Парадоксы литературного перевода

А.Ливергант
Парадоксы литературного перевода, или Факультет
ненужных вещей
Хочу заранее извиниться за не слишком оптимистическую
тональность моего выступления
«Парадоксы литературного перевода» - так назывался
специальный номер журнала «Иностранная литература»,
последний номер за 2010 год. Составила его переводчица с
английского, талантливая преподавательница
литературного перевода Александра Борисенко. Аудитории
этого зала, представляющей собой активно действующих,
профессиональных переводчиков, нет нужды объяснять, что
профессия наша во многом парадоксальна. Поговорим о
некоторых, наиболее очевидных парадоксах, противоречиях
нашей профессии.
Поэзия непереводима – но переводят ее много и охотно.
Перевод поэзии – говоря сегодняшним языком, - это
challenge, которому трудно противостоять.Перевод поэзии –
это удел не только исключительно одаренных людей, но и
людей опытных, образованных, в идеале - не только (и не
столько) переводчиков, сколько поэтов. А между тем
именно на перевод поэзии «слетаются», точно мухи на мед,
графоманы и бездари…
Поэзию, казалось бы, надо переводить стихами, пусть и не
рифмованными, но в наше время ее все чаще, особенно на
Западе, переводят прозой: поэтическая мысль ставится
выше просодии. На эту тему, между прочим, посмеялся в
свое время знаменитый британский насмешник Ивлин Во: в
повести, впрочем, малоудачной, «Европа Скотт-Кинга»
один из персонажей, житель вымышленной Нейтралии,
переводит английскую прозу на нейтральский язык
стихами…
Переводчик в прозе, по выражению Василия Андреевича
Жуковского (а не Пушкина, как принято порой считать), раб, а меж тем, когда появилось это афористическое
умозаключение, переводчик, и не только поэзии, но и
прозы, вел себя, прямо скажем, не по-рабски. Мог дописать
за автора целые главы, но и пропустить мог тоже целые
главы оригинала, если они казались ему либо
малопонятными, либо, с его точки зрения, лишними, мало
интересными.
А вот еще парадокс: чем переводчика «больше» в
переводном тексте, тем хуже. Переводческая профессия
смиренна – даже в том случае если переводчик виртуозно
владеет техникой и посягает на Джойса, Реймона Кено или
на наших Платонова, Зощенко, Лескова, Андрея Белого.
Парадоксом отдает и давний и никогда не прекращающийся
спор буквалистов и сторонников вольного перевода или,
если пользоваться профессиональным жаргоном –
«отсебятины». Тут, как все мы знаем, спорить можно до
бесконечности, ведь право решать, переводить ли слово в
слово, «калькировать», как говорят специалисты, или
находиться «в свободном полете» - в конечном счете, за
автором, а никак не за переводчиком. За оригинальным
текстом. Порой всего за одним абзацем подлинника. Идет,
скажем, в романе описание парового станка, бурного моря
или карточной игры – переводим буквально. Идет смешной
диалог, построенный на игре слов, - переводим далеко от
текста, вооружившись главным оружием литературного
переводчика, - приемом компенсации.
Сегодня – по крайней мере в России – устоялось мнение,
что литературный перевод, если воспользоваться названием
нашумевшей книги Максима Кронгауза, «находится на
грани нервного срыва». Да, сегодня очень многие переводят
очень много и очень плохо: у каждого редактора имеется на
этот счет немало веселых историй из жизни незадачливых
переводчиков и загубленных ими текстов. И в то же время –
мы все это знаем - невероятно вырос интерес к
литературному переводу: сегодня молодых, дерзких,
талантливых переводчиков не в пример больше, чем в
советское время, когда лучших представителей «великой
советской школы художественного перевода», поэтических
и прозаических, равно как и переводных издательств,
можно было пересчитать по пальцам. Сегодня в
крупнейших гуманитарных вузах страны, в столицах во
всяком случае, литературный перевод становится
постоянной и уважаемой дисциплиной. Впрочем, от
интереса к переводу до качества перевода «дистанция
огромного размера».
Парадоксальны и отношения «переводчик-издатель».
Издателю в наше время важно, чтобы переводчик не
перевел книгу, а перевел ее быстро. Чем не парадокс:
«Раньше нам платили за то, что мы смотрим в словарь, а
теперь – что не смотрим». Без словаря оно вольготнее, и
дело спорится. Правда, матерый, бывалый переводчик
увидит многие, если не все, расставленные на его пути
капканы – и откажется переводить двадцать авторских
листов за три месяца. Вот и приходится прибегать к услугам
молодых, необстрелянных: двадцать так двадцать, где наша
не пропадала. Вообще, выбор переводчика – для издателя
серьезная проблема. Как, кстати сказать, и издателя для
переводчика: а вдруг не заплатит, а вдруг не издаст? Кого, к
примеру, предпочесть издателю, взявшемуся за издание,
скажем, книги по истории или по социологии?
Специалиста-предметника, который отлично знает
материал, но плохо владеет языком, на который переводит?
Или профессионального литератора, который ни бельмеса
не смыслит в истории? Как говорится, «оба хуже».
Непросты и по-своему парадоксальны и отношения
«переводчик-редактор». Переводчик, неважно, хороший или
плохой, погружен в текст, знает его назубок, находится с
ним в давних и интимных отношениях. И, однако ж,
нередко последнее слово за редактором, который – сегодня
по крайней мере – и языка-то не знает и читает и правит
русский текст, не заглядывая в подлинник. Не будем,
однако, слишком строги к редактору. В сегодняшнем
издательстве редактор не владеет языком подлинника по,
так сказать, производственной необходимости: знай он
языки, дотошно сверяй текст перевода с текстом оригинала
– и полетят все издательские планы. Часто случается, что
переводчик, демонстрируя тем самым полное непонимание
специфики литературного перевода, вяло отбивается от
редактора следующим образом. Редактор: «По-русски так
сказать нельзя». Переводчик: «Но так ведь в оригинале».
Когда горе-переводчик, который – отдадим должное и ему –
«хочет как лучше», переводит слово в слово, в накладе
остается не только читатель, но и переводимый автор. А в
первую очередь – редактор: переписывать же нечитаемый
текст ему.
О читателе. Наиболее болезненный, нередко
перечеркивающий азы профессии парадокс – в паре
«переводчик-читатель». Поговорим об этом поподробнее.
Если перевод хорош – то это уже не перевод, это нечто
большее: это удавшаяся попытка ввести в контекст
национальной литературы литературу чужую. Высшая
похвала для переводчика – это если читатель ему скажет:
«Если бы Фолкнер писал по-русски, то он написал бы
именно так». Но ведь Фолкнер никогда не писал по-русски,
как не писал по-фински Тургенев, а по-корейски Булгаков.
Вот и получается забавная игра, нечто на манер
поставленного спектакля, часто не имеющего с пьесой
ничего общего: мы, литературные переводчики, создаем
вымышленные литературные миры.
И не будем забывать: не только редактор подчас не владеет
иностранным языком, но и читатель – уж он-то, читатель, не
владеет иностранным языком, как правило. Для читателей –
очень многих читателей – мы, особенно если делаем свою
работу хорошо, - растворяемся в переводимом авторе,
перестаем существовать. Мы есть и нас нет. Чем не
парадокс!
Разговор в трамвае (метро, троллейбусе, электричке):
- Что это вы переводите?
- Коэльо.
- Перевод хороший?
Вопрос, естественно, остается без ответа.
Или такая мизансцена: сидит в парке человек и держит в
руках раскрытыми сразу две книги. Одна – французский
роман в русском переводе. Другая – он же в оригинале.
Сличает, сравнивает, делает пометки…
И диалог, и сценка, согласитесь, мало правдоподобны.
Да, в узком кругу можно услышать:
- Прочтите Х. Перевод бесподобен.
- А кто переводил?
- У. Очень удачная работа.
Но в очень узком. Вообще же читатель не делит книги на
русские и переводные. Написаны по-русски (даже если и
не вполне по-русски) – значит, русские. Да и мы,
почтовые лошади просвещения, когда в детстве читали
Майн Рида или Жюля Верна, Стивенсона или Дюма,
смотрели разве, кто переводчик? Всем – и читателям, и
зрителям - куда интереснее, что написано, а не как и
кем. Сравните тиражи «что» с тиражами «как» - и
почувствуйте разницу.
Что из этого следует? Что большей части читателей
совершенно безразлично, как мы переводим. Поэтому,
между прочим, - и издателям тоже. Верно, не всем
поголовно, но многим. Ему, издателю, важно,
повторимся, чтобы переводчики переводили, во-первых,
дешево, во-вторых, быстро. Не всё равно товарищам по
несчастью – при возможности коллеги не преминут
заглянуть в оригинал и уличить товарища по несчастью,
да и русский текст разглядывают в увеличительное
стекло. Не всё равно, пожалуй, и студентам, которых мы
учим этой странной, безымянной и недоходной
профессии.
Справедливость восторжествовала. Мы стали, наконец,
теми, кто мы есть. В лучшем случае – невидимками. В
худшем – если кому-то пришло все же в голову вчитаться
в наш текст или, не дай бог, сравнить его с оригиналом –
скоморохами. Престиж профессии утерян, уверены
переводчики старой, советской, обласканной школы.
Переводчики, привыкшие работать медленно, и за славу,
и за почет, и за приличные деньги. А я бы сказал так:
престиж по профессии. Ведь если ты настоящий
переводчик, тебя нет по определению, если плохой –
лучше б тебя не было. В самом деле, если смиренно
держишься текста оригинала, ни на шаг не отступаешь от
переводимого автора – тебя едва ли можно будет
прочесть. Если же с автором «на дружеской ноге»,
переписываешь его, интерпретируешь – читать можно.
Но кого? Не автора. Тебя. Когда выходишь из тени, когда,
как выразился Набоков, «творишь из-под автора», то, по
существу, перестаешь быть переводчиком. Тебя числят
по другому – писательскому – департаменту. Заходер не
переводит – пересказывает, сочиняет.
Эти невеселые рассуждения касаются переводимых
текстов. А как быть с непереводимыми? Вы уверены, что
финн, аргентинец или китаец, даже умница и книгочей,
оценят по достоинству даже добросовестно переведенные
на финский, испанский или китайский «Левшу» Лескова,
«Чевенгур» Платонова или «Соль» Бабеля?
Итак, переводчика (прозы – не поэзии) нет. У нас в
России все романы - и плохие и хорошие, и переводные и
еще не переведенные – русские. А у немцев – немецкие.
А у французов – французские.
Нынешнее увлечение перепереводом – тоже из области
парадоксов. Сегодня многие почтовые лошади, и прежде
всего молодые, затеяли эту почерпнутую на Западе,
увлекательную игру. Имеются же у итальянцев с десяток
переводов «Мастера и Маргариты» а у немцев вдвое
больше - «Анны Карениной». Чем мы то хуже? Да и
классики национального перевода – Маршак, Любимов,
Райт-Ковалева (настаивают переводчики новой волны)
при ближайшем рассмотрении далеко не безупречны.
Нашему потребителю зарубежной литературы – у
молодых и не только у молодых на этот счет нет
сомнений – нужны новые сэмы уэллеры, папаши горио,
гланы и гекки финны. Свободному человеку в свободной
стране потребен не закомплексованный и инфантильный,
а матерящийся через слово, точно он только что из
исправительной колонии вышел, Холден Колфилд. И не
беда, что многие старые переводы способны за себя
постоять, что «вам нынешним» часто не хватает таланта и
мастерства и почти всегда – опыта, культуры и вкуса.
Даешь новых макбетов, форсайтов и гансов касторпов!
Новых китсов, мачадо, верленов и леопарди! Новому
времени новые переводы! Переперевод может быть
лучше или хуже первоначального перевода, может быть
современнее – язык-то меняется. Но в одном перевод и
переперевод схожи: победу в титанической борьбе
оригинальных и переведенных текстов в девяноста
случаев из ста одерживают оригиналы, даже самые
неоригинальные.
Но мы не унываем; не страшно, что далеко не всегда
получается, что далеко не всегда переводишь то, что
хочешь, то, что нравится; не беда, что могут не издать,
что мало платят и что на нашу нелегкую и невидимую
миру профессию не прожить. Один известный
российский переводчик в конце каждого своего
электронного письма обязательно напоминает: «Дело
наше веселое». А я бы прибавил - и парадоксальное.
Весело ведь жить в вымышленном мире.
Несколько месяцев назад в связи с выходом специального
японского номера «Иностранной литературы» я побывал
на «Радио-Культура». Догадайтесь, как называлась
программа, на которую часто приглашаются
переводчики? - «Факультет ненужных вещей».