось практически без связей с западными антропологическими школами и, пребывая в длительной изоляции, как бы «законсервировалось». Подавляющее большинство работ по культурной и социальной антропологии не переводились, оставаясь недоступными советским этнографам, которые «варились в собственном соку». Собирая новый эмпирический материал, его интерпретировали посредством марксистской теории, в варианте, неизменном со времен «Происхождения семьи и частной собственности» Ф. Энгельса. В советской этнографии «примитивные общества» было принято называть «первобытными», главной их отличительной чертой считалось отсутствие не письменности, а государственности. Их типологизация по идеологическим соображениям воспроизводила терминологию этнологии XIX в., использовавшуюся еще Л. Морганом, но уже давно считавшуюся устаревшей в культурной и социальной антропологии. Так, в советской этнографии «история первобытного общества» неизменно делилась на «три ступени дикости» (низшую, среднюю, высшую) и идентичные по названиям «три ступени варварства», за которыми следовали «рабовладельческие цивилизации» [16. C. 285—286, 391—392]. Традиционные общества, имеющие государственность, в СССР не принято было именовать «первобытными» — но «рабовладельческими» или «феодальными». Они изучались историей, если речь шла об исчезнувших обществах, или востоковедением — в случае существующих неиндустриальных и нехристианских обществ, обладающих государственностью. С начала 1990-х гг. термин «востоковедение» используется все реже, а работы, ранее называвшиеся «востоковедческими», стали, как правило, именоваться «культурологическими». Особняком как методологически, так и концептуально стояла возникшая в начале 1960-х гг. Тартуско-московская семиотическая школа, представленная Ю.М. Лотманом, В.Н. Ивановым, В.Н. Топоровым, Б.А. Успенским и др. Хотя официально она не имела отношения к советской этнографии, определяя себя порой как «литературоведческую», ее представителями было написано немало антропологических работ. Исследования Тартуско-московской школы были близки работам школы структурной антропологии Леви-Стросса. Это объяснялось тем, что данная школа, как и, по крайней мере, в некоторой степени Леви-Стросс, основывалась на трудах русских «формалистов». После распада СССР школа как целое перестала существовать, хотя ее московские представители продолжили свои исследования. С 1990-х гг. собственно этнографические работы стали, как на западе с середины XX столетия, квалифицироваться как этнологические, «чтобы устранить раз51 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 личия с терминологией, принятой в мировой науке» [26. C. 3]. Некоторые работы в этой области стали обозначаться как «культурологические». В целом в России «в 1990-х годах термин „антропология“ стал модным, однако использовался... по-всякому — и мог означать все что угодно, от философии до социологии и от антропософии до астрологии» [8. C. 7]. Несмотря на терминологическую путаницу, можно зафиксировать два обстоятельства в современном российском антропологическом сообществе: во-первых, не существует единой доминирующей исследовательской традиции — в этом смысле оно концептуально и методологически фрагментировано, разбито на несколько конкурирующих исследовательских групп; во-вторых, в нем заметно «предпочтение социальной антропологии», тесно примыкающей к социологии, причем это обстоятельство «обозначилось в российском интеллектуальном сообществе довольно давно» [8. C. 14]. Причина такого положения дел связана с большей наукообразностью социальной антропологии, с тем, что она более соответствует «сциентистским принципам», к которым сообщество российских ученых в социальной сфере, после эмансипации от идеологического, «схоластического» диктата марксистско-ленинской философии, испытывает склонность компенсационного характера. Такого рода акцентуация на социальной антропологии контрастирует с тем, что в современной западной антропологии социальная антропология практически уже не существует как отдельная дисциплина. Если не полностью, то в значительной мере она слилась с культурной антропологией. По крайней мере, отчасти это связано с тем, что, несмотря на серию переводов классиков этнологии, социальной и культурной антропологии, значительная часть работ западных авторов по-прежнему не переведена и недоступна для российского научного сообщества. После экскурса в историю антропологии следует высказать несколько соображений в логическом пространстве философии науки. Прежде всего, все школы этнологии/культурной и социальной антропологии не просто использовали эмпирические методы, но основывались на философском принципе эмпиризма, самом по себе эмпирически недоказуемом. Этот подход, утверждающий корректность использования исключительно эмпирических методов для получения достоверного знания, получил обозначение позитивистского. Известный в трех формах — первого, второго и третьего позитивизма (неопозитивизм) — он безраздельно господствовал в западной научной среде, социальных науках и, в частности, философии науки до последней трети XX в. Несмотря на антиметафизическую риторику, обусловленную эмпиризмом социальных наук того времени, их теории в реальности имплицитно базировались на определенных философских предпосылках, которые при их экспликации (развертывании) проявлялись как определенные философские системы, что и было продемонстрировано философами науки постпозитивисткой ориентации в их критических по отношению к позитивизму работах. Они к 1980-м гг. окончательно разрушили в западной научной среде позитивистский «идеал научности». Антропологические теории, базируясь на различных философских основаниях, делились на несколько направлений («исследовательских, аналитических 52 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... традиций», «парадигм»). В каждом из них эмпирическая фактура, извлекаемая при непосредственном изучении традиционных обществ, не имеющих письменности и государственности, интерпретировалась по-своему в виду того, что имела собственный язык, непереводимый на языки других «аналитических традиций». Теории культурной антропологии, основанные на исходном понятии «культура», базируются на неокантианской философии (4), в которой оказалось возможным сформулировать это понятие в том смысле (как идеальной системы ценностей и норм), в котором оно используется и сейчас. Теории классической эволюционистской школы, как и социальной антропологии, базируются на сенсуалистической философии Просвещения. В них нет логического места для культуры как автономной идеальной системы не детерминируемых ни биологически, ни экономически, ни географически ценностей. Структурная антропология, как уже следует из названия, основана на философии структурализма. Характерно, что Леви-Стросс не скрывал базирования своего подхода на философской концепции, называя свой метод «кантианством без трансцедентального субъекта». Эволюционисты, культурные и социальные антропологи отрицали базирование на «метафизических предпосылках» в виду принадлежности к дисциплинам, независимым от «метафизики» и идеологии, что было продиктовано позитивистским идеалом научности. Марксистская этнография, относящаяся к филиации «эволюционизма», напротив, подчеркивала, что сама по себе, без диалектического и исторического материализма, неспособна объяснять эмпирическую фактуру. В постпозитивизме факт метафизичности базиса научных теорий воспринимается не просто спокойно, но считается логически неизбежным. В нем антропология, как и социология, считается мультипарадигмальной наукой: «исследовательские традиции» («парадигмы») конкурируют друг с другом за доминирование в научном сообществе. Однако все они, хотя возможно и в разной степени, не только не являются истинными, но не претендуют более на статус «истинных теорий», т.е. постпозитивисткое признание мультипарадигмальности антропологии означает отказ от попытки познать в классическом смысле этого слова традиционное общество. Соответственно, в лице школ, представляющих разные «исследовательские традиции» («парадигмы»), мы имеем дело не со знаниями о традиционных обществах, а с их репрезентациями («видениями»), порожденными различными дискурсами школ. Постпозитивизм, особенно на первых порах, в концепциях К. Поппера и И. Лакатоса, не стремился к упразднению научного знания, его слиянию с другими «дискурсами» в социальной сфере в частности. Лишь в своих поздних версиях, особенно в «анархистской» концепции П. Фейрабенда, он стал понимать науки, в том числе и особенно социальные, как разновидности мифа. Такое понимание наук, антропологии в частности, привело к размыванию границ социального знания с гуманитарным, и научного знания — с ненаучным. Точнее говоря, от понимания науки как «знания» в смысле соответствия мыслимого действительному поздний постпозитивизм отказался. Категория «знание» 53 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 оказалась заменена постмодернистскими концептами дискурса и репрезентаций. Между тем любой настоящий социальный ученый как стремился, так и стремится именно к знанию. Когда он пытается объяснить явления, то стремится, как минимум, приблизиться к истине, а не сконструировать очередной «дискурс». Этим он отличается от философов — релятивистов, наследников софистов, к которым относится часть «постпозитивистов» и все постмодернисты (5). Только они воспринимают науку не как систему знания, а как набор «дискурсов» и «интеллектуальных конструкторов». Даже если отвлечься от психологической мотивации личности ученого, остается его социальная роль, которую он должен играть. Это роль человека, который хотя и не обладает полнотой знания, но, по крайней мере, стремится к нему и не вполне безуспешно. Современный метавзгляд на антропологию как на набор репрезентаций утверждает поражение сциентистского проекта в реализации исследовательской стратегии. Антропология создавалась и изменяла свои конкурирующие друг с другом формы как дисциплина, основанная на сциентистских критериях научности, выражающих ценности модернистского общества. Трансформация последнего и, как следствие, отказ от позитивистских критериев научной рациональности, на которых была построена, наряду с другими дисциплинами, антропология, привела ее к глубокому системному кризису. Вместо научной антропологии на данный момент частично утвердился (в виде «культурных исследований») «дискурс» другого, по своей стратегии не исследовательского типа (6). Стремление к знанию несовместимо с принятием в качестве нормы того факта, что сосуществует несколько логически исключающих друг друга теоретических систем. Логика исследователя, как и роль ученого, требует непротиворечивости и определенности. Однако это не значит, что система знания (т.е. наук в аристотелевском смысле слова) должна строиться исключительно на позитивизме. Наука в виде натурфилософии существовала задолго до позитивизма и философии сенсуализма, отделивших корпус эмпирического («физического») знания от метафизического, и она противопоставила первое, как якобы самодостаточное и единственно достоверное знание, второму. ПРИМЕЧАНИЯ (1) Связав «эволюционное направление» в этнологии с биологическим подходом, прежде всего, К. Леви-Стросс отметил, что «исторически социологический эволюционизм предшествует биологическому» [11. C. 9]. Э. Дюркгейм был далеко не первым представителем «социологического эволюционизма», однако, в отличие от своих предшественников, с большим основанием может считаться классиком и этнологии. (2) М. Мосс одно время возглавлял кафедру «истории религий нецивилизованных народов». (3) Идейное родство американской культурной антропологии с германской не случайно. «Патриарх американской антропологии», Ф. Боас был эмигрантом из Германии, на него наибольшее влияние оказала как философия А. Гумбольдта и неокантианцев, так и этнология А. Бастиана. (4) Собственно понятия «культура» и «ценности» были запущены в оборот западных интеллектуалов В. Виндельбандом и Г. Риккертом. 54 Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... (5) Постпозитивизм и постмодернизм примерно также соотносятся друг с другом, как позитивизм и модернизм. Постпозитивизм выражает идеал рациональности постмодернизма, точно так же как позитивизм выражал идеал рациональности модернизма (идеал научности). (6) Природа исследований постмодернистского типа — отдельная тема, в статье рассматривалась именно «сциентистская» антропология. ЛИТЕРАТУРА [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] Абелес М. Об антропологии во Франции // Антропологические традиции. — М., 2012. Аверкиева Ю.П. История теоретической мысли в американской этнографии. — М., 1979. Белик А.А. Культурология. Антропологические теории культур. — М., 1999. Бурдье П. Интервью с А. Хоннет, X. Косиба и Б. Швибсом. 1986. URL: http://gtmarket.ru/ laboratory/publicdoc/2009/2605. Гидденс Э. Девять тезисов о будущем социологии // THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем. — 1993. — № 1. Гидденс Э. Социология. — М., 2005. Гофман А.Б. Социальная антропология Марселя Мосса // Мосс М. Общества. Личность. Обмен: Труды по социальной антропологии. — М., 1996. Елфимов А.Л. Антропология в разных измерениях: предисловие составителя // Антропологические традиции. — М., 2012. Косицын В.Б. Социология и антропология. URL: http://www.km.ru/referats/487A517FB AA94B84AEB190917D10A0F9. Кребер А., Парсонс Т. Понятие культуры и социальной системы. URL: http://kk.convdocs.org/docs/index-153275.html. Леви-Стросс К. Структурная антропология. — М., 1980. Маркус Д. О социокультурной антропологии США, ее проблемах и перспективах // Антропологические традиции. — М., 2012. Мостова Л.А. Антропологическая традиция в исследовании культуры: вместо введения // Антология исследований культуры. Т. 1: Интерпретации культуры. — СПб., 1997. Никишенков А.А. История британской социальной антропологии. — М., 2008. Николаев В.Г. Культурология. Энциклопедия. — М., 1998. Равдоникас В.И. История первобытного общества. — М., 1939. Т. 1; М., 1947. Т. 2. Рэдклифф-Браун А.Р. Структура и функция в примитивном обществе. — М., 2001. Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. — СПб., 2006. Тишков В.А. Реквием по этносу. Исследования по социально-культурной антропологии. — М., 2003. Токарев С.А. Этнография народов СССР. — М., 1957. Усманова А.Р. Гендер и культура в парадигме культурных исследований // Введение в гендерные исследования. Ч. 1. — СПб., 2001. Фолиева Т. А, Шинкарь О. А Интерпретация Альфреда Кребераи // Вестник Волгоградкого государственного университета. — 2006. — № 5. Фробениус Л. Детство человечества. Первобытная культура аборигенов Африки и Америки. — М., 2012. Харвей П. О преимуществах структурной маргинальности британской социальной антропологии // Антропологические традиции. — М., 2012. Штомпка П. Социология социальных изменений. — М., 1996. Этнология / Под общ. ред. Маркова Г.Е., Пименова В.В. — М., 1994. Kroeber A.L. Ethnographic interpretation // American Anthropologist. — 1960. — Vol. 62. — № 6. 55 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ‘LIFE CIRCLE’ OF ANTHROPOLOGY: FROM POSITIVIST AMBITIONS TO THE RECOGNITION OF MULTIPARADIGMALITY A.E. Kapishin Sociology Chair Peoples’ Friendship University of Russia Miklukho-Maklaya str., 10/2, Moscow, Russia, 117198 The article offers a brief historical overview of anthropology as a discipline consisting of several logically independent research traditions, and the evolutionary ethnology seems to be the first one chronologically. The author considers the competition of cultural and social anthropologies as based on opposite ‘metaphysical assumptions’ noting that despite different attitudes to sociology both have had a significant impact on sociological knowledge. Further, the article describes the formation of structural anthropology and ethnomethodology in the second half of the twentieth century as rejecting positivist scientific criteria previously accepted by Western scientists. The historical overview ends with the consideration of cultural and social anthropologies’ integration and the analysis of the multiparadigmality of modern anthropology. Key words: cultural anthropology; evolutionary ethnology; social anthropology; structural anthropology; ‘primitive’ societies; cultural studies; research tradition; multiparadigmality of science. REFERENCES [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] 56 Abeles M. Ob antropologii vo Francii //Antropologicheskie tradicii. — M., 2012. Averkieva Ju.P. Istorija teoreticheskoj mysli v amerikanskoj jetnografii. — M., 1979. Belik A.A. Kul'turologija. Antropologicheskie teorii kul'tur. — M., 1999. Bourdieu P. Interv'ju s A. Honnet, X. Kosiba i B. Shvibsom. 1986. URL: http://gtmarket.ru/ laboratory/publicdoc/2009/2605. Giddens A. Devjat' tezisov o budushhem sociologii // THESIS: teorija i istorija jekonomicheskih i social'nyh institutov i sistem. — 1993. — № 1. Giddens A. Sociologija. — M., 2005. Gofman A.B. Social'naja antropologija Marselja Mossa // Moss M. Obshhestva. Lichnost'. Obmen: Trudy po social'noj antropologii. — M., 1996. Elfimov A.L. Antropologija v raznyh izmerenijah: predislovie sostavitelja // Antropologicheskie tradicii. — M., 2012. Kosicyn. V.B. Sociologija i antropologija. URL: http://www.km.ru/referats/487A517FBAA 94B84AEB190917D10A0F9. Kroeber A., Parsons T. Ponjatie kul'tury i social'noj sistemy. URL: http://kk.convdocs.org/ docs/index-153275.html. Levi-Strauss C. Strukturnaja antropologija. — M., 1980. Markus D. O sociokul'turnoj antropologii SShA, ee problemah i perspektivah // Antropologicheskie tradicii. — M., 2012. Mostova L.A. Antropologicheskaja tradicija v issledovanii kul'tury: vmesto vvedenija // Antologija issledovanij kul'tury. T. 1: Interpretacii kul'tury. — SPb., 1997. Nikishenkov A.A. Istorija britanskoj social'noj antropologii. — M., 2008. Nikolaev V.G. Kul'turologija. Jenciklopedija. — M., 1998. Ravdonikas V.I. Istorija pervobytnogo obshhestva. — M., 1939. T. 1; M., 1947. T. 2. Radcliffe-Brown A.R. Struktura i funkcija v primitivnom obshhestve. — M., 2001. Said E. Orientalizm. Zapadnye koncepcii Vostoka. — SPb., 2006. Капишин А.Е. «Жизненный цикл» антропологии: от позитивистских амбиций к признанию... [19] Tishkov V.A. Rekviem po jetnosu. Issledovanija po social'no-kul'turnoj antropologii. — M., 2003. [20] Tokarev S.A. Jetnografija narodov SSSR. — M., 1957. [21] Usmanova A.R. Gender i kul'tura v paradigme kul'turnyh issledovanij // Vvedenie v gendernye issledovanija. Ch. 1. — SPb., 2001. [22] Folieva T.A., Shinkar' O.A. Interpretacija Al'freda Kreberai // Vestnik Volgogradkogo gosudarstvennogo universiteta. — 2006. — № 5. [23] Frobenius L. Detstvo chelovechestva. Pervobytnaja kul'tura aborigenov Afriki i Ameriki. — M., 2012. [24] Harvey P. O preimushhestvah strukturnoj marginal'nosti britanskoj social'noj antropologii // Antropologicheskie tradicii. — M., 2012. [25] Sztompka P. Sociologija social'nyh izmenenij. — M., 1996. [26] Etnologija / Pod obshh. red. G.E. Markova, V.V. Pimenova. — M., 1994. РЕФЛЕКСИВНЫЕ КРИТЕРИИ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ Р.Т. Убайдуллаева Кафедра социологии Национальный университет Узбекистана им. М. Улугбека ВУЗ городок, Ташкент, Узбекистан, 700174 Статья посвящена определению критериев объяснения образа мышления и действия субъектов, внутренних духовно-нравственных позиций и интеллектуальных сил, формирующих законы жизнедеятельности. Автор стремится включить в анализ системы обеспечения и развития общества такие категории, как смысл жизни, достоинство человека, разумность и др. Методологическим средством для этого служит выделение реальных дихотомий общества: между субъективным смыслом и социальной функцией; между реальным и идеальным; между востребованным и исключаемым. Это помогает исследовать экономические, политические, технические процессы не только с точки зрения позитивности, но и негативности социального взаимодействия. По мнению автора, в связи с усложняющейся дифференциацией общества и его противоречивыми тенденциями применение рефлексивных критериев, учитывающих внутреннюю социокультурную природу человека, помогает осуществлять поиск собственной модели развития. Ключевые слова: рефлексивные критерии; духовная система координат; критерии соотнесения, оптимальности, гармоничности и уровня взаимодействия; критерий глубины понимания; тип рациональности; идентификация. Научные критерии объективности, достоверности, точности обретают полноту путем анализа внутреннего мира культуры и человека, разнообразия качеств субъектов и многовариантности их действий. Связывая актуальную социокультурную практику с эмпирическими исследованиями, рефлексивные критерии позволяют реконструировать социальные процессы в целостности сознания и действия, раскрывать специфику социальных явлений. Особенностью рефлексивных критериев является функционирование либо на уровне самосознания, либо на уровне норм, ценностей, либо на уровне логики, но мера их определяется деятельностью. Особое значение имеют рефлексивные критерии в определении процессов самопознания, самоотношения и самоорганизации, с точки зрения решения проблем «ситуативной морали», примитивного праксеологизма и релятивизма [10. С. 21]. Экономические, хозяйственные, технические изменения складываются в первую очередь из взаимодействия людей, зависят от мыслительных средств, определяемых внутренней социокультурной природой человека как субъекта жизнедеятельности. В связи с усложняющейся дифференциацией общества и его противоречивыми тенденциями проблема саморефлексии, систематического внутреннего поиска собственной модели развития имеет научно-практическое значение. Включение в анализ системы обеспечения и развития таких категорий, как смысл жизни, достоинство человека, разумность обеспечивается рефлексивными критериями. Рефлексивные критерии, ставя предмет исследования в социальный контекст, исследуют субъектов как формирующих социальные структуры, как осознающих себя и смысл своей деятельности, как совершающих «усилия превзойти себя в действии» [11. С. 27]. 58 Убайдуллаева Р.Т. Рефлексивные критерии социологического исследования Основным критерием рефлексивной методологии, «оператором» ее функционирования является критерий соотнесения, выявленный Ж.-П. Сартром. Критерий соотнесения — это средство обнаружения связи между единицами знаковой системы и единицами содержания [16. С. 249]. Благодаря этому критерию методология приобретает обобщающий, синтезирующий и интегрирующий характер. В соответствии с уровнями анализа критерий соотнесения первоначально анализирует условия и предметные ситуации; затем внутренние свойства личности, ее интенции, первичную категоризацию субъектами взаимодействия; и в итоге приходит к теоретико-методологической объективации рефлексивного описания, объяснения и интерпретации. Благодаря этому критерию воспроизводятся внутренние законы жизнедеятельности. Чтобы определить, например, тип рациональности, необходимо соотнесение, по крайней мере, четырех составляющих: структуры возможностей преобразования реальности; системы социальных норм, принятых правил; «непрерывно воспроизводимой структуры ожиданий» [4. С. 37]; активности субъектов, их смысложизненных установок и способов рационализации. В каждой общественной системе действуют свои нормы, ценности и типы рациональности. Социокультурная среда создает почву для утверждения одних принципов жизнедеятельности и искоренения других. Наибольшим воздействием обладает та идея, которая выработана в практике, показала свою действенность и выражает духовные потребности людей. При этом «тот, кто считает, что понятие „чувства“ неприменимо к работе, способен вызвать многочисленные и дорого обходящиеся конфликты» [12. С. 139]. Вследствие этого жизнедеятельность индивидов сопряжена с противостоянием чувств, позиций, целей в процессе социального самоопределения и выбора направления деятельности. Соотнесение внутреннего духовного строя с системой структурно-функционального взаимодействия позволяет выделить те качества, которые находят применение в системе, и те, которые эксплуатируются, используются для манипуляции в различных целях. Критерий соотнесения объединяет диахронный анализ с синхронным. Диахронный анализ вскрывает реальные связи современного с прошлым, определяет истоки событий, направление их развития. Синхронный анализ, вскрывая актуальное значение и взаимоотношения современных явлений, различных по природе, культуре, тяготеет к тому, чтобы представить их в единстве многообразия. Особенные черты рациональности определяются анализом ментальных средств, включенных в социальную практику субъектов, поэтому с помощью критерия соотнесения возможно отличить субъективную рационализацию от объективной, общую от индивидуальной, позитивную от негативной. Помимо этого возможно выделение доминирующих типов рациональности в конкретно-историческом контексте. Таким образом, критерий соотнесения объединяет реальные переживания людей с содержанием интерсубъективного взаимодействия и с рациональной способностью анализировать, упорядочивать информацию и принимать рациональные решения. В зависимости от того, какие ориентиры преобладают — сиюминутные 59 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 образцы или глубокие основания, системные идеи или разрозненные сведения, можно сделать выводы о сути рациональности, выделить ее типы и формы. Сохранение и развитие сущностных качеств каждой культурной общности, установление конструктивного взаимодействия в управлении, производстве, образовании требует разработки критериев оптимальности, гармоничности и уровня взаимодействия. Данные критерии конкретизируют общий критерий соотнесения и разрабатывают средства соединения личностной сферы смысла с функциональной стратегией развития. Они обеспечивают выход за рамки обыденных, субъективных предпочтений, интересов и целей и служат средством обратной связи с субъектами. Отражая сложную противоречивость и многомерность внутреннего мира человека, а в своей совокупности многообразие выбора, критерии дают специфическую картину образа действия и мышления субъектов, особенностей их системы ориентиров, позволяющую субъекту идентифицировать свои проблемы в меняющихся условиях. Они помогают выделить такое субъективное, которое своим содержанием выходит из сферы субъекта в область объекта. Критерии уровня направлены на анализ духовно-нравственных позиций человека, его способности схватывать существенное в вещах и достигать необходимых результатов. Они дают возможность получить знание о формах отрицания, изобретения, восприятия, целесообразного изменения себя и предмета и показывают, в каком направлении идет процесс: в сторону повышения саморефлексии, конструктивного изменения; в сторону воспроизводства традиционных структур, инерционно; или в сторону дезинтеграции личности и общества. Внутренняя духовная система координат характеризуется уровнем (зрелость, компетентность, дифференцированность внутри и вовне себя), гармоничностью, целостностью и сочетанием элементов, классом, количеством и качеством связей. С помощью данных критериев получаются качественные характеристики трех компонентов сознания: самопознания, самоотношения и самоорганизации. В них концентрируется наиболее глубокий трансцендентный [18. С. 264] уровень в плоскости самопонимания, конструирования своего Я и взаимодействия с общественными структурами. Решение социальных проблем зависит не только от функционально-структурной организации деятельности, но и от духовно-нравственных позиций человека, самосознания, его способности схватывать существенное в вещах и достигать необходимых результатов. В каждой культуре свои доминантные тенденции, которые определяют национальные позиции и системы отсчета между высоким и низким, конструктивным и деструктивным, истинным и ложным, нравственным и безнравственным. Разнокачественная духовность, соединяясь, образует деятельностную связь, благодаря которой возникает новое социальное качество системы. При этом наряду с адекватными тенденциями возникают иррациональные, деструктивные явления. Духовный кризис в нравственной сфере, неверие в себя, в возможность найти свой смысл и достоинство ведут к негативности саморефлексии, к асоциальным действиям. Преодоление этих тенденций осуществляется системами, ведущими инди- 60 Убайдуллаева Р.Т. Рефлексивные критерии социологического исследования видуальный поиск своих моделей развития. Поэтому значение изучения параметров обратной связи возрастает. Средством этого является критерий уровня. С помощью данного критерия вскрываются противоречия смыслонаделения, внутренние переживания, духовно-нравственные позиции. Уровни социального взаимодействия могут выделяться по нескольким основаниям: с точки зрения опосредованности форм сознания: что преобладает в аргументации: эмоции, нормы, ценности, рассудок; с точки зрения занимаемых духовно-нравственных позиций; с точки зрения соответствия интересов, желаний индивидуальным и социальным целям; с точки зрения истинности, плодотворности, конструктивности принятия решений (рациональности). Чувственно-эмоциональный уровень составляет тот базис, на котором формируются ценностно-нормативные и рационально-логические формы социального взаимодействия. Наименее опосредованная, чувственно-эмоциональная сфера несводима к психическим реакциям, она имеет историю, культурную самобытность, ей свойственна рефлексивность. Этот первичный уровень опосредования, формирующийся бессознательно, выражается в образах и представлениях людей о должном, правильном, прекрасном, в непосредственных переживаниях событий. Чувственно-эмоциональный уровень часто рассматривается как непосредственная реакция на ситуацию. На самом деле чувственно-эмоциональное формируется в процессе переживаний жизненного опыта, путем приобщения к нормам и ценностям среды. Оно имеет историческое и культурное своеобразие, свою специфическую логику и служит побудительной силой выработки устойчивых, непротиворечивых духовных ориентаций человека. Чувственно-эмоциональный уровень, в такой же мере, как и рациональный, является необходимой формой познания и самоутверждения. «Не только в мышлении, но и всеми чувствами человек утверждает себя в предметном мире», — писал К. Маркс [6. С. 275]. Чувства не только отражают мир, но и выносят суждения обо всем, иногда вопреки разуму проявляются во взаимодействии, вопреки общепринятым правилам и нормам поведения. Цельность личности обусловливается гармонией чувств, воли и разума. Суждения чувств, не контролируемые соображениями целесообразности, иногда точнее определяют явление, нежели суждения рассудочные. По характеру чувственного можно судить об общем миропонимании человека не в меньшей степени, чем по рациональным формам сознания. Исследователи отмечают, что в современной жизни эмоциональная аргументация преобладает над рациональной, а убеждение осуществляется не логическими средствами, а эмоционально-психологическими [12. С. 43]. Системно-целостный, рефлексивный подход, анализирующий внутренний мир в единстве с деятельностью в социальном контексте, выделяет то, что преобладает в аргументации, то, что составляет ведущую схему рассуждений. Выделение уровня с точки зрения морально-нравственных, ценностно-рациональных позиций субъектов. Именно эта сфера подвергается наибольшему риску в нашей жизни. Неустойчивость внутренних опорных систем координат делает 61 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 человека некритическим, подверженным различным, в том числе негативным, влияниям. В функционировании обыденного сознания система нормативно-ценностной регуляции имеет ведущее значение. Противоречия духовно-нравственного самоопределения способны привести к внутреннему разладу и духовному кризису. В теориях когнитивной психологии предпринималась попытка объяснить внутриличностные и межличностные отношения с помощью анализа влияния знания на поведение человека. Соотнося логичное и алогичное, рациональное и иррациональное, когнитивизм стремился раскрыть гуманистические аспекты поведения человека, состоящие в предупреждении психологического дискомфорта. «Понятийная рамка», «баланс», «консонанс», «диссонанс» — понятия когнитивизма, привлекшие внимание к проблемам внутренней жизни личности, к переживаниям, связанным с неразумным поведением. В теории когнитивного диссонанса Л. Фестингера «оценивание себя», «знания о себе», их непротиворечивость, связанность, последовательность рассматриваются как важнейшая потребность человека. Диссонанс, по Фестингеру, это «два элемента, рассматриваемые изолированно, находятся в отношениях, когда отрицание одного элемента вытекает из другого» [14. С. 101—102]. Противоречие трактуется как нарушение баланса элементов сознания, ведущее к стрессу. Ф. Хайдер и Л. Фестингер стремятся разработать схемы максимизации соответствия как во внутриличностной когнитивной системе (знаний, мнений, убеждений), так и в межличностных отношениях. Однако теории Ф. Хайдера и Л. Фестингера дают представления о жизни сознания. Ошибочны исходные посылки их теорий. Первая — это абстрактность и фрагментарность изучения сознания. «Чтобы понять, как „организован“ активно действующий субъект, и каков внутренний механизм, направляющий его деятельность, надо прежде всего представить его как некоторую целостность» [17. С. 92]. Выделение отдельных элементов сознания и измерение по ним баланса не раскрывает реального состояния внутреннего мира, «но только восприятие определенных отношений» [19. С. 176]. Дисбаланс (как характеристика внутреннего мира) возникает не в результате несоответствия поведения знаниям, а вследствие вынужденного принятия стандартов поведения, не отвечающих внутренним нормам, знаниям или убеждениям. Поэтому максимизация соответствия достигается или путем вынужденного присвоения принятых норм и стандартов поведения или утверждения индивидуальных понятий и ценностей. Другой недостаток когнитивизма состоит в рассмотрении социальных отношений личности в неких абстрактных ситуациях, вне их связи с конкретноисторической и социально-экономической основой. Вследствие этого процедуры измерения не раскрывают сущности внутреннего конфликта и реального содержания сознания. Кроме того, чувства и оценки, противопоставляющиеся знанию, являются также результатом опыта и познания, а состояние сознания характеризуется соотношением всех его компонентов. Другой недостаток когнитивизма состоит в рассмотрении социальных отношений личности в неких абстрактных ситуациях, вне их связи с конкретно-исторической и социально-экономической основой [17. С. 92]. 62 Убайдуллаева Р.Т. Рефлексивные критерии социологического исследования В процессе обретения единства и целостности духовного мира чувственное отношение имеет доминирующее значение, является той силой, которая способна отражать негативные явления. В результате деятельности вырабатывается чувственно-ценностно-рациональная система координат, характеризующаяся специфическим набором духовных ориентиров, центральным из которых является морально-нравственный выбор. «Моральный выбор в макро- и микроформате, будучи сердцевиной всякой свободно-выборной деятельности личности, оказывается не только ядром всевозрастающего пакета прав человека, но и одновременно может рассматриваться как культурная доминанта такой личности» [1. С. 18]. Высота чувств соотносится с глубиной мысли и силой воли. Выделение уровня с точки зрения соответствия интересов, желаний индивидуальным и социальным целям. Понятие «диссонанс» [14. С. 101—102] означает несоответствие внутренней системы координат — знаний, убеждений, моральнонравственных позиций — структурно-функциональным предписаниям социальной системы. Идентификация личности — это равновесие, гармоничное сочетание практики с духовными запросами, а развитие человека происходит во взаимном напряжении, обусловливающем деятельность. Пересечение внутреннего с внешним в разных культурах осуществляется посредством соответствующих форм. Но чтобы новое, отличное вошло в индивидуальное сознание, оно должно найти себе имя и место, значение в языке данной культуры, соединиться с внутренней чувственно-ценностно-рациональной системой координат. Этот сложный, противоречивый процесс зависит от уровня, качества, особенностей саморефлексии, от которой не должна абстрагироваться наука. Рефлексивная методология исходит из целостной реконструкции сознательного действия, которому изначально присуща экзистенциальная дихотомичность личности, разделение ее сущности на требования норм, морали, ценностей и побуждения, не всегда совпадающие с разумом и совестью. Диссонанс включает в свое определение не только когнитивно-психологический, но и социально-деятельностный смысл. Диссонанс означает дезинтеграцию, связанную с исчезновением универсального, общего образца взаимодействия, недоверие к сконструированной схеме понимания ситуации. Понятие диссонанса включает в себя три аспекта: когнитивный, нормативный и сферу субъективного смысла деятельности. Для значительной части населения обретение новой чувственно-ценностно-рациональной линии смысла деятельности вообще становится невозможным, что ведет к «расщеплению» внутреннего мира, утрате его единства и целостности. Социальные действия в этом случае становятся хаотически-неадекватными, происходят под воздействием настроений и отрицательных эмоций. Поэтому определение состояния внутреннего мира связано с разработкой критериев целостности и гармоничности. Сознание личности постоянно устанавливает связи ментальных средств интеграции своей внутренней системы координат с нормативно-ценностными системами социокультурной среды. Эта система координат представляет собой целостное духовное образование, инвариант, сохраняющийся в постоянно меняющемся сознании. 63 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Противоречие между субъективным смыслом и социальной функцией является одним из основных для современного общества. Л. Ньюмен предлагает использовать для оценки качества исследования критерий «глубины понимания» как меры приближения результата исследования к тем смыслам, которые присутствуют в процессах [15. С. 110]. Истины нашего опыта не являются самоочевидными, и критерий глубины означает проникновение в смыслы действий изучаемых людей. Однако изучение смыслов, взятое отдельно от других форм сознания, малопродуктивно. Рефлексивная методология нацелена на вскрытие специфичности процессов в соотнесении с «повторяющимися формами человеческих взаимодействий» [15. С. 324]. К последним относятся: диспозиции личности, чувственнонормативный склад, типы рациональности, образующие логические инварианты социальных действий. Это осуществляется путем превращения индивидуальноличностной саморефлексии в методологию путем трансформации практической логики субъектов в исследовательскую логику. Данный подход позволяет проникнуть в глубинные пласты сознательной деятельности, выделять многообразные мыслительные средства и устанавливать закономерные связи сознания и деятельности. Критерий глубины понимания обращен к «первичным интерпретациям» изучаемых людьми явлений и к верному их пониманию исследователем. Рассмотрение рациональности в качестве универсального способа социальной ориентации несостоятельно. Реализация критерия глубины проникновения в структуру деятельности людей определяется не просто совпадением толкования исследователя со значениями интерпретируемого, а установлением тех элементов, которые реально дают содержание процессу в данный момент. При этом следует выделять устойчивые и изменчивые компоненты сознания. Данный критерий может быть представлен как решение экзистенциальных дихотомий между внутренним и внешним, реальным и идеальным, востребованным и исключаемым и др. Определение смысложизненных установок и рационального выбора в имеющемся наборе альтернатив позволяет судить не только о субъективном мире людей, но и о качествах социальной системы. Это устанавливает способы достижения успеха в данной среде, помогает создать институты нейтрализации негативных процессов. Критерий гармоничности характеризует степень сбалансированности чувств, норм, ценностей, рассудка в диапазоне от негативности к позитивности, характеризуется целостностью, согласованностью составляющих внутриличностной системы координат. Для определения степени внутренней гармонии необходимо объединить содержание живого переживания субъектов, их интенции с объективными условиями жизнедеятельности. Речь идет о состоянии внутреннего мира и духовного здоровья людей. Негативность саморефлексии присуща сознанию людей, так как уникальные черты личности могут быть реализованы как позитивно, так и негативно. От характера негативности зависят формы ее проявления: преступность, алкоголизм, самоубийство. 64 Убайдуллаева Р.Т. Рефлексивные критерии социологического исследования Противоречия между индивидуально-личностными устремлениями и общественными функциями порождают негативные социальные механизмы, пагубно отражающиеся на личности. Процессы самоопределения и самореализации наталкиваются на двойной, тройной стандарты. Внутреннее Я человека приходит в противоречие с внешним Я. Соединение с обществом становится невозможным, а потенциальные возможности человека не получают реализации. Вынужденный принимать в деформированных отношениях иррациональные решения, человек теряет способность плодотворно действовать и решать возникающие проблемы. Происходит дезинтеграция личности, человек вынужден или выступать под маской лже-субъекта, или вступать в конфронтацию. Благодаря рефлексии внутренние силы находят социальное приложение, происходит идентификация личности, то есть соединение внутренней системы с внешней. В России духовность рассматривается «как творческий интеграл человеческого бытия, как высшая созидательная сила общества, единственное спасение России от позора и самоуничтожения» [7. С. 5]. Особенность человеческой натуры заключена в складе души, содержащей богатый мир, который за внешними модными стандартами можно потерять и вместе с ним утратить свою идентичность, целостность, свою уникальную ценность. Высокая духовная культура не только гуманизирует общество, но и стабилизирует его, способствует повышению профессионализма, ответственности, коммуникативности. В бесконечном многообразии духовности заключены бесконечные возможности социального совершенствования, которые надо сохранить и развить. Рассматривая сознательную деятельность как смену моделей, как орбиты жизни, характеризующиеся целостностью, гармоничностью, рефлексивные критерии устанавливают параметры, в которых решаются индивидуальные проблемы личностной, национальной, культурной, гражданской идентификации. Обнаружение связей чувственного и нормативного, ценностного и рационального, способности продуктивного воображения, интуиции, логики дает возможность перейти к определению уровня рациональности. Выделение уровня с точки зрения истинности, плодотворности, конструктивности принятия решений (рациональности). Критерий рациональности разрабатывается теориями рационального выбора [20]. Стремясь выработать универсальные основы рационального принятия решения, они ведут поиски критериев, аналогичных функционированию финансов, экономики, производства. Г. Саймон гибче подходит к проблеме, исследуя ограниченность рационального выбора, обусловленную ситуацией неопределенности, неполнотой информации. Однако отсутствует анализ рациональности в соотнесении с социальной структурой, культурой, личностными чертами. Рациональность должна рассматриваться в связи со смыслом действий, который может быть различным. Нормативно-ценностные позиции обусловливают иерархию предпочтений субъектов в ситуации выбора. Деятельность конкретных индивидов всегда остается «втиснутой» в наличные формы проявления объективных противоположностей. Она находит свое выражение в выборе между внутренней и внешней детерминацией сознания [3. С. 150]. 65 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Особенные черты рациональности определяются анализом ментальных средств, включенных в социальную практику субъектов. В различные исторические периоды различные типы рациональности имеют доминирующее значение. Сложная противоречивая система духовно-нравственных координат различного порядка, образующая инвариантные связи сознания и действия, обусловливает субъективную логику сознательных действий и в конечном итоге закон образа мышления и действия. Связь чувственного и рационального, ценностного и нормативного, внутреннего и внешнего проявляется как воспроизводимая схема, как логический инвариант деятельности. Тип рациональности — это исторически сложившийся предметно-практический и духовный способ включения субъекта в социальную деятельность, условие присвоения новых ценностей труда, творчества. Существует взаимосвязь между духовными свойствами, объединяющая чувства, ценности с разумом. Эта связь выражается в смысловом, логическом единстве речи, в субъективной логике поступков. Она есть действенное мыслительное средство решения возникающих проблем. Будучи результатом интеллектуальных, логических усилий, сил воображения, она определяет направление деятельности. Вследствие этого по уровню соответствия и связи внутреннего и внешнего можно судить о процессах национальной, гражданской, профессиональной, личностной идентификации субъектов. Критерием рациональности можно считать трансцендентность, то есть способность проникновения в невидимую, необходимую, закономерную связь между различными явлениями и выработки оптимального решения социальных проблем. По соответствию субъективной логики логике вещей можно судить об уровне рациональности. Это такой уровень интеллектуально-познавательных способностей индивидов или групп, владения информацией, самостоятельности мышления, который позволяет преступить пределы наличного и выработать конструктивное решение социальных проблем. Мышление человека осуществляется в различных системах координат: обыденной, научной, экономической, политической. Системы координат — это ориентировочная основа деятельности, обеспечивающая включение субъектов в реальность повседневности. Они присущи как обыденному, так и другим формам мышления, так как для каждого из них характерны свои точки отсчета, ориентиры, своя логика рассуждений. Индивиды в общем пространстве возможностей, нормированном и целенаправленном, выбирают оптимальную стратегию деятельности. «Прямолинейные» действия без учета поведения и менталитета других часто оказываются нерациональными. В процессе жизнедеятельности «сознание вносит от себя в ход социальных процессов таким образом, чтобы в результате реализовались заранее заданные символические и другие представления человека о самом себе» [5. С. 216]. Эти новые способы мышления приходят на смену традиционным и могут вступать в отношения оппозиции, корреляции, аналогии или контрдействия. Субъективные смыслы интерсубъективности должны найти общие точки соприкосновения, выработать единую систему координат взаимодействия. Оптимальность — это действенная, наименее затратная структура взаимодействия, образованная с учетом 66 Убайдуллаева Р.Т. Рефлексивные критерии социологического исследования качественных особенностей всех составляющих ее элементов. Наиболее оптимальна та структура, которая дает желаемый результат при наименьших материальных и духовных затратах. Оптимальность характеризуется выделением особых сочетаний элементов взаимодействия и выражается в отрефлексированном единстве личностного, коммуникативного, кооперативного и интеллектуального. Оптимальность определяется по тому, в каком направлении идет процесс: рост—спад; интеграция—дезинтеграция; совершенствование—деградация и т.п. Оптимальность входит в структуру цели и определяется теми параметрами, которые заданы ею. Например, достижение согласия в переговорах с минимальными уступками. Каждому возможному варианту реализации цели ставится число «количество полезности», например, денежная стоимость реализации, разрабатываются алгебраические теории полезности [8. С. 38—39]. ЛИТЕРАТУРА [1] Бакштановский В.И., Союмов Ю.В. Социология морали: нормативно-ценностные системы // Социологические исследования. — 2003. — № 5. [2] Бронзино Л.Ю. Классическая и неклассическая рациональность в социальном познании: постановка проблемы // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия «Социология». — 2010. — № 1. — С. 54—63. [3] Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. — М.: Политическая литература, 1975. [4] Логика и проблема рациональности. — Киев: Наукова думка, 1993. [5] Мамардашвили М. Необходимость себя. — М.: Лабиринт, 1996. [6] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Сочинения. Т. 3. — М.: Издательство политической литературы, 1955. [7] Мурашов В.И. Идея духовности. Фундаментальный принцип практического мировоззрения и государственной политики нового столетия. — М.: Наука, 2000. [8] Нейман Дж., Моргенштерн Н. Теория игр и экономическое поведение. — М.: Наука, 1970. [9] Орлов А. Теория принятия решений. — М.: Экзамен, 2006. [10] Рациональность и ценностно-духовные начала в науке и образовании // Человек. — 2009. — № 4. [11] Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. — М.: Медиум, 1995. [12] Спивак В. Современные бизнес-коммуникации. — СПб., 2002. [13] Степанов В.Н. PR-Дискурс и провокативное общение // Вызовы современности и их научная рефлексия. — Ярославль: МБУи НТ, 2008. [14] Фестингер Л. Введение в теорию диссонанса // Современная зарубежная социальная психология. Тексты. — М.: Изд-во МГУ, 1984. [15] Ядов В.А. О диспозиционной регуляции социального поведения личности // Методологические проблемы социальной психологии. — М., 1975. [16] Шанин Т. Методология двойной рефлексивности // Ковалев Е.М., Штейнберг И.Е. Качественные методы в полевых исследованиях. — М.: Логос, 1999. [17] Щедровицкий Г.П. Начала системно-структурного исследования взаимоотношений в малых группах. — М.: Путь, 1999. [18] Bratman M. Intention and means — and reasoning // Philosophical review. — 1981. — Vol. 9. [19] Heider F. The Psychology of Interpersonal Relations. — N.-Y., 1958. [20] Kunz V. Rational Choice. — Frankfurt/New-York: Campus Verlag, 2004. [21] Neuman L.W. Social Research Methods: Qualitative and Quantitative Approaches. — Boston: Allen and Bacon, 1991. 67 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 REFLEXIVE CRITERIA OF SOCIOLOGICAL RESEARCH R.T. Ubaydullaeva Sociology Chair National University of Uzbekistan named after M. Ulugbek VUZ gorodok, Tashkent, Uzbekistan, 700174 The article is devoted to the sociological criteria of explaining the way of thinking and actions of subjects, their spiritual and moral positions and intellectual forces that form the laws of social life. The author seeks to adapt such categories as ‘meaning of life’, ‘human dignity’, ‘rationality’ etc. for the purposes of sociological analysis by methodological construction of some real life dichotomies such as ‘subjective meaning and social function’, ‘the real and the ideal’, ‘the demanded and the excluded’. Thus, the author studies economic, political and technical processes in terms of both positivity and negativity of social interaction and states that given the increasing differentiation of the society and the contradictory trends of social development the reflexive criteria that take into account the socio-cultural nature of the man help to find one’s own model of development. Key words: reflexive criteria; spiritual system of coordinates; the criteria of correspondence, optimality, harmony and interaction level; the criterion of understanding level; type of rationality; identification. REFERENCES [1] Bakshtanovskij V.I., Sojumov Ju. V. Sociologija morali: normativno-cennostnye sistemy // Sociologicheskie issledovanija. — 2003. — № 5. [2] Bronzino L. Ju. Klassicheskaja i neklassicheskaja racional'nost' v social'nom poznanii: postanovka problemy // Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby narodov. Serija «Sociologija». — 2010. — № 1. — S. 54—63. [3] Leont'ev A.N. Dejatel'nost', soznanie, lichnost'. — M.: Politicheskaja literatura, 1975. [4] Logika i problema racional'nosti. — Kiev: Naukova dumka, 1993. [5] Mamardashvili M. Neobhodimost' sebja. — M.: Labirint, 1996. [6] Marx K., Engels F. Nemeckaja ideologija // Sochinenija. T.3. — M.: Izdatel'stvo politicheskoj literatury, 1955. [7] Murashov V.I. Ideja duhovnosti. Fundamental'nyj princip prakticheskogo mirovozzrenija i gosudarstvennoj politiki novogo stoletija. — M.: Nauka, 2000. [8] Neumann J., Morgenstern N. Teorija igr i jekonomicheskoe povedenie. — M.: Nauka, 1970. [9] Orlov A. Teorija prinjatija reshenij. — M.: Jekzamen, 2006. [10] Racional'nost' i cennostno-duhovnye nachala v nauke i obrazovanii // Chelovek. — 2009. — № 4. [11] Rikoeur P. Konflikt interpretacij. Ocherki o germenevtike. — M.: Medium, 1995. [12] Spivak V. Sovremennye biznes-kommunikacii. — SPb., 2002. [13] Stepanov V.N. PR-Diskurs i provokativnoe obshhenie // Vyzovy sovremennosti i ih nauchnaja refleksija. — Jaroslavl': MBUi NT, 2008. [14] Festinger L. Vvedenie v teoriju dissonansa // Sovremennaja zarubezhnaja social'naja psihologija. Teksty. — M.: Izd-vo MGU, 1984. [15] Jadov V.A. O dispozicionnoj reguljacii social'nogo povedenija lichnosti // Metodologicheskie problemy social'noj psihologii. — M., 1975. [16] Shanin T. Metodologija dvojnoj refleksivnosti // Kovalev E.M., Shtejnberg I.E. Kachestvennye metody v polevyh issledovanijah. — M.: Logos, 1999. [17] Shhedrovickij G.P. Nachala sistemno-strukturnogo issledovanija vzaimootnoshenij v malyh gruppah. — M.: Put', 1999. 68 СОВРЕМЕННОЕ ОБЩЕСТВО: АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ УНИВЕРСИТЕТЫ КАК СИСТЕМООБРАЗУЮЩИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ОБРАЗОВАНИЯ, НАУКИ И ОБЩЕСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ В ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ А.В. Давыдова Кафедра социологии Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 6, Москва, Россия, 117198 В статье рассматриваются особенности возникновения и основные периоды исторического развития университетов как особых типов организаций системы высшего образования. Выявляются основные модели университетов, а также доказывается, что университет никогда не был автономен от общества и исторически всегда развивался, с одной стороны, в зависимости от трех институтов: церкви, светской власти и рынка, а с другой — являлся основополагающим элементом систем образования, науки и общественной жизни. Ключевые слова: университет; высшее образование; наука; система образования; модель университета; социальный институт. Одним из наиболее традиционных институтов общества, который в то же время делает общество самым изменчивым благодаря своей высокой ответственности за осуществление этих изменений, назвал университет Теодор М. Хесбург [14. С. 3]. Университет, являясь уникальной организацией и по форме, и по содержанию, на протяжении своего исторического развития подвергался различным изменениям и трансформациям. Университетские организационные модели и их функциональность менялись, ориентируясь на требования социально-экономической среды. Развитие общества и смещение акцентов социальной значимости его институтов (церковь, светская власть, рынок) неизбежно влекло за собой переориентацию деятельности университетов и их организационно-управленческой модели. В Европе университетское образование существует свыше 900 лет, в то время как в России чуть более 300. Университет можно назвать одним из самых долговечных и плодотворных созданий европейского гения. Его роль в развитии мировых цивилизаций и становлении современной науки невозможно переоценить. С момента появления и до сегодняшнего дня роль университетов становится все 69 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 более значимой, несмотря на многочисленные попытки прекратить их существование, объявить их устаревшими или превратить в обычный тип высших учебных заведений [1. С. 3—4]. Стоит определить основные отличия университетов от других типов высших учебных заведений. Во-первых, они характеризуются тесной связью преподавания и научной деятельности, в которую включены как преподаватели, так и студенты; во-вторых, в получении фундаментальных знаний студентами; в-третьих, широким самоуправлением. А также свободой, проявляющейся и в преподавании, и в наличии права выбора у студентов. Еще одной, можно сказать, ключевой особенностью университетов является способность присваивать ученые степени, в чем состоит сама суть университетской системы. Однако структура университетов претерпела значительные изменения в ходе их исторического развития. «Академия эпохи Аристотеля и Платона являлась центром диалога и дискуссий, направленных на понимание человеческой природы и места человека в обществе. Абстрактная мысль в рамках философии и математики служила доминантной парадигмой» [7. С. 3]. В Средневековье университетами называли корпорации, а учебные заведения назывались «studium generale». Такое название подчеркивало универсальность университетов для всех преподавателей и студентов из любых государств, а также признание ученых степеней во всех странах западного христианства. Окончательно термин «университет» был утвержден в Германии в конце XIV в. Значимость университетов, зародившихся в Европе в период феодальной раздробленности, проявилась в их интегративной функции, университеты стали одним из действенных инструментов сплочения европейских государств, более того, сохранили эту роль и в конце ХХ в. Для средневековых европейских университетов, хоть они и возникли «как носители и распространители знаний, как корпорации студентов и преподавателей для ограждения от насилия извне, для защиты своих интересов», характерно образование единого братства, отрицающего национальные и государственные различия [1. С. 5]. Достижение такого положения стало возможно благодаря тому, что студенты обучались на практически одинаковых программах на одноименных факультетах, по одним и тем же учебникам, а дипломы и свидетельства, выдаваемые в университетах, имели признание во всей Европе. Преподавателей и студентов объединял единый язык — латынь, который стал унифицированным средством предоставления образования, в какой бы стране не появлялся университет. Университеты в ХI—ХV вв. объединяло духовное родство — приверженность к католицизму [1]. В связи с этим университеты, наряду с экономическими и политическими институтами, торговыми связями способствовали осознанию европейскими народами своей принадлежности к одной цивилизации. Благодаря им в Европе распространилась культура, основанная на разуме и праве. Создание университетов шло двумя путями вплоть до конца средневековья: спонтанно или организованно (по решению гражданской или церковной власти). Так, возникновение первых европейских университетов было обусловлено стрем70 Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки... лением ограниченного круга преподавателей и учеников выявить и систематизировать основной свод знаний в богословии, праве, медицине и других областях, с целью ответа внешнему спросу и внутренней потребности. Поэтому нельзя сказать, что первые четыре университета: Болоньи, Монпелье, Парижа и Оксфорда были кем-то основаны, они возникли сами по себе, спонтанно. Такое появление университетов может быть объяснено тем, что на их месте долгое время существовали школы, на основе которых и зародились первые университеты, от которых произошли все остальные. Университеты Средневековья, зародившиеся в XI—XIII вв. в Западной Европе, были тесно связаны с церковью и носили теологический характер. В те времена существование университетов проходило в форме теократического пространства, в рамках которого стояли вопросы, актуальные для авторитетных религиозных орденов. Методы схоластики использовались для понимания и объяснения сводов законов, поддержания работы сложных политических институтов в Болонье и Париже. Благодаря церкви и единому языку преподавания — латыни, знание свободно распространялось и перемещалось во всем христианском мире. Но многое было под запретом церкви, как, например, академические свободы университетов, переход от элитарного к демократическому образованию, устранение неграмотности широких слоев населения. Переняв в организационном плане существенные черты цеховых организаций, такие как регламентация и монополизация труда и производства, присяжное товарищество и т.д., внутренне средневековые университеты были организованны по монастырскому образу жизни (college-system). Такая модель способствовала корпоративной «закрытости» университета, его организационной консервативности [4. С. 38]. В целом средневековая модель университетов, получившая название «английской», характеризуется не только тесной связью с церковью, но и отсутствием признания свободы науки, а также «аристократическим» характером научных исследований, оторванных от практической жизни. Тем не менее, к концу XIII в., несмотря на ограничения со стороны церкви, университеты превратились в важнейшие центры культурной жизни Европы. Они стали местами, связанными с аккумуляцией и развитием идей, сгустками «интеллектуальной энергии», формирующими светскую и церковную элиту [3. С. 102]. Рассуждая о средневековых университетах, Эмиль Дюркгейм отмечал, что «не существовало другого такого института, который бы лучше отражал состояние средневекового разума. Университет не был просто школой, где преподавалось некоторое количество дисциплин. Университет был, возможно, в большей степени чем церковь или феодальный строй типичным учреждением для того времени и его отображением. Никогда у интеллектуальной жизни народов Европы не было такого определенного органа, такого универсально признанного и, в итоге, так соответствующего его функции. Поэтому влияние Университетов имело огромное значение в истории Европы» [13. С. 97—98]. Новый тип университета, во многом противоположный средневековому, появляется в эпоху Просвещения. В это время наиболее тесная взаимосвязь универ71 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ситета устанавливается с таким общественным институтом, как светская власть, и ее прагматическими интересами. Эта модель, именуемая «французской», поскольку большинство университетов Франции создавались по ее образу, а наиболее ярким воплощением стал созданный Наполеоном «Императорский университет», была нацелена на обслуживание государственных интересов. В данной модели университеты выполняют свою главную задачу — преподавание, в то время как научная функция передается специальным Академиям. Именно данная модель в начале XVIII в. была перенесена Петром I в Россию, не без помощи Лейбница, и именно она характеризует современные российские и восточноевропейские университеты. Возникновение университетов в России, безусловно, проходило в организованной форме, а не спонтанно. Разработанный Петром I Указ об учреждении Академии Наук с университетом и гимназией, где академики одновременно являются и профессорами университета, выпускники гимназии поступают в университет, который не только служит развитию науки, но широкому распространению научных знаний, был реализован Екатериной I в 1725 г. В результате Академический университет занял особое место в жизни российского общества, поскольку из его стен вышли крупные ученые того времени, что послужило зарождению основ отечественной науки. Таким образом, можно предположить, что Академический университет соответствовал своему времени, в нем прослеживались зачатки связи образования и научной деятельности, широкое сословное представительство, светский характер. Создание следующих университетов: Московского университета (1755) и Петербургского университета (1819) проходило как с учетом опыта Академического университета, так и традиций ряда европейских университетов. В связи с чем для университетов были характерны права и вольности, несвойственные для самодержавной России XVIII в. Однако не стоит забывать, что большинство этих свобод были опять же введены сверху, а не продиктованы потребностью общества. Тем не менее, Московский университет постепенно становился учебно-научным и культурным центром Москвы. Это произошло благодаря созданию типографии, книжной лавки, выходу газеты «Московские ведомости», редактируемой профессорами университета, открытию библиотеки. Значение Московского университета проявилось во многих сферах развития общества. Во-первых, продукция, печатавшаяся в университете, расходилась по всей стране и оказала влияние на формирование общественного мнения в России. Во-вторых, при университете появились вольные общества, организовывавшие диспуты по обсуждению злободневных вопросов, а также распространение научных знаний. Ну и, наконец, из университета вышли многие деятели культуры, науки, видные политики и чиновники. Появление первого университета, соответствующего современному пониманию, в США, так называемого Нового колледжа, относится к XVII в. Первоначально этот университет характеризовался как церковное образовательное учреждение пуритан, однако уже к концу века в нем проявляются черты светской образовательной программы. 72 Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки... Естественно, что колледжи, появившиеся в английских североамериканских колониях, не в полной мере соответствовали европейским университетам, поскольку в них отсутствовало деление на факультеты, а образование ограничивалось одной областью. Тем не менее, считается, что концептуально идея американского университета, который стал результатом трансформации колледжей в XVIII в., восходит к европейской средневековой традиции [9]. Неудовлетворенность обеими моделями университетов — средневековой и «французской» — дала повод к появлению разговоров о стагнации университетского образования и сомнений о его будущем в конце XVIII в. Во многом это было обусловлено духом времени: нарастанием либеральных взглядов, зарождением новых либеральных экономических отношений. А основными принципами новых университетов стали идеи свободы, проявлявшиеся в свободе знания, образования, науки, индивидуумов. Подобный негативный настрой послужил толчком к проведению университетских реформ и трансформаций. В результате сложилась модель университета, ставшая по большому счету прототипом современного университета. Первые идеи об университете в качестве исследовательского института появились в Германии в XIX в., когда реальностью существования общества стали промышленная революция и активное развитие новых идей. Считается, что приоритетность исследований над преподаванием в рамках университета проявилась в «университете Гумбольдта», названном в честь его основателя Вильгельма фон Гумбольдта, и поэтому получила название «немецкой» модели. «Реформа Гумбольдта во многом была порождена недовольством актуальным состоянием дел в старых немецких университетах, к концу XVIII в. погрязших в своем корпоративизме. Но острие его атаки было направлено против утилитаристского подхода к образованию, столь характерного для эпохи Просвещения, и полностью возобладавшего в революционной Франции, где при Наполеоне была создана вполне утилитарная система образования. Поэтому справедливо говорить, что реформаторы времен романтизма черпали свои идеалы в давней истории университетов. Во всяком случае, их противники бросали им именно такие обвинения» [11]. Основными характеристиками новой модели университета стали идеи свободы: свободные знания, образование, дисциплины, научные исследования и т.д. Таким учебным заведением стал Берлинский университет. Характерной чертой для таких университетов становится выделение значительного государственного финансирования, направленного на поддержку исследовательской деятельности. Фундаментальными принципами нового университета можно назвать академическую свободу и единство преподавания и исследовательской работы. «Таким образом, свобода уравновешивалась ответственностью перед потребностями государства и общества, а практические задачи образования сосуществовали со свободно развивающейся наукой» [4. С. 40]. Однако не всем модель нового университета показалась актуальной и достойной дальнейшего развития. В середине XIX в. кардиналом Ньюменом отстаивалась позиция о том, что университет должен быть распространителем универсального 73 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 знания, а не производителем нового и полезного. Суть этой идеи заключалась в определении предназначения университета как организации, развивающей интеллект студента, с целью воспитания из него джентльмена. Поэтому главный акцент предлагалось делать на гуманитарные науки. Такая антиисследовательская доктрина нашла свое отражение в Оксфорде, Кембридже, Дублине того времени, но она не смогла противостоять триумфу немецкой модели университета, все активнее развивавшейся во второй половине столетия. Немецкая модель превозносилась многими исследователями, в противовес английской и американской, которые осуждались за сосредоточенность на преподавании и за увлечение многими неуместными вещами соответственно. Однако американская модель, несмотря на всю критику, уже взяла курс на развитие системы высшего образования и на становление университетов образцами для всего мира. В России немецкая модель была воспринята положительно, но принята к реализации с существенными изменениями и дополнениями. Развитие российских университетов в XIX в. ознаменовано появлением более четкой университетской системы и усилением роли университетов в культурной и общественной жизни общества. Хотя также для того времени характерно постоянное стремление найти баланс во взаимодействии университетской общественности и правительства, переходящем из сотрудничества в конфликт и обратно. К началу века университеты обладали автономией, и в них в полной мере развивалась демократия в решении внутренних вопросов. Но все же свободы преподавания и слушания, являвшейся одной из основ немецкой модели, ввести не удалось, ввиду нехватки профессоров и недоверия к студентам. Во второй половине столетия для России, вошедшей в стадию преобразований, проблемы развития университетов были также важны. Реформы, проводимые Александром II, подчеркивали нехватку образованных людей, компетентных в сфере народного просвещения. Либеральная позиция властей способствовала значительным переменам во внутренней жизни университетов, что проявилось в активном включении студенчества в общественную и политическую жизнь. Таким образом, можно сказать, что студенты оказали влияние на общую ситуацию в стране, что способствовало проведению реформ и кадровым перестановкам в правительстве. В то же время появляется первый университет, создание которого было инициировано университетской общественностью. Названный «вольным университетом», он был доступен для всех, желавших получить образование, и управлялся студенческими депутатами. К началу 60-х гг. в университетах появляется новое поколение студентов (Ключевский В.О., Сеченов И.М. и др.), более свободолюбивых, смелых, активных. Именно им впоследствии суждено было внести огромной вклад в развитие как российской, так и мировой науки. Одновременно на страницах многих газет и журналов разворачивается дискуссия о судьбах российских университетов. Определенными становятся две основные идеи: развитие науки в рамках университетов и отказ от регламентации. 74 Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки... Общественное мнение признало университеты в качестве источника и опоры развития науки, которая создавала преимущества для Западной Европы. Поэтому в университетах была восстановлена автономия, что повлекло за собой прогресс университетов как научных и образовательных центров. К тому же расширились права и свободы профессоров, улучшилось их материальное положение, что привлекло много талантливой молодежи в университеты. Повышение научного потенциала проявилось в праве утверждения ученых степеней, создании научных школ, признанных мировым сообществом. В целом к концу XIX в. российские университеты представляли собой крупные научные центры, в которых большинство профессоров занимались научной работой и почти все академики читали лекции в университетах, что в полной мере соответствовало немецкой модели исследовательского университета того времени. С наибольшим интересом к данной модели отнеслись США и Япония, государства, в которых в XIX и XX в. приоритетными были идеи национального развития, в котором высшее образование занимало не последнее место. Особенно показательным вариантом немецкой модели исследовательского университета можно назвать американскую версию. К концу XIX в. в США был принят закон о передаче государственной земли в собственность, в связи с чем американские университеты стали уделять большее внимание научно-исследовательской работе, особенно в области сельского хозяйства и его новых отраслей. Существует несколько аспектов, различающих американскую и немецкую модели исследовательских университетов. Во-первых, в американской модели приоритетное место занимает функция оказания услуг обществу. Во-вторых, система управления университетом и административное устройство в американском варианте в большей степени задействуют профессорско-преподавательский состав и заключаются в лучшей управляемости. С течением времени образование стало меняться и приобретать некоторые характерные черты, которые распространились в университетах большинства государств. Индустриализация и разделение труда привели к узкой специализации знаний, которая начала занимать первостепенное место и в университетах, и в научной работе. В 1918 г. в своей работе «Наука как призвание и профессия» Макс Вебер написал: «В настоящее время отношение к научному производству как профессии обусловлено, прежде всего, тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но и внутренне дело обстоит таким образом, что отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации» [2. С. 707—708]. Другой особенностью нового типа высшего образования, ставшей следствием из первой характеристики, становится автономное существование специализаций и их дистанцирование друг от друга. Многие специальности отныне закрыты изнутри, а доступ к ним имеет узкая группа специалистов. Также высшее образование приобретает новые специфические черты, напрямую связанные со знанием и его воспроизведением. Открытие нового знания, до сих пор не познанного и неподготовленного к систематизации через принятые организационные структуры, и массивность его наследия отражают сущность высших учебных заведений XX в. 75 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 В отличие от западных стран, в особенности США, XX век принес в университетское образование в нашей стране кардинальные перемены, повернувшие развитие университетов практически вспять. Особые трудности в жизни университетов наступили после гражданской войны, власть пыталась ограничивать свободу университетов, отстранять их от науки, сокращать наборы студентов или вообще закрывать университеты, что, несомненно, привело к снижению их роли в развитии страны. В 20—30 гг. система высшего образования полностью перестраивается и приспосабливается под нужды экономики, а университетские профессора, несогласные с новой системой, подвергались чисткам и массовым репрессиям. Вторая мировая война для большинства стран обернулась новыми изменениями в жизни университетов, что отразилось и в научной деятельности, и в ее финансировании, и в роли, которую университеты стали играть в обществе. Конечно, все эти факторы проявились по-разному в каждой из стран, во многом из-за того, каким образом они были включены в военные действия. Так, в США до Второй мировой войны основная масса средств на развитие науки продолжала поступать из частных фондов, да и ученые предпочитали обращаться за поддержкой именно туда, а не в федеральные организации, опасаясь попасть «под колпак» государственного контроля и лишиться творческой свободы. Во время войны наука, в том числе и фундаментальная, была «мобилизована» посредством Национального совета по научным исследованиям (National Research Council). Это было время существенных изменений в порядке финансирования: во-первых, основная масса средств на исследования приходила теперь от государственных структур, а во-вторых, резко возросли объемы — речь теперь шла не о миллионах, а о миллиардах долларов. Кроме того, именно в военный период существенно выросла роль университетов, поскольку их доля в оборонных исследованиях впервые стала сравнимой с долей крупных корпораций. Эти особенности привели к тому, что к середине XX в. американские вузы становятся неким эталоном исследовательских университетов, что, безусловно, было обусловлено немалыми финансовыми вложениями в научно-исследовательскую работу. Во многом это финансирование производилось со стороны Министерства обороны и было нацелено на разработку нового оружия и военных технологий. Также немаловажную роль сыграли такие факторы, как эффективное академическое управление, поддержка на уровне штатов, создание в большинстве штатов дифференцированной академической системы во главе с исследовательскими университетами, а также жизнеспособный некоммерческий академический сектор. В СССР научная работа в университетах, которые, несмотря на тяжелые условия войны, продолжали свою деятельность, также полностью подчинялась военным нуждам. И даже обучение отвечало военным потребностям, благодаря введению новых программ и дисциплин, как, например, история военного искусства или методика и организация политико-просветительской работы. Таким образом, военные годы доказали, что университетская система не только выдержала все испытания, но и внесла значимый вклад в достижение победы. 76 Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки... Вторая половина XX столетия была ознаменована нарастанием проблем в университетском сообществе. В Европе в первой половине 50-х гг. были преодолены практически все последствия Второй мировой войны, а университетская система возвращена на довоенный уровень. Тем не менее, университетское образование сталкивается с новыми трудностями, связанными с новым этапом научнотехнической революции и новыми вызовами развития общества. Среди основных задач, которые ставила перед университетами действительность, и к которым университетам приходилось приспосабливаться, были: массовизация высшего образования (все больше выпускников школ хотели учиться в университетах); новые потребности в областях экономики, культуры (необходимость организации новых факультетов и дисциплин); осуществление перехода к информационно-технологическому устройству общества [10]. В связи с этим место и роль университетов, суть университетского образования вновь становятся дискуссионными вопросами многих научных и политических деятелей. Ряд американских и европейских профессоров выступили с планами перестройки университетов, концепциями создания университетов будущего. И все же наибольшую поддержку в то время получали точки зрения, схожие с тем, что изложил в своей книге «Идея университета» Карл Ясперс. Во-первых, он видел основную задачу университета в поиске «истины сообществом исследователей и студентов», то есть поддерживал традицию исследовательского университета Гумбольдта. Во-вторых, университет должен быть автономным и свободным, он «является самоуправляющей корпорацией». В-третьих, роль обучения должна быть неразрывно связана с исследованиями, «студент должен не только обучаться, но и участвовать в исследованиях и тем самым стремиться к получению научного образования». Также отмечалась роль университета как основы «для исполнения государственных обязанностей, которые требуют научной подготовки и духовного образования», ввиду чего власть и общество должны заботиться об университете [12. С. 35—36.]. Безусловно, предложенные Ясперсом идеи были восприняты и советскими университетами, которые в послевоенные годы старались воплощать их в реальность, что было весьма тяжело, особенно в условиях тоталитарного режима. К тому же в Советском Союзе была создана система разделенных образования и науки, соответственно, вузы занимались преимущественно образовательной деятельностью, а подавляющая часть научных исследований проводилась в академических и отраслевых научно-исследовательских институтах [8]. И все же не все трудности были преодолены и на Западе, свидетельством чему стали студенческие волнения, прокатившиеся по Европе в конце 1960-х гг. В результате большинство университетов были вынуждены провести реформы, связанные в первую очередь с возможностью увеличения числа обучавшихся. Более того, в политической жизни отдельных стран университеты начинают играть особую роль, что признается учеными и политиками, а преподавателями и профессорами, наоборот, не всегда осознается. Так, известный американский ученый Дж. Гэлбрейт в не менее известном труде «Новое индустриальное общество» писал об исключительном предназначении университетов и преподавателей: «Педагоги 77 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 еще не представляют себе, насколько глубоко индустриальная система зависит от них. То обстоятельство, что в результате этой зависимости государственные и частные средства предоставляются им ныне в сравнительном изобилии, все еще вызывает у них удивление. Низкопоклонство, воспитанное длительным пребыванием в положении объекта благотворительности, еще не исчезло. Требование решительно отстаивать задачи университета даже под страхом потери субсидий все еще представляется им безответственным вздором» [6. С. 533—534]. Уже с 1970-х гг. распространяются публикации, выражающие сомнение в перспективах дальнейшего развития высшего образования. В частности, Уильям Тирней отмечает, что большая часть публикаций 80-х гг. сводит будущее высшего образования к словам «сокращение, перераспределение и экономия» [15. С. 12]. Доказательством этому служил ряд изданий: тревожная публикация «Атака на высшее образование», вышедшая в 1983 г. в Лондоне, монография «Университет в руинах», опубликованная в США в 1996 г. Ну и, конечно, не стоит забывать об известной российской публикации нового века (2002) — «Образование, которое мы можем потерять» [4. С. 20]. В рассматриваемое тридцатилетие в жизни университетов Советского Союза произошел ряд крупных событий, способствовавших росту их престижа, с одной стороны, и подрывавших их положение, с другой. До середины 70-х гг. можно выделить многие позитивные моменты: рост числа университетов, увеличение конкурса в них, усиление влияния университетских ученых на развитие науки, расширение материальной базы. Однако с конца 70-х гг. отношение властей и общества к университетам резко меняется: престижность университетского образования падает, причиной чему становится игнорирование новых потребностей общества или несвоевременное пассивное реагирование на них. Данная ситуация объяснялась отсутствием финансирования университетов, поскольку инвестиции в развитие научных исследований выделялись, но они уходили в основном академиям, отвечавшим за науку в Советском Союзе, а университетская наука получала остатки. Университеты, ограниченные в автономии и вынужденные конкурировать в научных исследованиях с академическими институтами, не смогли ответить требованиям нового этапа научно-технической революции и включиться в процесс формирования информационного общества, актуальный для западных государств. Хотя западным университетам, как было отмечено выше, было нелегко, но все же в последние 20 лет они смогли адаптироваться и дать ответы на вызовы, которые поставило перед ними общество. Процесс пересмотра основ функционирования университетов, спровоцированный финансовыми проблемами развития научных исследований, помог прийти в новой модели существования университетской науки. Эта модель проявилась в таких терминах, как коммерциализация и трансфер технологий, а в реальности в создании технологических парков в университетской инфраструктуре (организационные изменения) и участии ученых в работе предприятий высоких технологий (социальные изменения). Все это способствовало внедрению в научное сообщество предпринимательской культуры. 78 Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки... Российское высшее образование также столкнулось с глобальными проблемами, вызванными построением рыночной экономики. Конечно, в условиях господства одной официальной идеологии университет был одним из элементов идеократического государства и выполнял отведенную ему служебную функцию. Но уже начавшийся вместе с «перестройкой» процесс деидеологизации спонтанно выявил важнейшую роль университетского образования в формировании новой политической культуры [5. С. 181]. В начале 1990-х гг. образовательная система адаптировалась сразу к двум видам процессов: мировые глобальные и внутригосударственные социально-экономические изменения. За 20-летний период российские университеты столкнулись с проблемами сокращения практически 100% государственной поддержки и перехода на самофинансирование во многих сферах. Управленческая роль государства при этом сократилась, и многие решения и их принятия стали находиться в юрисдикции вузов. Подобные реалии помогли университетам решать бюджетные трудности, посредством привлечения дополнительных финансовых ресурсов. Ситуация, сложившая не только в России, но и во всем мире, и связанная с изменениями в технологиях образования и науки, а следовательно, в обеспечивающей технологической структуре университетов, требовала дополнительных ресурсов и организационной перестройки образовательного процесса. Но если все эти трудности обсуждались в западных странах на протяжении 30—40 лет, то российское научно-образовательное сообщество, столкнувшись с ними впервые, оказалось перед традиционной российской дилеммой: выбора собственного пути или ориентации на мировые образцы их решения. Организация образования и науки в России значительно отличается от европейской и американской систем. Институциональные особенности выделения в России отдельных, самостоятельных институтов в форме Академий наук, занимающихся только научной деятельностью, нехарактерно для западных стран, где основной научной организацией, проводящей фундаментальные исследования, является исследовательский университет. Современный исследовательский университет предполагает глубокую специализацию по дисциплинам, однако новые знания появляются на стыке уже имеющихся дисциплин. Ввиду данной особенности растет необходимость сопоставления научных исследований и потребностей общества. Современный мир созрел для нового тектонического сдвига в понимании университета как учреждения. Таким образом, пути развития университетов в XXI в. связаны с пересмотром и изменением организационной структуры вузов их систем управления. Что же касается исторической роли университетов в формировании образования, науки и общественной жизни, то она, как было показано, проявлялась на всех этапах развития университетов. Университет никогда не был автономен от общества и исторически всегда развивался, с одной стороны, в зависимости от трех институтов: церкви, светской власти и рынка, а с другой являлся основополагающим элементом систем образования, науки и общественной жизни. Нет сомнений, что многие идеи преобразований общества вызревали внутри университетов, а они сами становились источниками планов о моделировании 79 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 новых политических и общественных систем. Хотя эти идеи, воплощаясь в реальность, не всегда приносили положительные результаты, «ведь нередко университетскими выпускниками были и откровенные консерваторы, и бюрократы, и милитаристы. М. Вебер был совершенно прав, когда утверждал, что наибольшую ответственность за вступление США в первую мировую войну несут американские университеты и сформированный ими новый бюрократический слой чиновников» [5. С. 178]. Образовательная функция университетов, как элементов, основывающих систему образования в целом и систему высшего образования в частности, заключается не только в простом обучении, но и в возможности достижения степени. Только университет имеет право присваивать степени, и в некоторых странах (наиболее это выражено в США) этой университетской степени достаточно при приеме на работу, более того, эта степень во многом определяет статус человека и не требует подтверждения или признания, как это принято в России. В любом случае быть студентом или выпускником университета значительно престижнее и полезнее для дальнейшего трудоустройства и карьеры. Выпускники университета отвечают одновременно и требованиям работодателей, и требованиям общества. А университеты в свою очередь повышают уровень образованности нации, влияют на ее интеллектуальный, духовный, творческий и культурный потенциал. Университеты могут также рассматриваться как тренировочные площадки для будущих политиков. Учитывая тот факт, что более половины ведущих политиков получают первый опыт в управлении, в ведении диспутов и т.д., в университетах, то роль последних в формировании политической элиты каждого государства не вызывает сомнений. Прослеживается тесная связь между знаниями и могуществом государств, их экономиками. Университеты способны готовить специалистов для инновационной экономики, могут проводить фундаментальные и прикладные исследования, развивать науку, следуя принципу, предложенному Гумбольдтом: «Исследуй, обучая. Обучай, исследуя». Современный университет, являющийся эффективным, многоаспектным и активным институтом общества, выполняет сегодня три важные функции: образовательную, научную и инновационную, которая проявляется в социально-экономическом развитии регионов и стран. И эта инновационная деятельность должна быть тесно переплетена с научно-технической сферой, в том числе с выработкой активных механизмов влияния на развитие науки и экономики региона, в котором расположен университет. ЛИТЕРАТУРА [1] Аврус А.И. История российских университетов. Очерки. — М., 2001. [2] Вебер М. Избранные произведения: Пер. с нем. / Сост., общ. ред. и послесл. Ю.Н. Давыдова; предисл. П.П. Гайденко. — М.: Прогресс, 1990. [3] Верже Ж. История средневекового университета. Прототипы (Отрывки из книги) // Вестник высшей школы. — 1992. — № 1. 80 Давыдова А.В. Университеты как системообразующие элементы образования, науки... [4] Грудзинский А.О. Проектно-ориентированный университет. Профессиональная предпринимательская организация вуза. — Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2004. [5] Гуторов В.А. Политическое образование, демократизация и роль университетов в современной России // Непрерывное образование в политическом и экономическом контекстах / Отв. ред. Г.А. Ключарев. — М.: ИС РАН, 2008. [6] Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество / Пер. с англ. — М.: ООО «Издательство АСТ»: ООО «Транзиткнига»; СПб.: Terra Fantastica, 2004. [7] Дорога к академическому совершенству: Становление исследовательских университетов мирового класса / Под ред. Ф.Дж. Альтбаха, Д. Салми; пер. с англ. — М.: Издательство «Весь Мир», 2012. [8] Игнатов И.И. Американский исследовательский университет как организационная инновация. URL: http://www.kapital-rus.ru/articles/article/197180. [9] Почему Америка не Россия: история университетов. URL: http://ttolk.ru/?p=12450. [10] Пузанова Ж.В., Радкевич К.В. Повышение квалификации: осознанная необходимость или принуждение к исполнению (на примере педагогов г. Москвы) // Теория и практика общественного развития. — 2012. — № 12. — C. 65—74. [11] Уваров П.Ю. У истоков университетской корпорации. Лекция. URL: http://www.polit.ru/ article/2010/02/04/university. [12] Ясперс К. Идея университета / Пер. с нем. Т.В. Тягуновой; ред. перевода О.Н. Шпарага; под общ. ред. М.А. Гусаковского. — Минск: БГУ, 2006. [13] Durkheim É. L’évolution pédagogique en France. Cours pour les candidats à l'Agrégation dispensé en 1904—1905. — Paris, 1938. [14] Hesburg Th.M. The Nature of the Challenge: Traditional Organization and Attitude of Universities toward Contemporary Realities // The Task of Universities in a Changing World / Ed. by St.D. Kertesz. Notre Dame, Ind.: University of Notre Dame Press, 1971. [15] Tierney W.G. On the Road to Recovery and Renewal: Reinventing Academe // The Responsive University. Restructuring for High Performance. — Baltimore: Johns Hopkins University Press: 1999. UNIVERSITIES AS BASIC ELEMENTS FOR THE DEVELOPMENT OF EDUCATIONAL, SCIENTIFIC AND SOCIAL SYSTEMS IN THE HISTORICAL CONTEXT A.V. Davydova Sociology Chair Peoples’ Friendship University of Russia Miklukho-Maklaya str., 10/2, Moscow, Russia, 117198 The article describes the features of formation and the main periods of historical development of universities as a special type of organization within the higher education system. The author identifies the key models of universities and shows that they have never been autonomous for, on the one hand, they historically developed depending on three institutes — the church, the temporal power and the market, and, on the other hand, the universities were a fundamental element of educational, scientific and social systems. Key words: university; the higher education; science; educational system; a model of the university; social institute. 81 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 REFERENCES [1] Avrus A.I. Istorija rossijskih universitetov. Ocherki. — M., 2001. [2] Weber M. Izbrannye proizvedenija: Per. s nem. / Sost., obshh. red. i poslesl. Ju.N. Davydova; Predisl. P.P. Gajdenko. — M.: Progress, 1990. [3] Verger J. Istorija srednevekovogo universiteta. Prototipy (Otryvki iz knigi) // Vestnik vysshej shkoly. — 1992. — № 1. [4] Grudzinskij A.O. Proektno-orientirovannyj universitet. Professional'naja predprinimatel'skaja organizacija vuza. — N. Novgorod: Izd-vo NNGU, 2004. [5] Gutorov V.A. Politicheskoe obrazovanie, demokratizacija i rol' universitetov v sovremennoj Rossii // Nepreryvnoe obrazovanie v politicheskom i jekonomicheskom kontekstah / Otv. red. G.A. Kljucharev. — M.: IS RAN, 2008. [6] Galbraith J. Novoe industrial'noe obshhestvo: Per. s angl. — M.: OOO «Izdatel'stvo AST»: OOO «Tranzitkniga»; SPb.: Terra Fantastica, 2004. [7] Doroga k akademicheskomu sovershenstvu: Stanovlenie issledovatel'skih universitetov mirovogo klassa / Pod red. F.Dzh. Al'tbaha, D. Salmi; per. s angl. — M.: Izdatel'stvo «Ves' Mir», 2012. [8] Ignatov I.I. Amerikanskij issledovatel'skij universitet kak organizacionnaja innovacija. URL: http://www.kapital-rus.ru/articles/article/197180. [9] Pochemu Amerika ne Rossija: istorija universitetov. URL http://ttolk. ru/? p=12450. [10] Puzanova Zh.V., Radkevich K.V. Povyshenie kvalifikacii: osoznannaja neobhodimost' ili prinuzhdenie k ispolneniju (na primere pedagogov g. Moskvy) // Teorija i praktika obshhestvennogo razvitija. — 2012. — № 12. — C. 65—74. [11] Uvarov P.Ju. U istokov universitetskoj korporacii. Lekcija. URL: http://www.polit.ru/article/ 2010/02/04/university. [12] Jaspers K. Ideja universiteta / Per. s nem. T.V. Tjagunovoj; red. perevoda O.N. Shparaga; pod obshh. red. M.A. Gusakovskogo. — Minsk: BGU, 2006. КОМПЕТЕНТНОСТНЫЙ ПОДХОД В ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ И УПРАВЛЕНЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ: МОДЕЛИ КОМПЕТЕНЦИЙ Ж.В. Пузанова, Ю.С. Корнаухова Кафедра социологии Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 10/2, Москва, Россия, 117198 В статье рассматриваются особенности российского пути внедрения компетентностного подхода в систему высшего профессионального образования, который по идее должен улучшить взаимодействия с рынком труда, привести к повышению конкурентоспособности специалистов, и с необходимостью к обновлению содержания, методологии и среды обучения. Рассмотрены основные способы определения и применения компетенций и моделей компетенций в образовании и бизнесе. Ключевые слова: компетенция; компетентность; компетентностный подход; модель компетенций; образование; образовательный стандарт. Изменения — неотъемлемая часть нашей жизни. Большие и маленькие изменения происходят каждый миг. Изменяются представления об окружающем мире, меняются отношение к действительности и способы взаимодействия. Модифицируются объемы и потоки информации. Не все перемены одинаково хорошо воспринимаются, не все приводят к положительным результатам и благоприятным последствиям. Но представить себе жизнь без движения и изменений — невозможно. Общество, будучи большим и сложным организмом, также подвержено изменениям. Порой оно изменяется очень медленно, а порой преобразуется слишком быстро. Довольно часто трансформации происходят неравномерно. Некоторые части и системы общества изменяются быстрее других, а некоторые упорно препятствуют проникновению инноваций в свою структуру. Одним из важных социальных институтов является образование, и оно не может не реагировать на запросы и вызовы времени. Каждая значительная историческая эпоха вырабатывает свою собственную модель образованности, воплощаемую в специфически ей присущем типе «образованного человека» [1. С. 3]. Сегодня почти невозможно представить себе цивилизованного человека, не имеющего образования. Конечно, сегодняшнее образование и подходы к обучению не похожи на те, что существовали несколько веков и даже десятилетий назад. Одним из основных отличий является объем информации, который необходимо освоить и усвоить обучающемуся. В последнее время споры о необходимости создания «новой системы образования» немного поутихли. И все же многие исследователи придерживаются представлений о том, что, так называемая, «знаниевая» парадигма (или зун-парадигма, от Знания-Умения-Навыки) образования себя изжила и нуждается в замене или, по меньшей мере, кардинальной переработке. 83 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 На сегодняшний день вопрос о переходе к новой системе образования вроде бы не стоит. Всех больше волнует вопрос непосредственной реализации этого перехода. Приняв за основу нового образования так называемый «компетентностный подход», специалисты и исследователи озадачены необходимостью его скорейшего внедрения в повседневную реальность. Но так ли это необходимо? Многие выпускники высших и средних профессиональных учебных заведений нередко сталкиваются с ситуацией, когда знания и навыки, полученные в ходе обучения, не соответствуют требованиям, предъявляемым жизнью, практикой и работодателями. Для сокращения существующего дисбаланса между требованиями рынка труда и предложениями системы высшего профессионального образования в настоящее время разработаны и адаптируются новые Федеральные государственные образовательные стандарты (ФГОС третьего поколения), основанные на компетентностном подходе, под которым понимается метод моделирования результатов обучения и их представления как норм качества высшего образования (так называемая система обеспечения качества). Под результатами образования понимаются системы компетенций, включающие знания, понимание и навыки обучаемого, которые определяются как для каждого модуля программы, так и для образовательной программы в целом [10. С. 165]. Отчетливо определены сущностные характеристики компетентностного подхода. Он основан на обозначении компетентности как цели профессиональной подготовки специалиста в вузе. Содержательные акценты компетентностного подхода определяют практико-ориентированную направленность образовательных программ высшей школы в противовес «рафинированному академизму». Словосочетание «компетентностный подход» используется также в современной практике управления персоналом. Суть его, в данном случае, заключается в разработке и применении на практике моделей компетенций сотрудников, подборе и подготовке работников в соответствии с этими моделями, применении такого метода оценки как аттестационное собеседование. Однако среди специалистов, занятых в вопросе разработки новых стандартов на основе компетентностого подхода, нет единого мнения, что должно формироваться у выпускников — компетенции или компетентности. Несмотря на схожее звучание, это все же разные понятия. По мнению профессоров Тулузской школы бизнеса (Toulouse Business School, France), исследователей в области человеческих ресурсов, Ф.Д. ЛеДест [Francoise Delamare Le Deist] и Дж. Унтертона [Jonathan Winterton] [12], термин «компетенция» ввел Р. Уайт [R.W. White] в работе «Motivation reconsidered: the concept of competence» [24], для описания особенностей индивидуальности, которые наиболее тесно связаны с «превосходным» выполнением работы и высокой мотивацией. Он определил компетентность как «эффективное взаимодействие (человека) с окружающей средой» и утверждал, что существует «компетентностная мотивация» в дополнение к компетенции как к «достигнутой способности» [24]. Однако некоторые рассматривают МакКлелланда [McClelland] в качестве популяризатора данного понятия в бизнес-среде. Да и вообще, термин нельзя назвать совершенно новым [17]. Как бы то ни было, 84 Пузанова Ж.В., Корнаухова Ю.С. Компетентностный подход в образовательной... широкое распространение он получил в США в среде HR-менеджеров в 1970-х гг. Компетенции были определены как «основные характеристики личности, которые связаны с эффективной или отлично выполненной работой». Можно обнаружить более 60 определений понятия «компетенция», которые, так или иначе, похожи друг на друга. Это в немалой степени связано с тем, что разные организации и эксперты по компетенциям предпочитают собственные определения «чужим», появившимся раньше. Также «многообразие определений компетенции может быть результатом символической природы самого понятия» [17]. Несмотря на схожее звучание, «компетентность» (competence) скорее относится к функциональным областям, а «компетенция» (competency) к поведенческим. Поэтому определим эти понятия следующим образом: компетентность — умение активно использовать полученные личные и профессиональные знания и навыки в практической или научной деятельности. Компетенция — личностные и деловые качества, а также профессиональные знания, умения, навыки, которые необходимы для успешного выполнения работы. Можно даже сказать, что компетентность — это обладание компетенцией. Хотя для людей всегда проще назвать конкретного «компетентного» в некоторой области специалиста, чем сказать, что именно делает его таковым. Любая компетенция включает несколько составляющих — поведенческих индикаторов. Как правило, в одну компетенцию входит 3—4 индикатора. «Поведенческий индикатор — это описание проявлений компетенции в поведении человека. По сути — это ответы на вопросы «что делает, как делает и чего не делает?» Индикаторы и их проявление в поведении должны быть прописаны простыми словами, понятны и легко измеримы в поведении человека. Каждый индикатор должен быть однозначен и исключать двойное толкование» [16]. Существует огромное количество конкретных компетенций и способов их выявления и оценки. Однако ни один человек не может обладать всеми компетенциями сразу. Некоторые сформированы лучше, некоторые слабее, а какие-то могут и вовсе отсутствовать. Следует отметить, что наличествует и некоторый скепсис в отношении вопроса о «научении компетенциям». Есть мнение, что компетенции — это присущие каждому отдельному индивиду конкретные особенности, характеристики и качества, а значит, научиться им нельзя. И все же большинство придерживается мнения, что компетенции можно развить, даже с нуля. В рамках создания образовательных стандартов на основе компетентностного подхода предполагается отход от привычного обучения и оценки знаний «по предметам». Согласно федеральным государственным образовательным стандартам высшего профессионального образования последнего поколения выпускники должны обладать общенаучными, инструментальными, социально-личностными и общекультурными компетенциями. Каждая из этих групп компетенций раскладывается на более конкретные, в некоторой степени (а порой существенно) различающиеся для выпускников разных специальностей и направлений обучения. Весь образовательный процесс должен быть направлен на формирование и разви85 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 тие конкретных компетенций, необходимых для дальнейшей успешной работы по специальности и/или в смежной области. Способы оценивания развитости и степени усвоения компетенций выпускниками еще не до конца проработаны, а вернее — специалисты только приступили к этой крайне сложной и трудоемкой работе. Однако представляется возможным фиксирование и оценка выраженности индикаторов, присущих тем или иным компетенциям. Компетентностный подход к оценке результатов обучения — наиболее проблематичная в реализации особенность новых образовательных стандартов. Основные проблемы реализации — формирование и оценивание компетенций как результатов обучения. В рамках реализуемого подхода формирование и оценивание знаний, умений, навыков рассматривается как неотъемлемая часть компетенций, особенно профессиональных. И методы формирования целого ряда компетенций тесно связаны с методами формирования знаний (хотя и, безусловно, требуют дальнейшего развития). Но вот при разработке методов оценивания компетенций и на их основе КИМов (контрольно-измерительных материалов) необходимы новые подходы с участием экспертов и обязательной экспериментальной апробацией разработок. Реализация компетентностоного подхода в рамках новых ФГОС предусматривает создание матрицы компетенций, в которой описываются этапы формирования компетенций в процессе освоения образовательной программы. Для каждой компетенции, записанной в стандарте, указываются дисциплины и другие элементы учебного плана, в которых данная компетенция формируется. В то же время нужно отдавать себе отчет, что эта матрица, естественно, подлежит постоянному пересмотру в зависимости от результатов оценивания компетенций при освоении дисциплин. Предполагается осуществлять поэтапно частичное формирование компетенций в большом количестве дисциплин, при этом, с учетом результатов опросов работодателей, особое внимание уделено формированию общекультурных компетенций. Практически при изучении каждой дисциплины особая зона внимания и контроль отводится формированию следующих общекультурных компетенций, как способность к восприятию, обобщению, анализу информации, постановке целей и выбору путей ее достижения; умение логически верно, аргументировано и ясно строить устную и письменную речь; готовность к кооперации с коллегами, к работе в коллективе; умение критически оценивать свои достоинства и недостатки, наметить пути и выбрать средства развития достоинств и устранения недостатков; владение основными методами, способами и средствами получения, хранения, переработки информации, навыки работы с компьютером как средством управления информацией; способность работать с информацией в глобальных компьютерных сетях. Если измерение и оценка является центральной задачей применения концепции компетенций, то важно определить, что именно измеряется. Можно ли вообще говорить о том, что существуют разные уровни компетенций, или речь идет о том, что компетенции и есть указание на определенный уровень деятельности? С точки зрения формирования системы измерения и оценки, поведенческий подход дает четкое указание — индикаторы измеряются, компетенции оцениваются на основании обработки измерений индикаторов [9]. 86 Пузанова Ж.В., Корнаухова Ю.С. Компетентностный подход в образовательной... Некоторые специалисты настаивают на отходе от «зуновских» стандартов образования, однако, компетенции, до некоторой степени, представляют собой все те же ЗУНы (знания, умения, навыки). И все же, это не одно и то же, ведь «компетенции как способ описания эффективного поведения работников появились на определенном этапе развития менеджмента человеческих ресурсов» [14]. Однако наряду с очевидными преимуществами, компетентностный подход таит в себе и некоторые опасности. К примеру, можно встретить мнение, что «компетентностный подход, если рассматривать его с философской точки зрения, есть утверждение некоторого специфического типа рациональности («компетентностная рациональность») и одновременно — проект тотальной рационализации всей социокультурной системы «образование — практика». Между тем такая всеохватывающая рациональность («зафиксировать все содержание образования как перечень компетенций и компетентностей»!) заведомо исключает момент внутренней свободы» [1. С. 7]. С компетентностным подходом, как у нас его понимают, все непросто. У этого подхода есть как свои сторонники, так и противники. На наш взгляд, определение компетенций, предложенное Минобрнауки («готовность и способность к определенному виду деятельности в определенной области») далеко не однозначно и скорее не проясняет, что за этим стоит, к чему надо готовить студентов, чем оно кардинально отличается от традиционных знаний-умений-навыков, а «затуманивает». Если мы обратимся к документам по Болонскому процессу, то увидим, что европейские коллеги придерживаются «традиционного» подхода: компетенция — это «динамическая комбинация знаний, умений, навыков». Введение нового термина вряд ли сразу и кардинально изменит подход в подготовке специалистов, но безусловно, оно потребует дополнительный усилий на мало полезную, но очень трудоемкую работу по подготовке соответствующего методического обеспечения. В конечном счете, задача каждого вуза — подготовка квалифицированных специалистов, конкурентоспособных профессионалов, и главным «ОТК» здесь является не вуз, и даже не государство, а работодатель. А для него важно, что выпускник умеет, к работе на какой должностной позиции он готов. И неважно, как это называется, — «компетенция» или «знания, умения, навыки». Если обратиться к отечественным разработкам в области психолого-педагогической науки, можно вспомнить и интересный подход к образованию и обучению, сформулированный в рамках культурно-исторической системно-деятельностной теории (А.Н.Леонтьев, А.А. Леонтъев, Л.С. Выготский, В.В. Давыдов, П.Я. Гальперин, Н.Ф. Талызина, Д.Б. Эльконин). Деятельностный подход к образованию не отвергает компетентностный и не противоречит его принципам. Они могут прекрасно дополнять друг друга. В качестве цели образования деятельностная парадигма постулирует развитие личности учащегося на основе освоения универсальных способов деятельности. Процесс учения понимается не просто как усвоение системы знаний, умений и навыков, составляющих инструментальную основу компетенций учащегося, но и как процесс развития личности, обретения духовнонравственного опыта и социальной компетентности [20]. Деятельностный подход исходит из положения о том, что психологические способности человека есть 87 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 результат преобразования внешней предметной деятельности во внутреннюю психическую деятельность путем последовательных преобразований. Таким образом, личностное, социальное, познавательное развитие учащихся определяется характером организации их деятельности, в первую очередь, учебной. Но, какие бы преимущества ни нес в себе компетентностный подход к образованию и/или его сочетание с другими взглядами и подходами к обучению, в отрыве от требований работодателей он не принесет никакой пользы, ведь при оценивании результатов образования учитываются (или по крайней мере должны учитываться) профессиональные стандарты и потребности рынка труда. Однако на сегодняшний день лишь небольшая часть сообщества работодателей имеет профессиональные стандарты, позволяющие оценивать и подбирать сотрудников. Профессиональный стандарт — это нормативный документ, включающий подробное описание (характеристику) измеряемых требований к результатам и качеству выполнения работниками своих функций в рамках конкретного вида профессиональной деятельности. Они активно применялись в советское время, все они были прописаны в единых квалификационно-тарифных справочниках. Но время не стоит на месте, развиваются технологии, меняются представления и прежние стандарты требуют значительной корректировки или даже переработки. Компетентностный подход, заложенный в основу профессионального образования, должен способствовать обучению молодых специалистов в соответствии с требованиями рынка труда. ЛИТЕРАТУРА [1] Андреев А. Знания или компетенции // Высшее образование в России. — 2005. — № 2. — С. 3—12. [2] Байденко В.И. Выявление состава компетенций выпускников вузов как необходимый этап проектирования ГОС ВПО нового поколения: Методическое пособие. — М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2006. [3] Болотов В.А., Сериков В.В. Компетентностная модель: от идеи к образовательной программе // Педагогика. — 2003. — № 10. — С.8—14. [4] Волкова О. Компетентностный подход при проектировании образовательных программ // Высшее образование в России. — № 4. — 2005 — С. 34—36 [5] Демченкова С.А. Основные подходы к трактовке понятий «компетенция» и «компетентность» за рубежом и их содержание // Вестник ТГПУ (TSPU Bulletin). — 2011. — № 13. URL: http://vestnik.tspu.ru/files/PDF/articles/demchenkova_s._a._243_246_13_115_2011.pdf. [6] Дорофеев А. Профессиональная компетентность как показатель качества образования // Высшее образование в России. — 2005. — № 4. — С. 30—34. [7] Звонников В.И., Челышкова М.Б. Контроль качества обучения при аттестации: компетентностный подход. URL: http://fictionbook.ru/author/viktor_ivanovich_zvonnikov/kontrol_ kachestva_obucheniya_pri_attesta/read_online. html? page=1. [8] Зеер Э., Сыманюк Э. Компетентностный подход к модернизации профессионального образовании // Высшее образование в России. — 2005. — № 4. — С. 23—30. [9] Кудрявцева Е. Методологические проблемы применения моделей компетенций // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина. — 2011. — Т. 5. — № 4. [10] Кузнецов А.П., Даниленков В.В. Проблемы реализации компетентностного подхода в профессиональном образовании // Итоги и перспективы интегрированной системы образования в высшей школе России: образование — наука — инновационная деятельность МГИУ. — М., 2011. 88 Пузанова Ж.В., Корнаухова Ю.С. Компетентностный подход в образовательной... [11] Лебедев О.Е. Компетентностный подход в образовании // Школьные технологии. — 2004. —№ 5. — С. 3—12. [12] ЛеДест Ф.Д., Унтертон Дж. Что такое компетенции? URL: http://www.hr-portal.ru/article/ chto-takoe-kompetencii. [13] Леонтьев А.А. Что такое деятельностный подход в образовании? // Начальная школа: плюс-минус. — 2001. — № 1. — С. 3—6. [14] Полетаева Ю. Компетенции сегодня: от мифа к системе. URL: http://www.shl.ru/o-shl/ stati/360-kompetenczii-segodnya-ot-mifa-k-sisteme. [15] Пузанова Ж. Вузам будет трудно предоставить студентам реальную свободу выбора // О переходе на федеральные государственные стандарты (ФГОС) третьего поколения. Мнения экспертов. URL: http://ecsocman.hse.ru/text/33709789.html. [16] Семеняк Е. Модель компетенций глазами пользователя: «зачем» или «для чего»? // Hrportal Сообщество Hr-менеджеров. URL: http://www.hr-portal.ru/article/model-kompetenciyglazami-polzovatelya-zachem-ili-dlya-chego. [17] Стуф А., Мартенс РЛ., Ван Мерринбоер Д.Г. Что есть компетенция? Конструктивистский подход как выход из замешательства. URL: http://www.ht.ru/press/articles/print/art26.htm. [18] Уиддет С., Холлифорд С. Руководство по компетенциям. URL: http://www.hr-portal.ru/ pages/hrm/competition.php. [19] Федеральный государственный образовательный стандарт высшего профессионального образования. URL: http://www.edu.ru/db/portal/spe/3v/220207m.htm. [20] Федеральные государственные образовательные стандарты. URL: http://fgos.isiorao.ru/ index.php. [21] Чекалина Т.А. Теоретические основы формирования компетенций студентов вузов // Молодой ученый. — 2013. — № 2. — С. 411—413. [22] Cheetham G., Chivers Dg. The reflective (and competent) practitioner: A model of professional competence which seeks to harmonise the reflective practitioner and competence-based approaches. URL: http://www.smithsrisca demon.co.uk/PSY cheethametal 1998.html. [23] McClelland D.C. Identifying competencies with behavioral-event interviews // Psychological Science. — 1998. — № 9. — P. 331—339. [24] White R.W. Motivation reconsidered: The concept of competence // Psychological review. — 1959. — № 66. THE COMPETENCE8BASED APPROACH IN EDUCATIONAL AND MANAGEMENT PRACTICES: MODELS OF COMPETENCIES Zh.V. Puzanova, Yu.S. Kornaukhova Sociology Chair Peoples’ Friendship University of Russia Miklukho-Maklaya str., 10/2, Moscow, Russia, 117198 The article considers the peculiarities of the Russian way to implement the competence-based approach in the higher professional education system. Such an approach is supposed to improve interaction of the higher professional education and the labor market, increase the competitiveness of specialists and lead to the inevitable update of the content, methodology and environment of learning. The authors identify basic methods of definition and application of competencies and competency models in educational and business practices. Key words: competence; competency; competence approach; competency model; education; educational standard. 89 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 REFERENCES [1] Andreev A. Znanija ili kompetencii // Vysshee obrazovanie v Rossii. — 2005. — № 2. — S. 3—12. [2] Bajdenko V.I. Vyjavlenie sostava kompetencij vypusknikov vuzov kak neobhodimyj jetap proektirovanija GOS VPO novogo pokolenija: Metodicheskoe posobie. — M.: Issledovatel'skij centr problem kachestva podgotovki specialistov, 2006. [3] Bolotov V.A., Serikov V.V. Kompetentnostnaja model': ot idei k obrazovatel'noj programme // Pedagogika. — 2003. — № 10. — S. 8—14. [4] Volkova O. Kompetentnostnyj podhod pri proektirovanii obrazovatel'nyh programm // Vysshee obrazovanie v Rossii. — 2005. — № 4. — S. 34—36. [5] Demchenkova S.A. Osnovnye podhody k traktovke ponjatij «kompetencija» i «kompetentnost'» za rubezhom i ih soderzhanie // Vestnik TGPU (TSPU Bulletin). — 2011. — № 13. URL: http://vestnik.tspu.ru/files/PDF/articles/demchenkova_s._a._243_246_13_115_2011.pdf. [6] Dorofeev A. Professional'naja kompetentnost' kak pokazatel' kachestva obrazovanija // Vysshee obrazovanie v Rossii. — 2005. — № 4. — S. 30—34. [7] Zvonnikov V.I., Chelyshkova M.B. Kontrol' kachestva obuchenija pri attestacii: kompetentnostnyj podhod. URL: http://fictionbook.ru/author/viktor_ivanovich_zvonnikov/kontrol_ kachestva_obucheniya_pri_attesta/read_online.html?page=1. [8] Zeer Je., Symanjuk Je. Kompetentnostnyj podhod k modernizacii professional'nogo obrazovanii // Vysshee obrazovanie v Rossii. — 2005. — № 4. — S. 23—30. [9] Kudrjavceva E. Metodologicheskie problemy primenenija modelej kompetencij // Vestnik LGU im. A.S. Pushkina. — 2011. — T. 5. — № 4. [10] Kuznecov A.P., Danilenkov V.V. Problemy realizacii kompetentnostnogo podhoda v professional'nom obrazovanii // Itogi i perspektivy integrirovannoj sistemy obrazovanija v vysshej shkole Rossii: obrazovanie — nauka — innovacionnaja dejatel'nost' MGIU. — M., 2011. [11] Lebedev O.E. Kompetentnostnyj podhod v obrazovanii // Shkol'nye tehnologii. — 2004. — № 5. — S.3—12. [12] Le Deist F.D., Winterton J. Chto takoe kompetencii? URL: http://www.hr-portal.ru/article/ chto-takoe-kompetencii. [13] Leont'ev A.A. Chto takoe dejatel'nostnyj podhod v obrazovanii? // Nachal'naja shkola: pljusminus. — 2001. — № 1. — S. 3—6. [14] Poletaeva Ju. Kompetencii segodnja: ot mifa k sisteme. URL: http://www.shl.ru/o-shl/stati/ 360-kompetenczii-segodnya-ot-mifa-k-sisteme. [15] Puzanova Zh. Vuzam budet trudno predostavit' studentam real'nuju svobodu vybora // O perehode na federal'nye gosudarstvennye standarty (FGOS) tret'ego pokolenija. Mnenija jekspertov. URL: http://ecsocman.hse.ru/text/33709789.html. [16] Semenjak E. Model' kompetencij glazami pol'zovatelja: «zachem» ili «dlja chego»? // Hr-portal Soobshhestvo Hr-menedzherov. URL: http://www.hr-portal.ru/article/model-kompetenciyglazami-polzovatelya-zachem-ili-dlya-chego. [17] Stoof A., Martens R.L., Van Merrienboer J.G. Chto est' kompetencija? Konstruktivistskij podhod kak vyhod iz zameshatel'stva. URL: http://www.ht.ru/press/articles/print/art26.htm. [18] Widdet S., Holliford S. Rukovodstvo po kompetencijam. URL: http://www.hr-portal.ru/pages/ hrm/competition. php. [19] Federal'nyj gosudarstvennyj obrazovatel'nyj standart vysshego professional'nogo obrazovanija. URL: http://www.edu.ru/db/portal/spe/3v/220207m.htm. [20] Federal'nye gosudarstvennye obrazovatel'nye standarty. URL: http://fgos.isiorao.ru/index.php. [21] Chekalina T.A. Teoreticheskie osnovy formirovanija kompetencij studentov vuzov // Molodoj uchenyj. — 2013. — № 2. — S. 411—413. 90 НАУЧНЫЕ ШКОЛЫ В СТРАТЕГИИ РАЗВИТИЯ ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ В.С. Куткин1, И.В. Орлова2, Т.Ю. Павельева1 1 Кафедра философии Московский государственный технологический университет «СТАНКИН» Вадковский пер., 1, Москва, Россия, 127994 2 Кафедра журналистики, социальной рекламы и связей с общественностью Российский государственный социальный университет Вильгельма Пика ул., 4, Москва, Россия, 126296 Статья написана по материалам исследования по теме «Разработка методологии модернизации высшего технического образования в ракурсе развития научных школ», реализованного кафедрой философии МГТУ «СТАНКИН». Авторы проекта, собрав значительный эмпирический материал, анализируют современный процесс институционализации научных школ на базе российских вузов и их роль в формировании инновационных стратегий развития высшего профессионального образования. Ключевые слова: научные школы, общество знания, инновационные стратегии, высшее профессиональное образование. В последнее десятилетие в российской системе образования идет поиск оптимального соответствия между сложившимися традициями отечественной высшей школы, модернизацией и вхождением в мировое образовательное пространство. Конечным результатом этого поиска должно стать создание социально-экономических механизмов устойчивого развития образования, обеспечивающих его доступность, высокое качество и эффективность в соответствии с потребностями личности, заказом экономики и общества. На данный момент наблюдается повсеместное открытие при вузах малых предприятий, бизнес-инкубаторов, технопарков и других структурных инновационных подразделений. Вузы приобретают названия инновационных, происходит их сетевая интеграция, они интенсивно обогащаются современными информационными технологиями, которые активно внедряют в учебный процесс, совершенствуют научно-методическую поддержку новых образовательных программ и технологий. Все эти нововведения ориентированы на повышение качества обучения, обеспечивающее конкурентоспособность вузов на рынке образовательных услуг. Требования эффективности и высокого качества функционирования вузов заставляют уделять больше внимания и глобальным вызовам. Формирование глобального общества связано с международной интеграцией образования и науки, внедрением новых информационных технологий. Крупномасштабное инвестирование в человеческие ресурсы, развитие профессиональных навыков, научных исследований, наукоемких технологий и модернизация систем образования — приоритетные направления развития общества. Глобальный характер цивилизацион91 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ных трансформаций закономерно накладывает отпечаток на деятельность социальных институтов, прежде всего повышая роль высшего образования в становлении личности с учетом меняющихся потребностей индивида и социума. В таких условиях высшее образование выступает важной частью системы общественного воспроизводства, готовит квалифицированную рабочую силу и является фактором накопления человеческого капитала, определяющим гуманитарные черты его социального облика [2]. Образование в любом обществе предполагает наличие некоторой желаемой модели или образца в процессе освоения ценностей культуры посредством передаваемого опыта. Естественно, в каждой стране свой, обусловленный национальной спецификой стратегический образец системы обучения и воспитания людей. Однако процессы модернизации в экономической, социально-политической и духовной сферах жизни людей нивелируют эти образцы, ведут к появлению общих ориентиров образовательной политики. При этом устоявшиеся национально-культурные ориентации образования не исчезают, а начинают сосуществовать с новыми стратегиями образовательной политики, что порождает серьезные проблемы в системе образования. Поскольку образование неизбежно выступает фактором стратификации общества [7], в каждом из них всегда действует механизм, ограничивающий или, по крайней мере, сдерживающий стратификационное воздействие образования. Любое национально-культурное сообщество стремится не только на словах, но и в реальной практике к справедливости, отстаивая равенство возможностей всех людей, получить образование. В нашей стране подавляющая часть студентов принадлежит к средним и высшим слоям [2], в системе высшего образования России, как и в странах третьего мира, происходит редистрибуция экономических ресурсов в пользу обеспеченных слоев. В результате богатые группы становятся богаче, а социальные аутсайдеры — еще беднее. Однако современные процессы развития образования способствуют формированию в массовом сознании установки на то, что образование является личным делом каждого. Такая повсеместно внедряемая установка превращает систему образования в индустрию образовательных коммерческих услуг. В этой связи многие государства, чтобы не потерять темп экономической гонки, зачастую вынуждены уходить от государственной ответственности за образование, соответственно исключая ответственность и за доступность образования. Вот почему в ближайшее время нас ждет не всеобщая равно доступная для всех система образования, а избирательная, конкурсная (конкурирующая) стратегия получения образования. Важнейшим вопросом образовательной стратегии является вопрос о целях и содержании обучения, методах преподавания. Цели и содержание обучения обусловлены в основном социальными и личными потребностями, а также, конечно, и возможностями общества удовлетворять потребности в получении образования на том или ином качественном уровне. Так, современная российская высшая школа (за ней постепенно подтягивается и средняя) в устроении системы подготовки и обучения все более исходит из личных потребностей и желаний учащихся, большинство из которых ориентируется не на фундаментальные зна92 Куткин В.С., Орлова И.В., Павельева Т.Ю. Научные школы в стратегии развития высшего... ния в различных научных областях, а в основном на быстрое приобретение необходимых умений и навыков практической жизни. Это то, что Г. Маркузе называет «образованием нулевого цикла» [8]. По данным РМЭЗ (1), четвертая часть респондентов в возрасте от 19 до 30 лет (24,7%) считает, что для выполнения их нынешней работы не нужно специального профессионального образования; 19,3% хватило бы профессиональных курсов; еще 14% — начального профессионального образования, т.е. это в основном позиции неквалифицированных работников или требующие низкой квалификации. Техникум нужен 16,7%, высшее образование — 23,2% опрошенных. Всего квалифицированную работу, требующую третичного образования, получили 39,9%. Конечно, среди молодежи старшего возраста, где больше окончивших учебные заведения, меньше доля тех, кому на работе не требуется никакого образования: среди родившихся в 1993 г. их 50%, а среди родившихся в 1982 г. — 19,2% (при этом зависимость от года рождения, конечно, не линейная). Среди старших больше и доля тех, кому требуется специальное образование. Среди окончивших вузы 62,9% тех, кому на работе необходимо высшее образование, 13% было бы достаточно среднего специального, 4,4% — начального профессионального, 8,2% — не нужно никакого образования. Настораживает ситуация, в которой оказались выпускники колледжей: никакого образования не требуется 16,4%, а начального профессионального хватило бы 11,6%. В рамках РМЭЗ респондентам задавался и такой вопрос: «В какой мере на Вашей основной работе используются Ваши знания и опыт?». Половина респондентов (49,2%) ответили, что используются полностью, в значительной мере — 27,3%, в незначительной мере и совсем не используются — 20,9%. Очень важный показатель — удовлетворенность выполняемой работой. По данным РМЭЗ, полностью удовлетворены работой 17,1% респондентов, 46,4% — скорее удовлетворены (всего 63,5%). Напротив, совсем не удовлетворены 3,9% и скорее не удовлетворены — 11,8% (в сумме 15,7%). Превышение суммарного числа тех, кто удовлетворен — четырехкратное, эти данные вселяют оптимизм. А вот возможностями профессионального роста полностью удовлетворены 10,2% и скорее удовлетворены 32,3%; 11% совсем и 20,8% скорее не удовлетворены. Первых в сумме 42,5%, вторых — 31,8%. Еще более отличаются от оценок работы в целом данные по удовлетворенности оплатой труда: полностью удовлетворены 7,5%, скорее удовлетворены 27,5%; совсем не удовлетворены 16,3%, скорее не удовлетворены 26,3%. В сумме удовлетворены 35%, но им противостоят 42,6% неудовлетворенных. Итак, каждый пятый из опрошенных молодых людей не реализует на работе то, что знает и умеет. Сюда входят и общие компетенции, и специфические, которые могут быть полезны на конкретном рабочем месте [8]. Эти факты детерминированы целым рядом психологических обстоятельств. Основная причина такой сугубо утилитарной ориентации учащихся в выборе своего пути к образованности лежит в особенностях восприятия индивидом современного этапа развития общества, в изменении ценностных ориентиров и социально-психологических потребностей [5]. 93 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Системное (комплексное, или универсальное) образование, во-первых, требует больших затрат средств и времени, а в условиях ускоряющейся социальной (в основном горизонтальной) мобильности и стремлении к удовлетворению быстро растущих потребностей оно не является значимой ценностью. Во-вторых, в условиях быстро меняющихся информационных потоков знания очень быстро устаревают. Но поскольку без образования человеку невозможно обойтись, он вынужден приспосабливаться к специфическим условиям. Так, основная масса индивидов формирует собственные знания по определенным структурным линиям: главные, менее главные, второстепенные знания. Иначе говоря, возникает образованность, которая выстроена на нескольких основополагающих структурах знания, необходимых, чтобы разбираться в событиях, уметь сравнивать их и запоминать определенным образом. Одновременно современный учащийся, находясь под интенсивным воздействием СМИ, овладевает и так называемой «мозаичной культурой», параллельно получая мозаичное образование — это сумма случайных знаний, почерпнутых из СМИ и других источников. Здесь процесс образования представляет собой поток разнородной информации, пассивно поглощаемой индивидом. Он идет от случайного знания к другому случайному знанию, а в нем нет готовых решений по всем вопросам. В результате у индивида оседают лишь осколки знаний (идей, оценок), поскольку в основном они спроецированы лишь внешними впечатлениями. В получении такого образования человеку не надо прилагать особых умственных усилий, концентрировать пристальное внимание на предмете, уходя вглубь его, обращаясь в себя и на себя. Мозаичное образование — это некоторое интеллектуальное оснащение, которым располагает индивид в данный момент времени. В отличие от него систематическое образование — довольно краткий по времени курс обучения (10— 15 лет), в результате которого человек получает последовательно сцепленную, не фрагментированную совокупность знаний. Запас этих знаний, конечно, тоже имеет тенденцию улетучиваться и быстро устаревать, ибо современная информация удваивается в течение 5—7 лет. Вот почему индивид, оставаясь лишь на уровне полученного систематического образования (если он это знание не восполняет), через некоторое время уже не может ориентироваться в своей профессии и процессах жизни. Современный мир заставляет человека соответствовать ускоряющемуся развитию, постоянно заполнять свой интеллект различными фрагментарными знаниями, делая его образование мозаичным. Социологические исследования помогают судить о том, как изменяется во времени, в зависимости от перемен в стране и в образовательной сфере, отношение к институту высшего образования. Так, по данным ВЦИОМ, 72% россиян уверены, что высшее образование гарантирует успешную карьеру и достижение поставленных целей. Одновременно 54% жителей нашей страны думают, что значение высшего образования явно преувеличено. Заработная плата выпускника среднего специального учебного заведения часто не меньше той, что получает сотрудник с дипломом вуза — такое мнение высказывают 70% опрошенных. Более 94 Куткин В.С., Орлова И.В., Павельева Т.Ю. Научные школы в стратегии развития высшего... того, 65% утверждают, что зачастую среднее образование ни в чем не уступает высшему, хотя многие его и недооценивают. Стоит отметить, что мнение людей, имеющих высшее образование, несколько отличается: 48% считают, что человек без диплома о высшем образовании обречен довольствоваться низкооплачиваемой работой. В среднем по стране так думают 42% респондентов. «Высокообразованные» реже соглашаются с тезисом о том, что среднее специальное образование не уступает высшему по качеству (57% против 65% среди россиян в целом). В вопросе качества высшего образования особое значение обретает тема научно-образовательных школ. В последние годы прекратили свое существование множество научных школ в вузах в силу отсутствия или ограничения их финансирования, оттока ученых в другие отрасли, переезда их за границу. Поэтому в настоящее время стоит задача поддержки научных школ, обеспечения их дальнейшего развития. В связи с этим в ряде нормативных правовых актов говорится о ведущих научных школах, перечисляются их признаки. И именно последние вызывают у специалистов много вопросов, так как не позволяют отличить научные школы от других организационных структур, да и сами зафиксированные признаки не отражают главных элементов научных школ, по которым, собственно, они должны оцениваться, — новизну и значимость полученных в них результатов. Поэтому возникает необходимость еще раз вернутся к проблеме идентификации научных школ и дать им более четкое определение. Эффективное управление наукой, по существу, сводится к управлению научными коллективами, среди которых и коллективы научных школ. В связи с этим возникает комплекс вопросов: как должно строиться руководство научными школами, насколько государство и иные внешние по отношению к науке структуры (например, бизнес) могут влиять на выбор научной тематики школ, проведение в них научных исследований и пр. Сегодня все чаще раздаются утверждения, что научные школы изжили себя, и современная наука не может развиваться в рамках небольших научных сообществ. Как новое пространство социального бытия современное общество знания формируется в контексте развития информационного общества и представляет собой систему, в которой происходит интеграция образования, науки и инноваций при активной роли новых информационных технологий, обеспечивающих переработку огромных массивов информации. В таком обществе акцент смещается на научное инновационное знание, которое во многом формируется за счет использования новых информационных технологий получения и обработки информации при непрерывном личностном образовании. В обществе знания первостепенное значение имеет интеллектуальный потенциал человека, формирование которого происходит в контексте самообучения и саморазвития. Конкретное личностное знание является результатом инновационного соединения полученной информации (внешнего знания) и личностного творческого акта с применением новых информационных технологий обработки информации. Научно-образовательные школы аккумулируют и распределяют информацию — новое знание и тем самым создают когнитивную (мыслительную) среду, 95 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 где циркулирует подобное знание, и людей — его носителей. Соответственно, само информационное общество создается под значительным влиянием результатов деятельности научно-образовательных школ. «Только подготовленный к освоению информации, новых знаний человек имеет все шансы на карьерный рост, на получение преимуществ в жизненной конкуренции. Человек непросвещенный или не умеющий абсорбировать знания, не готовый их использовать для себя и для других, не способен стать субъектом коммуникации, а следовательно, он не только не будет в состоянии пропускать через себя новую информацию, но и не сможет понимать ее значимость» [1. С. 91]. Какова же роль научно-образовательных школ в информационном обществе? 1. Научно-образовательные школы своей деятельностью способствуют стремительному росту, накоплению и использованию информации — новых знаний — в различных сферах жизнедеятельности людей. 2. Информационное общество повлияло на выбор новой проблематики, которая стала разрабатываться в таких школах (например, развитие информационной теории, информатики, кибернетики, теории принятия решений, теории игр и пр.). 3. Информационные методы все шире внедряются в научную и образовательную практику. Информатизация, конвергенция компьютерных и телекоммуникационных технологий, переход к широкомасштабному применению современных информационных систем в науке и образовании обеспечивают принципиально новый уровень получения и обобщения знаний. 4. Ускорились сами коммуникационные процессы: всемирная сеть Интернет сделала возможным быстрое оповещение научной общественности о сделанных открытиях, общение ученых стало более интенсивным. 5. Информация стала доступна широким массам, т.е. все, что делается в научных образовательных школах, может в короткое время стать достоянием широких кругов населения. 6. У научно-образовательных школ в условиях, когда информация становится товаром, появилась возможность вступать в рыночные отношения, предлагая в качестве товара полученную информацию. 7. Информационная сфера становится не только одной из важнейших сфер сотрудничества, но и объектом соперничества научно-образовательных школ, поэтому важной становится проблема безопасности информационной сферы. 8. Требуется обеспечить высококвалифицированными кадрами информационную сферу, что становится одной из приоритетных задач научно-образовательных школ. Следует также обратить внимание и на еще один аспект: в концепции японского ученого Е. Масуды [5] в качестве критерия прогресса в информационном обществе выступает возрастание скорости внедрения инноваций, увеличение объема и скорости коммуникации, рост объема полезной информации и ускорение ее обработки за единицу времени в контурах управления за счет автоматизации этой сферы. Большинство современных научно-образовательных школ исходят именно из таких показателей. 96 Куткин В.С., Орлова И.В., Павельева Т.Ю. Научные школы в стратегии развития высшего... Однако важно видеть и негативные стороны информатизации, часть из которых касается деятельности научно-образовательных школ. К их числу можно отнести избыток информации, в котором может затеряться нужная информация (например, когда какое-то открытие, сделанное в научно-образовательной школе, может остаться в общем информационном потоке незамеченным). Возрастает и число плагиаторских работ, поскольку доступность информации позволяет присваивать чужое авторство. Через развитие сети Интернет, компьютерных технологий происходит известная виртуализация объективной реальности, которая затрагивает и науку. В ряде научно-образовательных школ стало доминировать экспериментирование на моделях без выхода в реальность, а динамика научного развития сводится к построению и конкуренции альтернативных научных моделей. Виртуализируется и институциональный строй науки. Базовым критерием перспективности научного исследования становится финансовая эффективность: активное присутствие в виртуальном пространстве направлено, в первую очередь, на поиск спонсоров в лице государства и различного рода фондов. Академический статус зависит от искусственно создаваемого образа компетентности, заслуживающей финансирования. Интенсивно развиваются технологии создания образа компетенции: усилия ученых концентрируются не столько на обосновании теории, ее экспериментальной проверке, сколько на эффективной презентации образа и перспектив. Такая презентация часто основана на приемах эмоциально-эффективного воздействия. Нередко потребительское отношение к информации снижает значимость такого навыка исследователя, как умение ее анализировать. Как справедливо отмечает В.С. Грехнев, «для того чтобы овладеть основами информационной культуры, необходимо не просто умение находить нужную информацию, но и умение ее обрабатывать, анализировать. А это значит, что надо приобрести навыки в выборе и постановке целей и формулировании задач в поиске самой информации и ее интерпретации. Необходимо уметь различать главное и второстепенное в информации, обладать навыками ее классификации и систематизации, видеть внутренние связи различных ее фрагментов, научиться переводить визуальную информацию в вербальную или в любую другую знаковую и наоборот» [1. С. 89]. И на выработку таких навыков во многом направлена деятельность научно-образовательных школ. Одновременно и само общество влияет на деятельность научно-образовательных школ, требует ее «подгонки» к условиям и процессам его дальнейшего развития. Научная и образовательная деятельность в таких школах происходит в условиях постоянного обновления знаний, так как последние в информационном обществе гораздо быстрее, чем это было прежде, физически и морально устаревают. Однако здесь важно отличать значимую информацию от бесполезной, истинную от неистинной, что предполагает не только ее тщательный отбор, но и верификацию. Современное общество из-за огромного множества информационных потоков требует не только максимальной интенсификации процессов обучения, но усиле97 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ния процессов профессионализации и специализации, на что, собственно, и направлена деятельность научно-образовательных школ. Современная система образования в большей мере ориентирована на материально-технические потребности и приоритеты развития самого знания, нежели на духовное развитие личности и ее практическую самореализацию. Но ведь именно научно-образовательные школы и способны устранить этот недостаток: в них личность не только профессионально, но и духовно совершенствуется, устраняется и чрезмерно утилитарный стиль мышления и поведения. В научно-образовательных школах их учащиеся (студенты, аспиранты, докторанты) становятся, с одной стороны, высококлассными профессионалами, с другой — преодолевают односторонность в образовании. Как правило, общение с коллегами, в том числе и в неформальной обстановке, предполагает наличие широкого кругозора, знаний основ истории и культуры. Нельзя говорить о подлинной компетентности и профессионализме человека, если он, постигая сущность объекта, не пытается представить его место и значение в широком классе других объектов. Благодаря обучению в рамках научнообразовательных школ студент учится взаимодействию с будущими работодателями, проходит практико-ориентированное обучение, работает над проектами, позволяющими приобретать новые знания и формировать практический опыт их реализации при решении профессиональных задач. Российский университет должен стать независимым аналитическим и творческим центром, готовым к восприятию новых идей, социально ответственным перед обществом и государством. ПРИМЕЧАНИЯ (1) Российский мониторинг экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ) — общенациональное лонгитюдное обследование домохозяйств. Репрезентативная выборка — 12 тысяч респондентов. Проводится Исследовательским центром ЗАО «Демоскоп» совместно с другими организациями. ЛИТЕРАТУРА [1] Грехнев В.С. Информационное общество и образование // Вестник Московского университета. Серия 7. «Философия». — 2006. — № 6. [2] Куткин В.С. Субъекты глобализации: специфика сосуществования и развития // Социальная политика и социология. Междисциплинарный научно-практический журнал. — 2011. — № 5. [3] Масуда Е. Информационное общество как постиндустриальное общество. — М., 1997. [4] Маркузе Г. Одномерный человек / Пер. с англ. — М.,1994. [5] Орлова И.В. Психолого-педагогические аспекты в образовательных стратегиях // Психологическая наука и образование. — 2012. — № 1. [6] Павельева Т.Ю. Основные принципы построения научного знания // Социальная политика и социология. Междисциплинарный научно-практический журнал. — 2011. — № 9. [7] Парсонс Т. О структуре социального действия. — М., 2000. [8] Konstantinovskiy D. Social Inequality and Access to Higher Education in Russia // European Journal of Education. — 2012. — Vol. 47. — № 1. 98 Куткин В.С., Орлова И.В., Павельева Т.Ю. Научные школы в стратегии развития высшего... SCIENTIFIC SCHOOLS IN THE STRATEGY OF HIGHER PROFESSIONAL EDUCATION DEVELOPMENT V.S. Kutkin1, I.V. Orlova2, T.Yu. Pavelieva1 1 Philosophy Chair Moscow State Technological University «STANKIN» Vadkovskiy per., 1, Moscow, Russia, 127994 2 Chair of Journalism, Social Advertising and Public Relations Russian State Social University Wilhelm Pick str., 4, Moscow, Russia, 126296 The article is based on the data of the research “Development of methodology for the modernization of higher technical education in the perspective of the development of scientific schools” conducted by the Philosophy Chair of Moscow State Technological University «STANKIN». The authors gathered considerable empirical data and analyze the on-going process of the scientific schools’ institutionalization within Russian universities and their role in formation of innovative strategies for the development of higher professional education. Key words: scientific schools; knowledge society; innovative strategies; higher professional education. REFERENCES [1] Grehnev V.S. Informacionnoe obshhestvo i obrazovanie // Vestnik Moskovskogo universiteta. Serija 7 «Filosofija». — 2006. — № 6. [2] Kutkin V.S. Sub#ekty globalizacii: specifika sosushhestvovanija i razvitija // Social'naja politika i sociologija. Mezhdisciplinarnyj nauchno-prakticheskij zhurnal. — 2011. — № 5. [3] Masuda Y. Informacionnoe obshhestvo kak postindustrial'noe obshhestvo. — M., 1997. [4] Markuse H. Odnomernyj chelovek / Per. s angl. — M., 1994. [5] Orlova I.V. Psihologo-pedagogicheskie aspekty v obrazovatel'nyh strategijah // Psihologicheskaja nauka i obrazovanie. — 2012. — № 1. [6] Pavel'eva T.Ju. Osnovnye principy postroenija nauchnogo znanija // Social'naja politika i sociologija. Mezhdisciplinarnyj nauchno-prakticheskij zhurnal. — 2011. — № 9. [7] Parsons T. O strukture social'nogo dejstvija. — M., 2000. РЕСУРСЫ МОДЕРНИЗАЦИИ СОЦИАЛЬНОЙ ИНФРАСТРУКТУРЫ МУНИЦИПАЛЬНЫХ ОБРАЗОВАНИЙ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Е.В. Фролова Кафедра государственного, муниципального управления и социальной инженерии Российский государственный социальный университет Лосиноостровская ул., 40, Москва, Россия, 107150 Социальная инфраструктура обеспечивает развитие муниципального образования, удовлетворение основных потребностей и интересов населения, создание условий для его жизнеобеспечения и воспроизводства. В связи с чем особую актуальность приобретает тематика исследований условий и факторов модернизации социальной инфраструктуры, основных проблем ее развития в современных российских условиях. Анализ данных вопросов был проведен на основе результатов опроса экспертов (должностных и выборных лиц органов местного самоуправления РФ). В статье предложены направления ресурсного обеспечения деятельности местных органов власти в целях модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований. Ключевые слова: социальная инфраструктура; местное самоуправление; муниципальное управление; государственно-частное партнерство. Социальная инфраструктура муниципального образования представляет собой сложный, многофункциональный комплекс элементов, сгруппированных по сферам (жилищно-коммунальная, транспортная, потребительского рынка, информационно-коммуникационная, социокультурная), которые обеспечивают развитие муниципального образования, удовлетворение основных потребностей и интересов населения, создание условий для его жизнеобеспечения и воспроизводства. Кроме того, уровень развития социальной инфраструктуры определяет условия деятельности хозяйствующих субъектов, формируя величину трансформационных и транзакционных издержек, является фактором социально-экономического развития муниципальных образований. Социальная инфраструктура современных муниципальных образований переживает ряд серьезных проблем, что сказывается на уровне и качестве жизни населения, лимитируя возможности удовлетворения его основных жизненных потребностей. Актуальность данной тематики инициирует проведение научных исследований в данной сфере, цель которых — анализ проблем развития социальной инфраструктуры современных муниципальных образований РФ, определение направлений ее модернизации. Проблемы развития социальной инфраструктуры. Анализ уровня развития социальной инфраструктуры был проведен на основе результатов опроса экспертов (должностных и выборных лиц органов местного самоуправления РФ). Опрос проводился в январе—феврале 2013 г. при поддержке Всероссийского Совета местного самоуправления посредством рассылки анкет по Интернету. Выборка включала 718 экспертов (руководителей местных органов власти). В исследовании использовалась многоступенчатая стратифицированная территориальная 100 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... случайная выборка. Анкета включала в себя ряд блоков: оценка уровня развития основных объектов социальной инфраструктуры по 5-балльной шкале (минимальная оценка — 1 балл, максимальная — 5), ресурсы модернизации социальной инфраструктуры, ряд вопросов был посвящен анализу возможностей реализации проектов общественно-частного партнерства в социальной инфраструктуре. Кроме того, информационной базой исследования послужили статистические данные Федеральной службы государственной статистики: «Российский статистический ежегодник», «Россия в цифрах». Для анализа оценок населения использовались результаты исследований Всероссийского Центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ), Фонда «Общественное мнение» (ФОМ). Исследование, проведенное Всероссийским Центром изучения общественного мнения, выявило достаточно негативные оценки населения уровня развития социальной инфраструктуры. Более трети опрошенных респондентов (35%) не удовлетворены социальной инфраструктурой в месте своего проживания [2]. Оценки руководителей местных органов власти выше, чем оценки населения. Так, каждый пятый руководитель не удовлетворен уровнем развития социальной инфраструктуры муниципального образования, что, тем не менее, свидетельствует об остроте поставленных проблем. Исследование тенденций функционирования социальной инфраструктуры современных муниципальных образований РФ позволило выделить наиболее значимые проблемы и дисбалансы ее развития. Инженерные коммуникации, дорожное хозяйство, бытовое обслуживание, медицинское обеспечение, культурно-досуговая сфера определены как наиболее значимые проблемные зоны, имеющие самые низкие показатели оценок в ответах населения и руководителей местных органов власти. Выявлена определенная зависимость между уровнем оценок развития объектов социальной инфраструктуры и типом муниципального образования. Например, только 1,1% руководителей местных органов власти городских округов поставили неудовлетворительные оценки уровню развития дорожного хозяйства, в сельских поселениях этот показатель значительно выше —28,4%. Неудовлетворительную ситуацию с доступом к сети Интернет отметил каждый четвертый (26,6%) руководитель в сельских поселениях, что в несколько раз больше, чем в городских округах (3,3%). В оценках бытового обслуживания присутствует еще больший вариационный размах (5% неудовлетворительных оценок в городских округах и 64,8% в сельских поселениях). Качество функционирования инженерных коммуникаций эксперты оценили в 3,2 балла, а уровень благоустройства территории — в 3,4 балла. Отличные оценки практически отсутствовали (только 1—2%) в ответах экспертах. Определили качество функционирования инженерных коммуникаций как хорошее преимущественно руководители городских округов (36,3%; для сравнения, в сельских поселениях хорошую оценку уровню развития инженерной инфраструктуры дали только 18,5% экспертов). Оценки экспертов нашли свое отражение в статистических данных. Степень износа основных фондов организаций жилищно-коммунального комплекса достаточно высока: в сфере производства и распределения газооб101 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 разного топлива — 47,5%, производства, передачи и распределения пара и горячей воды — 48,1%, сбора, очистки и распределения воды — 53,8%. Одним из лимитирующих факторов модернизации жилищно-коммунальной инфраструктуры является растущая просроченная задолженность за услуги ЖКХ, которая с 2005 г. увеличилась в 2 раза (76 451,9 млн руб. в 2009 г., 36 121,2 млн руб. в 2005 г.) [8]. Наиболее значимыми проблемами жилищно-коммунального комплекса муниципальных образований, относящимся к компетенции местных органов власти, являются: — изношенность инженерных сетей и связанные с этим перебои в водоснабжении, электроснабжении; — недостаточный удельный вес общей площади благоустроенного жилищного фонда водоснабжением, водоотведением, низкий уровень газификации муниципальных образований; — увеличение общей площади аварийного жилищного фонда; — низкое качество работы коммунальных служб (проблемы с вывозом мусора, уборкой территории); — рост задолженностей населения по оплате услуг жилищно-коммунального хозяйства (за 5 лет показатель просроченной задолженности увеличился в 2 раза); — низкий уровень поддержки населения проводимых реформ в сфере жилищно-коммунального хозяйства. Среди основных проблем транспортного комплекса основными являются неудовлетворительное состояние дорожных сетей, низкий технический уровень и эксплуатационные характеристики. Только 38% автомобильных дорог федерального значения соответствует нормативным требованиям. Под угрозой находится пропускная способность федеральных автомобильных дорог. Так, 29% из общей протяженности федеральных сетей эксплуатируется с превышением нормативной загрузки, особенно в зоне близости к большим городам. Недостаточно развита местная дорожная сеть, что увеличивает нагрузку на федеральные дороги. Повышение уровня автомобилизации населения обостряет выделенные проблемы [6]. Плохое качество дорожного покрытия — это общероссийская проблема, характерная для всех регионов и в той или иной степени для всех типов муниципальных образований. По результатам опроса фонда «Общественное мнение» 71% респондентов из проблем благоустройства города на первое место ставят плохое состояние дорог [9]. Оценки уровня развития дорожного хозяйства — одни из самых низких в ответах экспертов среди всех отраслей социальной инфраструктуры. В ответах руководителей местных органов власти оказание почтовых, телефонных услуг населению оценивается, в среднем, выше, чем обеспечение сетью Интернет (3,9 и 3,6 балла из пяти соответственно). Несмотря на положительную динамику, согласно которой удельный вес домашних хозяйств, имеющих доступ к сети Интернет, увеличился в 4 раза за последние 5 лет, темпы отставания от большинства европейских стран остаются весьма значительными. В 2011 г. удельный вес домашних хозяйств, имеющих персональный компьютер, составил 60,1%, при этом 50,2% домашних хозяйств имели доступ к сети Интернет [8]. 102 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... Результаты исследований свидетельствуют о необходимости достижения более высокого уровня стандартов развития комплекса потребительского рынка (табл. 1). Такого рода стандарты находятся в перманентном состоянии и определяются условиями среды, изменяющимися запросами населения. Таблица 1 Средние баллы оценки сфер потребительского рынка руководителями местных органов власти различных типов муниципальных образований Сферы потребительского рынка Система общественного питания Бытовое обслуживание Сфера торговли Муниципальный район Городской округ Городское поселение Сельское поселение 3,5 4 3 2,1 3,6 4,2 4 4,4 3,5 4 2,2 3,9 Наиболее высокие оценки были даны сфере торговли как наиболее динамично развивающейся отрасли в современных условиях. В оценках руководителей прослеживается тенденция более высокого уровня оценок функционирования всех сфер потребительского рынка преимущественно в городских округах. Показатели развития бытового обслуживания населения в сельских поселениях отражают ухудшение качества социальной среды данных территорий. Самые низкие оценки в структуре отраслей социокультурного комплекса были даны системе здравоохранения (средняя оценка — 3,4 балла из пяти), а самые высокие — системе образования (4,1 балла). Функционирование системы социальной защиты населения оценивается руководителями местных органов власти несколько выше, чем медицинское обеспечение и культурно-досуговая сфера (средняя оценка — 3,9 балла). Роль местного самоуправления в модернизации социальной инфраструктуры. Сложность и многоаспектность поставленных проблем предъявляет особые требования к системе управления, обеспечивающей функционирование и развитие социальной инфраструктуры, прежде всего на местном уровне. Концентрация на конкретной территории всех процессов жизнеообеспечения населения, территориальная локализация объектов социальной инфраструктуры подтверждает приоритетную роль местных органов власти в обеспечении управления этими процессами. Местное самоуправление, согласно законодательству, а также вследствие максимальной «приближенности» к населению, обладает полномочиями, наибольшим потенциалом и функциональными возможностями для модернизации социальной инфраструктуры муниципального образования. Проблемы социальной инфраструктуры муниципальных образований сегодня во многом являются отражением дисбалансов институционального характера: сужением автономии местного самоуправления вследствие отсутствия эффективного ресурсного обеспечения его деятельности, дефицитом властным полномочий, ограничениями местного нормотворчества, низким уровнем доверия населения к власти. Финансовая обеспеченность местных бюджетов как фактор модернизации социальной инфраструктуры. Как подчеркивается в проекте Концепции совершенствования региональной политики в РФ на период до 2020 г., в России сложился достаточно высокий уровень, даже по меркам унитарных государств, 103 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 централизации доходов. При этом муниципальные образования чрезмерно перегружены расходными обязательствами. Как следствие, в нашей стране функционирует обширная система межбюджетных трансфертов. При этом она чрезмерно детализована (около 90 видов межбюджетных субсидий и более 20 видов субвенций). Межбюджетные трансферты составляют основную долю доходов субфедеральных бюджетов, зачастую формируя иждивенческие настроения у органов власти на региональном и муниципальном уровнях [5]. В существующих условиях бюджетной централизации в муниципальных образованиях возникают определенные сложности реализации принципов организации местного самоуправления. Заложенные федеральным законодательством полномочия не обеспечены соответствующими материальными ресурсами, высокий удельный вес межбюджетных трансфертов в собственных доходах муниципальных образований свидетельствует о неприемлемости сложившейся практики бюджетной политики, необходимости разработки механизмов становления конкурентно-рыночных моделей местного самоуправления, обеспечивающих развитие внутреннего экономического потенциала территории. В структуре межбюджетных трансфертов значительную долю составляют не дотации, финансовые средства по которым органы местного самоуправления могут направлять на наиболее значимые проблемы муниципального образования, а, в первую очередь, субсидии, предоставляемые на условиях софинансирования именно на покрытие тех расходов, которые региональные власти посчитали приоритетными. Таким образом, местные органы власти, имея согласно законодательству ответственность за формирование и развитие социальной инфраструктуры, не могут оптимизировать свои расходы, определяя наиболее значимые проблемы территории и выделяя финансовые средства на их решение. По результатам исследования, проведенного Всероссийским Советом местного самоуправления в феврале—марте 2012 г. (в опросе приняли участие 316 муниципальных образований всех федеральных округов Российской Федерации), 79,3% опрошенных респондентов отметили уменьшение доходов местных бюджетов в 2012 г. относительно 2011 г. Более половины опрошенных респондентов (62,96%) подчеркивают необходимость совершенствования межбюджетных отношений [4]. Анализ тенденций бюджетного обеспечения муниципальных образований РФ позволяет сделать вывод об их искусственной дотационности. Изъятие подавляющей части налоговых поступлений в вышестоящие бюджеты, а затем их возврат в виде межбюджетных трансфертов поддерживает высокий уровень централизации власти, зависимость местного самоуправления от региональных и федеральных властей. Трансферты получают как объективно слабые муниципальные образования, так и те, кто имеет стабильную налоговую базу и при условии изменения нормативов отчислений налоговых поступлений могли бы обеспечить свою финансовую самостоятельность в решении вопросов местного значения. Подобная политика снижает роль мотивационных механизмов реализации собственного социально-экономического потенциала современных муниципальных образований. Приоритетными рекомендациями для наращивания финансовых ресурсов модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований является 104 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... изменение налоговой политики государства, децентрализация бюджетной системы, установление прозрачности межбюджетных отношений. Децентрализация бюджетной системы позволит более рационально перераспределить налоговые поступления между центром, регионами и муниципальными образованиями, формируя финансовые ресурсы модернизации социальной инфраструктуры на местах. Обеспечение прозрачности межбюджетных отношений предполагает четкое закрепление норматива отчислений в местный бюджет ряда налогов, в первую очередь налога на прибыль предприятий, что обеспечит высокий уровень мотивации местных органов власти к социально-экономическому развитию территории, будет способствовать реализации конкурентно-рыночной модели местного самоуправления. В современных рыночных условиях необходим концептуально новый подход к формированию финансовой обеспеченности местных бюджетов, который позволил бы консолидировать усилия государства, населения, предпринимателей в целях повышения уровня и качества жизни человека, социально-экономического развития российских муниципальных образований. Модель эндогенного развития муниципальных образований предполагает опору прежде всего на внутренние ресурсы, а не только на внешние. Приоритетными направлениями деятельности муниципальных властей должны стать формирование благоприятного инвестиционного климата, туристической привлекательности, развитие инновационных проектов, поддержка малого предпринимательства. Необходимость формирования собственных источников доходов подчеркивается сегодня многими российскими учеными. В частности, О.А. Уржа обращает внимание на необходимость реализации маркетинговых проектов, которые «позволят муниципальному образованию сделать серьезный прорыв в своем развитии, освоить новые направления в создании рабочих мест и привлекательности территории для инвесторов» [7. С. 106]. Имиджевое продвижение муниципального образования как привлекательной туристической территории позволит не только наращивать доходную часть местных бюджетов за счет дополнительных налоговых поступлений, но и станет фактором развития соответствующей социальной инфраструктуры. Формирование и/или продвижение культурных объектов территории, обладающих туристической привлекательностью, снижает предпринимательские риски, связанные с размещением объектом социальной инфраструктуры вследствие обеспечения повышенного спроса на их услуги. Привлечение общественного интереса к социокультурным объектам муниципального образования формирует инвестиционную привлекательность территории, инициируя развитие социальной инфраструктуры (дорожное хозяйство, транспортный комплекс, бытовое обслуживание населения, общественное питание и многое другое). Повышение уровня туристической притягательности территории, ее престижа возможно на основе привлечения интереса к существующим культурно-историческим памятникам, уникальным природным ресурсам. Особенно актуальным явля105 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ется создание условий для развития сельскохозяйственного, культурно-познавательного туризма, поиск уникальных идей для формирования туристической привлекательности российских малых городов, сельских поселений. Вовлечение коренных малочисленных народов в индустрию туризма, популяризация народных художественных промыслов, воссоздание исторического облика поселений являются одними из направлений формирования туристического имиджа муниципального образования, что является катализирующим фактором развития социальной инфраструктуры. Приоритетность развития туристической инфраструктуры в целях социальноэкономического развития муниципального образования, повышения уровня его туристической привлекательности обозначена и в оценках экспертов. Так, 62,3% руководителей местных органов власти считают, что предприятия инфраструктуры досуга являются наиболее перспективными и предпочтительными объектами инвестирования; второе место по инвестиционной значимости в ответах экспертов занимают средства размещения/гостиницы — 43,6%. Частные инвестиционные ресурсы модернизации социальной инфраструктуры. Сокращение бюджетной обеспеченности местного самоуправления, а также недостаточный уровень государственных инвестиций в развитие социальной инфраструктуры представляют собой значительные риски для системы жизнеобеспечения населения. В сложившейся ситуации привлечение частных инвестиционных ресурсов представляется одним из наиболее значимых факторов развития социальной инфраструктуры современных муниципальных образований. Однако опрос руководителей местных органов власти показал, что частные инвестиции оцениваются как самый недостаточный ресурс развития социальной инфраструктуры. Даже собственные финансовые доходы респонденты оценили несколько выше (рис. 1). Оценка достаточности ресурсов в целях развития социальной инфраструктуры, % 90 80 70 60 50 40 30 20 10 0 Вполне достаточно Достаточно, но не в полной мере Недостаточно собственные финансовые доходы частные инвестиции Рис. 1. Распределение ответов на вопрос «Оцените имеющиеся в Вашем муниципальном образовании ресурсы для развития социальной инфраструктуры», % Недостаточность частных инвестиций связана с использованием традиционных форм привлечения бизнеса к решению проблем функционирования социаль106 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... ной инфраструктуры. Активно тиражируемый концепт социальной ответственности бизнеса инициирует формирование устойчивых образцов поведения власти во взаимодействии с частными организациями, целью которого является их принуждение к финансовым вложениям в развитие территории и ее социальной инфраструктуры. Данный вывод подтверждается результатами исследований. Почти каждый пятый опрошенный руководитель органов местного самоуправления отметил, что социально ответственные предприятия регулярно на безвозмездной основе вкладывают средства в развитие социальной инфраструктуры (табл. 2). Таблица 2 Распределение ответов на вопрос: «Активно ли привлекается бизнес к развитию социальной инфраструктуры в Вашем муниципальном образовании?», % Вариант ответа Да, в рамках традиционных форм взаимодействия: совместные предприятия, кратко; срочные договора аренды, сервисные соглашения по ремонту и эксплуатации объектов социальной инфраструктуры Да, в рамках общественно;частного партнерства Да, социально ответственные предприятия регулярно на безвозмездной основе вклады; вают средства в развитие социальной инфраструктуры Крайне редко предприятия вкладывают средства в развитие социальной инфраструктуры муниципального образования Нет, бизнес не привлекается к развитию социальной инфраструктуры Другое Процент 16,7 4,2 18,9 42,0 18,1 3,9 Таким образом, сложилось объективное противоречие между потребностью муниципальных образований в частных инвестиционных ресурсах и их отсутствием. Данная проблема свидетельствует, что в современных рыночных условиях необходимо использование более гибких механизмов привлечения бизнеса к решению вопросов местного значения. Мировая практика свидетельствует, что наиболее эффективным механизмом является Public Private Partnership, то есть общественно-частное партнерство, в рамках которого могут быть консолидированы усилия бизнеса и власти. Партнером бизнеса могут выступать федеральные, региональные или муниципальные органы власти. Как показал опрос, данная форма взаимодействия является недостаточно востребованной, только 4,2% респондентов отметили, что в муниципальном образовании бизнес привлекается к развитию социальной инфраструктуры в рамках проектов общественно-частного партнерства. Хотя при этом подавляющее большинство экспертов считают данную форму взаимодействия наиболее эффективным инструментом решения проблем социальной инфраструктуры (рис. 2). Мировая практика свидетельствует, что общественно-частное партнерство является не только средством сокращения бюджетных расходов при строительстве инфраструктурных объектов, но и существенно снижает экономические, коррупционные риски, выполняя, таким образом, значимые социально-экономические функции в обществе. В частности, экономическая эффективность достигается за счет следующих факторов: применение коммерческих подходов в процессе реализации проектов, в большей мере, что предполагает оптимизацию затрат на оплату труда и материалы; увеличение прозрачности и усиление конкуренции с целью снижения уровня коррупции и выявления скрытых расходов [3]. 107 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Эффективность проектов общественно8частного партнерства для развития социальной инфраструктуры муниципального образования Нет 19% Да 81% Рис. 2. Распределение ответов на вопрос: «Как Вы считаете, является ли общественно;частное партнерство одним из эффективных инструментов решения проблем социальной инфраструктуры?» Опрошенные эксперты в качестве преимуществ общественно-частного партнерства видят, в первую очередь, возможность экономии финансовых средств, а также повышение качества услуг для населения, предоставляемых в процессе эксплуатации частным инвестором инфраструктурного объекта (табл. 3). Таблица 3 Распределение ответов на вопрос: «Каковы, на Ваш взгляд, преимущества общественно8частного партнерства в сфере развития социальной инфраструктуры?» Вариант ответа Повышение эффективности эксплуатации частным инвестором объектов социаль; ной инфраструктуры, создание стимулов для привлечения новых технологий Повышение качества услуг для населения, предоставляемых в процессе эксплуата; ции частным инвестором инфраструктурного объекта Возможность экономии финансовых средств муниципального образования за счет привлечения частных инвесторов Снижение уровня коррупции вследствие организации контроля со стороны бизнеса за расходованием бюджетных средств Возможность снизить перерасход финансовых средств вследствие более эффек; тивного менеджмента при строительстве объектов инфраструктуры частным инве; стором Нет преимуществ Процент 37,3 39,9 60,4 11,0 14,5 4,1 В современных условиях рынка необходима институциональная перестройка устойчивых образцов поведения власти во взаимодействии с бизнесом, формирование концептуально-новой и последовательной муниципальной политики перехода от административного принуждения бизнеса к благотворительности и безвозмездной передаче средств на развитие социальной инфраструктуры к фокусированным инвестициям, взаимовыгодному сотрудничеству. Потребительское отношение к бизнесу со стороны власти, узко прагматическая ориентация на использование его ресурсов в развитии социальной инфраструктуры становятся несостоятельными в условиях рыночной экономики. Сложившееся противоречие и проблемы актуализируют анализ факторов, ограничивающих реализацию проектов общественно-частного партнерства. Фор108 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... мы общественно-частного партнерства условно можно разделить на три группы: проектирование и строительство объектов социальной инфраструктуры за счет средств частного инвестора с последующим выкупом у них созданных объектов; проектирование и строительство объектов социальной инфраструктуры за счет частного инвестора, который получает право управления и владения им в течение всего срока эксплуатации, без передачи в муниципальную (государственную) собственность; проектирование и строительство объектов социальной инфраструктуры за счет частного инвестора, который получает право его эксплуатации в течение определенного срока, достаточного для окупаемости вложенных средств, после чего передается в муниципальную (государственную) собственность. В процессе опроса руководители местных органов власти отметили, что наиболее эффективной формой партнерства является вариант сотрудничества «Build, Оperate, Тransfer», то есть «строительство — эксплуатация — передача». В рамках данного соглашения объект социальной инфраструктуры создается за счет частного инвестора, который, завершив строительство, имеет право его эксплуатации в течение срока, обеспечивающего окупаемость вложенных финансовых средств. По окончании данного срока, достаточного для окупаемости вложенных средств, объект социальной инфраструктуры передается в государственную (муниципальную) собственность. В рамках такого сотрудничества частный капитал используется в процессе строительства объекта социальной инфраструктуры. При этом в зарубежной практике накоплен значительный опыт сотрудничества с бизнес сообществом в рамках оказания услуг населению, что способствует повышению их качества. Например, в Великобритании местные органы власти заключают долгосрочные контракты (в среднем на 30 лет), в рамках которых частным компаниям оплачивается предоставление медицинских услуг населению на объектах государственной и муниципальной собственности. Контроль качества предоставляемых услуг обеспечивают местные органы власти. Как показали результаты опроса, данная форма сотрудничества обеспечила высокий уровень удовлетворенности населения качеством медицинского обслуживания [1]. Таким образом, сужение форм взаимодействия местных органов власти и бизнеса в рамках общественно-частного партнерства является одним из лимитирующих факторов его развития. На это указали подавляющее число опрошенных экспертов (31,3% оценили его как очень значимый фактор, 53,2% выбрали вариант ответа «влияет, но в меньшей степени»). Сужение форм взаимодействия местных органов власти и бизнеса выражается также в редкой практике предоставления частному инвестору возможности дальнейшего участия в управлении объектами социальной инфраструктуры. Такой фактор выделил каждый третий опрошенный эксперт как очень значимый, 55,1% посчитали, что данные обстоятельства влияют на развитие общественно-частного партнерства в социальной инфраструктуре, но в меньшей степени. Финансовое обеспечение проектов общественно-частного партнерства является самой значимой проблемой, ограничивающей практику их реализации в со109 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 временных муниципальных образованиях в целях развития социальной инфраструктуры. Так, 76,2% руководителей местных органов власти самым значимым фактором выделили дефицит муниципальных бюджетов, не позволяющих предоставлять гарантии по возрасту инвестиций. Особенностью реализации крупных проектов государственно-частного партнерства в РФ, например, в транспортной отрасли, является наличие единственного или очень ограниченного количества участников конкурса на право заключения концессионного соглашения (существует практика отстранения участников конкурса за нарушения в оформлении соответствующей документации). Мировой опыт свидетельствует, что отсутствие достаточных возможностей конкурентного выбора частного партнера является следствием невысокого уровня подготовки проекта, его слабой информационной и маркетинговой поддержкой. По мнению Джеффри Делмона, «отсутствие других участников тендера, и, соответственно, конкурентной среды приводит к ослаблению переговорной позиции властных структур. Подача только единственного предложения на тендере считает неудачей, и тендер должен быть начат заново либо отменен» [3]. Однако в современной российской практике отсутствие достаточных условий конкурентного выбора бизнес-партнера в процессе заключения концессионных контрактов отметил каждый третий руководитель местных органов власти. Данная проблема тесно связана с уровнем информационной поддержки проектов общественно-частного партнерства. Так, 37,7% опрошенных экспертов указали, что ограниченный доступ инвесторов к информации достаточно сильно влияет на реализацию практики общественно-частного партнерства в социальной инфраструктуре. Среднюю значимость данного фактора выделили 45,1% опрошенных экспертов. При этом 43,9% руководителей местных органов власти считают, что сложившиеся стереотипы убыточности проектов общественно-частного партнерства существенно ограничивают практику их реализации. Информационно-консалтинговая поддержка проектов общественно-частного партнерства должна быть обеспечена следующими направлениями деятельности. 1. Информационно-рекламная поддержка. Сложившиеся стереотипы убыточности проектов общественно-частного партнерства должны быть преодолены усилиями средств массовой информации, широким уровнем освещения готовящихся проектов в региональной и муниципальной прессе. Не менее значимой является адресная проработка моделей участия с потенциальными инвесторами. 2. Консалтинговая поддержка частных инвесторов должна включать в себя анализ инвестиционных рисков, проработку механизмов их снижения, моделей кредитования, привлечения дополнительных участников. 3. Повышение уровня профессиональной компетенции кадрового корпуса муниципальной службы. Формирование компетенций подготовки, сопровождения, регулирования проектов общественно-частного партнерства, профилактики и устранения конфликтных ситуаций в процессе их реализации требует закрепления теоретических знаний и практических навыков в рамках переподготовки и повышения квалификации соответствующей категории муниципальных служа110 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... щих. Особое значение должно уделяться правовому блоку подготовки, а также формированию компетенций гражданского поведения и этики. Такой фактор, как коррупция, сегодня существенно ограничивает практику реализации проектов общественно-частного партнерства, одна треть руководителей местных органов власти определили уровень его значимости как очень высокий. Коррупционные практики инициируют отсутствие прозрачности при заключении контрактов, открытой конкурентной среды (в той или иной степени значимости, данный фактор выделяли 69,4% опрошенных экспертов). Учитывая тот факт, что наиболее распространенной практикой взаимодействия местных органов власти и бизнеса является предоставление со стороны последнего финансовых средств в развитие социальной инфраструктуры на безвозвратной основе, значимым является анализ факторов оптимизации таких форм сотрудничества. Так, эксперты констатируют отсутствие рычагов стимулирующего воздействия у местных органов власти в целях поощрения социальной ответственности бизнеса. По оценкам предпринимателей доминирующим механизмом мотивации выступают инструменты налоговой политики, а наиболее эффективным стимулом — различного рода налоговые льготы. Однако ограничения местного нормотворчества ограничивают данные возможности. Так, на общественных слушаниях «Тенденции развития местного самоуправления в России в контексте законодательных изменений» в Общественной Палате РФ депутатом МО «Кировское городское поселение» А.А. Лупеко был приведены примеры отсутствия эффективного правового, экономического обеспечения участия бизнеса в развитии местной инфраструктуры. «Частные компании готовы дать средства на безвозвратной основе на ремонт автодороги и аварийного участка главного напорного канализационного коллектора под этой дорогой. Но они могут сделать это только из прибыли, заплатив при этом налог». Подтверждают данное заключение результаты социологического исследования. Так, 70,7% опрошенных экспертов выделили проблему отсутствия у муниципальной власти возможностей обеспечения мотивации для частных инвестиций (снижение налоговой нагрузки, освобождение инвестиций от налога на прибыль) как наиболее значимую. Учитывая распространенную практику привлечения финансовых средств частных организаций в целях решения вопросов местного значения, представляется необходимым законодательное закрепление полномочий органов местного самоуправления, предоставляющих им возможности освобождения налогов на прибыль взносов на развитие социальной инфраструктуры. Еще одним механизмом мотивации является введение налоговых льгот для предприятий, предоставляющих безвозвратные частные инвестиции (возврат части инвестиций в пределах определенной доли уплаченных налоговых выплат). Не менее значимой является общественная поддержка предпринимательской активности, обеспечивающей развитие социальной инфраструктуры: освещение их деятельности в местной прессе, признание, моральное стимулирование. 111 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Таким образом, органы местного самоуправления обладают наибольшим потенциалом, компетенциями и функциональными возможностями для модернизации социальной инфраструктуры муниципального образования. Эффективность деятельности местных органов власти определяется, в первую очередь, ее финансово-экономическим обеспечением. Приоритетами в формировании финансовых ресурсов является децентрализация бюджетной системы, реализация механизмов территориального маркетинга, что обеспечит, как налоговые поступления в местные бюджеты, так и стимулы к созданию дополнительной социальной инфраструктуры. Основным стратегическим направлением привлечения инвестиционных ресурсов для развития социальной инфраструктуры являются проекты публичночастного партнерства. Расширение сферы реализации проектов публично-частного партнерства предполагает реализацию ряда предложений: предоставление более широких возможностей частному партнеру в привлечении дополнительных финансовых средств (кредитных ресурсов под залог объекта концессионного соглашения, участие органов местного самоуправления в предоставлении гарантий по возрасту инвестиций); информационно-консалтинговая поддержка проектов публично-частного партнерства: обеспечение широкого доступа потенциальных инвесторов к информации; консалтинговая поддержка частных инвесторов; повышение квалификации соответствующей категории муниципальных служащих (формирование компетенций подготовки, сопровождения, регулирования проектов публично-частного партнерства, профилактики и устранения конфликтных ситуаций в процессе их реализации); расширение форм взаимодействия местных органов власти и бизнеса в рамках публично-частного партнерства. ЛИТЕРАТУРА [1] Варнавский В.Г. Государственно-частное партнерство в здравоохранении // Центр развития инфраструктурных проектов. URL: http://ppp-lawrus.ru/publics.php?art=12. [2] ВЦИОМ. База социологических данных ВЦИОМ. URL: http://wciom.ru. [3] Делмон Д. Государственно-частное партнерство в инфраструктуре практическое руководство для органов власти. URL: http://www.ppiaf.org/sites/ppiaf.org/files/publication/ Jeff%20Delmon_PPP_russian.pdf. [4] Исследование Всероссийского Совета по местному самоуправлению «Реальное состояние бюджетной обеспеченности муниципальных образований и предложения по улучшению финансовой обеспеченности полномочий органов местного самоуправления». URL: http://vsmsinfo.ru. [5] Проект Концепции совершенствования региональной политики в РФ на период до 2020 г. [6] Транспортная стратегия РФ до 2030 г., утверждена распоряжением Правительства Российской Федерации от 22 ноября 2008 г. № 1734-р. [7] Уржа О.А. Инновационные технологии в реформировании муниципального управления: проблемы и пути решения // Сб. науч. ст. факультета социального управления РГСУ «Государственное и муниципальное управление: инновационные аспекты развития» Вып. . — М.: Изд-во Московского гуманитарного университета, 2009. [8] Федеральная служба государственной статистики. URL: http://www.gks.ru. [9] ФОМ. База данных Фонда Общественного Мнения. URL: http://bd.fom.ru. 112 Фролова Е.В. Ресурсы модернизации социальной инфраструктуры муниципальных образований... RESOURCES OF MODERNIZATION OF THE LOCAL SOCIAL INFRASTRUCTURE IN THE RUSSIAN FEDERATION E.V. Frolova Chair of Public and Municipal Administration and Social Engineering Russian State Social University Losinoostrovskaya str., 40, Moscow, 107150, Russia Social infrastructure is the foundation for the development of municipality meeting basic needs and interests of population, creating conditions for its subsistence and reproduction. Thus, the study of the conditions and factors of modernization of social infrastructure and the basic problems of its development in contemporary Russia acquires particular relevance. The author evaluates the development of social infrastructure on the basis of the expert survey results (officials and elected representatives of local self-government of the Russian Federation were interviewed) and suggests some ways to support the local authorities in order to modernize the social infrastructure of municipalities. Key words: social infrastructure; local self-government; municipal administration; public-private partnership. REFERENCES [1] Varnavskij V.G. Gosudarstvenno-chastnoe partnerstvo v zdravoohranenii // Centr razvitija infrastrukturnyh proektov. URL: http://ppp-lawrus.ru/publics.php?art=12. [2] VCIOM. Baza sociologicheskih dannyh VCIOM. URL: http://wciom.ru. [3] Delmon D. Gosudarstvenno-chastnoe partnerstvo v infrastrukture prakticheskoe rukovodstvo dlja organov vlasti. URL: http://www.ppiaf.org/sites/ppiaf.org/files/publication/Jeff%20Delmon_ PPP_russian.pdf. [4] Issledovanie Vserossijskogo Soveta po mestnomu samoupravleniju «Real'noe sostojanie bjudzhetnoj obespechennosti municipal'nyh obrazovanij i predlozhenija po uluchsheniju finansovoj obespechennosti polnomochij organov mestnogo samoupravlenija». URL: http://vsmsinfo.ru. [5] Proekt Koncepcii sovershenstvovanija regional'noj politiki v RF na period do 2020 g. [6] Transportnaja strategija RF do 2030 g., utverzhdena rasporjazheniem Pravitel'stva Rossijskoj Federacii ot 22 nojabrja 2008 g. № 1734-r. [7] Urzha O.A. Innovacionnye tehnologii v reformirovanii municipal'nogo upravlenija: problemy i puti reshenija // Sb. nauch. st. fakul'teta social'nogo upravlenija RGSU «Gosudarstvennoe i municipal'noe upravlenie: innovacionnye aspekty razvitija». Vyp. 3. — M.: Izd-vo Moskovskogo gumanitarnogo universiteta, 2009. [8] Federal'naja sluzhba gosudarstvennoj statistiki. URL: http://www.gks.ru. [9] FOM. Baza dannyh Fonda Obshhestvennogo Mnenija. URL: http://bd.fom.ru. СОЦИАЛЬНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ СОВРЕМЕННОГО МЕДИАПРОСТРАНСТВА И ЕГО КОНТЕНТА В.Л. Музыкант, П.В. Музыкант Кафедра массовых коммуникаций Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 6, Москва, Россия, 117198 В статье раскрывается характер взаимоотношений между субъектами современного медиапространства, рассматриваемого как часть открытой социальной системы. Анализируются последствия роста медиапотребления и влияние сети Интернет на поведение россиян, а также методы измерения формирующейся медиасреды и социальных сетей. Ключевые слова: медиапространство; социокультурная практика; онлайн-аудитория; социальные сети; интернет-предпочтения; дифференцированный маркетинг; таргетирование; дигитализация; конвергенция; мультимедийный контент. Современное медиапространство как часть социального пространства является сложной открытой социальной системой, которая создается в процессе целостного коммуникативного взаимодействия ее структурных составляющих: аудитории средств массовой коммуникации (адресатов СМК), производителей контента для средств массовой коммуникации (адресантов), каналов передачи контента, самого контента и собственно СМК. В современном пространственно-временном контексте аудитория средств массовой коммуникации через диалог адресантов с адресатами при посредничестве медиатекстов включается в процесс социального общения на макроуровне, обретает черты социальной общности на основе сближения социокультурных практик. В новом тысячелетии россияне демонстрируют резкий скачок медиапотребления: значительно вырос сегмент потребителей телеконтента — со 120 мин. в день в 1997 г. до 220 мин. в 2009 г. и 225 мин. в 2012 г., тогда как потребление радио за период с 1997 по 2009 гг. выросло в 3 раза. Согласно данным Росстата и аналитического центра «Видео Интернешнл» (АЦВИ), наблюдается стабильный рост доступности телеканалов для городского населения страны: с 2006 г. их число увеличивается на 3—4 телеканала в год. Подобный рост отчасти объясним ростом нью-медиа, вызвавшим количественные изменения, которые, в свою очередь, потребовали качественных преобразований в телеиндустрии. Телевещатели уже предложили изменить российское законодательство, чтобы десять телеканалов, вошедших во второй цифровой мультиплекс, получили статус общедоступных и могли бы бесплатно распространяться в кабельных сетях. Чтобы десять каналов второго цифрового мультиплекса — пакет каналов, вещающих на одной частоте — получили статус общедоступных, необходим указ Президента «Об общероссийских общедоступных телеканалах и радиоканалах» и внесение изменений в законы «О связи» и «О СМИ». Как известно, статусом обязательных общедоступных каналов наделены «Первый канал», «Россия 1», «Россия 2», НТВ, «Пятый канал», «Россия К», «Россия 24», «Карусель», «Общественное телевидение России», «ТВ Центр», а кабель114 Музыкант В.Л., Музыкант П.В. Социальное измерение современного медиапространства... ные и спутниковые операторы должны их транслировать на безвозмездной основе. Во второй мультиплекс входят РЕН ТВ, СТС, «Домашний», «Спорт 1», «Спорт плюс», «Звезда», МИР, ТНТ и «Муз ТВ» [7]. Количество сетевых радиостанций также снижается: охват «Радио России» с 96,5% в 1995 г. уменьшился до 90,7% среди городского населения и до 81,6% среди сельского населения в 2009 г. Охват радиостанции «Маяк» с 94,2% в 1995 г. продолжает снижаться до 87,3% среди городского населения и до 69,9% среди сельского населения в 2009 г. Вдвое увеличилось медиапотребление газет и журналов, а Интернет практически сравнялся с радио и лишь немного уступает телевидению: с 2003 по 2012 г. аудитория российского Интернета выросла с 13,7 до 59,3 млн человек. В настоящее время по показателю уровня проникновения доменных имен — на каждую 1000 пользователей в России приходится 82 доменных имен, 67 в домене RU и 15 в домене РФ — Россия близка к наиболее передовым странам. Заметим, что инвестиции в интернет-рекламу, уже успешно конкурирующую с телевидением, наконец, дали свои плоды: каждый третий жителей планеты знаком с сетью Интернет: до 80% пользователей относятся к богатому сегменту, 15% к среднеобеспеченным и менее 5% к малоимущим [2. С. 59]. В настоящее время Интернет претендует на лидерство по «отнятию» бюджетов телевидения, радио и прессы. В новом тысячелетии на зрелых рынках падение тиражей отмечено практически у всех крупнейших газет США — падают и доходы газет от рекламы, тогда как аудитория онлайновых версий газет увеличивается. Жители небольших населенных пунктов с населением менее 100 тысяч человек представляют самый быстрорастущий сегмент российской онлайн-аудитории (рис. 1): их количество за год увеличилось на 12%, хотя уровень проникновения сети Интернет в небольших городах и селах по-прежнему отстает от столицы и городов-миллионников, составляя около 48%, в Москве — 74%. Рис. 1. Охваты интернетсайтов уже сравнимы с прессой, и Интернет нередко используется как источник дополнительного информационного воздействия на целевые аудитории (инфографик ИД Коммерсантъ) 115 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Всего на долю небольших городов и сел, по данным TNS Russia, приходится уже более 40% российской онлайн-аудитории, т.е. около 27,5 млн, проводящей в сети заметно меньше времени и меньше посещающей веб-сайты. Жителей крупных городов предпочитают как новостные сайты, так и интернет-магазины, а также картографические сервисы [3]. К концу 2014 г. численность интернет-пользователей составит около 80 млн человек, или 71% населения России старше 18 лет [5. С. 82]. Демонстрируется активный рост доли пользователей среди старших возрастных групп при общем объеме рынка интернет-рекламы в 26,7 млрд руб., что составляет 10,7% от общего рекламного рынка России. Интернет-сайты стали неотъемлемым субъектом российского медиапространства. Этот сегмент нью-медиа закономерно сравниваются с прессой в качестве источника дополнительного информационного воздействия на целевые аудитории, оказывающий все более заметное влияние на отечественное медиапространство. Если характеризовать процесс становления современных СМИ, то схема выглядит следующим образом: технологические изменения СМИ → структурные изменения в медиасекторе → новые медиапродукты → новые медиауслуги [1. С. 10]. Активно внедряемые новые коммуникационные модели TTL (Through the Line, англ. — через линию), созданные для сети Интернет, уже демонстрируют ряд существенных преимуществ перед обычной рекламой. Проявление конвергентности формирующихся моделей обусловлено процессом трансформации каналов СМК, метаморфозами многих журналистских жанров, связанных с переходом на новый этап развития журналистики. Количество интернет-сайтов в мире давно превысило 100 млн, их резкий старт стал возможен благодаря снижению затрат на создание и поддержку сайтов вследствие ценовых войн между интернет-компаниями: в это число входят все, в том числе наиболее часто обновляемые и посещаемые сайты (рис. 2). Если 10 лет назад задача производителя контента была получить клиента любой ценой, то по мере насыщения рынка появляется новая мотивация — удержать потребителя. Страны с наибольшим количеством веб;сайтов Страна США Германия Великобритания Канада Франция Число сайтов 54 641 322 15 029 978 6 189 576 2 812 669 2 550 717 Рис. 2. Наиболее часто обновляемые и посещаемые сайты Источник: Netcraft Согласно исследованиям интернет-предпочтений жителей небольших российских городов и сельской местности, число пользователей сети старше 18 лет — 27,5 млн, т.е. на 12% больше, чем в 2012, или 40,6% всей российской аудитории Интернета. Социальные сети пользуются наибольшей популярностью именно сре116 Музыкант В.Л., Музыкант П.В. Социальное измерение современного медиапространства... ди жителей небольших городов и сел, за исключением, пожалуй, Facebook, требующего знания английского языка. Этот наиболее быстрорастущий сегмент аудитории, по данным TNS Russia, отдает предпочтения «Одноклассникам»: 43% относительно 23% московских пользователей. Если в Москве число пользователей сети Интернет выросло до 7,3 млн, то в остальных городах с более 800 тыс. жителей — на 6% (до 12,2 млн), в городах, где живут от 100 тыс. до 800 тыс. человек, — на 10% (до 20,7 млн). При этом небольшие населенные пункты пока по прежнему резко отстают по уровню проникновения Интернета: доступ к нему там имеют лишь 48% населения по сравнению, например, с 74% в Москве или 70% в других городах от 800 тыс. жителей. Экспертами подсчитано, что пользователи из глубинки в среднем гораздо менее активны в Интернете: посещают 80 сайтов в месяц и тратят на это 69 минут в сутки по сравнению с 101 сайтом в месяц и более 112 минут в сутки у среднего москвича. И аудитория в небольших городах и селах отличается и по составу: 22% интернет-пользователей в возрасте от 18 до 24 лет, тогда как, например, в Москве на этот возраст приходится лишь 15% онлайн-аудитории. В этом возрастном сегменте на малые населенные пункты приходится уже 42,9% всей аудитории сети Интернет в России. Значительный интерес сразу ко всей аудитории сети проявляет не только сегмент FMCG (Fast Moving Consumer Goods, англ. — товары повседневного пользования), но и телекоммуникационные компании: данные по аудитории в городах с населением менее 100 тыс. человек становятся предпосылкой для развития дифференцированного маркетинга [6]. Текстово-графическая подача информации в нью-медиа / New Media как ярком поле позволяет говорить о некоем технологическом дуализме применяемых коммуникационных моделей в сети Интернет. Схожесть с традиционной рекламой, так называемой ATL-рекламой (Above-the-Line — англ.), по причине наличия широкого охвата и дешевой стоимости по показателю «стоимость клика» — СРС (Cost per Click — англ.), но одновременно ограниченная техническая возможность доступа к сети делает носитель достаточно дорогим в большинстве регионов мира и России. New Media достаточно легко интегрировались в современное медиапространство, формируя при этом свои правила новой коммуникационной среды, позволяющей донести нужное сообщение до целевой аудитории в максимально простой для восприятия форме за максимально короткий срок. В отличии от обычных рекламоносителей инструменты нью-медиа позволяют четко задавать критерии целевой аудитории и проецировать информацию именно на требуемую аудиторию, дифференцируясь от нецелевого сегмента. Кроме того, нью-медиа обладают более широкими возможностями интерактивного, игрового контакта с аудиторией. Главная особенность онлайн-пространства как раз и проявляется в его диалогичности или интерактивности, что стало возможным с развитием специальных сервисов WEB 2.0., которые по сути изменили привычный информационный поток, неизменно следующий от коммуникатора к реципиенту. Можно утверждать, что нью медиа формируют социальное пространство, переводя активность из оффлайн в онлайн и обратно. 117 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 К наиболее востребованным и популярным инструментам New Media относятся: создание коммуникационных площадок бренда на популярных интернетресурсах (Twitter, Facebook, LiveJournal, Вконтакте и др.); SM-мониторинг; создание и продвижение вирусных роликов через Интернет; создание и продвижение викастов, подкастов, игрового контента; вики-оптимизация; организация интерактивных флэш-мобов, краудсорсинга и пр.; использование для продвижения информационно-дополненной реальности, QR-кодов, ARG и др. [3]. Таким образом, малые бюджеты и невысокая стоимость контента позволяют обнаружить в нью-медиа признаки BTL. Среди наиболее применяемых медиаметрических показателей для выявления критериев сегментирования аудитории нью-медиа — ее избирательность и потенциал охвата, скорость аккумулирования аудитории и географическая гибкость медиа. Российский исследователь медиа В.Н. Бузин справедливо рекомендует применять такие показатели, как: рейтинг медианосителя TVR (5 типов индикаторов для телевидения); охват Reach (текущий и накопленный по различным периодам); частота контакта с информационным сообщением Frequency (средняя и накопленная); суммарный рейтинг информационной кампании GRP; индекс соответствия данного медиа той или иной социальной группе Affinity; показатели экономической эффективности медиа для определенной социальной группы CPT и CPP. В качестве присущих собственно сети медиа индикаторов отметим: CTR — Сlick through Ratio (англ.: соотношение полученного количества кликов по объявлению с общим объемом рекламных показов); CPA — Сost per Action (англ.: стоимость за рекламу, рассчитываемая исходя из совершения пользователем конкретного действия в качестве реакции на рекламу); CPTM — Cost per Targeted Thousand Impressions (англ.: стоимость 1000 рекламных показов представителям целевой аудитории); CPO — Cost per Order (англ.: цена за заказ/транзакцию) и т.д. Как видно, стандартные технологии мониторинга телепрограмм не совсем приемлемы для сети Интернет, а применяемые модели подачи в том числе и коммерческой информации подверглись конвергенции. Под конвергетностью мы понимаем процесс трансформации средств подачи как коммерческих материалов, так и многих журналистских жанров, связанных с переходом на новый этап развития журналистики. Велением времени стали высокая скорость запуска рекламных кампаний, возможность оперативной корректировки параметров рекламной кампании (быстрая замена рекламных материалов, оперативное добавление настроек таргетинга; регулировка количества демонстраций рекламных материалов в заданный промежуток времени и т.д.); интерактивность — возможность быстрой реакции на поведение аудитории, обратная связь. Особо отметим широкие возможности таргетинга (географический; временной, в том числе по дням недели, времени суток, промежутку времени и т.п.; уникальным пользователям — демонстрация рекламного материала конкретному пользователю заданное число раз в сутки или за все время рекламной кампании и т.д. (рис. 3). 75% пользователей сети знакомятся с товаром в сети Интернет прежде чем принимают решение о покупке. 118 Музыкант В.Л., Музыкант П.В. Социальное измерение современного медиапространства... просмотр видеокассет, DVD-дисков; 1% слушание аудиокассет, дисков, mp3; 2% чтение газет; 2% чтение журналов; 2% просмотр видеокассет, DVD-дисков; 1% слушание аудиокассет, дисков, mp3; 2% чтение газет; 2% чтение журналов; 1% чтение книг; 3% интернет; 6% интернет; 7% просмотр ТВ; 44% чтение книг; 2% просмотр ТВ; 47% слушание радио; 40% слушание радио; 40% Рис. 3. Временные затраты на потребление СМИ в Москве и России Современная медиаструктура сети Интернет имеет ряд отличительных от оффлайн СМИ признаков: дигитализация, обеспечивающая массовый доступ к любому типу сообщений и облегченный обмен ими; конвергенцией различных каналов информации проявилась в мультимедийности контента на единой сетевой платформе. Под дигитализацией понимается перевод содержания средств массовой информации с различных форматов — видео, звукового, графического или текстового в цифровой формат, читаемый на современных компьютерах [8. С. 30]. Достижение этого формата заключается в том, что он может передаваться по любому каналу электронной коммуникации без изменения своих показателей. Как следствие Интернет становится особой коммуникативной средой, благодаря которой убираются старые ограничители традиционных СМИ. Человек может получать информацию посредством монитора — компьютера или экрана мобильного телефона. Технологическая конвергенция также предполагает такое качество, как интерактивность. Специфика формирующейся медиасреды заключается в ее интерактивности: форумы как ярчайшая модель обратной связи, представляют собой реакцию наиболее продвинутых адресантов на формирующуюся СМИ «повестку дня». Современное сообщение в ньюмедиа нередко принимает форму текста с графиками, аудио- и видео-анимацией и всевозможными гибридными формами: как видеоролик со встроенными комментариями и гиперссылками. Если в XX столетии в качестве адресантов выступали газетные магнаты, то в веке XXI СМИ становятся все более зависимыми от создателей мультимедийной продукции, ориентируясь на новейшие достижения техники. Создается специализированный рынок, на котором тесно связаны между собой производство оборудования и мультемидийные услуги, сетевое обслуживание и создание компьютерных программных продуктов. Глобальность современного информационного сообщения означает отсутствие границ для него, «прорыв Ойкумены» через преодоление естественных гео119 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 графических преград; дисперсность или сегментированность аудитории делает сообщение более таргетированным (от англ. target — цель), т.е. адресным. Поскольку каждый пятый взрослый россиянин уже пользуется Интернетом, а современные бизнес-процессы, как известно, требуют наличия собственного веб-сайта в Интернете, появилось большое количество сервисов, которые позволяют отслеживать эффективность выбранных методов продвижения услуг и товаров. Ряд сервисов просто облегчают поиск и обработку данных, необходимых для работы интернет-маркетинга. Если целью интернет-маркетинга является привлечение новых клиентов в офлайн-магазин, то в качестве критерия эффективности выступает рост числа посетителей на странице с адресом и схемой проезда. Исследовательский холдинг ROMIR-Monitoring и польская фирма Gemius SA приступили к реализации совместного проекта по измерению аудитории сети Интернет. В рамках проекта ROMIR/GemuisAudience по всей России отобрано 20 тыс. респондентов, а их поведение в Интернете полностью отслеживается благодаря специальным счетчикам, которые фиксируют интернет-предпочтения россиян. В TNS Russia, занимаясь медиаизмерениями аудитории ТВ, радио, прессы и Интернета, справедливо обращает внимание на формирующееся наряду с традиционным маркетинговыми исследованиями, направленными на конечных потребителей (custom business), новое направление исследований в области бренда и рекламных коммуникаций — управление заинтересованными сторонами (stakeholder management). Имеется в виду оценка качества сервиса, услуг и удовлетворенности клиентов: насколько потребитель или же представитель любой другой группы, влияющей на деятельность компании, доволен тем, что ему предлагают. Медиаизмерения компании TNS Russia составляют примерно 30%, мониторинг рекламных затрат — еще 30% и заказные маркетинговые исследования (или custom business) — 40% В целом в России в исследовательские компании используют методики, схожие с европейскими. Качество данных позволяет рекламному рынку принимать грамотные решения о том, какие конкретно носители могут быть задействованы в маркетинговых коммуникациях. Развиваются и дополнительные сервисы по мониторингу именно мультилокального и регионального размещения рекламных кампаний на радиостанциях. Уже протестированы портативные пиплметры (ППМ), но для российского рынка с его емкостью, географическими параметрами, количеством городов и многообразием вещающих радиостанций затраты на их переход высоки. Поэтому Россия, как и Великобритания, Германия и Франция, продолжают использовать опросные методики в исследованиях и пока не переходят на электронные технологии. Мониторинг рынка Интернет с позиций укрепления обратной связи с акционерами (stakeholder management) позволяет не только оценить уровень вовлеченности сотрудников, удовлетворенность их работой в компании, но и проанализировать качество отношений в рамках партнерской сети, произвести замеры корпоративной репутации и т.д. Институционализация подобных проектов характеризует переход российского рынка электронных медиа на качественно новый уровень [4]. 120 Музыкант В.Л., Музыкант П.В. Социальное измерение современного медиапространства... Исследуемая тема приобретает особую актуальность и в контексте изменения маркетинговой модели, завязанной в свою очередь на наметившееся снижение темпов роста рынка электронных медиа. Подход к пониманию покупательского поведения в сфере розничной торговли (Retail & shopper insights) подразумевает оценку поведения потребителя с целью формирования нужной мотивации в процессе совершения покупки, изучают эффективность маркетинговых акций и т.д. Важно, куда он смотрит в первую очередь, принимая решение о покупке, и на какие детали обращает внимание. Как можно, оптимизируя сайт, проникнуть в сознание покупателя. Получение подобных параметров является качественно новым направлением деятельности электронных медиа. Традиционно же степень узнаваемости бренда оценивается по числу цитат и ссылок на сайт и направленности обсуждений, ведущихся в блогах и на форумах. Мероприятия по оптимизации сайта с целью повышения его позиции в выдаче — один из наиболее эффективных методов увеличения посещаемости (табл. 1). Таблица 1 Оценка привлекательности и эргономичности электронной витрины по сравнению с ближайшими конкурентами по ключевым параметрам Наименование показателя Средняя оценка (баллы) Эстетическая привлека; тельность 20 Удобство поиска 20 Полнота информации о товаре 10 Полнота информации о магазине 10 Полнота информации об условиях оплаты и доставки Удобство регистрации 10 Удобство оформления заказа Удобство отслеживания заказа Общая средняя оценка 10 10 10 100 Комментарии Дизайн сайта и витрины выполнены качественно (качество невысокое) и выделяются (не выделяются) на общем фоне Средство поиска развиты (не развиты) и позволяют (не позволяют) найти нужный товар быстро и удобно Данный магазин содержит (не содержит) по ряду то; варных позиций информацию аналогичную инфор; мации конкурентов. В чем отличия На странице данного магазина присутствует раздел о магазине, содержащий (не содержащий) инфор; мацию о компании Условия доставки и оплаты изложены в полном объ; еме (не в полном объеме) Процедура регистрации типовая и достаточно удоб; ная (неудобная) Процесс оформления заказа типовой: товар — кор; зина — оформить заказ Инструмент по отслеживанию статуса заказа при; сутствует (отсутствует) Электронный магазин имеет довольно привлека; тельную (непривлекательную) витрину, удобную навигацию по каталогу товаров. Контент требует (не требует) доработки Среди способов сбора информации об аудитории сайта можно выделить: счетчики, дающие возможность просматривать большое количество разнообразных отчетов как статистику общей посещаемости сайта, список ресурсов, с которых пришли посетители, пути по сайту и т.д. Основываясь на этих данных, можно определить, сколько целевых посетителей было среди всех пришедших на сайт. В конечном итоге можно вывести от121 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ношение, характеризующее эффективность поискового продвижения: отношение количества действий (заказов, просмотров определенных страниц, например, страниц с контактами, загрузкой файлов, заполнением форм) к числу посетителей. В новой медиасреде старые виды СМК получают новые неизвестные до сих пор роли, наполняясь новыми функциями. Нью медиа способствуют получению адресатом как новости, так и чисто коммерческую информацию через наиболее приемлемые для него каналы. Открывшийся «веер возможностей» переворачивает традиционные представления о медиа пространстве и его социальном контексте, делая нас субъектами и объектами СМК. ЛИТЕРАТУРА [1] Вартанова Е.Л. Конвергенция в электронных СМИ: методики преподавания. — М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, Некоммерческое партнерство факультетов журналистики, 2007. [2] Интернет в России. Состояние, тенденции и перспективы развития. — М.: Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям, 2011. [3] Нью медиа. URL: http://www.expertkey.com/KE_new-media.html. [4] «Поведение аудитории не всегда поддается стопроцентной логике». Гендиректор TNS Russia Руслан Тагиев о медиаизмерениях. URL: http://www.kommersant.ru/doc/2126727. [5] Российская глубинка осваивает Интернет. URL: http://kommersant.ru/doc/2261260. [6] Российская глубинка осваивает интернет-магазины. Онлайн-аудитория небольших городов уже достигла 27,5 млн человек. URL: http://torgrus.com/внешний-фон/экономика/33906. [7] Телеканалы переписывают кабельные законы. Второй мультиплекс просят сделать общедоступным. URL: http://www.kommersant.ru/doc/2271707. [8] Уразова С.Л. Конвергенция и медиа, или тренинг с необычным маршрутом // Телецентр. — 2007. — № 1. THE SOCIAL DIMENSION OF MODERN MEDIA SPACE AND ITS CONTENT V.L. Mouzykant, P.V. Mouzykant Chair of Mass Communication Peoples’ Friendship University of Russia Miklukho-Maklaya str., 6, Moscow, Russia, 117198 The article describes the nature of the relationships between subjects of the modern media space as a part of an open social system. The authors analyze the consequences of growth of media consumption, the Internet influence on the behavior of Russians and methods to measure the emerging media space and social networks. Key words: media space; socio-cultural practices; online audience; social networks; online preferences; differentiated marketing; targeting; digitalization; convergence; multimedia content. 122 Музыкант В.Л., Музыкант П.В. Социальное измерение современного медиапространства... REFERENCES [1] Vartanova E.L. Konvergencija v jelektronnyh SMI: metodiki prepodavanija. — M.: MGU im. M.V. Lomonosova, Nekommercheskoe partnerstvo fakul'tetov zhurnalistiki, 2007. [2] Internet v Rossii. Sostojanie, tendencii i perspektivy razvitija. — M.: Federal'noe agentstvo po pechati i massovym kommunikacijam, 2011. [3] N'ju media. URL: http://www.expertkey.com/KE_new-media. html. [4] «Povedenie auditorii ne vsegda poddaetsja stoprocentnoj logike». Gendirektor TNS Russia Ruslan Tagiev o mediaizmerenijah. URL: http://www.kommersant.ru/doc/2126727. [5] Rossijskaja glubinka osvaivaet internet. URL: http://kommersant.ru/doc/2261260. [6] Rossijskaja glubinka osvaivaet internet-magaziny. Onlajn-auditorija nebol'shih gorodov uzhe dostigla 27,5 mln chelovek. URL: http://torgrus.com/vneshnij-fon/jekonomika/33906. [7] Telekanaly perepisyvajut kabel'nye zakony. Vtoroj mul'tipleks prosjat sdelat' obshhedostupnym. URL: http://www.kommersant.ru/doc/2271707. [8] Urazova S.L. Konvergencija i media, ili trening s neobychnym marshrutom // Telecentr. — 2007. — № 1. МАССОВЫЕ ОПРОСЫ, ЭКСПЕРИМЕНТЫ, КЕЙС8СТАДИ СОЦИАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ НАЕМНЫХ РАБОТНИКОВ (по результатам исследований) З.Т. Голенкова, Ю.В. Голиусова, Е.Д. Игитханян Центр исследования социальной структуры и социального расслоения Институт социологии РАН ул. Кржижановского, 24/35, корп. 5, Москва, Россия, 117218 В статье рассматриваются основные характеристики базового социально-структурного института современного российского общества — сообщества наемных работников, включающего в свой состав представителей различных социальных групп: рабочих, сельскохозяйственных работников, специалистов, руководителей. Проанализированы их ролевые позиции в различных сферах жизнедеятельности. Анализ основан на информации, содержащейся в материалах социологических исследований и данных Росстата. Ключевые слова: социальная структура; социальный статус; социальные группы; наемный работник; трудовая занятость; рынок труда; материальное положение; социальная справедливость; социальный престиж; профессиональная деятельность; образовательный уровень. Анализ российского общества как сложной иерархизированной системы, состоящей из классов, групп и слоев, находится в постоянном процессе функционирования, взаимодействия социально-структурных противоречивых тенденций, интеграционных и дезинтеграционных. Вектор этих изменений изменил роли и функции динамичных процессов, что в контексте становления позволило им обрести не просто созидательную, но и автономную позиции. Для того чтобы представить социальную картину современной России, необходимо вычленить наиболее представительные социальные статусы, дифференцирующие ее социально-структурное пространство. Если принять всех занятых в экономике страны за 100%, то она распадается фактически на два крупных сегмента: работающие по найму (93,7%) и работающие не по найму (6,3%) (данные на 2011 г.) [5. С. 51]. Первый сегмент — работающие по найму или наемные работники — фактически определяют объем всех занятых в экономике. К этой категории населения относятся лица, которые выполняют работу по трудовому договору (письменному 124 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... или устному), гарантирующему базовое вознаграждение. Основные фонды, некоторые, или все инструменты, помещения, которые использует работник в процессе труда, могут принадлежать собственнику (в лице государства или частного лица). Деятельность работника может осуществляться под непосредственным контролем владельца или лиц, включая руководителей, управляющих деятельностью организации от имени владельца. Они также считаются наемными работниками. Такую характеристику дает этой крупнейшей социальной общности социальная статистика [5. C. 48]. Данное разъяснение раскрывает такие характеристики наемных работников, как состав, правовой статус, автономия труда, особенности трудовой деятельности, принципы вознаграждения [1]. Предметным полем настоящей статьи авторы определили существенные параметры функционирования отдельных социальных групп, определяющих состав наемных работников, их статусно-ролевые позиции в различных сферах жизнедеятельности. Информационной базой послужили: 1) материалы крупномасштабного исследования (проекта) «Историческая память в российском обществе: состояние и проблемы формирования», проведенного в апреле 2011 г. Социологическим центром РАГС при Президенте РФ. Обследование проводилось в 21 субъекте РФ, представляющих все экономико-географические зоны страны. Объем выборочной совокупности составил 1600 человек. Формирование и реализация выборочных совокупностей осуществлялись по многоступенчатой квотной выборке (в анализ не были включены: учащиеся, пенсионеры, занимающиеся домашним хозяйством, предприниматели). В качестве анализируемых социальных статусов были отобраны следующие группы наемных работников (позиция в анкете «работаю только по найму»). Рабочие (265 человек), сельскохозяйственные работники (69 человек), специалисты (630 человек), руководители организаций различного уровня (68 человек); 2) материалы социологического исследования, проведенного в Вологодской области в 2010 г. Использовалась случайная двухступенчатая кластерная территориальная выборка домохозяйств. Объем выборочной совокупности 1722 человека. Объектом анализа явилась группа молодежи в возрасте от 18 до 30 лет, работающая по найму. Численность данной группы составила 651 человек. В качестве социальных статусов были отобраны: специалисты (241 человек), рабочие (227 человек), служащие (189 человек); 3) данные Федеральной службы государственной статистики (Росстата), опубликованные в периодических статистических изданиях, отражающих социальные процессы и условия жизни населения России за 2010—2012 гг. Основные направления исследования могут быть объединены в следующие блоки: 1) степень удовлетворенности собственным положением, факторы, его определяющие, структура измерения, а отсюда — способы решения возникающих проблем; 2) характеристика жизненных ценностей, их приоритеты; 3) адаптационные возможности и поведенческие установки, в том числе понимание успеха, социальной справедливости; 4) потенциальная миграционная мобильность; 5) проблемы трудовой самореализации молодежи. 125 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Прежде чем перейти к анализу обозначенных материалов, обратимся к некоторым данным обследования потребительских ожиданий населения РФ на базе выборочной совокупности бюджетов домашних хозяйств. Сбор информации проводится органами государственной статистики с 1989 г. во всех субъектах РФ на основе стратифицированной многоступенчатой выборки населения России в возрасте от 16 лет по основным социально-демографическим признакам. Общий размер выборки составляет 5000 респондентов. Основным обобщающим показателем является индекс уверенности потребителя, отражающий потребительские ожидания и намерения населения о произошедших и об ожидаемых изменениях личного материального положения. Как самостоятельная социальная группа были выделены наемные работники (по найму на предприятии и по найму у физических лиц), кроме того, они были дифференцированы по полу, возрасту, уровню образования и месту проживания. Рассмотрим их уровень уверенности по указанным характеристикам в конце 2010 г. Если принять за 100% всю совокупность респондентов, то доля оценивших изменения личного материального положения как улучшившиеся (намного улучшилось, несколько улучшилось) — 15% (в 2008 г. они составляли 13,7%), как оставшиеся без изменения — 52,4% (в 2008 г. они составляли — 49,2%), как ухудшившиеся (несколько ухудшилось, заметно ухудшилось) — 20,1% (в 2008 г. — 33,0%). Остальные затруднились ответить (0,9 и 4,1%). Среди ожидающих изменений личного материального положения: оно будет лучше (станет намного лучше, станет несколько лучше) — 11,3% (в 2008 г. — 9,2%). Не изменится — 55,1% (в 2008 г. — 40%), станет хуже (намного хуже, несколько хуже) — 20,1% (в 2008 г. — 24,9%). Остальные затруднились ответить (13,5 и 25,9%). Как мы видим, за два года (временной интервал незначителен) динамика в целом позитивна: немного, но все же больше тех, кто полагает, что в настоящее время и в перспективе материальное положение стало и будет лучше. Более уверены в лучших ожиданиях мужчины, лица в возрасте до 30 лет, имеющие среднее специальное, высшее, незаконченное высшее, послевузовское образование (одним словом, специалисты) [4. C. 36—39]. О чем свидетельствуют данные эмпирического исследования «Историческая память в российском обществе»? Рассмотрим их по обозначенным нами блокам показателей (материалы исследования 1). Важной составляющей анализа является такая характеристика, как степень удовлетворенности собственным положением «Как в целом складывается Ваша жизнь в настоящее время?» (вопрос анкеты). Ответы распределились следующим образом (табл. 1). Таблица 1 Распределение респондентов разных социальных групп по степени удовлетворенности собственным положением, % Варианты ответов Хорошо (скорее хорошо) Плохо (скорее плохо) Затруднились ответить Итого 126 Рабочие 64,5 27,9 7,6 100 Работники с/х 55 42 3 100 Специалисты 74,6 7,8 7,6 100 Руководители 78 7,7 4,4 100 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... В целом ситуация достаточно позитивная, ибо значительная доля среди представителей всех социальных групп полагают, что их жизнь в настоящее время складывается в целом «хорошо». Наиболее ущербна в этом отношении категория сельскохозяйственных работников. Здесь доля ответивших «хорошо» — 55%, а доля ответивших — «плохо» — 42%. Какие факторы имели в виду респонденты, оценивая свое собственное положение? Отметим их приоритеты, распределим предложенные альтернативы по их значимости: материальное положение; семейное положение; профессиональная деятельность; взаимоотношения в трудовом коллективе; положение в обществе. На первый план выходят обстоятельства, связанные с личными, семейно-родственными связями, сюда мы включаем и основу этих связей — материальное положение. Затем профессиональная деятельность; менее всего респонденты обеспокоены таким фактором, как «положением в обществе». Сейчас более детально рассмотрим значимость такой базовой единицы, как материальное, социально-экономическое положение, его оценку респондентами (табл. 2). Высокий уровень включает следующие позиции: «высокий, материальных затруднений нет», «сравнительно высокий, хотя некоторые покупки не по карману»; средний — «денег хватает лишь на основные продукты и одежду»; низкий — «денег хватает на продукты и одежду», «очень низкий, живу в крайней нужде». Таблица 2 Распределение респондентов разных социальных групп по уровню материального положения, % Уровень материального положения Высокий Средний Низкий Затруднились ответить Итого Рабочие 15,8 66,4 14,7 0,8 100 Работники с/х 10,1 63,8 24,6 1,4 100 Специалисты 22,1 58,8 14,7 1,7 100 Руководители 32,4 54,9 11 4,4 100 Данные таблицы свидетельствуют о том, что анализируемые по данному показателю социальные группы позиционируют себя среднеобеспеченными. Большая доля решила, что их уровень жизни «средний», раз хватает денег на основные продукты и одежду. Обращает на себя внимание тот факт, что, в свою очередь, работники, занятые сельскохозяйственным трудом, по сравнению с другими социальными группами отличаются меньшей долей занятых, включенных в категорию с высоким уровнем материального положения и большей, — с низким уровнем материального положения. Руководители представлены более благополучной социальной группой по сравнению и с рабочими, и со специалистами. В то же время, если оценивать в целом материальный достаток респондентов, представителей всех социальных групп, то необходимо отметить, что доля живущих бедно и даже «крайне бедно», высока — от 24,6% среди сельскохозяйственных работников до 11% среди специалистов. 127 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Следующий существенный параметр, определяющий качество реальной жизни респондентов — это ценности, связанные с их профессиональной деятельностью («профессионализм», «труд», «коллективизм», «взаимопомощь»), включение работника в производственную организацию, где он функционирует не только как субъект определенного вида профессиональной деятельности, обладающий и необходимым уровнем образования, и квалификацией, но и участником важнейшего вида социальных сетей. Здесь формируются его поведенческие стратегии, жизненные адаптационные потенции, социальное самочувствие. В производственной структуре, происходит становление статуса работника, со своими конфликтами, противоречиями и согласиями. Общественно-трудовая основа всех форм собственности создает новые предпосылки и условия консолидации общества [6. C. 39—48]. В силу ряда объективных и субъективных причин у респондентов начинает доминировать оценка своей работы, ее жизненные ориентиры. Для решения этих целей мы эмпирически зафиксировали представления работников различного социального статуса о приоритетных качествах своей работы (табл. 3), где «материальная ценность» — величина заработка; «социальная ценность» — полезность работы для общества; «контентная ценность» — интересное содержание работы; «корпоративная ценность» — возможность быть в коллективе; «престижная ценность» — возможность занимать достойное положение в обществе. Таблица 3 Распределение респондентов по оценке ценностных качеств работы Ценностные качества работы Материальная ценность Социальная ценность Контентная ценность Корпоративная ценность Престижная ценность Ранги Рабочие Работники с/х Специалисты Руководители 1 4 2 3 5 1 4 3 2 5 1 3 2 4 5 1 2 4 5 3 В данном случае доминирующим признаком, который определяет значение работы, является ее материальная ценность (полное единодушие). Достаточно высоко оценили рабочие и специалисты и такое качество, как «интересное содержание». В то же время руководители отводят ему предпоследнее место в системе ценностных качеств. Корпоративная ценность значима для сельскохозяйственных работников, в несколько меньшей степени — для рабочих; специалисты, особенно руководители ей придают меньшее значение. Что касается таких, как «социальная ценность» или «престижная», то в данном случае социально-групповые различия существенны. Так, для руководителей «возможность занимать достойное положение в обществе» (престижная ценность) более принципиальна по сравнению с другими группами, что предполагает и большую возможность социального продвижения по службе. В то же самое время очевидно, что особенности современной действительности, которые формируют социально-экономические отношения, трудозанятость 128 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... населения, его адаптационный потенциал и социальное самочувствие, достаточно многообразны [3]. Они моделируют и завтрашнюю жизнь: насколько она прогнозируемая, насколько будет адекватна реальным потребностям. Поэтому на вопрос «Тревожит ли Вас неопределенность будущего?», были получены следующие заключения: «тревожит («часто тревожит», «иногда тревожит») рабочих (83,8%), сельскохозяйственных работников (85,5%), специалистов (86,6%) и руководителей (83,3%). Если учесть, что эти данные получены в середине 2011 г., то взаимодействие человека с социальными реалиями к какой бы группе наемного труда он ни принадлежит достаточно противоречиво. Самое примечательное здесь то, что тревожный психологический настрой не имеет четкой зависимости от материального положения респондентов: и относительно бедные, и относительно обеспеченные в одинаковой степени обеспокоены ближайшими жизненными перспективами. Это существенно, потому что речь идет о людях, которые работают, имеют востребованную профессию. Мы можем говорить о факторе интегрированности в среде наемных работников. И все же, что конкретно беспокоит респондентов? Проанализируем причины этого беспокойства по ранжированию (табл. 4). Таблица 4 Распределение респондентов по оценке причин неопределенности будущего (ранги) Факторы Рабочие Работники с/х Специалисты Руководители Экономическое положение страны Состояние экологии Уровень личной материальной обеспеченности Коррупция в органах власти Рост цен на ЖКХ Безработица Состояние социальной среды (медицина, жилье и т.д.) 3 7 2 3 7 2 3 7 2 5 7 2 6 1 5 4 6 1 5 4 6 1 5 4 6 1 4 3 Из семи предложенных альтернатив, естественно, на первый план выходят причины, связанные с материальным положением респондентов, повседневными причинами. Это и рост цен, тарифов на ЖКХ, и в целом экономическое положение страны, а значит, и определяемый для каждой семьи уровень материальной обеспеченности. Здесь трудно определить вектор настроений всех и каждого из респондентов. Даже такие факторы, как «коррупция в органах власти», «состояние экологии» менее волнуют респондентов. Это и понятно, ибо они находятся в некотором опосредованном отдалении, а перечисленные выше — ежедневно. Что касается фактора безработицы, то поскольку респонденты в настоящий момент трудозаняты, постольку перспектива потерять работу, хотя очень актуальна, но все же срабатывает инстинкт «самосохранения», далеко не каждый допускает эту вероятность, особенно в ближайшей перспективе. Безусловно, «взгляд в будущее», факторы, определяющие его сущность, проецируются и в реальную, сегодняшнюю жизнь. Что делать, если возникла необ129 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ходимость в срочной помощи, защите от сложностей бытия, на кого может рассчитывать человек, кто этот субъект? В анкете были предложены следующие варианты: органы власти; производственный коллектив; родственники или близкие знакомые; или вовсе не на кого рассчитывать. Ответы главным образом однозначны. Респонденты надеются, главным образом, на родственников, близких знакомых, затем на коллектив, где респондент работает, и в последнюю очередь — на властные структуры. Любопытна альтернатива — «не на кого рассчитывать». Она может быть интерпретирована следующим образом «сложные проблемы буду решать самостоятельно». Так, среди рабочих ее отметили 12,5%; среди сельскохозяйственных работников, специалистов, управляющих — соответственно: 7,2%, 9%, 8,8%. Итак, ориентация наемных работников на патернализм со стороны государства присутствует в незначительной степени; значимо в этом отношении ближайшее окружение, родственное, корпоративное. Что касается возможности влиять на решение властей, то ответы следующие: «Нет такой возможности» ответили рабочие (92,5%), сельскохозяйственные работники (52,8%), специалисты (88,9%), руководители (82,4%). В то же самое время говорить о политической пассивности респондентов не приходится, ибо они достаточно активно относятся к политической жизни страны, а участие в выборах считают для себя обязательным: рабочие — 92,5%, сельскохозяйственные работники — 81%, специалисты — 70,3%, руководители — 85,4%. Мы можем говорить о процессе адаптации представителей фактически всех социальных групп к жизненной ситуации в стране, о том, что достаточно успешно происходит включение человека не только в производственную деятельность, но и в общественно-политическую, в сложную систему взаимодействия работников наемного труда различных категорий и сфер их жизнедеятельности. Если оперировать более фундаментальными категориями, то речь идет о таких знаковых институциональных изменениях, которые характеризуют сложнейшие механизмы функционирования различных социальных пластов, становление интегрированного общества. Структурная перестройка экономики, о которой упоминалось выше, не задает социальных, социально-политических, социокультурных изменений, она лишь предоставляет для этого возможности и инструменты. Как они будут использованы, какова будет динамика этих изменений всецело зависит от направления социальной политики государства, всех ветвей властных структур — федеральных, региональных, муниципальных. В этих условиях эти направления включают целый комплекс факторов: создание условий и возможностей гражданам не только зарабатывать средства для удовлетворения своих потребностей, но и формирование такого социально-психологического самочувствия, которое акцентировало бы и их интересы, и реальные взаимосвязи, и сам стиль жизни. Здесь возникает множество проблем, прежде всего насколько рационально или иррационально современное общество, насколько сильны негативные социальные эффекты, которые так или иначе проявились и продолжают проявляться 130 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... в основных векторах его модернизации, насколько справедливы эти векторы для каждой социальной группы, для каждого отдельного субъекта. Под их влиянием формируются стереотипные представления (клише) о том, что хорошо, что плохо, кто герой, антигерой, свой, чужой и т.д. По сути, речь идет о многообразных показателях отношения различных групп наемных работников к происходящим социальным преобразованиям и их последствиям. Попробуем их проследить. Так, респондентам было предложено оценить понятие «социальная справедливость» и критерии, его определяющие. С этой целью в анкете разработаны блоки стилевых суждений, с которыми респондентам было предложено высказать свое согласие или несогласие. Результаты обработки ответов отражены в табл. 5 (фиксировались четкие ответы: да %, нет %). Таблица 5 Распределение респондентов по отношению к высказываниям о социальной справедливости, % Блоки суждений Рабочие Да 8,7 Шансы на получение ка; чественного образования всех людей в России рав; ны 8,7 У всех людей в России имеются достаточные возможности получать необходимые качествен; ные медицинские услуги 5,7 Должностные лица и про; стые люди равны перед законом 1,5 Существующие различия в доходах в российском обществе справедливы Остальные затруднились ответить Работники с/х Специалисты Руководители Нет Да Нет Да Нет Да Нет 52,5 10,1 55,1 15,6 52,2 8,8 58,8 4,3 62,3 10,5 57,9 7,4 67,6 58 9,4 69,7 14,7 58,8 78,1 1 68,5 1,5 68,3 60 74,3 69 10,1 4,3 Если оценивать наиболее существенные показатели отрицательной «социальной справедливости», то они связаны и с получением качественного образования, и медицинских услуг. Рабочие, сельскохозяйственные работники, специалисты, руководители практически единодушны в этом отношении (лишь менее половины из них ответили, что такие возможности имеются), особенно категоричны руководители. Таким образом, определяя состояние социальной справедливости, мы вынуждены отметить, что практически по всем предложенным позициям респонденты дали однозначный ответ — скорее «нет». Здесь даже трудно вычленить наиболее приоритетные виды проявления этого социального феномена. В связи с рассмотрением различных параметров жизнедеятельности, оценочных суждений в различных ситуациях мы определили их отношение к факторам престижа человека в общества (табл. 6). 131 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Таблица 6 Распределение респондентов по оценке факторов престижа Факторы престижа Личные качества людей Владение деньгами, ма; териальными ценностями Авторитет, определяемый социальным положением Обладание властью или доступ к ней Личные достижения в об; разовании, профессио; нальной подготовке Ранги Рабочие Работники с/х Специалисты Руководители 5 1 5 1 5 1 5 1 2 4 2 3 3 2 3 2 4 3 4 4 Престиж человека, по мнению респондентов, определяется исключительно владением им материальными ценностями. Альтернативой этой позиции выступает такой фактор, как «личные качества людей». Даже уровень профессионализма и образовательный статус далеко не так престижны, как можно было предположить. Мы выделяем два ключевых направления понимания престижа: это абсолютный — «владение материальными ценностями», и относительные — «обладание властью и «социальный авторитет». Правда, для руководителей обладание властным ресурсом достаточно существенно, что и понятно, ибо эта сфера жизнедеятельности уже предполагает определенное значимое место в социальной иерархии. Самым непосредственным образом рассмотренные нами характеристики социальной динамики наемных работников связаны и с таким показателем, как их миграционная мобильность [2]. В данном случае речь пойдет об ориентации отдельных социальных групп на изменение своего поселенческого статуса либо внутри региона обитания, либо за его пределами. Социальный механизм этого движения зависит от целого комплекса факторов. Это и мотивации самого субъекта, и совокупность социально-экономических, политических и социокультурных особенностей среды проживания. Имеются в виду: напряженность на рынке труда, потребности того или иного региона в количественно-качественных характеристиках рабочей силы, взаимодействия работника и работодателя и т.д. Если рассматривать отдельные группы, составляющие совокупность наемных работников, то обнаруживается, что принципиальных различий между ними нет. Так, предпочитают жить в России: среди рабочих — 71,5%, среди сельскохозяйственных работников, специалистов, руководителей соответственно: 75,3%, 64,3%, 47,1%. Навсегда хотели бы покинуть страну — соответственно: 0,4%, 0%, 3%, 1,5%. Хотя следовало бы заметить, что в данном конкретном случае миграционная динамичность категории лиц, обладающими более значимыми профессиональными качествами, — речь идет о специалистах (3%) — существеннее. Российская Федерация — достаточно противоречивое социальное пространство, где сфокусированы сложнейшие проблемы развития и общероссийского, 132 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... и национальных рынков труда. Речь в данном случае идет об их специфических особенностях в условиях системной трансформации и модернизации российского общества. Последний сюжет, который мы хотели бы осветить в статье — это проблемы, связанные с занятостью и трудоустройством молодежной подгруппы наемных работников (данные исследования 2). Трудовая мобильность — неотъемлемый элемент трудовой жизни человека. Причины перемещения всегда различны. Основными его направлениями являются передвижения по служебной лестнице вверх (карьерный рост) и перемещение с одного места работы на другое, подобное по причинам, не связанным с карьерным ростом (например, угрожающее банкротство предприятия, социально-психологические проблемы работника в коллективе и т.д.). В основе принятия решения о перемещении лежит чаще всего неудовлетворенность тем положением, которое имеет работник. Большинство респондентов ответили, что они удовлетворены своей профессией (56%), а вот занимаемой на момент опроса должностью удовлетворены далеко не все. Так 33% молодежи, и это большая часть респондентов, высказали неопределенную позицию («и удовлетворен, и не удовлетворен»). Сомнения молодых респондентов, скорее всего, связаны с тем, что у них еще есть амбиции, касающиеся карьерного роста, у них есть желание управлять собственной карьерой. Итак, респонденты оценили следующим образом свои возможности для продвижения по карьерной лестнице (табл. 7). Таблица 7 Оценка респондентами возможностей для продвижения по карьерной лестнице, % Возможности для продвижения Повышение квалификации Повышение в должности Повышение оклада Есть Нет Сомневаюсь Итого Есть Нет Сомневаюсь Итого Есть Нет Сомневаюсь Итого 54,5 23,6 21,9 100 45,3 29,9 24,8 100 49,1 23,7 27,2 100 Итак, молодежь по всем трем позициям считает, что у нее есть шанс повысить свой статус. Однако менять работу большинство не желает, таких респондентов 40%. Из тех, кто собирается поменять место работы, большинство хотят перейти на государственное предприятие (около 1/3). Среди причин, по которым молодежь думает сменить работу, более половины отметили карьерный рост. По данным исследования, около 60% молодых людей были когда-нибудь безработными. Это сигнализирует о довольно нестабильном положении молодых людей на рынке труда. 133 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Возможно, прежде чем получить первое место работы, многие молодые люди вынуждены были искать какое-то время работу. Причем большинство молодых людей говорит о том, что если вдруг станут безработными, будут искать хорошо оплачиваемую работу. И все это происходит оттого, что большинство в обеих группах сомневаются в том, что легко смогут найти работу по своей специальности (34%). Все вышесказанное сигнализирует о том, что многие на рынке труда испытывают неуверенность, нестабильность, трудности с поиском работы и трудоустройством, а также с продвижением по служебной лестнице. Работа для большинства не является физически тяжелой, но много приходится трудиться умственно. Работа требует новых знаний, т.е. необходимо постоянно повышать квалификацию или заниматься самообразованием. Работа ответственна, имеет перспективу роста, гарантирована, в меньшей степени престижна и хорошо оплачиваема. Она необходима для общества. Что немаловажно, отношения в коллективе и с администрацией складываются на работе хорошо (табл. 8). Таблица 8 Характеристики работы с точки зрения респондентов Характеристики работы Ответственна Имеются хорошие отношения с коллективом Необходима для общества Имеются хорошие отношения с администрацией Требует новых знаний Гарантирована Имеет перспективу роста Умственно тяжелая Престижна Хорошо оплачиваема Физически тяжелая % 81,4 78,7 74,8 65,0 59,5 53,7 51,3 45,8 43,4 40,0 31,1 ранг 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 Респонденты высоко оценивают общественную значимость своей работы, многие ценят комфортные условия на работе (хорошие отношения с коллегами и с администрацией, гарантирована). Большинство респондентов удовлетворено характером своей работы (43,2%), нейтрально относятся к своей работе 40,9% молодых людей. Следует отметить, что, помимо основного места работы, многие респонденты имеют и дополнительные занятия, приносящие им доход. Причины, по которым респонденты ищут дополнительную работу, различны. Для молодежи дополнительная занятость — это прежде всего источник дополнительных доходов (78,6%), далее — способ получения стабильного дохода/ стабильного рабочего места (7,1%), необходимость приобретения новых знаний, повышения квалификации (4,8%), поиск новых возможностей, связей и смена профессии, специальности (3,6%), средство самореализации (2,4%). Таким образом, дополнительная занятость у молодежи в большей степени связана с получением дополнительного дохода. 134 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... Проблема соответствия полученного образования тому месту работы и профессии, по которой работают индивиды, стоит очень остро в последние двадцать лет. Несовершенство российской системы образования не позволяет многим выпускникам ПТУ, техникумов, колледжей и вузов работать по полученной в годы учебы специальности. Большинство респондентов получили полное среднее (10— 11 классов) образование (табл. 9). Таблица 9 Распределение респондентов по образованию Уровень образования Неполное среднее (до 8 классов) Окончили 8;9 классов Полное среднее (10—11 классов) ПТУ ПТУ со средним образованием Итог % 0 7,6 72 3,8 16,7 100 Ранг 5 3 1 4 2 Из таблицы видно, что молодежь помимо неполного среднего образования получала еще и специальное образование. Что касается профессионального образования, то большинство имеют высшее образование, на втором месте находятся окончившие техникумы, на третьем имеющие незаконченное высшее. По результатам опроса большинство работает по специальности, полученной во время учебы (около 51%). Но около трети никогда не работали по специальности. Среди респондентов большинство считает, что найти работу по специальности достаточно просто (46,8%). Большинство респондентов ответили, что полученная ими квалификация соответствует требованиям, предъявляемым к их работе, 22% считают, что их квалификация выше, чем это требуется для их работы; 9,1% признались, что их квалификация ниже, чем того требует их работа. Полученные результаты достаточно оптимистичны. Большинство считает, что занимает свое место в сфере занятости вполне законно и справедливо, и нет повода для их дискриминации на рынке труда по поводу полученной специальности и профессии. Что касается материального положения респондентов, то для абсолютного большинства единственным источником дохода является заработная плата. Большинство молодых людей находятся в низкодоходной группе, в то же время более половины считают, что за последние пять лет их положение улучшилось. В настоящей статье мы постарались определить основные тенденции функционирования базового социального института современного российского общества — сообщества наемных работников, включающего в свой состав представителей различных социальных групп: рабочих, сельскохозяйственных работников, специалистов, руководителей. Особо мы выделили молодежную подгруппу наемных работников, потому что вектор общественного развития формируется в контексте занятости молодежи, реализации ее жизненно необходимых потребностей. Принципиальными в этом анализе явилось выявление их ресурсного потенциала, значимости интересов в самых различных сферах жизнедеятельности. 135 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Безусловно, те данные, которые нами приведены, достаточно исторически конкретны. Тем не менее, по нашему убеждению, это наиболее существенные процессы, которые происходят в социально-экономической, политической жизни страны, ибо субъектами этих процессов является общность, объединяющая более 90% всего занятого населения в экономике страны. Более того, по данным, содержащимся в статье, это в целом достаточно интегрированная совокупность со своими созидательными, автономными, порой противоречивыми позициями. Между тем динамизм развития этой общности непосредственно зависит от политического выбора действующей власти. Именно она призвана создавать условия и возможности гражданам зарабатывать средства для удовлетворения своих потребностей; именно от нее зависит обеспечение рациональной занятости населения, рост его денежных доходов, в целом уровня и качества жизни. ЛИТЕРАТУРА [1] Голенкова З., Игитханян Е. Наемные работники в России: контуры формирующейся социальной общности. — Germany, 2013. [2] Гриценко Г.Д., Дмитриев А.В., Маслова Т.Ф. Мигранты в социокультурном пространстве региона. Социологические очерки / Под ред. М.К. Горшкова. — М., 2009. [3] Козырева П.М. Процессы адаптации и эволюция социального самочувствия россиян на рубеже XX—XXI вв. — М.: ИС РАН, 2004. [4] Социальное положение и уровень жизни населения России. — М., 2011. [5] Социальное положение и уровень жизни населения России. — М., 2012. [6] Социальные проблемы трудовой занятости в регионах Российской Федерации. ИНАБ. Вып. 1. — М.: ИС РАН, 2009. SOCIAL PORTRAIT OF WAGE EARNERS (based on research data) Z.T. Golenkova, Y.V. Goliusova, E.D. Igitkhanian Center for Study of Social Structure and Social Stratification Institute of Sociology Russian Academy of Sciences Krzhizhanovskogo str., 24/35, bl. 5, Moscow, Russia, 117218 The article describes the main characteristics of the basic social-structural institute of the contemporary Russian society — communities of employees, which include representatives of different social groups: workers, agricultural workers, specialists and managers. The authors analyze their role positions in various spheres of life using data of a number of sociological surveys and the Federal State Statistics Service. Key words: social structure; social status; social groups; employee; employment; labor market; financial situation; social justice; social prestige; professional activities; educational level. 136 Голенкова З.Т., Голиусова Ю.В., Игитханян Е.Д. Социальный портрет наемных работников... REFERENCES [1] Golenkova Z., Igitkhanian E. Naemnye rabotniki v Rossii: kontury formirujushhejsja social'noj obshhnosti. — Germany, 2013 [2] Gricenko G.D., Dmitriev A.V., Maslova T.F. Migranty v sociokul'turnom prostranstve regiona. Sociologicheskie ocherki / Pod red. M.K. Gorshkova. — M., 2009. [3] Kozyreva P.M. Processy adaptacii i jevoljucija social'nogo samochuvstvija rossijan na rubezhe XX—XXI vv. — M.: IS RAN, 2004. [4] Social'noe polozhenie i uroven' zhizni naselenija Rossii. — M., 2011. [5] Social'noe polozhenie i uroven' zhizni naselenija Rossii. — M., 2012. [6] Social'nye problemy trudovoj zanjatosti v regionah Rossijskoj Federacii. INAB. Vyp. 1. — M.: IS RAN, 2009. ОСОБЕННОСТИ БЕЛОРУССКОЙ ПОДЛЯСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В.В. Правдивец, И.Д. Расолько Центр социологических и политических исследований ул. К. Маркса, 31, Минск, Беларусь, 220030 В работе представлен анализ особенностей белорусской идентичности, сформированной в Подляском воеводстве Польши. Анализ осуществлен на базе статистических данных и результатов ряда социологических исследований, в том числе международных. Определены основания воспроизводства и маркеры белорусской подляской идентичности, выявлены ее отличия от доминирующей формы белорусской национальной идентичности. Ключевые слова: идентичность; белорусская идентичность; Подляшье; Польша; Беларусь. Современное осмысление феномена идентичности имеет ряд особенностей. В социоконструктивистских подходах идентичность, как правило, представляется как сложный, динамичный, многогранный феномен, включающий в себя различные векторы идентификации. В интерпретации И.В. Барышниковой «идентичность рассматривается как структура актуализированных выборов и возможностей поведения и мироощущения индивида в соответствии с тем, какое место в структуре общества он занимает» [1. C. 170]. В свою очередь, процессы усложнения социальной структуры и глобализации информационно-коммуникативного пространства приводят к появлению новых групп и сообществ, относительно которых происходит процесс идентификации. Данное обстоятельство актуализирует применение гибких подходов, рассматривающих идентичность не как единичную сущностную характеристику, но как динамическую систему взаимосвязанных векторов идентичностей. Соответственно, и белорусскую идентичность имеет смысл рассматривать в контексте данной системы. При этом следует иметь в виду, что белорусская идентичность сама является многоаспектным конструктом, который одновременно может представлять собой и этнокультурную, и национальную, и гражданскую идентичность. В различных группах и социальных пространствах «белорусскость», как номинативная рамка определенных идентификационных феноменов, может наполняться различным содержанием. Данная работа направлена на анализ содержания особой формы белорусской идентичности, которая сформировалась и воспроизводится в регионе польского Подляского воеводства — северо-восточного региона Польши, граничащего с Беларусью. Речь идет о белорусской идентичности, которая воспроизводится в режиме пограничья и диаспоральности. Обращая внимание на многоаспектность понятия «пограничье», следует отметить, что Подляшье в раннем модерне представляло собой этнокультурное пограничье. В 20—40 гг. ХХ в. данный регион приобретает устойчивые черты национального пограничья, как зоны конкуренции национальных проектов. Этот 138 Правдивец В.В., Расолько И.Д. Особенности белорусской подляской идентичности процесс активизируется после распада Российской империи, который дал возможность реализоваться целому ряду национальных проектов. Это, в свою очередь, активизировало процесс «движения границ». Так, территории современного Подляского воеводства в рассматриваемый период входили в состав различных государств. Согласно Рижскому мирному договору, подписанному в 1921 г. по итогам советско-польской войны, в состав II Речи Посполитой вошла не только территория Подляшья, но и Западной Беларуси и Западной Украины к востоку от «линии Керзона», разделяющей территорию по этнографическому принципу и рекомендованной в 1919 г. Верховным Советом Антанты в качестве восточной границы Польши. В 1939 г. согласно советско-германскому договору большая часть границы устанавливалась по «линии Керзона». Значительные отклонения от данной условной границы коснулись именно подляских земель — Белостокского воеводства, присоединенного к БССР. В период 1941—1945 гг. данные территории были оккупированы немецкими войсками и входили в состав Белостокского округа, а после Второй мировой войны данная территория вновь стала частью Польской Республики. Двусторонний договор о советско-польской границе был подписан 16 августа 1945 г. Согласно договору граница устанавливалась преимущественно вдоль «линии Керзона», с отступлениями в ряде районов в пользу Польши. Также Польше была дополнительно передана территория «к востоку от „линии Керзона“ до реки Западный Буг и реки Солокия, к югу от города Крылов», а также часть Беловежской пущи [7. С. 334]. Таким образом, в результате изменений государственных границ были сформированы сообщества носителей белорусской идентичности, диаспоральность которых связана с пребыванием социальных агентов в режиме «диаспоры катаклизма». Согласно типологии Р. Брубейкера, выделявшего «трудовые диаспоры» (образованные движением населения через границы) и «диаспоры катаклизма» (образованные движением границ через население), рассматриваемое сообщество представляет собой «диаспору катаклизма», для которой, в отличие от «трудовой диаспоры», характерно компактное расселение носителей диаспоральных идентичностей [2. С. 45]. По данным переписи 2002 г., в Подляском воеводстве проживало 96,6% белорусов, проживающих в Польше и имеющих польское гражданство (1). В ряде юго-восточных гмин (наименьшие административные единицы Польши) Подляского воеводства данная социальная группа составила большинство населения (например, в гминах Чиже и Дубиче-Церкевне в 2002 г. белорусы составили 80% населения). Ввиду компактности коренного расселения было сформировано специфическое социальное пространство, ставшее пространством воспроизводства подляского варианта белорусской идентичности. По результатам исследования, проведенного Центром социологических и политических исследований БГУ в 1997 г. среди представителей белорусского национального меньшинства, проживающего в Подляшском воеводстве, была зафиксирована тенденция, связанная с принципиальной значимостью локального пространства (табл. 1). 139 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Таблица 1 Распределение ответов на вопрос: «У каждого человека есть понятие Родины. Что есть Родина для Вас в первую очередь?» (%) Переменные Польша Беларусь Европа Место, где Вы родились Город, деревня, поселок, в котором живете Другой ответ Нет ответа % 24,9 9,4 3,7 38,9 29,3 5,4 1,2 Родиной, наиболее близкими пространствами носители белорусской идентичности, в первую очередь назвали локальные пространства («Место, где Вы родились», «Город, деревня, поселок, в котором живете»). Более подробная информация о пространственной идентичности белорусов, проживающих в польском пограничье (преимущественно в центральной и юговосточной части Подляского воеводства), была получена в ходе реализации международного исследовательского проекта ENRI-east (2008—2011), направленного на исследование идентичностей этнических и социальных групп в регионах восточно-европейского пограничья. Подробная информация о методологии исследований проекта ENRI-East содержится на сайте проекта (www.enri-east.net). В данной работе использованы результаты массового опроса белорусского меньшинства, проживающего в польском пограничье. Следует отметить, что вопрос «Из следующего списка, пожалуйста, выберете утверждение, которое лучше всего описывает Ваш этнический статус», в данном случае нами рассматривается как скрининговый. В анализ не включались респонденты, выбравшие вариант «поляк»», так как в данном случае о респонденте сложно говорить как о носителе белорусской идентичности. На основе результатов массового опроса белорусов, проживающих в Подляском воеводстве, были рассчитаны индексы, построенные на основании распределения ответов на вопрос «Насколько близким себе Вы считаете...». Значения индексов могут принимать значения от (–1) — (отсутствие значимости компонента) до (+1) — (максимальная значимость компонента). Индекс значимости был рассчитан по формуле [5. С. 184]: I = a(1) + b(0,5) + c(0) + d(–0,5) + e(–1)/N, где I — индекс значимости, a, b, c, d, e — количество респондентов, избравших соответствующий ответ, причем с — число респондентов, затруднившихся ответить, N — общее число респондентов. 1, 0,5, 0, –0,5, –1 — баллы, присвоенные вариантам ответов на вопрос (1 — очень близким, 0,5 — скорее близким, –0,5 — скорее не близким, –1 — совсем не близким, 0 — затрудняюсь ответить). Результаты расчета индексов свидетельствуют о том, что для носителей белорусской идентичности наиболее близким является локальное пространство, населенный пункт текущего проживания (значение индекса составило 0,83), вторым 140 Правдивец В.В., Расолько И.Д. Особенности белорусской подляской идентичности по значимости — пространство Польши как принимающего государства (0,74). Обращая внимание на переменную «белорусское меньшинство», значение индекса которой составило 0,62, следует отметить, что она характеризует близость к группе, в то время как другие переменные, относящиеся к данному вопросу, характеризуют близость к пространству. В такой ситуации, вероятно, не будет полностью корректным сравнение индекса, характеризующего близость к группе белорусского меньшинства, со значениями индексов, характеризующих близость к пространству. Однако более перспективным методом будет являться факторный анализ, позволяющий вывить связь между переменными, что позволит определить восприятие позиции группы меньшинства относительно различных пространств, ее включенность и соотнесенность с заданными пространствами (табл. 2). Таблица 2 Матрица повернутых компонент, полученных в результате применения факторного анализа близости этнического меньшинства и различных пространств, в значениях факторных нагрузок Переменные Компоненты 1 2 Этническое меньшинство ,804 Населенный пункт текущего проживания ,853 Польша ,644 Беларусь 3 ,801 Восточноевропейский регион ,834 Европа ,916 Метод вращения: Варимакс с нормализацией Кайзера. Вращение сошлось за 7 итераций. Не отобра; жены факторные нагрузки < 0,5. Полученная факторная модель соответствует формальным критериям, определяющим ее качество: кумулятивный процент объясненной дисперсии трех компонент составил 81,8%, мера выборочной адекватности Кайзера—Мейера— Олкина равняется 0,68. Факторная модель включила три компоненты. Первая компонента включает в себя переменные, связанные с наднациональным европейским пространством. Вторая компонента соотносится с пространством принимающего государства, включая в себя переменные «населенный пункт, в котором проживаете» и «Польша». Третья компонента соотносится с пространством Республики Беларусь. Наиболее сильная корреляционная связь характерна для переменных, относящихся к оценкам близости этнического меньшинства и локального пространства (коэффициент корреляции Пирсона между переменными «этническое меньшинство» и «населенный пункт проживания» составил 0,56, в то время как между переменными «этническое меньшинство» и «Польша» он составил 0,31 (коэффициенты рассчитаны на основании проиндексированных переменных). Вместе с тем необходимо обратить внимание, что пространство Республики Беларусь является наименее близким для исследуемой группы (значение индекса 141 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 значимости составило –0,04). С одной стороны, это обусловлено спецификой социального пространства. Образованное в результате «движения границ», сообщество преимущественно состоит не из мигрантов, сохраняющих связи с государством происхождения, а из автохтонного населения, которое, как правило, мало контактирует с белорусами, проживающими в Республике Беларусь. Как свидетельствуют результаты проекта ENRI-east, только у 22% представителей белорусского меньшинства есть родственники, проживающие в Беларуси, а у 12% — друзья. Контакты с обозначенными группами происходят также нерегулярно (табл. 3). Таблица 3 Доля представителей белорусского меньшинства, контактирующих с родственниками или друзьями, проживающими в Республике Беларусь, не реже одного раза в год (%) Контактные группы По телефону (SMS) По почте С помощью интернета В ходе личных встреч, лицом к лицу С родственниками 3 2 1 3 С друзьями 3 1 1 3 Таким образом, не смотря на то, что развитие средств коммуникации и транспорта позволяют социальным агентам преодолевать ограничения физического пространства, данное сообщество является достаточно изолированным и замкнутым на себе самом (55% представителей данной группы отметили, что большинство их друзей происходит из группы белорусского этнического меньшинства, у 16% носителей белорусской идентичности большинство их друзей — поляки, у 23% — представители различных этнических групп, только 1% представителей белорусского меньшинства отметили, что большинство их друзей происходят из белорусов, живущих в Беларуси). Тесная связь с местным пространством и отсутствие связи с государственным пространством Республики Беларусь приводит к тому, что именно локальные пространства восточного пограничья Польши включают в себя основы воспроизводства подляского варианта белорусской идентичности. Чтобы определить специфику исследуемой идентичности, имеет смысл обратиться к индикаторам, выявляющим содержание воспроизведенной идентичности. Такими индикаторами в данном случае выступают рассчитанные индексы значимости элементов белорусской идентичности, принимающие значения от (–1) — (отсутствие значимости компонента) до (+1) — (максимальная значимость компонента) (табл. 4), рассчитанные на основе распределения ответов респондентов на вопрос «Насколько важен для Вас каждый пункт из нижеследующего...». В качестве наиболее значимых элементов «белорусскости» респонденты выделили следующие: «чувствовать себя белорусом», «быть православным», «говорить на белорусском языке», «иметь предков-белорусов». Для более подробного анализа содержания белорусской подляской идентичности имеет подробно рассмотреть обозначенные маркеры. 142 Правдивец В.В., Расолько И.Д. Особенности белорусской подляской идентичности Таблица 4 Индексы значимости элементов белорусской идентичности (индексные веса) Перемен; ные Значения индексов Родиться Иметь в Бела; белорус; руси ское граждан; ство –0,1 –0,1 Прожить Говорить в Бела; на бело; руси русском языке большую часть жизни –0,2 0,6 Быть право; славным 0,7 Уважать Чувство; Иметь полити; вать себя предков; ческую белору; белору; сом сов систему и законы Беларуси 0,1 0,7 0,6 В конфессиональном аспекте исследуемая группа является гомогенной (по данным проекта ENRI-east, 99% респондентов декларируют приверженность православию). При этом религиозность подляских белорусов носит активный характер. Порядка 40% белорусов, проживающих в Подляшье, участвуют в религиозных обрядах не менее одного раза в неделю. Рассматривая значимость конфессионального элемента идентичности, проанализируем фоновые конфессиональные факторы, характерные для пространства современного польского государства. В Польше преобладает католическое население, по данным мониторингового международного исследования ценностей в рамках проекта EVS (European Values Study) (2) представители Римско-католической церкви в 2008 г. составляли более 90% от числа населения Польши. Кроме того, по результатам того же исследования, в 2008 г. население Польши выделялось достаточно высоким уровнем религиозной активности: более 53% респондентов отметили, что посещают богослужения не реже одного раза в неделю. Для сравнения следует отметить, что в тот же год в Беларуси данный показатель составил менее 7% [9. C. 209], при этом в конфессиональной структуре Республики Беларусь преобладает православное население (по данным Исследования европейских ценностей (EVS), в 2008 г. доля православных составила 61,3%). Религиозная идентичность представляет собой наиболее значимый элемент идентификационной матрицы носителей белорусской идентичности, проживающих в Подляшье, о чем свидетельствуют результаты проекта ENRI-east. На вопрос «Какие черты наиболее важны для Вас при описании, кто Вы такой?» респондентам предлагалось выбрать и проранжировать три наиболее значимые социальные характеристики. Наиболее популярным ответом был «Моя религия (или же то, что я агностик или атеист)» (в качестве наиболее значимой самоидентификации данную позицию выбрали 31% представителей белорусского меньшинства). Вторая по значимости идентификация «Быть жителем того населенного пункта, где Вы проживаете» в качестве наиболее важной была выбрана 20% носителей белорусской идентичности. Таким образом, в локальных пространствах Подляшья конфессиональный признак приобретает дифференцирующую роль, способствуя оформлению образа «поляка-католика» в качестве «другого» для представителей белорусского меньшинства. 143 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 Некоторые индикаторы, подтверждающие этнодифференцирующий характер конфессиональных признаков, были выявлены еще в ходе опроса 1997 г. На вопрос «Чем отличаются, на Ваш взгляд, белорусы от поляков?» наиболее частым был ответ «религией» (40,9%). Вторым и третьим по популярности ответами были «привычками, характером» (32,5%) и «уровнем национального сознания» (31,3%), соответственно. Таким образом, православная религиозность является устойчивым основанием для воспроизводства подляшских вариантов «белорусскости». Обращая внимание на лингвистический элемент белорусской подляской идентичности, следует отметить, что белорусский язык выполняет функцию средства повседневной коммуникации внутри белорусских сообществ Подляшья. По данным переписи 2002 г., в Подляском воеводстве белорусским языком в повседневной жизни пользовались 39,6 тысяч человек, в то время как общая численность белорусов, проживающих в Подляском воеводстве и являющихся гражданами Польши, составляла 46 тысяч. О значительной инструментальной роли белорусского языка в повседневных контактах свидетельствуют и результаты, полученные в ходе реализации проекта ENRI-east. В качестве языка домашнего общения чаще всего используют белорусский 37%, 38% используют оба языка — польский и белорусский. В ходе опроса 1997 г. также была выявлена схожая тенденция, связанная с важностью белорусского языка. По данным опроса, белорусским языком дома в семье обычно пользовались 68,5%, в общении с друзьями — 56,7%, на работе с коллегами — 38,2% респондентов. Отмечая значимость белорусского языка как коммуникативного средства в белорусском сообществе Подляшья, необходимо обратить внимание на Закон о национальных и этнических меньшинствах и региональном языке, принятый 6 января 2005 г., согласно которому белорусское меньшинство приобрело официальный статус национального меньшинства, а белорусский язык — статус регионального. В соответствии с данным законом белорусский язык как язык меньшинства может быть использован при контактах с администрацией гмин в качестве «вспомогательного» языка. Для этого доля представителей белорусского меньшинства должна составлять не менее 20% от населения гмины [3]. Согласно результатам переписи 2002 г. данному условию соответствуют 12 гмин Подляшского воеводства: сельские гмины Чиже, Дубиче-Церкевне, Орля, Нарев, Наревка, Бельск-Подляски, Клещеле, Черемха, Грудек и городские гмины Бельск-Подляски и Хайнувка. Однако по состоянию на апрель 2012 г. в официальный реестр гмин с использованием вспомогательного языка внесены сельские гмины Чиже, Орля, Хайнувка, Наревка, а также городская гмина Хайнувка [9]. Кроме того, в гмине Орля согласно Закону применяются дополнительные названия ряда населенных пунктов на региональном языке. Об этнодифференцирующем потенциале сложившейся лингвистической ситуации свидетельствует инцидент, произошедший в мае 2012 г. В гмине Орля были закрашены двуязычные указатели, что явилось основанием для возбуждения уголовного дела за оскорбление по национальной, этнической, религиозной или расовой причине [12]. 144 Правдивец В.В., Расолько И.Д. Особенности белорусской подляской идентичности Несмотря на то, что местный подляский язык имеет значительные диалектические особенности и «гораздо ближе к украинскому, чем белорусскому литературному стандарту с точки зрения его фонетических и морфологических характеристик» [4], тем не менее, он в большинстве случаев идентифицируется носителями белорусской идентичности как белорусский. Об этом свидетельствуют предварительные результаты переписи 2011 г., в ходе которой было зафиксировано не только число определяющих язык домашнего использования как белорусский (26448 человек), но также и число тех, кто определяет язык домашнего использования как «говор польско-белорусского пограничья» (669 человек), «белорусский говор» / «język prosty» (549 человек), «белорусско-украинский говор» (516 человек) [11]. Учитывая, что все специфические региональные понятия, используемые для определения языка домашней коммуникации, в той или иной мере отсылают к «белорусскости», лингвистический компонент, не смотря на региональные особенности, остается существенным идентификационным маркером подляшской «белорусскости». Также как и в случае с конфессиональным элементом, имеет смысл рассмотреть особенности лингвистической ситуации в Польше и Беларуси как в двух национальных государствах, потенциально связанных с исследуемым меньшинством. В Польше основным инструментальным языком является польский. По предварительным данным переписи 2011 г., родным языком и языком домашнего общения польский язык назвали 98% жителей Польши [11]. В Беларуси, не смотря на то, что по данным переписи 2009 г. 53% населения Республики Беларусь родным языком считают белорусский (3), основную инструментальную функцию играет русский язык. В качестве разговорного белорусский язык используют 23%, а русский язык — 70% жителей Республики Беларусь. Следовательно, в Польше язык является эффективным этнодифференцирующим признаком. В свою очередь, пространство Беларуси едва ли в полной мере содержит в себе соответствующие лингвистические основания (инструментальную роль белорусского языка), выступающие одним из наиболее существенных элементов белорусской подляской идентичности. Кроме конфессионального и лингвистического, значимыми маркерами подляской «белорусскости» является наличие предков-белорусов, а также чувство тождества с этнической группой («чувствовать себя белорусом»). Данный набор переменных может рассматриваться как совокупность маркеров этнокультурной идентичности. В тоже время наименее значимыми компонентами являются элементы «национально-гражданского» типа идентичности, соотносимого с пространством белорусского государства («родиться в Беларуси», «иметь белорусское гражданство», «прожить большую часть жизни в Беларуси», «уважать политическую систему и законы Польши») (см. табл. 4). Данное обстоятельство указывает на этнокультурный характер подляской белорусской идентичности. С этой характеристикой тесно связан ее локальный характер, так как именно сформированное социальное пространство, в котором со145 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 храняется опыт коллективных религиозных практик и инструментальная значимость местного языка, содержит в себе основания для воспроизводства этнокультурной белорусской идентичности и дифференциации относительно носителей польской идентичности. Таким образом, подляская белорусскость содержит особенности, которые не способствуют полной включенности как в польский, так и в белорусский национальные проекты. Не смотря на то, что носители белорусской идентичности, проживающие в Подляшье, отмечают близость к пространству польского государства, конфессиональные и лингвистические особенности региональных сообществ не способствуют отождествлению представителей белорусского меньшинства с польской нацией. С другой стороны, сложно говорить о том, что подляская «белорусскость» в полной мере вписана в доминирующий белорусский национальный проект, что связано с низким уровнем трансграничных контактов, незначимостью для исследуемой группы пространства белорусского государства, в то время как государственное пространство является принципиальным для национальных проектов и национальной идентичности. В то время как подляская «белорусскость» имеет ярко выраженный этнокультурный характер, в Республике Беларусь отмечаются тенденции роста значимости гражданской национальной идентичности. Как отмечает Л.Г. Титаренко, «именно такой тип идентичности постепенно формируется в современной Беларуси» [6. С. 11] и «„тутэйшая“ (территориально-локальная) идентичность постепенно замещается на гражданскую» [6. С. 13]. Кроме того, как уже отмечалось, в Республике Беларусь недостаточно значимую роль играют конфессиональные и лингвистические факторы, выступающие основой содержанием подляской белорусской идентичности. В подляском пространстве воспроизводится «белорусскость», обладающая иным содержанием по отношению к доминирующей форме метропольной белорусской идентичности, что подчеркивает множественный характер белорусской идентичности. Следует отметить, что основные тенденции, касающиеся содержания подляского варианта белорусской идентичности, были выявлены еще в ходе опроса 1997 г. и впоследствии подтверждены в ходе реализации проекта ENRI-east. Не смотря на то, что непосредственное сопоставление результатов двух обозначенных исследований не представляется корректным, можно говорить о том, что в отдельности оба проекта подтверждают значимость религиозности, языка и локального пространства в формировании и воспроизводстве подляской белорусской идентичности. Следовательно, можно говорить о том, что выявленное содержание данной формы «белорусскости» носит устойчивый характер. Вместе с тем предварительные результаты переписи 2011 года свидетельствуют о снижении численности носителей белорусской идентичности. Если в 2002 г. общее число жителей Польши, идентифицирующих себя как белорусы, составило 48,7 тыс, то в 2011 г. — только 47 тыс. [11]. Следует учитывать, что в отличии 146 Правдивец В.В., Расолько И.Д. Особенности белорусской подляской идентичности от переписи 2002 г., перепись 2011 г. предусматривала возможность выбора двух идентификаций. При прочих равных условиях должно повышать общую численность носителей той или иной идентичности по сравнению с замерами, предусматривающими выбор одной этнической идентичности. Таким образом, несмотря на устойчивость содержания и наличие соответствующего социального пространства, данные условия не являются достаточными для положительного воспроизводства диаспоральной идентичности. ПРИМЕЧАНИЯ [1] Здесь и далее результаты переписи населения Польши 2011 г. приводятся на основе результатов, опубликованных в базе данных «Wyniki Narodowego Spisu Powszechnego Ludności i Mieszkań 2002 w zakresie deklarowanej narodowości oraz języka używanego w domu». URL: http://demografia.stat.gov.pl/bazademografia/NSP2002.aspx. [2] European and world values surveys four wave integrated data file, 1981—2004, v.20060423, 2006. The European Values Study Foundation (http:www.europeanvalues.nl) and World Values Survey Association (www.worldvaluessurvey.org). [3] Здесь и далее результаты переписи приводятся на основе результатов, опубликованных в системе доступа к итоговым данным переписи населения Республики Беларусь 2009 г. URL: http://census.belstat.gov.by/default.aspx. ЛИТЕРАТУРА [1] Барышникова И.В. Понятие идентичности в социологическом дискурсе // Вестник ВГУ. Серия 7. «Философия». — 2009. — № 2. [2] Брубейкер Р. «Диаспоры катаклизма» в центральной и Восточной Европе и их соотношения с родинами (на примере Веймарской Германии и постсоветской России) // Диаспоры. — 2005. — № 3. — С. 44—70. [3] Закон от 6 января 2005 года о национальных и этнических меньшинствах и региональном языке. URL: www.msw.gov.pl/download/1/2340/rosyjski.pdf. [4] Максімюк Я. Нескарыстаны творчы патэнцыял або беларусы Беласточыны як народ трымоўны. URL: http://pravapis.org/art_belarusian_poland.asp. [5] Оперативные социологические исследования: методика и опыт организации / Под. ред. Д.Г. Ротмана, А.Н. Данилова. — Минск, 2001. [6] Титаренко Л.Г. Модели национальной идентичности населения Беларуси и перспективы их развития // Философия и социальные науки. — 2009. — № 1/2. [7] Хомич С.Н. Территории и государственные границы Беларуси в ХХ веке: от незавершенной этнической самоидентификации и внешнеполитического произвола к современному status quo. — Минск, 2011. [8] Ценностный мир современного человека: Беларусь в проекте «Исследование европейских ценностей» / Под. ред. Д.М. Булынко, Д.Г. Ротмана, А.Н. Данилова. — Минск, 2009. [9] Lista gmin wpisanych na podstawie art. 10 ustawy z dnia 6 stycznia 2005 r. o mniejszościach narodowych i etnicznych oraz o języku regionalnym do Urzędowego Rejestru Gmin, w których jest używany język pomocniczy. URL: http://mac.gov.pl/wp-content/uploads/2011/12/Listagmin-wpisanych-do-Urz%C4%99dowego-Rejestru-Gmin-w-kt%C3%B3rych-jestu%C5%BCywany-j%C4%99zyk-pomocniczy.pdf. [10] Ludność. Stan i struktura demograficzno-społeczna. Narodowy Spis Powszechny Ludności i Mieszkań 2011. URL: http://www.stat.gov.pl/cps/rde/xbcr/gus/LUD_ludnosc_stan_str_dem_spo_ NSP2011.pdf. [11] Orla. Ktoś zamalował 12 dwujęzycznych drogowskazów w gminie. URL: http://www.poranny.pl/apps/pbcs.dll/article?AID=/20120504/REGION06/120509843. 147 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 SPECIFIC FEATURES OF THE BELARUSIAN PODLASIE IDENTITY V.V. Pravdivets, I.D. Rasolko Center for Sociological and Political Research Belarusian State University K. Marx str., 31, Minsk, Belarus, 220030 The article analyzes characteristics of the Belarusian identity formed in the Podlasie voivodship in Poland. The article is based on the statistical data and the results of sociological studies including international surveys. The authors identify the basis of reproduction and main markers of Belarusian Podlasian identity, its differences from dominant forms of the Belarusian national identity. Key words: identity; Belarusian identity; Podlasie; Poland; Belarus. REFERENCES [1] Baryshnikova I.V. Ponjatie identichnosti v sociologicheskom diskurse // Vestnik VGU. — Serija 7. «Filosofija». — 2009. — № 2. [2] Brubaker R. «Diaspory kataklizma» v central'noj i Vostochnoj Evrope i ih sootnoshenija s rodinami (na primere Vejmarskoj Germanii i postsovetskoj Rossii) // Diaspory. — 2005. — № 3. — S. 44—70. [3] Zakon ot 6 janvarja 2005 goda o nacional'nyh i jetnicheskih men'shinstvah i regional'nom jazyke. URL: www.msw.gov.pl/download/1/2340/rosyjski.pdf. [4] Maksіmjuk Ja. Neskarystany tvorchy patjencyjal abo belarusy Belastochyny jak narod trymoўny. URL: http://pravapis.org/art_belarusian_poland.asp. [5] Operativnye sociologicheskie issledovanija: metodika i opyt organizacii / Pod. red. D.G. Rotmana, A.N. Danilova. — Minsk, 2001. [6] Titarenko L.G. Modeli nacional'noj identichnosti naselenija Belarusi i perspektivy ih razvitija // Filosofija i social'nye nauki. — 2009. — № 1/2. [7] Homich S.N. Territorii i gosudarstvennye granicy Belarusi v HH veke: ot nezavershennoj jetnicheskoj samoidentifikacii i vneshnepoliticheskogo proizvola k sovremennomu status quo. — Minsk, 2011. [8] Cennostnyj mir sovremennogo cheloveka: Belarus’ v proekte «Issledovanie evropejskih cennostej» / Pod. red. D.M. Bulynko, D.G. Rotmana, A.N. Danilova. — Minsk, 2009. ОЖИДАНИЯ И ОПАСЕНИЯ СТУДЕНЧЕСКОЙ МОЛОДЕЖИ: СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ОЦЕНКА В КРОССКУЛЬТУРНОМ КОНТЕКСТЕ* Н.П. Нарбут, И.В. Троцук, Цзи Цзиньфэн Кафедра социологии Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 10/2, Москва, Россия, 117198 Признавая оправданность и необходимость обозначенных в статье общепринятых методических решений в анализе положения молодежи на рынке труда и процесса становления молодых специалистов как детерминированных совокупностью объективных и субъективных факторов, авторы считают важным дополнить получаемые таким образом данные оценкой ожиданий и опасений студенческой молодежи в профессиональной сфере, поскольку нередко проблемы на рынке труда порождены несоответствием реалий ожиданиям молодых специалистов и их опасениям в отношении собственного трудоустройства и карьеры. Прежде чем рассматривать ожидания и опасения студенчества в профессиональной сфере, авторами был разработан опросный инструментарий для оценки общего уровня тревожности молодежи, чтобы на этом фоне корректно интерпретировать данные анкетирования, сфокусированного на профессиональных надеждах и страхах. В статье представлены результаты сопоставления уровня тревожности российской и китайской молодежи, полученные в ходе анкетирования выборочных совокупностей московского и пекинского студенчества. В частности, зафиксирован более высокий уровень одновременно тревожности, оптимистичности и фаталистичности китайской молодежи, но подобная амбивалентность вполне «нормальна» и фиксируется, хотя и по иным основаниям, и у российского студенчества. Ключевые слова: ценностные ориентации; страхи; уровень тревожности; ожидания и опасения в профессиональной сфере; студенческая молодежь; опросный инструментарий; сравнительный анализ; амбивалентность молодежного самосознания. В последние десятилетия исследователи во всех странах мира, особенно в тех, что переживают сложные переходные процессы самого разного характера и происхождения, фокусируют свое внимание на векторах трансформации ценностного многообразия обществ, особенно в молодежном сегменте. В значительной степени пристальный междисциплинарный интерес к мотивам и поведенческим паттернам молодых поколений обусловлен повышением интенсивности и скорости социальных изменений и структурной перестройкой международного рынка труда как сложной, многофункциональной системы интеграции национальных рынков посредством, в том числе перемещения трудовых ресурсов между странами и регионами [6], чему немало способствуют и социально-экономические характеристики отдельных экономик (скажем, недостаток рабочих мест и невостребованность кадров высшей квалификации вынуждают их эмигрировать в более заинтересованные в их компетенциях рыночные системы), и инвестиционная и технологическая политика крупных транснациональных компаний. * Исследование выполнено при поддержке РГНФ. Грант № 13-03-00362. 149 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 В этом предметном поле представители разных дисциплин легко обнаруживают интересующие их проблемы, специфика же социологического подхода к анализу положения разных социально-демографических групп, но прежде всего молодежи, на рынке труда состоит в акцентировании внимания на своеобразии исторических условий и социокультурной обусловленности моделей рынка труда, хотя, безусловно, принимаются во внимание и приоритетные и вынужденные направления специализации различных стран, и крупномасштабные перемещения ряда экономических операций из развитых государств в страны «третьего мира» [7]: транснациональные компании в целях экономии ресурсов и оптимизации затрат размещают в странах с развивающейся экономикой базовые производства, которым необходимы работники с низким уровнем квалификации, и концентрируют высокотехнологичные проекты, требующие высокой квалификации исполнителей, в развитых странах (в странах Европейского Союза, Норвегии и Швейцарии большая часть рабочих мест к 2020 г. будет требовать специалистов высокой квалификации). Положение молодежи на рынке труда имеет свою специфику, обусловленную изменчивостью спроса и предложения, социально-профессиональной неопределенностью молодежи, ее статусной неустойчивостью в системе трудовых отношений, трудностями самоопределения молодых людей вследствие как большой вариативности рынка труда, так и риска оказаться невостребованными в родном регионе (или регионе обучения) с полученной квалификацией и уровнем знаний, меньшей конкурентоспособностью молодых специалистов по сравнению с представителями средней возрастной группы и т.д. Все эти характеристики составляют предметное поле многочисленных эмпирических исследований, но в зависимости от территориальной принадлежности молодежного рынка труда различаются тематические приоритеты социологического анализа. Скажем, в развитых европейских странах это сокращение количества и качество рабочих мест и гендерные различия в размере оплаты труда; в Центральной и Восточной Европе и государствах СНГ — высокий уровень безработицы, большое количество молодежи, которая не занята ни в трудовой, ни в образовательной сфере, работа молодых специалистов на не соответствующих их квалификации позициях и внешний миграционный отток; в Восточной Азии — трудности перехода молодежи от учебы к труду, резкое неравенство возможностей получения образования и трудоустройства в городе и деревне и контроль внутренних потоков трудовой миграции и т.д. По данным Международной организации труда, основные проблемы молодежного рынка труда, независимо от регионального размещения, — снижение уровня экономической активности и доли занятых при одновременном росте численности трудовых ресурсов, что ведет к нарастанию безработицы (доля молодежи в общей численности трудоспособного населения — примерно 25%, тогда как молодые безработные составляют более 40% безработных). Социологические исследования, в том числе и кросскультурного характера, рассматривают в контексте социально-экономических процессов, которые фиксируются посредством статистических и демографических показателей, модели ста150 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... новления молодого специалиста — с момента начала поиска работы (независимо от уровня образования) до устойчивого вливания в стабильную трудовую деятельность, а также определяющие успешность профессиональной карьеры или же, наоборот, затрудняющие ее объективные (например, территориальные особенности молодежного рынка труда, программы государственного субсидирования заработных плат стажеров) и субъективные факторы (предпринимаемые молодыми людьми действия, стратегии профессиональной самореализации и т.д.). Они могут способствовать включению молодого человека в работу (скажем, широкое распространение программ стажировок и сотрудничество крупных предприятий с вузами) либо исключению начинающего специалиста из системы общественно-трудовых отношений (если рынок труда в конкретном регионе слабо развит). Социологические исследования могут носить как теоретический, так и практический характер, хотя речь в обоих случаях идет о всестороннем анализе становления молодого специалиста, ключевых переломных моментов в его трудовом пути, ведущих как к профессиональному росту и реализации, так и к долговременной или окончательной потере возможностей трудоустройства и профессионального развития. Специфика и объем задач большинства подобных эмпирических проектов определяют их повторный, трендовый тип, чтобы систематически отслеживать жизненные планы молодых людей в возрастном диапазоне, условные границы которого могут варьировать от 15 до 35 лет, оценивая их ценностные ориентации, интересы и потребности в сфере труда и профессионального становления. Основным методом здесь обычно являются массовые репрезентативные социологические опросы, которые позволяют получать необходимые для значимых статистических обобщений данные, касающиеся типичных моделей трудового становления молодых специалистов, их ожиданий и планов, объективных возможностей реализации таковых в конкретных территориальных и социально-экономических условиях, прогнозируемых и неожиданных, реальных и мифологемных трудностей, с которыми сталкиваются молодые люди, начиная трудовую деятельность. Признавая оправданность обозначенных методических решений, мы считаем необходимым дополнить получаемые таким образом данные оценкой ожиданий и опасений молодежи в профессиональной сфере, поскольку помимо очевидных расхождений в требованиях работодателей и содержании образовательных программ множество проблем на рынке труда порождены несоответствием реалий ожиданиям молодых специалистов и их необоснованными опасениями в отношении возможностей трудоустройства и выстраивания профессиональной карьеры. Для достижения этой цели были предприняты следующие шаги: во-первых, с 2007 г. на базе Социологической лаборатории Российского университета дружбы народов проводятся «замеры» ценностного многообразия российского общества в молодежном сегменте; во-вторых, неоднократно апробированный на столичной выборке студенчества опросный инструментарий был использован для оценки различий в ценностных доминантах московской и региональной молодежи (анкети151 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 рование было реализовано в Майкопе); в-третьих, было проведено сравнение ценностных ориентаций российской и китайской студенческой молодежи; в-четвертых, прежде чем анализировать ожидания и опасения российского студенчества в профессиональной сфере, был разработан опросный инструментарий для оценки общего уровня тревожности молодежи, чтобы корректно интерпретировать данные сфокусированного на профессиональных надеждах и страхах анкетирования (будет осуществлено в 2014 г.). Итак, с 2007 г. Социологическая лаборатория Российского университета дружбы народов и Пекинский Центр исследований детства и юношества реализуют совместный проект по изучению мировоззренческих доминант студенческой молодежи двух стран. Обращение к китайским коллегам было обусловлено не только дружественными связями наших организаций, но и объективными причинами: наши страны переживают, пусть и в разных масштабах и с различными результатами и последствиями, схожие процессы изменения миграционных потоков, демографических трендов, национального и конфессионального состава населения, демократизации политической системы, либерализации экономики и т.д. Они влекут за собой переход к многоукладным рыночным отношениям, трансформацию «статусных» позиций государства во всех сферах жизнедеятельности общества и его ответственности за гарантии социального благосостояния, формирование иной, более сложной системы социальной стратификации и т.д., которые по-разному воспринимаются разными поколениями граждан тех стран, что мы привыкли называть постсоциалистическими [1; 5]. Эти различия позволяют ученым говорить о переходе от морально-политического единства и социального консенсуса относительно важнейших вопросов общественного развития к конфликту (как максимум) или разнообразию (как минимум) ценностей. В целом исследователи сходятся в том, что у молодежи России и Китая, как, впрочем, и других постсоциалистических стран, нарастают индивидуалистические настроения, материальная заинтересованность и стремление к социальной независимости и экономической самостоятельности, хотя сохранение традиционных ценностей в китайском обществе снизило в нем градус поколенческого конфликта, столь высокий во взаимодействия «советского человека» и «многоликого молодого россиянина». Результаты сравнительных исследований ценностных ориентаций российского и китайского студенчества неоднократно публиковались на страницах нашего журнала, поэтому лишь кратко суммируем выводы о мировоззренческих доминантах молодежи двух стран, прежде чем перейти к данным социологического анкетирования, реализованного осенью 2013 г. С одной стороны, российские студенты убеждены, что большинство людей сегодня занято только своими проблемами и равнодушно к нуждам других, что в нашей стране без взятки невозможно решить ни одной проблемы; с другой стороны, уверены, что мир не без добрых людей, главное в жизни — честь и достоинство, спокойная совесть важнее любой прибыли, нет ничего важнее, чем семья, здоровье и друзья, за которыми идут образование, работа и материальный достаток. 152 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... Зафиксированный амбивалентный характер ценностно-нормативной сферы несколько усугубляется в региональном контексте, где студенты в целом придерживаются тех же ценностных доминант, что и их московские сверстники, но ряд приоритетов у них принципиально иной по причине влияния как более традиционной социокультурной ситуации (например, материальный достаток — один из, но не главный критерий жизненного успеха), так и меньших институциональных возможностей самореализации в образовательной (их не устраивает качество обучения), профессиональной (им сложно найти работу) и прочих сферах. В то же время содержание ценностных ориентаций студенческой молодежи столичных и региональных вузов Китая настолько схоже, что нет смысла говорить об имеющихся несущественных расхождениях и тем более пытаться понять факторы, таковые детерминирующие. Студентов двух стран сближает отношение к высшему образованию — в качестве основной причины его получения они называют желание обладать знаниями, необходимыми для дальнейшей жизни (затем у пекинских студентов идет заинтересованность предприятия, на котором они уже трудоустроены или собираются работать, а у российских студентов желание стать квалифицированным специалистом), широко распространенное стремление учиться за границей и желание продолжить образование (магистратура, аспирантура, второе высшее). Главные требования к работе у китайских студентов таковы: интересная работа, которая предоставляет свободу действий и возможность самореализации, принося небольшой, но стабильный доход и предполагая возможность новых знакомств; менее существенны высокий заработок, свободное время, карьерный рост, престиж и компонента социальной ответственности. У российских студентов на первом месте по значимости оказалась высокая оплата труда и интересность работы, затем идут гарантии карьерного роста, возможность самореализации, престиж, возможность новых знакомств и свободное время. В целом очевидна ориентированность китайских студентов на социальноколлективистские характеристики работы и ее финансовую стабильность, причем респонденты склонны выбирать один-два ключевых для себя параметра, поэтому даже доминирующие набирают не более 40%, тогда как российские студенты испытывают меньший оптимизм в оценке своих шансов на трудоустройство и более консолидировано (на уровне 70%) придерживаются прагматичных критериев поиска работы. Противоположная ситуация наблюдается в оценках главного условия заключения брака: финансовая независимость, способность обеспечить себя и семью приоритетна для всех респондентов, но если так считает более 65% китайских студентов, то в России лишь треть (традиционная для репрезентативных общероссийских опросов общественного мнения треть пока не задумывалась о браке — либо вообще, либо о его официальной регистрации). Впрочем, по другим личным вопросам мнения студентов двух стран сходятся: модальное желаемое число детей — двое; большинство обладают широким кругом общения, где выделяют несколько близких друзей; в тяжелые моменты жизни обращаются за помощью и поддержкой к друзьям и родителям; личную ответствен153 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 ность ощущают, в первую очередь, за свою семью и близких, на втором месте — ответственность за себя и друзей (в три раза больше китайских студентов, примерно треть, чувствует ответственность за страну). Хотя большинство студентов заявляет о заинтересованности в политических вопросах и событиях, россияне в три раза чаще категорически отказываются от включения политической проблематики в сферу собственных интересов, апеллируя к недостатку свободного времени, бессмысленности отслеживания политических событий в силу невозможности влиять на происходящее и убеждения, что политика — грязное дело. Примерно четверть опрошенных не принимает участия в выборах, будучи уверена, что их голос ничего не меняет и ни на что не влияет, тогда как ситуация в стране, наоборот, определяет реализацию их жизненных планов. Как граждане студенты консолидировано гордятся историческим прошлым, природными богатствами, культурным наследием и спортивными достижениями. Различия в предметах национальной гордости таковы: в Китае это положение страны на мировой арене, научные достижения и армия; в России — система образования. Общие зоны недовольства студентов, хотя и с существенными различиями в уровне такового, — развитие экономики и социальной сферы, соблюдение прав и свобод человека, деятельность государственных органов и уровень жизни населения. Тем не менее, доверие правительству, представительным органам и партии власти, общественным организациям, банкам, судам, армии, бизнесу и средствам массовой информации в Китае значительно (в 2—3 раза) превышает аналогичные показатели по России. В целом китайских студентов отличает более высокая политическая заинтересованность и «социальный оптимизм»: они более однозначно характеризуют себя в координатах патриотизма, позитивнее воспринимают западное влияние, выше оценивают деятельность органов государственного управления и чувствуют себя более социально комфортно, демонстрируя по российским меркам запредельно высокий уровень доверия базовым социальным институтам, причем без завышенных патерналистских ожиданий поддержки со стороны государства, которые свойственны российским студентам. Китайских респондентов отличает и более высокий уровень социальной ответственности: например, российские студенты больше озабочены проблемами наркомании и алкоголизма, а китайскую молодежь волнуют проблемы морального состояния общества, коррупции власти, отсутствия межпоколенческого диалога, ограниченных возможностей досуга и т.д. Основной компонент жизненного успеха для россиян — материальный достаток, за которым идет комплекс из карьерных достижений, творческой самореализации и семейного благополучия; для китайских студентов успех в жизни — «набор» из общественного признания, творческой самореализации и семейного благополучия, за которым идет материальный достаток. В свете представленных данных можно предполагать, что уровень тревожности российских студентов должен быть существенно выше, чем у их китайских сверстников, оценивающих социально-экономический и политический контекст своей жизни более оптимистично, позитивно и, что немаловажно, исходя из вполне традиционной трактовки жизненного успеха как включающего в себя существен154 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... ный компонент социального признания. Рассмотрим результаты социологического опроса репрезентативных (по релевантным для каждой страны критериям) выборок студенческой молодежи в Пекине и Москве (в каждом городе по идентичному инструментарию была опрошена тысяча человек), чтобы проверить это предположение. Однако сначала следует уточнить нашу интерпретацию страхов и ее взаимосвязь с понятием ценностных ориентаций, которое вот уже на протяжении более чем ста лет находится в фокусе социологического интереса, позволяя получать и систематизировать знания о содержании и структуре мировоззрения людей. Несмотря на активную проработку проблематики катастрофического/кризисного сознания в последние десятилетия и фактически институционализацию социальных страхов как предмета социологического анализа [см., напр., 4], тематики ценностей и массовых страхов крайне редко взаимоувязываются в эмпирических исследованиях, хотя общепризнанно, что современный человек живет в «обществе риска», в котором устойчивой формой массового сознания стало «катастрофическое», а большая часть страхов социально детерминирована [3] — это страхи социальных объектов и ситуаций социального взаимодействия. Вероятно, подобная ситуация обусловлена тем, что внушительная концептуальная проработка и апробация многообразных познавательных средств и методических приемов изучения страха не лишили данное понятие избыточной дискуссионности и коннотированности: до сих пор не оформился единый подход к его теоретической и эмпирической интерпретации и универсальная классификация страхов в целом и их социального «кластера»; налицо конкуренция огромного количества терминологически близких страху и пересекающихся с ним понятий, позитивных и отрицательных оценок страхов, оценок соотношения реального, потенциального и воображаемого, личностного и социального в его продуцировании и т.д. Тем не менее неопределенность не отменяет необходимости эмпирического изучения страхов, ставших сегодня тотальными, повсеместными и рутинизированными [2], и прежде всего реальных и «нормальных» страхов как ключевого индикатора, детерминанты и «маркера» ценностных ориентаций. Однако следует помнить о двух принципиальных моментах эмпирической работы с понятием страхов в заданном контексте: во-первых, для социологического «измерения» необязательно, чтобы страхи были актуализированными (средства массовой информации постоянно «нормализуют» самые разнообразные риски и страхи, шансы встретиться с которыми воочию или в ближнем окружении у нас исключительно малы); во-вторых, некорректно рассматривать страхи как детерминанту только деструктивных форм поведения (агрессии, насилия, дезадаптации и пр.) — конечно, они могут выступать в подобном качестве (особенно в рамках и в целях политической манипуляции и пропаганды), но нас интересуют в доминантном модусе своего функционирования в современном обществе — как характеристики массового сознания, определяющую его специфику в различных социально-демографических, профессиональных и прочих группах. Сконструированный нами опросный инструментарий был призван решить следующие задачи: выявить смысложизненные приоритеты студенческой моло155 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 дежи (базовые ценности и трактовки жизненного успеха); определить ключевые страхи современного студента (в сфере трудоустройства, материального достатка, личной жизни, здоровья, учебы); оценить общий уровень тревожности студенческой молодежи; выявить предпочитаемые респондентами стратегии преодоления дискомфортных ситуаций и обозначить факторы, обусловливающие состояние тревоги (например, источники информации об угрозах). Ниже представлены результаты анкетирования выборочных совокупностей студенчества в Москве и в Пекине (их последовательность в основном отражает тематическое структурирование анкеты): они носят описательный характер, поскольку сложность и относительная новизна предметного поля не дают оснований и возможности для иных форматов аналитической отчетности, и наши китайские коллеги работают преимущественно с «линейками», а потому не предоставили таблицы сопряженности по каким бы то ни было параметрам. Итак, весьма удручающими оказались оценки студентами своего основного эмоционального состояния за последний месяц (рис. 1): если сложить доли постоянно испытывающих чувство беспокойства и напряжения (15% российских респондентов и 12% китайских) и иногда ощущавших озабоченность и опасения (34% и 57% соответственно), то мы получим половину московской выборки и чуть меньше двух третей пекинской. Практически не ощущавших тревоги среди россиян оказалось значительно больше — 40% против 26%. Если студенты испытывают сильный страх или тревогу, то обращаются за советом/поддержкой/утешением к родным и близким людям (46% российских респондентов и 50% китайских) или друзьям (44% и 51% соответственно), фактически каждый пятый «ждет, когда само пройдет» (22% и 17%). Оцени свое основное эмоциональное состояние за последний месяц 57% 60% 50% 40% 34% 27% 30% 20% 15% 19% 13% 12% 7% 10% 11% 5% 0% Немного Очень тревожное – тревожное – постоянно иногда возникало испытывал(а) чувство чувство беспокойства, беспокойства, озабоченности, находился(лась) опасений в постоянном напряжении Практически не испытывал(а) чувства тревоги Российские студенты Вообще не ощущал(а) беспокойства Китайские студенты Рис. 1. Распределение ответов на вопрос «Оцени свое основное эмоциональное состояние за последний месяц» 156 Затрудняюсь оценить Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... «Нормальная» амбивалентность российского молодежного самосознания проявляется в том, что 50% указали, что за последние несколько месяцев им случалось радоваться своим успехам, а 47% — что испытывали усталость и безразличие (табл. 1). Блок остальных позитивных эмоций представлен в московской выборке более консолидировано (вариации значений от 21% до 32%), тогда как негативные эмоции демонстрируют больший разброс, и зависть в этом списке явный аутсайдер. Таблица 1 Распределение ответов на вопрос «Случалось ли тебе за последние несколько месяцев:» Варианты ответов Радоваться своим успехам Чувствовать, что тебе все удается Чувствовать себя свободным Испытывать абсолютное счастье Ощущать уверенность в завтрашнем дне Ощущать усталость, безразличие Чувствовать обиду Ощущать озлобленность, агрессив; ность Чувствовать одиночество Ощущать растерянность Испытывать страх Чувствовать отчаяние Испытывать зависть Условный позитив российские студенты китайские студенты 49,5% 32,2% 29,5% 28,3% 20,8% 38,3% 33,9% 17,1% 35,3% 22,1% — Условный негатив российские студенты китайские студенты — 46,6% 29,5% 26,7% 33% 16,6% 8,9% 24,6% 22,6% 17,5% 14,5% 7,9% 28,8% 29,1% 9,9% 11,5% 8,2% О схожести самоощущения российских и китайских студентов можно говорить лишь в том смысле, что в обоих случаях блок позитивных эмоций представлен более консолидировано (хотя китайские респонденты реже чувствуют себя свободными и радуются своим успехам, но несколько чаще испытывают абсолютное счастье), чем блок негативных (китайские респонденты реже чувствуют усталость/безразличие, обиду, агрессию и страх). Принципиальные различия студенческих групп формируют два параметра: во-первых, «градус» эмоциональности российских респондентов явно выше, особенно в выражении негативных эмоций (ни один вариант ответа на данный вопрос не набрал в пекинской выборке 40% и доля выбирающих сразу множество вариантов ответов здесь также ниже); во-вторых, китайские респонденты реже выбирают явно негативно коннотированные и активно-личностные эмоциональные состояния, поэтому у них оказалось трое аутсайдеров — озлобленность/агрессивность (различие в три раза (!), видимо, обусловлено тем, что слово «агрессивный» в русском языке все чаще обретает позитивную окраску — хорошими считаются «агрессивная реклама», «агрессивный стиль вождения», «агрессивная маркетинговая стратегия» и пр.), страх и зависть. «Контекст» опроса (анкеты раздавались студентам в вузах), несомненно, оказал влияние на сферу проявления негативных переживаний: каждый второй респондент утверждает, что таковые за последние несколько месяцев у него были в основном связаны с учебой. Затем «зоны» негативных эмоций расходятся: при157 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 мерно у каждого третьего россиянина они связаны со всем остальным, т.е. с семьей, друзьями, работой и здоровьем (следует учитывать, что в вопросе использовался набор дихотомических шкал); тогда как у 41% пекинских студентов — с друзьями, у каждого третьего — с работой/трудоустройством, у каждого пятого — со здоровьем, у 15% — с семьей. Интерпретировать эти различия сложно, хотя, наверное, китайские респонденты восприняли данный вопрос как более личный, чем их российские сверстники. Интересно совпадение двух выборок не только по параметру переживаний, связанных с учебой, но и с негативными эмоциями в сфере трудоустройства, хотя среди московских студентов работающих или подрабатывающих оказалось 60%, а среди пекинских — 90% (впрочем, следует принять во внимание, что китайские социологи объединили два вопроса российской анкеты в один, поэтому оценка количества работающих китайских студентов дается приблизительно). Основным критерием выбора места работы у россиян оказалась возможность ее совмещения с учебой (46%), каждый пятый назвал связь работы с получаемой специальностью, ее интересность и уровень заработной платы. В китайской выборке модель распределения приоритетов в выборе места работы оказалась такой же, хотя мотив совмещения работы с учебой набрал меньше ответов (36%). Те студенты, что не работают и не подрабатывают, в России аргументируют это тем, что не смогут совмещать работу и учебу (33%), или же акцентируя приоритетность учебы по сравнению с трудоустройством в текущий момент времени (38%). У китайских студентов основным мотивом отказа от трудовой занятости стало, с одной стороны, то же соображение о невозможности совмещения работы и учебы (28%), и каждый пятый также акцентирует приоритетность учебы, с другой — неудачный опыт поиска работы (26% не смогли найти работу, в которой бы их все устраивало). Что касается ожиданий на будущее, то большинство опрошенных надеется возглавить коммерческую организацию — в качестве владельца (37% российских респондентов и 27% китайских) или руководителя (примерно по 16%). Различия по остальным вариантам профессиональной карьеры незначительны (табл. 2): китайские студенты чаще хотели бы стать руководителем в государственной организации, работать в коммерческой организации или в свободном режиме на дому, и расхождения с российской выборкой связаны с меньшим числом надеющихся вообще не работать или пока не представляющих своего будущего. Таблица 2 Распределение ответов на вопрос «В будущем ты надеешься:» Варианты ответов Российские студенты Китайские студенты Стать хозяином собственного бизнеса Стать руководителем в коммерческой организации Стать руководителем в государственной организации Работать в коммерческой организации Работать в государственной организации Работать в свободном режиме или на дому Не работать вообще Другое 36,8% 16,1% 8,9% 26,9% 16,8% 13,3% 9,9% 7,6% 14,3% 5,8% 3,4% 12,8% 8,2% 19,3% 1,2% 1,6% 158 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... Для снижения «негативности» восприятия опросного инструментария, прежде чем задавать вопросы о страхах и опасениях, в анкету были включены нейтральные (по причине своей несензитивности и рутинности) вопросы относительно учебы. Так, абсолютными лидерами ответов на предложение продолжить фразу «Обучение в университете для тебя, в первую очередь...» у российских студентов стали: возможность стать квалифицированным специалистом, получить «корочку», необходимую для трудоустройства, и знания, необходимые для жизни, — они набрали по 44% и говорят о прагматичном восприятии сути высшего образования, хотя ненамного отстает от них вариант «возможность саморазвития и самореализации». Несколько иную лидерскую «тройку» мы наблюдаем у китайских студентов: возможность получить знания, необходимые для дальнейшей жизни (52%), и «корочку» (43%) здесь сохранили свои позиции, но третьим «лидером» оказались возможности саморазвития и самореализации, существенно упрочившие свои позиции по сравнению с российской выборкой (48%), тогда как значимое для московских студентов стремление стать квалифицированным специалистом разделяет лишь каждый десятый пекинский респондент (этот мотив получения высшего образования оказался эквивалентен трактовке обучения в университете как приятного способа времяпрепровождения и даже шанса заключить удачный брак). Впрочем, различия в оценке значения обучения в своей будущей жизни не влияют на учебу: 41% российских и 45% китайских респондентов уверены, что «учатся нормально, могли бы и лучше, если бы захотели», каждый четвертый «старательно учит только то, что может пригодиться в дальнейшем, и забивает на остальное», каждый пятый утверждает, что учеба в университете складывается у него «здорово — впитывает знания, как губка, и учится легко». Основная сложность для российских студентов — все успевать (43%), второй блок по частоте упоминаний составили варианты «досдавать долги» (27%), «выступать перед аудиторией» (отвечать на семинарах, делать доклады и пр.) и «писать контрольные работы» (аттестации, рефераты, курсовые и пр.) (по 20%), «получать плохие оценки» (15%); лишь каждый десятый считает, что ничего сложного в учебе нет, а потому «учится легко и с удовольствием». К сожалению, наши китайские коллеги, несмотря на то, что итоговый текст анкеты был согласован сторонами, убрали из данного вопроса вариант ответа «все успевать», поэтому сравнивать распределение выборов здесь некорректно. Единственное, что можно сказать: лидером измененного списка ответов в китайской выборке стали выступления перед аудиторией (32%), затем идут плохие оценки (23%), редко выбиравшееся российскими студентами (9%) «общение с преподавателями», которое назвал каждый пятый респондент (19%) наряду с подготовкой домашних заданий (18%) и досдачей долгов (17%). Кроме того, в китайской версии анкеты в данный вопрос был добавлен вариант «все хорошо», в результате чего доля тех, у кого «все хорошо», составила 23% (если учитывать здесь и тех, кто не видит в учебе ничего сложного и «учится легко и с удовольствием»). 159 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 В последнем вопросе в варианте о выступлениях перед аудиторией был, по сути, заложен переход к следующему тематическому блоку анкеты, в котором студентам предлагалось оценить свое социальное самочувствие и высказаться о значении для себя публичной сферы жизни. Среди российских и китайских студентов оказалось примерно одинаковой доля считающих себя социальными конформистами, но не забывающих о самореализации (39% и 36% соответственно), стремящихся выделиться (по 15%) и затруднившихся охарактеризовать себя в заданным координатах (рис. 2). Различие выборок состоит в том, в России существенно больше (33% против 20%) ситуационно ориентирующихся в жизненных реалиях, тогда как в Китае — ярко выраженных социальных конформистов, стремящихся быть, как все (22% против 6%). Одни люди боятся быть не такими, как все. Другие, наоборот, стремятся выделиться. К кому бы ты отнес себя? 39% 36% 40% 33% 35% 30% 22% 20% 25% 15% 20% 15% 15% 6% 7% 10% 7% 5% 0% К первым (стараюсь быть, как все) Ко вторым (стараюсь выделиться) Выбираю «золотую середину» Российские студенты Когда как, все зависит от обстоятельств Затрудняюсь ответить Китайские студенты Рис. 2. Распределение ответов на вопрос «Одни люди боятся быть не такими, как все. Другие, наоборот, стремятся выделиться. К кому ты бы отнес(ла) себя?» Жизненный успех для студентов — это прежде всего семейное благополучие (примерно по 60%), по остальным критериям жизненного успеха респонденты расходятся: у российских респондентов на втором месте по значимости оказались материальный достаток/богатство (47%) и творческая самореализация (44%), за которыми следуют карьерные достижения (35%), тогда как у китайских студентов семейное благополучие делит первенство с творческой самореализацией (59%), а уже за ними со значительным отрывом следуют материальный достаток, богатство и карьерные достижения (их назвал каждый третий респондент). Иными словами, наблюдается достаточно сложный комплекс параметров самооценки респондентами себя как успешных людей, но для китайских студентов сфера личной жизни и самореализации более значима. 160 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... Уже по распределению ответов на данный вопрос можно прогнозировать достаточно высокий уровень тревожности студенчества, поскольку достичь всех элементов успеха в многослойном современном обществе крайне сложно, даже учитывая, что респондентам важно признание и уважение, в первую очередь, семьи, близких и друзей (более 60%), а собственная самооценка как успешного человека значительно отстает от ближнего круга, хотя в два раза более значима в китайской выборке (15% против 29%). Чтобы достичь успеха, по мнению российских студентов, человеку, прежде всего, необходимы: трудолюбие (59%), коммуникабельность (52%), целеустремленность (50%), талант, способности и оптимизм (по 41%), честолюбие и амбициозность (35%), умение идти напролом в достижении своей цели (34%), расчетливость (30%) и исполнительность (28%). Набор ключевых качеств успешности у китайских студентов выглядит иначе: в первую очередь оптимизм (68%), затем коммуникабельность (47%), лояльность (44%) и честность (40%), каждый третий назвал изворотливость, исполнительность, целеустремленность, искренность, независимость и талант/способности. Несмотря на различия, в обеих странах список нужных для успеха качеств получился не только внушительным, но и весьма разномастным, поскольку сочетать в себе все эти черты крайне сложно. Отвечая на вопрос «Представь на минуту, что на один день ты стал президентом Российской Федерации. На решении каких проблем, наиболее важных и тревожащих именно студенческую молодежь, ты бы сосредоточился?», российские студенты вполне консолидировано назвали, по сути, объективные факторы, которые мешают им стать успешными с помощью своего трудолюбия, коммуникабельности, целеустремленности, талантов, оптимизма и пр.: отсутствие системы социальных гарантий (63%), а также блат, взяточничество и коррупцию (45%) (табл. 3). Таблица 3 Распределение ответов на вопрос «Представь на минуту, что на один день ты стал президентом Российской Федерации. На решении каких проблем ты бы сосредоточился?» (в китайском варианте анкеты — «Какие из следующих проблем ты бы хотел решить в первую очередь?») Варианты ответов Реформа социальной сферы (человек должен быть уверен, что даже старый или больной он сможет вести достойную полноценную жизнь) Искоренение блата, взяточничества, коррупции Сокращение бедности Обеспечение достойного трудоустройства выпускников вузов Реформа правоохранительных органов для обеспечения безопасно; сти граждан Повышение стипендий до уровня прожиточного минимума Обеспечение равных возможностей всех молодых людей в получении высшего образования Российские студенты Китайские студенты 63,1% 33% 45% 41% 33,5% 32,7% 42,9% 38,5% 43,7% 31,3% 26,3% 20,3% 17% 33,1% Китайские коллеги, видимо, решили снизить проективность вопроса, что не могло не сместить его интерпретацию с общегосударственного уровня, в ре161 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 зультате чего в ответах китайских респондентов приоритетами (примерно по 40% ответов) стали обеспечение достойного трудоустройства выпускников вузов, искоренение блата, взяточничества и коррупции и сокращение бедности (последние два параметра одинаково важны для российских и китайских респондентов), тогда как реформа социальной сферы называлась в два раза реже (это может быть связано не столько с изменением инструментария, сколько с достаточно давним отказом государства в Китае от многих форм социальной поддержки). Учитывая, что для российского общества в последние годы характерен так называемый «демографический провал», благодаря чему возможности получения высшего образования в России практически коррелируют с числом выпускников школ, проблема доступности образования, вполне предсказуемо, оказалась более значимой для китайских студентов (33% против 23%), а патерналистские ожидания у них представлены в меньшей степени — им важнее помощь в трудоустройстве, чем повышение стипендий (обратная ситуация прослеживается в российской выборке). Для «диагностики» ключевых страхов студентов в анкете был задан вопрос «Задумываясь о своем будущем, чего ты опасаешься больше всего?», распределение ответов на который в российской выборке сложно назвать непредсказуемым, и варианты можно условно сгруппировать в несколько тематических блоков (примем во внимание только набравшие более 15% — табл. 4): боязнь одиночества (остаться одному — потерять близких, не иметь детей), заболеть неизлечимой болезнью, безработицы и, соответственно, бедности, или же денежной работы без возможностей самореализации, а также боязнь разочароваться в жизни — в профессии/деле/любимом человеке/учебе. Таблица 4 Распределение ответов на вопрос «Задумываясь о своем будущем, чего ты опасаешься больше всего?» Варианты ответов Российские студенты Китайские студенты Потерять близких Заболеть неизлечимой болезнью Быть бездетным Оказаться одиноким человеком Получать заработную плату, которая не позволит мне жить так, как я хочу Оказаться безработным Бедности Вынужденно трудоустроиться на неинтересную, но денежную работу Разочарования в выбранном деле/профессии Неудачи в любви Отчисления (боюсь, что не смогу доучиться/получить диплом) Оказаться под следствием/в тюрьме Не выйти замуж/не жениться Умереть Публичного унижения/оскорбления Стать жертвой преступников Внепланово забеременеть Заболеть свиным гриппом или иной пандемической болезнью Пойти служить в армию Жизни без компьютера/Интернета 57% 34,4% 31,2% 30,8% 27,4% 41,3% 17,8% 10,7% 24,8% 37,8% 24,4% 22,8% 20,8% 16,2% 15,6% 14,6% 13,2% 11,8% 10,8% 10,4% 9,4% 7,2% 5% 3,6% 2,6% 30,4% 22,3% 21,1% 17,6% 11,2% 10,7% 8,7% 11,7% 11,6% 10,7% 11,8% 4,9% 8,5% 6,2% 3,8% 162 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... За исключением разочарования в учебе и в любви, по долям (более 15%) данный набор страхов является общим для российских и китайских студентов, однако прослеживаются и значимые различия, помимо характерного для большей части вопросов анкеты непреодоления китайской выборкой максимального значения выборов в 40%: китайские студенты, видимо, более фаталистичны, поэтому в дватри раза реже опасаются заболеть неизлечимой болезнью или остаться бездетным, существенно меньше страшатся одиночества и потери близких, но больше — отсутствия финансовых возможностей жить так, как они хотят (в том числе и по причине безработицы). В значительной степени объясняет столь явно доминирующий среди российских студентов страх потерять близких распределение ответов на вопрос «Насколько ты лично боишься столкнуться со следующими явлениями в жизни страны?» (табл. 5). Таблица 5 Распределение ответов на вопрос «Насколько ты лично боишься столкнуться со следующими явлениями?» Варианты ответов Террористические атаки в нашей стране Разгул преступности в жизни страны Коррупция и беззаконие Последствия мирового экономического кризиса Политический экстремизм Стихийные бедствия (землетрясение, наводнение и пр.) Военные действия Массовая эпидемия Химическое и радиационное заражение воды, воздуха Экологическая катастрофа Межэтнический конфликт Ядерная война Полная утрата традиций и культуры в жизни страны Техногенная катастрофа в жизни страны Вытеснение мигрантами коренного населения Гражданская война Революция/путч/переворот Безвластие, анархия в жизни страны Вторжение инопланетян в нашу страну Очень + немного боюсь Российские студенты Китайские студенты 81,4% 73,2% 72,1% 69,9% 66,8% 66,2% 65,6% 64,5% 64,1% 63,5% 60,5% 60,5% 59,2% 58% 54,3% 54,1% 51,4% 47,5% 21,9% 75,4% 83,6% 96,6% 86,9% 70,4% 90,3% 74,3% 87,7% 84,2% 91,4% 77% 69,2% 61,6% 82,5% 50,8% 57,2% 75,5% 54,9% 41,2% В данном случае имеет смысл рассматривать совокупное распределение вариантов «очень боюсь» и «немного боюсь», потому что все перечисленные угрозы не являются рутинно актуальными (вряд ли кто-то из нас в повседневной жизни воочию видел, а не через средства массовой информации узнавал о таковых), а скорее потенциально опасными. Соответственно, 57% опрошенных боятся потерять своих близких именно потому, что оценивают как высоко вероятные в нашей стране террористические угрозы (81%), разгул преступности, коррупции и беззакония (более 70%), последствия мирового экономического кризиса, который существенно повлияет на уровень 163 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 безработицы, бедности и разгул преступности (70%), политический экстремизм, стихийные бедствия, военные действия, массовые эпидемии, радиационные, техногенные и экологические катастрофы, ядерную войну (свыше 60%) и т.д. В «репертуаре» страхов российского студенчества отчетливо выделяются две крайние позиции: максимальные опасения у респондентов вызывает угроза террористических атак (81%) (что вполне объяснимо, учитывая частоту сообщений о реализованных и предотвращенных терактах в российских средствах массовой информации), наименьшие — вторжение инопланетян (22% против 41% китайских респондентов). Как это ни удивительно, но, несмотря на декларируемый фатализм, уровень тревожности китайских студентов оказался существенно выше практически по всем факторам угроз: свыше 90% боятся столкнуться с коррупций и беззаконием, стихийными бедствиями и экологическими катастрофами; свыше 80% — с преступностью, последствиями мирового экономического кризиса и массовыми эпидемиями, в том числе в результате химического и радиационного заражения окружающей среды и техногенных катастроф; свыше 70% — терактов, политического экстремизма, революций/переворотов, военных действий и даже ядерной войны. Причем по целому ряду параметров уровень озабоченности китайского студенчества существенно выше, чем российского — как в социально-экономической сфере (97% против 71% опасаются столкнуться с коррупцией и беззаконием, 87% против 70% — с последствиями мирового экономического кризиса), так и в связи с различными катастрофами природно-экологического (примерно 90% против 60%), техногенного (примерно 80% против 60%), эпидемиологического (88% против 65%) и военно-политического (примерно 75% против 55%) характера. В основном обо всех перечисленных угрозах студенты узнают из Интернета, который относительно давно стал безусловным лидером молодежного рейтинга источников получения информации и сфер досуговой деятельности, а также из телевизионных передач, т.е. практически все угрозы имеют медийный формат, а не статус реально актуализированных. Ближний круг общения играет менее определяющую роль, поскольку различные его «участники» набрали в данном вопросе от 16% до 27% (табл. 6). Таблица 6 Распределение ответов на вопрос «В основном обо всех перечисленных выше угрозах ты узнаешь:» Варианты ответов Из Интернета Из телевизионных передач От родственников, друзей Из разговоров со своими сверстниками Читая газеты, журналы Из разговоров с людьми старших поколений Из радиопередач От случайных людей (например, в общественных местах) 164 Российские студенты 84,3% 54,3% 27% 24,4% 22,2% 19,7% 15,2% 10,8% Китайские студенты 72,6% 64,2% 21% 35,1% 42,3% 16,1% 30% 17,1% Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... В целом следует отметить больший «традиционализм» китайской молодежи в выборе источников информации: меньше студентов здесь пользуется Интернетом, предпочитая традиционные медиа (телевидение, радио, газеты и журналы) и коммуникативные каналы (общение со сверстниками и разговоры в общественных местах). Причем лишь каждый пятый российский и каждый седьмой китайский респондент уверенно заявляет, что после просмотра информационных и аналитических сообщений средств массовой информации (телевидения, радио, Интернета) у него никогда не возникает чувства тревоги — каждый десятый опрошенный испытывает его практически всегда, свыше 70% — иногда. Тем не менее, некорректно утверждать, что при достаточно высоком уровне тревожности российское и китайское студенчество отличает пессимистический и безрадостный настрой, хотя различия молодежи двух стран здесь значительны. Как и во многих общероссийских опросах общественного мнения, в самооценках и в восприятии окружающих реалий студенты не склонны высказываться консолидировано — выборка распадается на три условные совокупности: треть опрошенных (31%) затруднилась однозначно оценить наметившиеся векторы изменения жизни в стране за последнее время (среди китайских респондентов — 21%), 35% считают, что она вообще не меняется (все остается по-прежнему), а 26% склонны фиксировать ее изменения в худшую сторону (считают, что она становится все лучше и безопаснее, 8%). Однако с тревогой и неуверенность в будущее смотрит 16% российских студентов, 37% — скорее с надеждой и оптимизмом, 42% спокойно, но без особых надежд и иллюзий, т.е. говорить о доминирующем трагически-безрадостном настрое сложно. Еще более оптимистичное восприятие действительности демонстрируют китайские студенты: более половины опрошенных (59%) убеждены, что жизнь в стране становится лучше, ухудшения отметили 7%, отсутствие изменений — 13%. Впрочем, позитивное восприятие реалий не повлекло за собой существенного по сравнению с российской выборкой перераспределения ответов на вопрос, как китайские студенты смотрят в будущее: 12% — с тревогой и неуверенностью, треть (33%) — спокойно, 48% — с надеждой и оптимизмом (т.е. «надеющихся» здесь несколько больше, чем «спокойных», в отличие от московской выборки). Вероятно, подобный уровень спокойствия в оценке будущего на фоне весьма высокой озабоченности перспективами личного столкновения с огромным спектром угроз объясняется тем, что большая часть страхов и опасений личного характера (бездетность, одиночество, нереализованность и пр.) еще не вполне актуальна для молодежи, а социально-политического и стихийно-катастрофического характера — воспринимается фаталистично, как неотвратимая неизбежность в принципе, благодаря постоянному и потому рутинизирующему страхи медийному «шуму». Собственно это подтверждает и самооценка респондентов: треть российских и каждый второй китайский студент квалифицирует себя как оптимиста (30%), реалиста (33% и 18% соответственно) или «ситуациониста» (26% и 13%), тогда как пессимистами себя назвали 4% и 9% опрошенных. Бо´льшие опасения социально не состояться испытывают китайские студенты: иногда боятся, что могут стать неудачниками, 39% россиян и 61% китайцев (часто — 4% и 17% соответственно), тогда как категорически исключают для себя эту 165 Вестник РУДН, серия Социология, 2014, № 1 возможность 41% и 12%, причем в целом довольны своей жизнью 64% российских студентов и 70% китайских, недовольны — 8% и 15% соответственно (29% и 10% затруднились высказаться по этому вопросу однозначно). Вероятно, некоторую амбивалентность в ответах китайских студентов, которые декларируют и больший оптимизм, и большие опасения в отношении собственного будущего, следует объяснять устойчивыми социокультурными трактовками «нормального» поведения: в российском обществе принято преуменьшать и замалчивать реальные достижения и опасения, тогда как в китайском — трезво оценивать свои шансы, в целом надеясь на позитивное развитие событий. ЛИТЕРАТУРА [1] Бао Шифэнь. Сравнение реформ в России и Китае // Китайские политологи о характере и результатах перестройки в России в «эпоху Ельцина». Экспресс-информация Института Дальнего Востока РАН. — 2000. — № 4. [2] Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. — М.: Прогресс-Традиция, 2000. [3] Горшков М.К. Фобии, угрозы, страхи: социально-психологическое состояние российского общества // Социологические исследования. — 2009. — № 7. [4] Ильясов Ф.Н. Феномен страха смерти в современном обществе // Социологические исследования. — 2010. — № 9. [5] Пивоварова Э. Уроки хозяйственной реформы в КНР // Российский экономический журнал. — 1997. — № 5—6. [6] Рязанцев С.В., Ткаченко М.Ф. Мировой рынок труда и международная миграция. — М., 2011. [7] McCallum С. Globalization, developments and trends in the new international division of labour. Paper № 19—99 // Research Papers in International Business, 2012. STUDENT YOUTH EXPECTATIONS AND CONCERNS: SOCIOLOGICAL EVALUATION IN THE CROSS8CULTURAL CONTEXT N.P. Narbut, I.V. Trotsuk, Ji Jinfeng Sociology Chair Peoples’ Friendship University of Russia Miklukho-Maklaya str., 10/2, Moscow, Russia, 117198 The authors accept the necessity and validity of the outlined in the article and generally accepted methodological decisions in the analysis of the youth situation in the labor market and the process of professional development of young people as determined by a set of objective and subjective factors. However, they believe it is important to supplement such data by evaluation of the expectations and concerns of students in the professional sphere for many problems in the labor market are brought about by the mismatch of realities and expectations of young professionals and their concerns regarding employment and career. 166 Нарбут Н.П., Троцук И.В., Цзи Цзиньфэн. Ожидания и опасения студенческой молодежи... Before considering such expectations and concerns, the authors developed a questionnaire to assess the general level of anxiety of the youth so that to interpret correctly the future survey data focused on professional hopes and fears. The article presents the results of the comparative analysis of anxiety levels among Russian and Chinese students obtained in the surveys of the relevant samples in Moscow and Beijing. In particular, the authors registered a higher level of anxiety and at the same time of optimism and fatalism among Chinese youth, but such an ambivalence is quite ‘normal’ and is typical for Russian students as well although on other grounds. Key words: value orientations; fears; level of anxiety; concerns and expectations in the professional sphere; students; youth; survey questionnaire; comparative analysis of youth self-consciousness ambivalence. REFERENCES [1] Bao Shifen'. Sravnenie reform v Rossii i Kitae // Kitajskie politologi o haraktere i rezul'tatah perestrojki v Rossii v «jepohu El'cina». Jekspress-informacija Instituta Dal'nego Vostoka RAN. — 2000. — № 4. [2] Beсk U. Obshhestvo riska. Na puti k drugomu modernu. — M.: Progress-Tradicija, 2000. [3] Gorshkov M.K. Fobii, ugrozy, strahi: social'no-psihologicheskoe sostojanie rossijskogo obshhestva // Sociologicheskie issledovanija. — 2009. — № 7. [4] Il'jasov F.N. Fenomen straha smerti v sovremennom obshhestve // Sociologicheskie issledovanija. — 2010. — № 9. [5] Pivovarova Je. Uroki hozjajstvennoj reformy v KNR // Rossijskij jekonomicheskij zhurnal. — 1997. — № 5—6. [6] Rjazancev S.V., Tkachenko M.F. Mirovoj rynok truda i mezhdunarodnaja migracija. — M., 2011. НАШИ АВТОРЫ Голенкова Зинаида Тихоновна — доктор философских наук, профессор, за- меститель директора ФГБУН Институт социологии РАН (e-mail: golenko@isras.ru) Голиусова Юлия Вячеславовна — кандидат социологических наук, старший научный сотрудник Центра исследования социальной структуры и социального расслоения ФГБУН Институт социологии РАН (e-mail: ygoliusova@yandex.ru) Давыдова Анастасия Викторовна — аспирантка кафедры социологии Рос- сийского университет дружбы народов (e-mail: kruugand@mail.ru) Игитханян Елена Давидовна — кандидат философских наук, ведущий науч- ный сотрудник Центра исследования социальной структуры и социального расслоения ФГБУН Институт социологии РАН (e-mail: golenko@isras.ru) Карасёв Дмитрий Юрьевич — аспирант социологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова (e-mail: dk89@mail.ru) Капишин Александр Евгеньевич — кандидат философских наук, старший преподаватель — кафедры социологии Российского университета дружбы народов (e-mail: poliarnik@yandex.ru) Корнаухова Юлия Сергеевна — студентка магистратуры кафедры социоло- гии Российского университет дружбы народов (e-mail: 13jul@mail.ru) Куткин Владимир Семенович — кандидат философских наук, профессор ка- федры философии Московского государственного технологического университета «СТАНКИН» (e-mail: filosofya@mail.ru) Музыкант Валерий Леонидович — доктор социологических наук, профессор кафедры массовых коммуникаций Российского университета дружбы народов (e-mail: vmouzyka@mail.ru) Музыкант Петр Валерьевич — аспирант кафедры массовых коммуникаций Российского университета дружбы народов (e-mail: kennedympv@gmail.com) 168 Наши авторы Нарбут Николай Петрович — доктор социологических наук, профессор, заве- дующий кафедрой социологии Российского университета дружбы народов (e-mail: npnarbut@rambler.ru) Орлова Ирина Викторовна — доктор философских наук, профессор кафедры журналистики, социальной рекламы и связей с общественностью Российского государственного социального университета (e-mail: iksi02@rambler.ru) Павельева Татьяна Юрьевна — доктор философских наук, заведующая кафед- рой философии Московского государственного технологического университета «СТАНКИН» (e-mail: filosofya@mail.ru) Правдивец Виктор Викторович — кандидат социологических наук, ведущий научный сотрудник Центра социологических и политических исследований Белорусского государственного университета (е-mail: vpravd1@gmal.com) Пузанова Жанна Васильевна — доктор социологических наук, профессор кафедры социологии, заведующая Социологической лабораторией Российского университета дружбы народов (e-mail: pouzanova@rambler.ru) Расолько Игорь Дмитриевич — младший научный сотрудник Центра социо- логических и политических исследований Белорусского государственного университета (е-mail: ir89@tut.by) Руткевич Елена Дмитриевна — кандидат философских наук, ведущий науч- ный сотрудник Института социологии РАН (e-mail: erutkevich@yandex.ru) Троцук Ирина Владимировна — кандидат социологических наук, доцент ка- федры социологии Российского университета дружбы народов (e-mail: irina_trotsuk@rambler.ru) Убайдуллаева Раиса Турсуновна — кандидат философских наук, доцент ка- федры социологии Национального университета Узбекистана им. М. Улугбека (e-mail: u.raisa@mail.ru) Фролова Елена Викторовна — кандидат социологических наук, доцент ка- федры государственного, муниципального управления и социальной инженерии Российского государственного социального университета (e-mail: efrolova06@mail.ru) Цзи Цзиньфэн — аспирантка кафедры социологии Российского университета дружбы народов (e-mail: jijinfeng@mail.ru) 169 НАУЧНЫЙ ЖУРНАЛ «ВЕСТНИК РОССИЙСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ДРУЖБЫ НАРОДОВ. СЕРИЯ „СОЦИОЛОГИЯ“» ПРИГЛАШАЕТ К СОТРУДНИЧЕСТВУ АВТОРОВ* В журнале публикуются статьи по методологии, истории и теории социологии, статьи по результатам социологических и междисциплинарных исследований по широкому кругу вопросов социально-гуманитарного знания на русском и английском языках, а также реферативные обзоры и рецензии. Редакция принимает к рассмотрению статьи, оформленные в строгом соответствии со следующими правилами. 1. Объем рукописи — от 24 до 40 тысяч знаков (с пробелами) для статей, от 12 до 20 тысяч знаков — для рецензий. Формат страницы — А4, шрифт — Times New Roman, размер шрифта — 12, межстрочный интервал — полуторный, нумерация страниц не проставляется. Отступ первой строки абзаца — 1,25, поля на странице — 30 мм слева, 20 мм справа, сверху и снизу. Ссылки даются в тексте в квадратных скобках, внутри которых первая цифра указывает на номер источника в библиографическом списке, вторая, стоящая после прописной буквы «С», — на номер страницы в источнике (например, [1. С. 126]; ссылка на несколько источников — [1. С. 126; 4. С. 43]). Ссылки на примечания даются в круглых скобках, например, (1). 2. Все таблицы, схемы, графики, рисунки и другие иллюстрации встраиваются непосредственно в текст статьи. Они должны быть пронумерованы и озаглавлены. Таблицы должны иметь заголовок, размещаемый над табличным полем, рисунки — подрисуночные подписи. При использовании в статье нескольких таблиц и/или рисунков их нумерация обязательна. 3. Формулы размечаются, поясняются и снабжаются библиографическими ссылками. 4. Пронумерованный список библиографии не должен превышать 1 страницы и приводится в конце статьи. Список библиографических источников дается в алфавитном порядке: в статьях на русском языке указываются сначала источники на русском языке, далее — на иностранном; в статьях на английском языке указываются сначала источники на иностранных языках, далее — на русском с транслитерацией средствами латинского алфавита (ГОСТ 7.79-2000). Библиографические описания оформляются в соответствии со следующим образцом: [1] Национальная доктрина образования в Российской Федерации // Вестник МАН ВШ. — 2000. — № 3 (13). * Журнал входит в Перечень российских рецензируемых научных журналов, в которых должны быть опубликованы основные научные результаты диссертаций на соискание ученых степеней доктора и кандидата наук. 170 Научный журнал «Вестник РУДН. Серия „Социология“» приглашает к сотрудничеству авторов [2] [3] Фадеев В.Н. Моделирование устойчивого развития предприятия. — Харьков, 2001. Арутюнов С., Козлов С. Диаспоры: скрытая угроза или дополнительный ресурс. URL: http://www.ng.ru/science/2005-11-23/14_diaspory.html. 5. Статьи должны быть напечатаны на одной стороне листа. К статье прилагается ее электронная версия на диске. Статья может быть принята по электронной почте (vestnik-rudn@yandex.ru) только при наличии перечисленных ниже обязательных для приложения к статье материалов. Авторы несут ответственность за подбор и достоверность приведенных фактов, цитат, статистических и социологических данных, имен собственных, географических названий и прочих сведений. Авторы обязуются не передавать свои статьи для рассмотрения в иные издания до того, как редколлегия примет решение о возможности или невозможности их публикации. Публикуемые материалы могут не отражать точки зрения редколлегии и редакции. Представляя в редакцию рукопись, автор берет на себя обязательство не публиковать ее ни полностью, ни частично в ином издании без согласия редакции. К статье обязательно прилагаются: — аннотация (резюме) объемом 5—10 строк на русском и английском языках; — список 4—5 ключевых слов на русском и английском языках; каждое ключевое слово или словосочетание отделяется от другого точкой с запятой; — авторская справка на русском и английском языках, где указываются: Ф.И.О. (полностью), официальное наименование места работы, должность, ученая степень, а также данные для связи с автором — адрес, номер телефона (служебный, мобильный), электронный адрес; Решение о публикации выносится в течение шести месяцев со дня регистрации рукописи в редакции. Материалы, не принятые к изданию, не возвращаются. Редакция не вступают с авторами в переписку в случае отказа от публикации представленных ими статей. С содержанием вышедших номеров и аннотациями статей можно ознакомиться на сайте журнала в Интернете: http://193.232.218.56/web-local/fak/rj/index.php?id= 23&p=136. При перепечатке ссылка на журнал обязательна. ВЕСТНИК Российского университета дружбы народов Научный журнал Серия СОЦИОЛОГИЯ 2014, № 1 Зав. редакцией Т.О. Сергеева Редактор К.В. Зенкин Компьютерная верстка: Е.П. Довголевская Адрес редакции: Российский университет дружбы народов ул. Орджоникидзе, 3, Москва, Россия, 115419 Тел.: (495) 955-07-16 Адрес редакционной коллегии серии «Социология»: ул. Миклухо-Маклая, д. 10/2, Москва, Россия, 117198 Тел.: (495) 433-20-22; e-mail: socio_pfu@mail.ru Подписано в печать 10.01.2014. Формат 60×84/8. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура «Times New Roman». Усл. печ. л. 20,46. Тираж 500 экз. Заказ № 12 Типография ИПК РУДН ул. Орджоникидзе, 3, Москва, Россия, 115419 тел. (495) 952-04-41 BULLETIN of Peoples’ Friendship University of Russia Scientific journal Series SOCIOLOGY 2014, N 1 Managing editor T.O. Sergeeva Editor K.V. Zenkin Computer design E.P. Dovgolevskaya Address of the editorial board: Peoples’ Friendship University of Russia Ordzhonikidze str., 3, Moscow, Russia, 115419 Tel. (495) 955-07-16 Address of the editorial board Series “Sociology”: Miklukho-Maklaya str., 10/2, Moscow, Russia, 117198 Тел. +7 (495) 433-20-22, e-mail: socio_pfu@mail.ru Printing run 500 copies Address of PFUR publishing house Ordzhonikidze str., 3, Moscow, Russia, 115419 Tel. +7 (495) 952-04-41 ДЛЯ ЗАМЕТОК